Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2021
Иванов Алексей Георгиевич родился в Ленинграде. Автор трех романов (в т.ч. «Опыт № 1918», — М., ArsisBooks, 2019 — в «ДН» опубликованного в 2017, №№ 5, 6, 7), нескольких повестей и рассказов. Печатался в журналах «Звезда», «Аврора», «Нева» и др., книги выходили в издательствах «Лениздат», «Советский писатель». Живет в Москве.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 12.
Пожар в Бечо
Дом, громадный не только по сванским меркам, полыхнул сразу. Был сонный летний полдень, все замерло, даже злющие сванские пчелы обленились и перестали жужжать вокруг нас. Бесцветный и бездымный огонь был почти невиден: солнце не только заставило все замереть, но и лишило своего привычного цвета речушку, крутой берег на той стороне ущелья, серые сванские дома, неровные квадраты обработанной земли за ними, расчертившие противоположный склон, даже курчавый буковый лес выцвел. Только вершины дальних гор не поддались и плыли в белесой синеве, укрывшись легкой, прозрачной дымкой.
Мы с Вано Квициани сидели на камне, принесенном когда-то лавиной, и теперь медленно, но упрямо сползавшем вниз к Ингури. А, может, и не сползавшем.
Но громадный, метров пяти в высоту круглый валун с приступочкой — скамейкой со стороны реки — был так красив, что без хорошей легенды он не мог обойтись. А что может быть лучше для громадного камня, чем его незаметное, но неустанное передвижение?
Все мужчины из клана Квициани любили посидеть на каменной скамейке, глядя вниз на Ингури, дома, казавшиеся отсюда игрушечными, маленьких человечков, лес на отрогах могучих гор и на сами вершины, то сияющие в немыслимой дали снежными шапками, то хмурящиеся и насылающие оттуда, сверху, непогоду. Здесь, на каменной скамье, хорошо думалось.
— Пожар! — вскочил я. — Вано, смотри, дом горит!
Вано окинул меня долгим взглядом, как бы взвешивая услышанное, и кивнул.
— Пожар, — и снова уперся подбородком в отполированное руками навершие посоха.
Дом, что полыхал сейчас на той стороне ущелья, когда-то поразил меня размерами, так не сочетающимися с традиционными сванскими домами.
— Наш родственник, — сказал тогда Вано, — хороший человек! Лесом заведует!
— Это как? — удивился я.
— Лес каждый год рубим, — пояснил Вано, — а разрешение кто даст? Кто лес сажать будет? — Он помолчал. — Вот он и заведует. Кому сколько дров на зиму нужно… Саженцы привозит, учет ведет…
— Это он на саженцах такой дом заработал?
Вано промолчал, как молчал всегда, если не хотел обсуждать что-нибудь.
Вот и сейчас, глядя на горящий дом на противоположном берегу Ингури, он молчал, посасывая короткий прокуренный мундштучок.
— Надо пойти помочь! — сунулся я.
На дороге возле горящего дома появилась пожарная машина. Несколько людей в брезентовых костюмах раздвинули негустую толпу, раскатали шланги и засуетились возле машины.
— Пены нет! — прокомментировал Вано. — Будут из речки воду качать.
Шланг, протянутый в сторону реки, оказался коротким. И редкая цепочка людей принялась передавать из рук в руки ведра, которыми подростки черпали воду, по щиколотку зайдя в ледяное течение.
Картина была вполне сюрреалистическая: на ослепительном полуденном солнце бесцветно полыхали несколько строений, время от времени выбрасывая столбами сизый дым, подкрашенный языками пламени. Бездействующая пожарная машина выделялась красным пятном. Люди с ведрами, толпа женщин в черном и редкие, но явственные щелчки, похожие на звуки выстрелов. Я решил, что это камни, из которых сложены первые этажи строений в усадьбе «заведующего лесом», раскалившись от бесцветного пламени, лопались один за другим, выпуская в гудящий вихрь, поднявшийся над домами, густые автоматные очереди. Это были единственные звуки, доносившиеся с того берега.
— Камни лопаются, — сказал я.
Вано, по-прежнему опираясь подбородком на посох, даже не повернул головы.
— Патроны, — он принялся выколачивать свой мундштучок о скамью.
— Сколько же у него патронов? — удивился я.
Вано промолчал, глядя на пожар.
Один за другим с неравными промежутками раздались несколько глухих взрывов. Мы помолчали, потом Вано сказал:
— Гранаты, — и с протяжным стариковским вздохом вытащил свои любимые коротенькие сигаретки, прищурился на облачка пыли, взметнувшиеся над пожаром, и стал заряжать мундштук.
— Хозяина как раз дома нету, — сказал Вано после большой паузы, в которой ударили вверх два-три взрывных облака. — Уехал в Краснодар. Большое несчастье, — покачал он головой.
Сигаретка тлела, он качал головой, щурясь от жгучего солнца.
— Телеграмму получил, сын в армии в Краснодаре. Командир части просил приехать.
— Неприятности? — я уже стал привыкать к манере разговора Вано.
У сванов, служивших срочную, нередко бывали неприятности по службе: малые армейские чины почему-то любили сводить в одну роту стройбатов запальчивых мусульман-дагестанцев и решительных сванов.
— А он, — не ответил Вано, — собрался дочку выдавать замуж за одного… — задумался Вано, — одного из наших… в Тбилиси… В лесном министерстве работает…
Мы снова послушали поредевшие автоматные очереди.
— Приданое дочке собрал… Все деньги в сберкассе снял со счета, одних сапогов иностранных в Зугдиди купил три пары… И на зиму еще две… И золото по заказу привозили в магазин… спецмашина пришла… ин… ин…
— Инкассаторская? — догадался я.
Что-то изменилось на пожаре: столб огня поднялся выше, протяжный гул стал различим даже сквозь монотонный говор мелководной летом реки. Так ревут буйволы, учуяв каким-то нюхом сход лавины.
— Горит хорошо, — вздохнул Вано. — Он лес заготовил для дома молодым.
Все чердаки и сараи пиленым лесом забиты. На просушку. Не надо было ему
уезжать, — сказал он без паузы. — Не надо…
— Ты думаешь… — начал соображать я.
— Лес собрал, приданое приготовил, деньги с книжки снял, — принялся перечислять Вано, — подарки из Зугдиди, из самого Тбилиси привез… нельзя было уезжать…
На пожарище ахнул нешуточный взрыв, обвалилась угловая часть каменного забора, черные клубы рванули в небо.
— Мина, — сказал Вано, — противотанковая. Теперь пожарные пойдут разбирать, что осталось… Нельзя ему было уезжать…
И действительно, пожарные бросили курить, поснимали багры с боков оранжевой цистерны и исчезли за полусгоревшими придорожными зарослями.
Два года назад дальний родственник семьи Квициани (а кто в Бечо не родственник друг другу?) привез основательную партию саженцев дуба и бука и договорился с директором школы, тоже, разумеется, родственником, чтобы вместо уроков в последние школьные дни старшеклассники готовили землю для посадки, а мелкоту научили («Хорошее дело сделали», — одобрил Вано) прикапывать саженцы в подготовленную землю на каменных осыпях. И поливать, таская воду из дальнего родника. Работу умело превратили в праздник, женщины сварили двух бычков, испекли лепешки-кубдари, и половина селения помогла детям и повеселилась по случаю окончания работы («Хорошее дело сделали!») и учебного года.
Но школьный бухгалтер, естественно, родственница, узнала, что директору школы перепали кой-какие деньги за участие детей в посадках. А умные люди сообразили: за всю работу деньги были заплачены «заведующему лесом», ну и у него осели. На переговоры отправился махвши1 , которого потерявший бдительность «заведующий» выставил из дома, заодно припомнив, что у махвши, уважаемого человека, всего четыре класса образования. Если не считать пяти лет советской тюрьмы-колонии. Правда, в два захода.
Целый год потерявший бдительность, но опытный «заведующий» лесом просыпался по нескольку раз за ночь и обходил посты дальних родственников, приглашенных для того из Сванской Абхазии. Те хоть и лежали на постах с винтовками, но считали работу, им порученную, придурью, а потому по ночам либо подремывали, либо, прикладываясь понемногу к араке, прикидывали дни, когда хозяин полностью рассчитается и можно будет уехать домой, — у каждого свои дела и свои заботы.
Тем более что за родственную помощь деньги он обещал небольшие. Даже маленькие, если сказать честно.
Позже махвши, пригрозившему «завлесом», увезли зугдидские милиционеры, –припомнили ему какое-то давнее дело, будто бы связанное с лицври2 , и пошли один за одним мужчины скрепя сердце к «завлесом» за разрешением на вырубку, — куда денешься, зимы в Сванетии приходят сами собою, а без дров в Бечо мог обходиться разве что свихнувшийся от араки бедняга Каха-кривой.
Тут и время подошло старшую дочку замуж выдавать, и сами времена
изменились, — цивилизация прикатила в Бечо. Вано с удовольствием выговаривал слово «цивилизация», оно ему нравилось. Две белые «Волги» появились в селении даже раньше, чем в Местии. (Одна — у «заведующего лесом».)
Но махвши есть махвши, — никто не мог догадаться, как он, сидя в тюрьме, сумел придумать целый план: подождать, пока дочка соберется замуж, старший сын будет в армии… Интересно, а кто же прислал телеграмму за подписью командира части? Видно, и в Краснодаре есть родственники?
Много позже я как-то спросил Вано, неужели уважаемый махвши целых два года ждал, думая, как отомстить «завлесом»? Кстати, мы опять сидели на той же каменной скамье. Только вместо громадного дома и усадьбы на противоположной стороне ущелья виднелось, как память о черных делах, пожарище. Даже трава и приставучие кусты не очень-то хотели прикрывать его. А сам хозяин, «завлесом», срочно прилетевший тогда из Краснодара, тут же, в три дня, уехал в Тбилиси.
— Два года ждал? — задумался Вано. — У вас, у русских, и у нас, сванов, время движется по-разному… — он козырьком приложил ладонь к сванской шапочке и вдруг прокричал что-то по-свански.
Двое внуков выскочили из-за сараев и помчались по тропинке вниз, к крупным камням, по которым можно было перескочить на другой берег по-летнему обмелевшей реки.
— Что такое, Вано? — забеспокоился я.
— Овцы убежали у нашего родственника Авто (Автандила), сейчас кукурузу потравят, — он опять посмотрел из-под руки. — Собака у него молодая, упустила овец…
Я тоже старался рассмотреть этих овец, но ничего, кроме россыпи кустов и разработанных делянок, не увидел.
— Время движется по-разному, — продолжил Вано и поднялся, опираясь на посох. — Когда у нас, сванов, здесь, в сердце, обида живет, времени нет… Оно замерло и ждет… Сколько там… — он корявой коричневой рукой указал вверх, в небо. — Сколько там времени отсчитает, неважно… Здесь, — он указал, и я не понял: на землю или на сердце, — здесь оно остановилось… — Вано повернулся и весело посмотрел коричневыми немигающими глазами. — А махвши наш вернулся! В Тбилиси очень извинялись перед ним, даже один капитан из Тбилиси приезжал, рассказывал всем, как в милиции ошиблись… Очень извинялся! — и вдруг выругался по-свански. Это я услышал от него впервые.
Я долго думал, как перевести то, что он сказал, ведь в языке сванов нет матерных ругательств. В мягком варианте можно, пожалуй, передать как: «Чтобы они провалились в задницу, эти протухшие ишаки!» Интересно, что бы это могло означать: «протухшие ишаки»?
Роза и меч
Все забыли, как его зовут. Называли дядя Григол. Он отзывался, этого было достаточно. А как звали на самом деле — какая разница? Его кузница стояла на самом краю селения, дальше только горы, поросшие кустарником, дубами и гикорем1, поднимались ввысь. Когда-то он пришел сюда, в Верхнюю Сванетию, и никто не знал откуда. Достаточно было, что он кузнец. Тогда еще не было кузни на краю у отрогов гор, откуда начинается тропа к вечному Тутнульди. Потом кузня появилась и за долгое время покривилась, обросла зеленым и желтым мхом, толстые сланцевые плиты крыши сползли в сторону. Не совсем, конечно. Лавина, которая сдвинула кузню вниз, к самому берегу Ингури, пожалела старика дядю Григола и не сбросила крышу в воду. Зато внутри стало светлее и дым от вечно горящего очага быстрее уходил, не оседая черной мохнатой сажей на каменных стенах кузни.
Дядю Григола знали все. Не было в Верхней и Нижней Сванетии мужчины, который бы не приходил подковать коня, починить старинную винтовку, пистолет, стремена, поправить упряжь для быков, — мало ли что понадобится человеку в его долгой жизни. Но главное, за чем приезжали, приходили люди со всей Грузии — оружие. Ружья, пистолеты, мечи и кинжалы. К дяде Григолу тянулись гордые хевсуры, веселые кахетинцы, расчетливые имеретинцы, горячие аджарцы, коварные мегрелы — разве всех перечислить? Гости шли с дарами. Подношения часто везли на быках, — непривычные к тому лошади не могли пройти по горным тропам. Богатства махвши делил на всех. По справедливости. И все гордились дядей Григолом.
Приезжали к дяде Григолу тавады (князья, как считали в России) и азнаури (дворяне) с самыми звонкими фамилиями и даже люди из рода сванских эриставов — Геловани, но все, все до единого становились в очередь к дяде Григолу. Пока последний сван из поселения не примет свои заказы из рук дяди Григола, гости с почтением ожидали. Богатые — в доме князя Дадашкелиани, победнее — искали ночлег среди не очень-то гостеприимных сванов. И только зимой, когда закрывалась дорога в Сванетии, дядя Григол выходил из своей кузни, щурился на снег, на ледники, любовался двурогой Ушбой, покуривал трубочку и снова скрывался в кузне. Зимой он ковал и отливал золотые и серебряные украшения. Что за кинжал без золотой чеканки? Что за ружье, если оно не украшено золотыми и серебряными накладками с волчьими и львиными головами? Что за женщина, если на шее не звенят мониста, сработанные дядей Григолом? А еще он любил одаривать женихов и невест. И даже завелся в поселении обычай: жених с невестой (только вдвоем!) подходили к кузне и ждали, вынесет ли дядя Григол свой подарок. На счастье. И дядя Григол всегда выносил новобрачным розу, только что выкованную из железа. Роза была еще горячей, жених едва мог держать ее в руке, но ведь и любовь молодых была такой же. Разве мог он прикоснуться к руке невесты и не почувствовать ее жар?
Однажды подъехал на лошади (двое чухчарехи2 едва сдерживали красавца-коня) сам князь Арчил Варданисдзе (Марушиани) — предки которого, начиная с десятого века, еще до клана Геловани, были эриставами3 Сванетии. Он спешился и отпустил охрану и людей, которые сопровождали его. Из тех, кто всегда хочет быть поближе к знатности и власти.
Князь Арчил, согнувшись, вошел в низкую дверь кузни и замер, чтобы глаза привыкли к темноте.
— Я хочу приветствовать тебя, дядя Григол! — так сказал князь, громко сказал, чтобы дядя Григол услышал его.
Дядя Григол на миг оторвался от раскаленного до бела куска стали и снова принялся стучать по нему молотом.
— Я хочу… — сказал князь и тут же поправился: — Я прошу, чтобы ты взял меня в свои ученики, — он замолчал, ожидая ответа.
Но дядя Григол продолжал плющить молотком кусок стали, который под ударами вытягивался, краснел, переливаясь красками, темнел и снова становился огненно-белым, когда дядя Григол бросал его в жаровню горна.
— За учебу, — продолжал князь Арчил, — я заплачу тебе много денег!
— Зачем тебе это? — наконец спросил дядя Григол.
К старику приходило много юношей, мечтавших стать его учениками, приносили деньги и вино, клялись знатными родственниками, но князь пришел к нему впервые.
— Я хочу узнать тайну твоего мастерства, — сказал князь. — Почему твоя сабля рубит копье, ломает меч и разбивает щит вдребезги? А на ней не остается даже следа? Эту тайну я и хочу узнать.
— Зачем тебе это? — повторил дядя Григол.
— Ты знаешь, наверное, что наш род самый древний и знаменитый в Сванетии, — князь все еще стоял у двери, согнувшись. Так высок был князь или так низок потолок в кузне? — Люди нашего рода были первыми эриставами в Сванетии.
— Теперь ты хочешь стать новым эриставом?
— Я хочу стать твоим учеником, — смиренно ответил князь, глядя, как на его глазах кусок стали превращается в изогнутое лезвие.
— Зачем тебе это? — снова повторил дядя Григол. — Ты можешь купить любую саблю. Но сабля — это не цель. Я вижу, что для тебя сабля — путь, начало пути.
— Я хочу, чтобы сабля, выкованная мной, стала началом пути моего народа.
Дядя Григол, наконец, оторвался от поковки, бросил ее в горн и стал ногой раздувать меха. Горн загудел, как начинающаяся высоко-высоко лавина.
— Мне кажется, — дядя Григол щипцами повернул поковку, и искры с гулом рванулись вверх, в черный шатер дымохода. — Мне кажется, ты опоздал.
— Ты уже взял кого-то в ученики?
— Нет, — ответил дядя Григол. Он выхватил поковку из огня, железной щеткой очистил от окалины и принялся неистово лупить ее молотком. Кузня наполнилась таким звоном, что говорить стало невозможно. Искры полетели в стороны, посыпались на пол, превращаясь в черные катышки, ударили в кожаный фартук дяди Григола.
— Ты не хочешь взять меня в ученики? Почему? — князь Арчил старался перекричать рев горна и звон стали. — Я дам тебе столько золота, сколько ты попросишь! Мне нужна твоя сабля! Моему народу нужна твоя волшебная сабля! — князь хотел подойти ближе к дяде Григолу, ему казалось, что тот ничего не слышит из-за звона металла.
— Откуда ты знаешь, что нужно твоему народу? — дядя Григол теперь аккуратно положил поковку, уже отдаленно похожую на саблю, и повернулся к князю Арчилу.
— Мне бывают видения по ночам, я мучаюсь, стараясь вывести мой народ, но всякий раз приходится отступать перед сонмищем врагов.
— А что делает в твоих видениях твой, как ты сказал, народ?
— Народ? — задумался князь Арчил. — В моих видениях нет моего народа, там только воины, они сражаются как львы, но без твоей волшебной сабли…
— Дай мне твой кинжал, — сказал дядя Григол, и князь послушно выхватил из ножен кривой турецкий кинжал дамасской стали.
— Это настоящий дамаск! — не удержался князь Арчил.
Дядя Григол подбросил углей в горн и стал раздувать его так, что князь Арчил, задыхаясь, выскочил из кузни. Из-под сланцевой крыши валил дым, словно там разгорелся настоящий пожар.
Едва князь сумел продышаться, к нему подскочили нукеры и чухчарехи.
— Что там, господин, пожар? Нужно нам вмешаться?
Но князь только оттолкнул их и присел на скамью из трех валунов — так удачно сбросила их с себя лавина, обошедшая кузню. Он сидел, молча глядя на поросшие мхом стены, съехавшую на бок сланцевую крышу, заросли дикого винограда и повилики, обвившие жалкое строение, и слушал частый перезвон молотков. Бухал тяжелый молот, потом, почти сразу, молот поменьше, и тут же, будто у старого дяди Григола было несколько рук, застучали маленькие молотки. И черно-желтый дым постепенно перестал валить из-под крыши.
Князь вошел в кузню, стараясь дышать пореже — дым все еще не ушел из нее, — и увидел, как дядя Григол достает что-то из бочки за наковальней.
— Что это? — спросил князь.
— Это тебе, — сказал дядя Григол.
— Что это? — Князь уже видел, конечно, что достал из бочки с нефтяным маслом кузнец, но не верил своим глазам.
— Роза, — сказал дядя Григол.
— А где мой дамасский кинжал? — едва слышно проговорил князь, уже поняв, что произошло.
— Вот он, — дядя Григол протянул ему розу.
— А-ааа! Что ты сделал? — закричал князь так, что нукерам и чухчарехи показалось, что сланцевая плита на кузне подпрыгнула. — А-аа! Теперь тебе не жить, колдун! — Он выхватил свою саблю, размахнулся и… всадил ее в низкий потолок так, что клинок разлетелся, оставив осколок в твердом сланце.
С тех пор прошло много времени, много лавин пронеслось мимо покосившейся кузни со сползшей набок сланцевой плитой-крышей, но и сейчас, рассказывая гостям эту историю, всегда ведут их через низкую дверь в темноту, из которой не выветрился запах кузнечного дыма, и показывают глубокий след — рану, оставленную в потолке саблей последнего из князей Варданисдзе (Марушиани) — Арчила.
А дядя Григол исчез. Однажды заметили, что дым из кузни не валит, как прежде, по утрам. Искали всем селением — не нашли. Решили, мало ли что в горах может случиться. Один умный мальчишка, племянник Шалвы Квициани, вычитал в книжке, что в Японии старики поголовно так делают. Уйдут в горы — там и конец. Мальчишке не поверили, мало ли что в книжках напишут. Особенно смущало, что вместе с дядей Григолом исчезли и его инструменты. Если старик ушел в горы помирать, зачем ему клещи, кувалды, молотки и прочая кузнечная утварь? Будто в горах без тяжеленных кузнечных клещей и умереть невозможно.
Лицври, или Взятие крови
— Дядя Шалва, я нашел их, — Леван, тринадцатилетний племянник Шалвы Квициани, тряс его за плечо. — Дядя Шалва, они совсем близко, прямо за речкой. Хотят снизу подобраться к дому дедушки Гудури…
— А! — наконец, проснулся Шалва. — Что ты говоришь? Кто подкрался? — со сна он никак не мог прийти в себя. Сны он видел редко, и только про войну. —
Кто подкрался? — но больше расспросов не было. Шалва сел на край топчана, натянул башмаки, набросил телогрейку и вышел вслед за племянником. Винтовка стояла прямо у выхода, он подхватил ее не глядя. Леван услышал, как дядя передернул затвор. Во дворе он остановился и сказал вполголоса:
— Большую винтовку принеси.
«Большая винтовка», семизарядная винтовка Симонова образца 1936 года, была спрятана в специальном гнезде, выдолбленном в одном из столбов сарая. «Винтовку принеси» — не просто просьба или команда, а знак доверия человеку, которому можно иметь дело с оружием. Так дядя Шалва оценил труд Левана, пролежавшего полсуток недалеко от тропы, шедшей с гор к дому дедушки Гудури. Оттуда, считал бывший полковой разведчик дядя Шалва, должны прийти специально прибывшие из Зугдиди люди.
Приехавшие, чтобы совершить лицври. Шалва Квициани, как старший рода, несколько раз ходил к старейшинам рода Куштелиани. Надо было покончить с лицври. Так считал он сам, и об этом очень просила мама.
Шалва с войны имел звание капитана, преподавал в местной школе, был уважаемым человеком, машхви. Из тех, без кого в Бечо не принимались важные решения третейского суда, состоящего из двенадцати лучших, так считалось, жителей. Но Куштелиани, потомки княжеского рода, думали: ну кто такой старик Гудури, кто такой его родственник Шалва? Пусть он и преподает в школе, и даже единственный из сванов имеет орден с Красным Знаменем. Не побоялись машхви. Не испугались идти против всего Бечо.
Дедушка Гудури был не старше Шалвы, сам мог дать отпор молодцам из клана Куштелиани, если бы не его нога, сломанная на лесоповале в Сибири. В лагере, название которого в Бечо никто не мог выговорить. Дедушка Гудури и рассказал Шалико, что один из дальних родственников видел, как двое из рода Куштелиани договаривались с чужаками в чайной на рынке в Зугдиди. О чем — узнать не удалось, но говорили по-русски. И речь шла о больших деньгах. А о чем можно разговаривать с чужаками по-русски в задней комнате рыночной чайной? Только о лицври, — посчитал родственник, и особой подлости, присущей всему роду Куштелиани, пришедшему когда-то, тысячу лет назад из Кабарды. И не ошибся.
Это был час перед рассветом, когда всё в природе замирает, собираясь с силами. Время глубокого сна, те несколько минут, когда демоны беспрепятственно могут проникнуть в душу спящего. Хорошо, если поблизости есть иконка, хотя сваны не очень доверяют иконам и повязывают в нужном месте ценные ленточки и кое-что еще, о чем никому знать не надо. Это, конечно, увеличивает святое могущество икон.
Полная луна сдвинулась в сторону от Ушбы, залила селение, ущелье и окрестные горы неживым светом. Резкие тени улеглись на землю, нарушая четкие природные соотношения. Сарай непомерно разросся, подползая тенью к старому разлапистому гикори, а тень от дерева сломалась, распавшись на корыте, собачьей будке, в которой никогда не сидел пес, и хозяйственном инвентаре, прислоненном к стене другого старого сарая, который всё собирались разрушить, да руки не доходили. Луна высвечивала небольшой огород и луг, им гордилась семья Квициани.
Луг этот косили несколько раз за лето, всегда собирая хорошее сено.
По домашней легенде кто-то из рода Квициани, вернувшись из очередного набега то ли из Турции, то ли из Крыма, а может, и из Колхиды (кол-хи-да, вода под землей), привез волшебные семена, и пока соседи не отобрали их (следовало делиться добычей!), разбросал по лугу. Луг начинался прямо от старого дома и тянулся, поднимаясь не очень круто, до могучего леса с дубами, вязами, гикори и густыми кустами черной смородины. Тоже якобы привезенной откуда-то. То, что смородина росла и в других местах, нисколько не портило домашней легенды. А траву на лугу, говорят, приезжали исследовать ученые из Зугдиди и самого Тбилиси, тогда еще Тифлиса. Мнения ученых то ли остались неизвестными, то ли разделились между Тифлисом и Зугдиди. Но именно с тех пор считалось подтвержденным окончательно, что такая же трава растет еще только в далекой стране басков. И то не везде. Там она тоже редкость. Толком никто не знал, что это за «страна басков», но это придавало важности и траве, и лугу, и даже самой семье Квициани.
Луна уже теряла силу, становясь желтоватой, но волшебный свет все еще держался в долине, замер на одной стороне ущелья, вычернив полностью другую, и сделал серебряной воду весенней Ингури. Откуда-то сверху от вершины Тетнульди принесло холодное дыхание ледников. Это означало, что до солнца, прятавшегося до времени за сверкающим от лунного света горным хребтом, осталось совсем ничего. Не более получаса.
Винтовка и патроны в трех обоймах оказались тяжелее, чем ожидал Леван.
Он запыхался, поднимаясь за дядей, и Шалва недовольно оглянулся. Тропа, по которой должны были пройти чужаки, высвечивалась на спуске и исчезала в кустах. Птицы, чувствуя рассвет, ожили, принялись перелетать с ветки на ветку, переговариваться негромко, пробуя голоса. Сорвался со старого кедра лунь, беззвучно перелетел поляну, подхватил с земли добычу и взмахнул крыльями. Будто поняв его команду, оживилась, зачирикала негромко птичья мелочь, не решаясь нарушать ночной покой.
Шалва повернулся к Левану, показал два пальца и направление — вверх. Радуясь, что понимает язык разведчиков, Леван, согнувшись, касаясь рукой холодной весенней земли, двинулся по крутому склону. Пахло сыростью, кислой старой корой и первыми белесыми цветочками, неразличимыми в темноте. Ветки чуть не сбросили с головы сванури, сванскую шапочку. Леван пригнулся, укрывшись за молодой елкой, и услышал треск веток, тяжелые шаги и приглушенные мужские голоса. Сверху, из темной части леса спускались по тропе явно не свои. Скользили, хватались за кусты, за корни, выползшие из земли, и сипло матерились по-русски. Леван прислушался: мужчин было двое. Или трое. Скорее, трое, наверняка их вел кто-то из Куштелиани. Провожатый, сван, хорошо если один, шел беззвучно. Чужим людям здесь трудно пройти даже днем; русские шли шумно, как быки, дыша и осыпая мелкие камешки. Леван подумал, что дядя Шалико тоже услышит их шаги, но на всякий случай приложил ладони к лицу и трижды ухнул, подавая ему сигнал. Шалва отозвался клёкотом, — так орлиная самка в гнезде недалеко от их дома разговаривает со своими птенцами.
Луна стала желтеть, потом светлеть с одного края, тропа, особенно там, где шла по откосу, потемнела. Леван даже испугался, рассмотрит ли дядя Шалва людей на темном фоне маленькой лужайки. Он лег на мягкие дубовые листья и прополз, извиваясь, вверх: оттуда тропу было лучше видно, и вспомнил — конечно же, дядя Шалва увидит этих бандитов! У него артиллерийский бинокль с двадцатикратным увеличением! Дядя говорил, что может рассмотреть рисунок на металлической пуговице за сто метров! Если, конечно, настроить бинокль.
И тут Леван увидел всю троицу. Впереди шел высокий молодой Валико Куштелиани по прозвищу Баскетбол. За ним, скользя и хватаясь руками за все, что подвернется, топали, не скрываясь, двое мужчин. У одного болталась винтовка за спиной.
«Ха-ха, — подумал Леван, — дядя Шалва прихлопнет их как куропаток!» — и стал ждать выстрелов.
Бандиты прошли, оставив запах сигаретного дыма, пота и кирзовых сапог. Почему не стреляет? — забеспокоился Леван. Неужели дядя не увидел бандитов?
Те пересекли лужайку и скрылись. Где теперь их можно перехватить? Только у самого дома дедушки Гудури. Леван пополз назад, теперь надо быстро выбираться из кустов и бежать вокруг, огибая каменистую осыпь, чтобы первым выбраться к плетеной загородке для скота позади дедушкиного дома. А где же все-таки дядя Шалико? Леван поскользнулся на осыпи и шлепнулся, ударившись лицом о камни. Мелкие камешки полетели под обрыв, но мальчишка зацепился за корни колючего кустарника.
«Хорошо, что дядя не дал мне винтовку, — мелькнуло в голове. — Мог бы разбить прицел!»
О том, что он мог соскользнуть с высоченного обрыва, Леван даже не подумал. Сван не может упасть и погибнуть в горах. Он подтянулся на руках, встал на четвереньки и выбрался с осыпи, стараясь не шуметь. Теперь быстро к дому дедушки Гудури. Но почему же нет выстрелов? И словно в ответ сухо хлопнул пистолетный выстрел. Будто по парте ударили толстой книжкой. «Это “Вальтер” дяди Шалико!» — замер Леван. А почему так далеко, неужели он перехватил их на подходе?
Где кончились заросли и молодые дубки обступили громадный, величиной с дом камень, скатившийся с горы, когда дедушка Гудури был мальчишкой вроде Левана.
И где еще два выстрела?
Леван не ошибся. Шалва Квициани встретил незваных гостей у камня. Поляна, на которую выбежал Леван, была уже залита солнцем, ударившим прямыми лучами из-за вершины Тетнульди, и птицы, радуясь солнцу и теплу, орали так, что можно было и не расслышать выстрела. Леван чуть не споткнулся о чужую винтовку, валявшуюся далеко от камня на редкой, едва выглянувшей из-под земли траве. Он схватил винтовку, стоя на коленях передернул затвор и, пригнувшись, целясь в мужчин, стоявших у камня, стал подниматься, стараясь не скользить. Один из тех троих, кого Леван видел на тропинке в лесу, лежал навзничь, глядя немигающими глазами на солнце. Двое, здоровый бугай с разбитым в кровь лицом и Валико-баскетбол, стояли на коленях, держа руки за головами.
«Стреляй, дядя Шалва, стреляй этих гадов!» — хотел крикнуть Леван, но только поточнее взял на прицел здоровенного дядьку. Один глаз у того закрылся от страшного отека, по рассеченному виску текла кровь.
Потом эти двое несли убитого на его же пальто. Уже орали как сумасшедшие петухи, гоготали гуси, вышедшие за ограду возле дома дедушки, и старенькая тетя Вера смотрела из-под руки на приближающихся мужчин.
Похоронили убитого за забором местного кладбища, на всякий случай не обозначив ничем могилу. А Куштелиани пришли договариваться про откуп, цор. Машхви, старейшины, среди которых был и дядя Шалва, долго обсуждали событие. Конечно, убийцы пришли, зная, что дедушке Гудури некому помочь: родной брат Шалико дядя Вано, живший у дедушки, был в больнице, дома оставалась только согнутая от старости Вера, ходившая с посохом. И дядя Шалва был вправе убить этих подлецов — так посчитали старейшины.
— Дядя Шалва, — спросил Шалву Квициани племянник лет через десять после этого события.
Они сидели таким же солнечным утром, слушая дурацкие крики петухов, квохтанье кур, голодное хрюканье свиней. Вера выпустила их на волю, и они помчались, толкаясь в нешироком пролазе, стараясь побыстрей добежать до старых дубов, возле которых копались по полдня. Солнце било прямо в глаза, но Шалва привычно, без прищура, смотрел на сверкающую ледяную вершину двурогой Ушбы, одна голова которой спряталась в облаке, на дальние хребты, темнозеленые склоны противоположного края ущелья, на остатки тумана поднимавшегося от весенней гулкой Ингури. В клочьях тумана вспыхивали и исчезали сверкающие радуги.
— Дядя Шалва, — повторил повзрослевший на десяток лет Леван. — Скажи, почему ты не убил их тогда? Или лицври несправедливо и наши предки тысячу лет были не правы?
— Кто тебе может ответить, Левчик? — задумался Шалико. Он впервые назвал племянника «Левчик», как в детстве. Потом прикурил короткую сигаретку и стал снова смотреть на горы. После войны он поднялся в Бечо и больше ни разу не спускался вниз. — Я посмотрел в глаза тому, которого пришлось убить, — Шалико замолчал, глядя, как сигаретка сгорает в его руке. — Я подошел, чтобы говорить с ними, но тот сдернул винтовку…
— Ты ведь пристрелил его из «вальтера»?
— Да, пистолет был у меня в кармане, пришлось стрелять прямо через карман. Не вынимая…
Шалико прикурил новую сигаретку от старой. Огонек он растер пальцами.
Его руки не боялись жара.
— Он упал и смотрел в небо, — сказал Шалико, помолчав. — Так смотрел в небо один немец, которого я убил в ихнем окопе. В Колпино. Под Ленинградом. Считалось, что я ходил в разведку. К немцам. Но я ходил за едой. У нас очень голодно было. У них попадались вкусные брикеты, каша-концентрат. Я бросил гранату в блиндаж, сам присел за бетонную стенку. Там раньше фундамент дома был, — Шалико говорил медленно, не отрывая взгляда от вершин. — Не знаю, откуда немец взялся… со штыком. У них такие были… штык-нож… Блиндаж подпрыгнул от взрыва, а этот кинулся на меня… Потом я собрал всю еду, кровь оттер, вылез из блиндажа, а немец лежит, смотрит в небо… Я подумал, зачем ты сюда пришел? Разве твоя мать тебя рожала и кормила для того, чтобы я тебя убил? Кинжалом в голову?
Хроменькая Вера, переселившаяся после смерти дедушки Гудури в дом Шалико, вышла, держа тяжелое ведро с теплой едой для быков. Леван отнес ведро в хлев и вернулся к Шалико.
— И этот дурак, что в меня хотел стрелять, тоже — как тот немец… С открытыми глазами… А кто дал мне право его убивать?
— Дядя Шалико, так он же… — Леван замолчал, глядя, как Шалико встал, отряхнул тяжелой рукой пепел с брюк и вздохнул, глядя на Ушбу.
— Я живу, а этот дурак давно уже там… — Шалико махнул рукой, и было непонятно, там — это на старом кладбище за низенькой каменной оградкой или
там — высоко, высоко, выше ледяных вершин, теряющихся в залитом солнцем голубом небе.