Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2023
25 января в редакции журнала состоялась церемония вручения премий «Знамени».
Лауреатами по итогам 2022 года стали:
Денис Гуцко — «Нацики всегда так: Заметки волонтера» (№ 10). Премия, назначенная журналом «Знамя».
Анна Нуждина — статья «О хонтологии советского в современном Сарове» (№ 7), обзор «Далеко не только рецензии» (№ 11), цикл рецензий (№ 2, 5, 6, 9, 12). Премия, назначенная Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ.
Татьяна Риздвенко — «Розы в ведре в подсобке» (№ 12). Премия, назначенная журналом «Знамя».
Лев Симкин — «Мост через реку Сан» (№ 3). Премия «Глобус» памяти Е.Ю. Гениевой, назначенная Всероссийской государственной библиотекой иностранной литературы имени М.И. Рудомино.
Алексей Слаповский (посмертно) — «Страж порядка: История болезни» (№ 1). Премия, назначенная журналом «Знамя».
Татьяна Чернышева — «Дочь предателя» (№ 7, 8). Премия «Память, говори», назначенная Российской государственной детской библиотекой.
Светлана Шнитман-МакМиллин — «Отщепенец и диссидент» (№ 5). Премия филологического сообщества.
Орденами «Знамени» за постоянное и плодотворное сотрудничество с журналом награждены Марина Вишневецкая, Павел Палажченко и Саша Филипенко.
Публикуем речи, которые прозвучали на нашей церемонии.
Денис Гуцко
История моих публикаций в «Знамени» закольцевалась как добротный литературный сюжет. Двадцать лет назад я дебютировал здесь с повестью о грузино-абхазской войне, написанной по дневникам отца — он жил в Сухуми. Наивно, не задумавшись ни на секунду, имею ли право, я присвоил его голос, чтобы тем самым присвоить его страх и боль — шок от войны, в которую невозможно поверить. Если уж договаривать до конца — чтобы преодолеть стыд, который навалился и не отпускал: пока отец погружался в зловонную рутину фронтового города, я наслаждался не то чтобы беспечной, но мирной — нормальной — жизнью. (Молодость, да — подслеповатая от гормонов и горизонтов молодость.)
А потом вышел номер с повестью «Апсны Абукет. Вкус войны» — и мучительное усилие, с которым я над ней работал, вылилось в праздник дебюта.
Прошло двадцать лет. Отца давно не стало.
И вот в моей жизни случается новый литературный праздник со «Знаменем». Поводом к которому — текст на ту же тему. Написанный, как и тот, самый первый — чтобы преодолеть.
Как и двадцать лет назад, мне выпадает приз за свидетельство — теперь уже абсолютно личное: сам прожил, сам и отчитайся — о катастрофе, поверить в которую невозможно (да и называть своим именем — запрещено).
Рассказ о нашей новой — непроговариваемой реальности, в которой приказано осваивать гугнивый неживой новояз: СВО, хлопки, денацификация, — и считать геополитикой самоубийственный приступ ресентимента.
Когда-нибудь будет новый мир — как только истлеет этот, намоленный сектой реконструкторов. А пока очень хочется выжить, не обнулиться.
Когда говорят пушки, мир становится предельно простым — в нашем случае простым, как кувалда. (И многим ведь это нравится — тем, кому любая сложность чрезмерна: ура, наконец-то все четко, как дважды два.)
Но сложность — когда-нибудь, надеюсь, этому будут учить в школе на уроках литературы — не только преимущество мирной жизни. Но еще и симптом свободы. Не ужиматься, не забалтывать совесть, не вымарывать ключевые детали, не обобщать через край, не выбирать то, что навязано сверху или сбоку, не банализировать даже из самых добрых побуждений, — так примерно выглядит для меня формула свободы. По крайней мере сейчас.
Хочется дождаться мира снаружи, не утратив мира внутри. Дождаться мира, в котором человек выбирает свободу быть сложным, беречь сложность: сложные оттенки, сложное равновесие, — не забывая ни на минуту о том, что все человеческое — сложно, от прямохождения до политики. Просто, как всем нам пришлось убедиться, движение вспять — к расчеловеченности: «всех убьем, всех, кого надо, ограбим». (Проходили ведь, вместе со всеми — но нет, решили повторить.)
Премия «Знамени» — очень вовремя — поддержала меня в моем личном усилии видеть, как есть, и говорить, не ужимаясь.
Спасибо за эту поддержку. Она точно не лишняя.
Расстояние между мной и СВО сокращается. Я сижу в темной комнате, Ваня, выплюнув пустышку куда-то мимо дивана, увлеченно сопит мне в плечо — ему четыре месяца, по вечерам он не сходит с рук. Я обдумываю премиальную речь, а за окном, над ветками дворовой акации, поднимается в ночное небо желтоватый огонек — на окраинах Ростова работает ПВО.
Анна Нуждина
Слово «дебют» интригует, и тем больше, чем с большей ясностью удается осознавать всю его опасность. Легко представить себе, как премию «Знамени» получает дебютант-поэт или дебютант-прозаик. А дебютант-критик? Однако же вот он, перед вами. Такое случалось и раньше: за 2013 год награду в этой номинации присудили блестящему критику и исследователю неподцензурной литературы Алексею Конакову. Неплохая преемственность, даже если ее нить тянулась так долго. Однако Конаков, получая «знаменскую» собачку, все же был старше меня на 10 лет. Да и в среднем, если обратиться к именам лауреатов «Дебюта в “Знамени”» последних лет, обнаружатся две занимательные вещи: 1) почти все лауреаты из «поколения тридцатилетних» — одновременно молодые и уже крепко стоящие на ногах; 2) никто из них не являлся «чистым дебютантом», и у многих отмечены премией были далеко не первые публикации в «Знамени». Если пытаться выводить из этого тенденцию, то я не впишусь в нее ни по одному параметру. 2022 год для меня был по-настоящему дебютным: в февральском номере вышла моя самая первая рецензия в «Знамени». Путь к ней был не лишен препятствий — у меня получилось лишь с третьего раза, а первые два текста редакция отвергла. Как будто ребенок учится кататься на велосипеде: сначала виляет рулем и то и дело валится в траву, зато потом начинает ехать ровно. Да как быстро! За год журнал прирос семью моими материалами: пять рецензий, «Переучет» и очерк. Плодотворный дебют. Может быть, это награда именно за «чистоту пробы». Однако хотелось бы верить, что это признание важности критики как институции, критики как искусства — сложного, требующего знания множества наук, но все же искусства. Многие в последнее время говорят, что молодых критиков катастрофически не хватает. Также говорят, что столь же катастрофически не хватает поддержки молодых критиков и молодой критики, оттого так невелик прирост.
За все явление (и поколение) я высказываться не имею права, однако конкретно мне оказал ощутимую поддержку — не только посредством присуждения премии — журнал «Знамя» и его редакция. Спасибо Сергею Ивановичу Чупринину, Наталье Борисовне Ивановой, Ольге Анатольевне Балла! Спасибо за то, что поверили в меня тогда, когда это было рискованным решением. За то, что не забыли, что реальный дебютант — это всегда риски. Иногда вознагражденные. Спасибо и фонду СЭИП и лично Сергею Александровичу Филатову, чье внимание стало для меня приятной неожиданностью.
Татьяна Риздвенко
Честно говоря, премия журнала «Знамя» — полнейшая для меня неожиданность и сюрприз. Скажу больше, это последнее, о чем я помышляла.
(Когда ее совсем не ждешь…)
Но так было не всегда. Как многим литературным людям, мне, конечно же, хотелось быть замеченной и отмеченной.
2022 год все изменил. Прежние ценности — обесценились. Поменялись приоритеты. Завял нарциссизм. Задвинулись на периферию амбиции, жажда признания и прочее из этого честолюбивого ряда.
Такое происходит не только со мной: сужу по высказываниям знакомых, по репликам в соцсетях. После 24 февраля заметно сократилась гонка достижений.
Но что осталось и усилилось — потребность говорить, высказываться, желание быть понятым и услышанным.
На фоне событий 2022 года поэзия стала способом, инструментом это пережить, осмыслить. Выразить отношение, обозначить позицию, найти единомышленников.
Я довольно давно пишу только прозу, но с конца прошлой зимы все происходящее пульсирует внутри стихами.
В известной соцсети можно наблюдать неиссякаемый поток актуальных поэтических высказываний, талантливых, дающих окружающим маяки понимания. Отчетливо видно, что эти стихи нужны и важны людям, сообществу.
У поэзии появился новый мощный и востребованный функционал. Мы с другом в начале всех событий завели телеграм-канал, просто чтобы не сойти с ума, и утаскивали туда понравившиеся стихи. Несколько человек — а наша аудитория — это знакомые или знакомые знакомых — декларативно отписались, прочитав в отобранных нами текстах позицию, противоположную своей. Оказалось, новая реальность влияет на способ потребления поэтического высказывания…
Так выпьем же за свободу высказывать свое мнение — и смелость давать это делать другим.
Лев Симкин
За кулисами слова
«Наша интеллигенция, т.е. мозг родины, в погребальный час великой России не имеет права на радость и веселье», — эти слова, представьте, сказаны 105 лет назад во время публичной лекции «О русском уме», прочитанной академиком Иваном Павловым в Военно-медицинской академии в «боевом восемнадцатом году». Невзирая на то, что помянутый им погребальный час не наступил и, верю, никогда не наступит, есть смысл прислушаться к сделанному им выводу: «У нас должна быть одна потребность, одна обязанность — охранять единственно нам оставшееся достоинство: смотреть на самих себя и окружающее без самообмана».
Сказанное имеет прямое отношение к той миссии, которую взвалила на себя редакция журнала «Знамя». Ведь русский ум для Павлова — это «ум интеллигентский». «Массовый ум, крестьянский по преимуществу» — он просто-таки в упор не видит, это, мол, «то же невежество, какое было и сотни лет назад». Взять хотя бы некоего революционного матроса, брата прислуги ученого: «Все зло, как и полагается, он видел в буржуях, причем под буржуями разумелись все, кроме матросов, солдат. Когда ему заметили, что едва ли вы сможете обойтись без буржуев, например, появится холера, что вы станете делать без докторов? — он торжественно ответил, что все это пустяки. “Ведь это уже давно известно, что холеру напускают сами доктора”. Стоит ли говорить о таком уме и можно ли на него возлагать какую-нибудь ответственность?»
Если за минувший век что-то и поменялось, то только не это. За примерами далеко ходить не будем — московские таксисты перед глазами. Особенно если вспомнить, что они несли о пандемии вчера, и ту конспирологию по новым поводам, какую разводят сегодня.
Изменения, происшедшие с «интеллигентским умом», тоже, похоже, не столь уж велики, если не считать некоторое стирание граней между ним и умом «массовым». Это еще один повод напомнить, что академик говорил об особенностях мышления образованного слоя российского населения. «Серьезный человек сообщает серьезную вещь. Ведь сообщает не слова, а факты, но тогда вы должны дать гарантию, что ваши слова действительно идут за фактами. Этого нет».
До сих пор нет как нет. Сколько раз я слышал от образованных и неглупых, казалось бы, людей самые фантастические суждения о происходящем, которые легко и быстро можно проверить и опровергнуть фактами, интернет им в помощь. Так ведь они больше верят словам с оценкой неведомых им фактов, зато отвечающим их представлениям о мире. И только им одним.
«Я помню мои студенческие годы, — вспоминает Павлов, стало быть, имея в виду 1870-е. — Говорить что-либо против общего настроения было невозможно. Вас стаскивали с места, называли чуть ли не шпионом». Вам это не напоминает нынешние с…чи в соцсетях, и не только?
«Мы главным образом интересуемся и оперируем словами, мало заботясь о том, какова действительность. <…> Русская мысль… не идет за кулисы слова, не любит смотреть на подлинную действительность», — констатирует Павлов. Что ж, Россия — страна слов, как любил повторять другой умный человек и друг журнала «Знамя» — Даниил Дондурей.
И еще одно, неизменное. «Разве мы теперь не читаем чуть ли не каждый день, что мы авангард человечества (сказано, напомню, в 1918 году. — Л.С.)! И не свидетельствует ли это, до какой степени мы не знаем действительности, до какой степени мы живем фантастически!» И, надо сказать, эта наша гордость, столь знакомая по советским временам, появилась отнюдь не с большевиками. «Возьмите вы наших славянофилов. Что в то время Россия сделала для культуры? Какие образцы она показала миру? А ведь люди верили, что Россия протрет глаза гнилому Западу». «В то время» — это 40–50-е годы позапрошлого века. Положа руку на сердце, к тому моменту Россия дала миру не так уж много шедевров культуры. Положение выправилось лишь поближе к ХХ веку, за счет русских писателей — и это главное, что до последнего времени знало о России человечество.
К чему весь этот разговор и зачем его поминать в этот радостный, несмотря ни на что, день? А к тому, что в самые трудные времена, в преддверии смуты или даже с ее приходом, жизнь не заканчивается. «Ну хорошо, мы, быть может, лишимся политической независимости, мы подойдем под пяту одного, другого, третьего. Но мы жить все-таки будем! Следовательно, для будущего нам полезно иметь о себе представление». Зачем? А вот зачем. «…Если я родился с сердечным пороком и этого не знаю, то я начну вести себя как здоровый человек и это вскоре даст себя знать. Я окончу свою жизнь очень рано и трагически. Если же я буду испытан врачом, который скажет, что вот у вас порок сердца, но если вы к этому будете приспособляться, то вы сможете прожить и до 50 лет». Нынче медицина, говорят, творит чудеса, так что с пороком сердца можно прожить куда дольше.
Алексей Слаповский
Удушье1
Хирург-реаниматор резал и рычал: дыши, сука, дыши! Просьбы в этом было больше, чем приказа. На приказ я строптив, а на просьбу всегда отзывчив. И задышал.
Скальпель — шанцевый инструмент; можно закопать, а можно и откопать. Он откопал. Шанцевый шанс.
Неделю нельзя было читать, смотреть, звонить. Только дышать и думать.
Я дышал и думал. Вернее сказать, задыхался и думал.
Все в жизни человека метафорично. Это удушье — тоже метафора. Метафора того, как я жил (и многие жили) последний год. Да и все эти годы вообще.
Времена любят называть себя. Или подставляться под названия, как лошади под хомут. Оттепель. Застой. Перестройка. Лихие девяностые.
Нулевые, десятые и двадцатые как только ни называли, я тоже пытался подобрать им имя, но все не так, неточно, не склеивалось.
И вот жизнь натолкнула: да удушье же.
…
Да, удушье.
С самого начала.
Сразу же задохнулись «Курском».
Потом — «Норд-Ост». Задушили в спасительных объятьях. Обозначилась тенденция: своих не бросаем. Освободим даже ценой их жизни. Как и сейчас. Разрушим, обездолим, обескровим, но освободим. Потом спасибо скажете. Кто выживет.
Ширилось и оптом, и в розницу. Мельдонии, полонии, новички. Или просто — пальчиками. Вручную. Прикрутили кран — нет телеканала. Закрыли вентиль — нет газеты. Поставили заглушку — нет одной общественной организации, другой… А потом понеслось бурным потоком. Шариковы, проживая в пятикомнатных (а то и пятиэтажных) апартаментах, выходили на трибуны и хвастались, как они «душили-душили, душили-душили» — и предлагали новые душительские инициативы. Принималось с восторгом. А профессоры Преображенские в своих хрущевках ехидно и бессильно шипели про разруху в головах.
…
Неприятности жизни отвлекают от неприятностей мыслей. Санитарка-разносчица злится:
— Чего харю воротите? Откажетесь — через жопу кормить будут!
Другая санитарка:
— Подыми жопу-то, дай подгузник подсунуть!
Любимое слово. Советский анекдот: «Мы научились удалять гланды через жопу». — «Зачем?» — «А у нас все через жопу делается!»
Меж тем, если сравнить с советскими больницами — земля и небо. Простынки белые. Кровати-трансформеры. Те же подгузники. Куча приборов, хитроумные препараты. Да и еда сносная. А вот нянечки, сестры и врачи — те же. Грубоваты, а то и хамоваты. Но дело знают. Условия меняются быстрее, чем люди.
Говорю с молоденькой врачихой: непонятная у вас система, кто мой врач? Мелькают все…
— Кто зайдет, тот и ваш.
— Неудобно.
— Нормально. Мы привыкли.
Второе любимое слово русской жизни: привыкли.
Страшно огорчу национал-писателя Прилепина, который уверяет, что население только и дышит вестями с фронтов, горя тайным энтузиазмом. Ни персонал, ни больные не обсуждают боевые действия. Я и раньше слышал что-то только от тех, кого лично касалось. Для остальных — не тема. Естественно, имеются в виду обычные люди, не сетевики и блогеры. Не тема. Это, конечно, грустный симптом вялости общества. Но для Прилепина и иже он не просто грустен, он смертельно опасен.
Не обсуждают еще потому, что — побаиваются. Скорее по генетической привычке.
«Не умом заробел Иван Артемич, заробел поротой задницей». А.Н. Толстой.
…
Продолжим.
Масштабный план удушения сработал. Это не сказка про лягушку, которая постепенно сварилась. Тут процесс сложнее: не убить лягушку, не перекрыть совсем воздух, а — заменить. Чем-то с привкусом серы и ладана.
Они первые попробовали эту веселящую смесь. И подсели на нее. Когда вы видите министров и прочих госдеятелей, которые когда-то считались здравыми, неглупыми людьми и которые сейчас с безумными глазами несут безумную пургу, знайте — они под газом. Да еще и сами придушивают себя: изысканный способ получения необычных сексуальных ощущений.
Они ловят кайф от удушья и не понимают, почему этого кайфа не хотят другие.
Некоторые выкрутились, стали двоякодышащими — и так могут, и так. Есть и полностью отрастившие себе жабры, как уже упомянутый Прилепин, русский ихтиандр, хлопотливо плещущий хвостом у подводного града Китежа и зазывающий туда всех. Это дивный град, там в соседних теремах живут Сталин и Иван Грозный, а на водорослевых плантациях русалки-пролетарки выдают тройную норму добычи ламинарии, писатели же, инженеры человеческих душ, бредешком тащат плотву стишков о Беломорканале, окуньков острых фельетонов на тему недостаточного улучшения того, что может быть улучшено, а вон виден и здоровущий сом производственной эпопеи. В двух сомах.
Зря смеетесь. Самый простой способ лишить дыхания — утопить. В святом месте, естественно. Это для вас все кажется бредом, для них же град Китеж реален, он — спасенье мира, где обретут счастье и украинец (независимо от его воли), и друг степей калмык, причем в некоем «православном многоконфессиональном единстве». Это не моя формулировка, мне такого вовек не выдумать.
…
Не дают телефона и планшета. Ломка: привычка читать. Умоляю найти любые книги. За три дня во всем корпусе отыскалось две: «Клатбище домашних жывотных» Кинга и «Генерал Ермолов» О. Михайлова.
Кинг не мой писатель. Он очень умелый, он здорово придумывает, но все именно придуманно, надуманно: герои, их поступки и мысли. В хорошей прозе персонаж рождает и ведет сюжет, если наоборот, то это жанровая беллетристика, это скучно: я рано обо всем догадываюсь.
«Генерал Ермолов» прекрасен. Надо уметь накропать 500 страниц, где события уныло чередуются в стилистике «Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert», где нет ни одной живой сцены, и единственное, что выделяется: пару раз подчеркивается сугубое русофильство Ермолова. Вот небось гордился и хвастался Олег Михайлов, как ловко протащил он патриотическую идею (в 1982 году). А в целом — вспомнившееся ощущение все той же задвижки, крантика, дозатора, этот образ осенял всю советскую литературу. Словно каждой книге выделяли по разнарядке энное количество кислорода правды (а то и сам автор себе выделял), и писатели бодяжили, как умели.
И у многих получалось очень хорошо, но все равно это было унизительно. Шепотом, кривым ртом…
Впрочем, это входило в стоимость — непременное унижение. Стать официальным советским писателем было невозможно без ряда инициаций, доказывающих умение кандидата врать и исполнять ритуалы. И никакие они были в десятитысячной своей массе не инженеры никаких ни душ, это был чисто масонский орден, дающий, как и все советские масонские ложи, определенные льготы и преимущества.
…
Нынешние душители оказались самыми умелыми, тем разительней их просчет. Он очевиден: для решающего сражения готовили покорный, ко всему привычный, полузадушенный народ, и подготовили, и тут выяснилось, что полузадушенные — не вояки.
Тупик.
…
Когда я пришел в себя, узнал много интересного. Оказывается, друг мой Леша Рудаков не снимал руку с пульса телефона, звонил всем, кому мог, дозвонился до врача, который в ту ночь меня откачивал, спросил, какой прогноз, врач жестко ответил:
— Отрицательный.
— Это что значит?
— То и значит!
К счастью, он ошибся.
А потом подключились многие другие с желанием помочь, я всем очень благодарен. И даже какой-то неведомый мне телевизионный чиновник вмешался и посодействовал.
Мораль: вот ты либерал, а к тебе как к человеку?!
Нет. Мораль вот какая. Люди любят быть добрыми. Им это нравится. Это приятно, это вызывает уважение к себе.
Теперь следите за мыслью. Советский социализм был обречен, потому что чувства недобрые он в людях пробуждал. Партийные, классовые, карьерные, стукаческие, шкурные и т.п. Все находились в состоянии бдительности и боевой готовности, лицемерие стало основным социальным протоколом. В сущности, холодная гражданская война никогда не прекращалась. Товарищи Ленин и Сталин истинные родоначальники: оба умели и обожали ссорить, стравливать, сталкивать, интриговать, науськивать друг на друга, инициировать кровавые разборки, часто с издевательской выдумкой.
Да, были и порыв, и энтузиазм, и творчество — знаете, почему? Да потому, что человек при любом строе хочет творить. Он так задуман природой.
И он любит быть добрым.
Когда он знает или верит, что делает что-то доброе, он свернет горы, возьмет Берлин и полетит в космос.
Когда сомневается — халтурит, жульничает и врет. Саботирует. Увиливает. И вашим отравленным серно-ладанным воздухом дышит осторожно, в полглотка.
Поэтому вы проиграли. То, что вы задумали, невозможно без добровольного массового участия. А его нет и не будет.
Люди если не знают, то догадываются: формула чистого нормального воздуха одна на всей земле. Реальный состав разный, но такого, чтобы он до такой-то границы был один, а после другой — не бывает. Нет купола ни над одной страной.
Люди не хотят дышать вашим большевистско-имперским кровавым суслом — пробовали, чуть не задохнулись. Они не верят вам уже потому, что вы до сих пор не объяснили толково ни задач, ни целей, ни пользы, потому что у самих в голове дичь и каша, донный Китеж, миф.
Вы проиграли. Вопрос лишь в том, скольких еще успеете придушить и насколько безвозвратно сумеете испортить воздух. Страшный вопрос.
1 Алексей Иванович Слаповский — прозаик, драматург, сценарист и постоянный автор нашего журнала — ушел из жизни 8 января 2023 года. О присуждении премии «Знамени» узнать он успел. Публикуем эссе Алексея Слаповского «Удушье», написанное им незадолго до смерти.
Татьяна Чернышева
Это моя первая авторская проза, и я, конечно, очень рада тому, что ее отметили премией. Удивлена, рада и благодарна. Какое-то время мне казалось, что тема, которая меня интересовала — жизнь детдомовского ребенка во времена оттепели, — неактуальна, и повесть моя тоже неактуальна. Спасибо журналу, спасибо Наталье Борисовне Ивановой за то, что как-то быстро и легко ее приняли и напечатали. Спасибо Елене Сергеевне Холмогоровой. Она замечательный редактор. Работая с моим текстом, она всякий раз так точно обозначала проблему, что я понимала, ее, кажется, с полуслова.
Но радуюсь я еще вот по какой причине. В моей повести мало выдуманного, больше вспомненного или взятого из документов. Я несколько лет рылась в архивах, читала чужие дневники, письма, служебные записки, ведомственные приказы, касающиеся детских домов, позднее — интернатов и специнтернатов. Записывала свои и чужие истории, свои и не свои воспоминания. Те, о ком я веду речь, были хорошие люди, и у них была прекрасная жизнь — потому что они наполнили ее любовью и смыслом, несмотря на весь драматизм, на весь ад вокруг. Я не хотела, чтобы о них забыли.
Однажды, когда я приехала в Прагу на литературный фестиваль, Власта Марч (сотрудница Фонда фестиваля и жена поэта Майкла Марча), показывая архив Фонда, сказала мне: «У нас, у чехов, есть поговорка: что не записано, того не было». Я не хотела, чтобы мои герои ушли, будто их не было.
Теперь они останутся не только в моей памяти, и это лучшее, чего я могла бы хотеть. Спасибо «Знамени».
Светлана Шнитман-МакМиллин
Я очень тронута и благодарна моим коллегам из филологического сообщества, знакомым и незнакомым, выдвинувшим меня на эту премию.
Я думаю, что для всех, кто получает премию в этом году, она имеет особое значение. Неподготовленные, мы неожиданно оказались внутри исторической трагедии.
В романе Георгия Владимова «Три минуты молчания» есть поразительный эпизод, когда в страшный шторм в Северном Ледовитом океане маленький рыболовный траулер неудержимо несет на черные скалы. Гибель кажется неизбежной, но в последний момент морякам удается поднять парус. И его громкий хлопок, трепетание его упругой белой ткани на ветру рождают в людях надежду на чудо, дающую им внутреннюю силу бороться за выживание.
Я думаю, что для меня, как и для многих, в этом году таким парусом стал журнал «Знамя». Я в нетерпении ждала каждого номера, с середины месяца проверяя сайт «Знамени», уверенная, что найду строки любимых поэтов и новые голоса. Моя благодарность этому прекрасному журналу и его сотрудникам, помогающим нам не терять надежды, неизмерима. И я хочу особенно поблагодарить тех, с кем я работала: Наташу Иванову, которую в середине 1990-х судьба занесла в мой дом в Лондоне; Сергея Чупринина и Елену Холмогорову и моего последнего редактора, с которым я хотела бы работать всю жизнь, — Станислава Секретова. Людей, делающих свое дело, несмотря ни на что, поскольку, как в романе Георгия Владимова сказал «Господь, которого нету» с рыжими глазами, «нету на свете никакого геройства, но есть исполнение обязанности».
Не все, но большинство моих «знаменских» публикаций посвящены Георгию Владимову. Тема его последнего романа «Генерал и его армия» — личная ответственность тех, кто во имя ложной идеологии, низкого честолюбия или бессмысленной жестокости посылает людей на смерть. Ключевой фразой главного персонажа — генерала Кобрисова — являются слова, произнесенные в жизни Героем Советского Союза, генерал-майором Петром Васильевичем Севастьяновым, прошедшим большую войну с первой минуты и до последнего дня: «Я не палач! Мое дело такое, что у меня должны умирать люди, но я — не палач!» Всем своим творчеством и жизнью Владимов восставал против палачей и палачества. Его чувства добра и справедливости не были всепрощающими. Он хотел, чтобы, перефразируя Галича, было «плохо по ночам палачам», чтобы каждый страшный счет был предъявлен и вынесен на общественное обсуждение, чтобы «сажавшая Россия» не только посмотрела в глаза России, «которая сидела», но держала ответ на справедливом суде.
Для самого Владимова любимым из его произведений оставался роман «Три минуты молчания». В нем есть образ дневной звезды, которую неожиданно видит главный герой Сеня Шалай из темного трюма траулера. Эта звезда становится символом его прозрения — осознания необходимости активно и ежедневно помогать всем нуждающимся, близким и дальним. То, что с молодости стало жизненным кредо самого писателя. В романе оно звучит в словах океанского Экклезиаста, «старпома из Волоколамска»: «Может быть, мы и живы — минутной добротой». И я очень надеюсь, что мы ею и выживем, потому что, как писал Владимов в своей последней неоконченной повести: «…не погибает бесследно добро… но совершает свой круговорот, пробивается своим неотклонимым путем».
Когда это время придет, я обязательно приеду в Москву за своей «знаменской» собачкой. И тогда я хотела бы увидеться и выпить со многими прекрасными людьми, которые сидят сегодня в этом зале. Но пока такие времена не наступили, еще раз спасибо за премию. Я желаю всем доброго здоровья и, как говорили в воскресных застольях мои родители, «лишь бы не война!».
Марина Вишневецкая
Дорогие друзья, уважаемые коллеги, моя речь будет краткой — год назад я дала себе обет публичного молчания: если не можешь сказать всего, не говори ничего.
Но слова благодарности за долгие годы счастливого для меня сотрудничества, вдохновлявшего, делавшего меня мной, не сказать не могу.
Дорогая редакция, наша встреча, случившаяся почти тридцать лет назад, стала моей судьбой. А Ольга Васильевна Трунова стала моим главным редактором. Самым любящим и самым строгим. Остальные редакторы — и Елена Сергеевна, и Наталья Борисовна, и тоже ведь главный — Сергей Иванович, строгими не были, а просто любили. Никогда не спрашивала себя: почему и за что, но всегда надеялась и спасалась их пониманием и поддержкой.
Моя благодарность знаменским корректорам — почти все мои книжки выходили по идеальным журнальным корректурам. Моя нежность Марине Сотниковой, без улыбки и доброжелательности которой представить журнал я тоже уже не могу.
И тем, с кем мне посчастливилось оказаться на одном журнальном сайте — мои почтение и любовь. А Алексею Слаповскому, писателю, драматургу и другу, а в последнее время и страстному публицисту, чей недавний уход застал всех нас врасплох, — долгая, светлая память.
То, что сегодня, в обстоятельствах непреодолимой силы, журнал продолжает выходить, лучше авторов и читателей оценят те, кто придет за нами следом. Кто откроет шершавые бумажные страницы и скажет: ну надо же, и тогда было место, где жили мысль, память, боль и не запятнанное ложью слово.
Павел Палажченко
Награда, которой меня удостоил журнал «Знамя», имеет, как меня сразу предупредили, чисто символический характер. Конечно, я это понимаю. Можно было не предупреждать. Но ведь приятно — это второй в моей жизни орден. Первый — «Знак Почета» (или «веселые ребята», как его в шутку иногда называли из-за рельефного, в стиле 30-х годов прошлого века изображения куда-то идущих и, кажется, что-то поющих энтузиастов) — теперь уже тоже скорее символическая награда. Нет Советского Союза, нет договора о ликвидации ракет средней дальности, за участие в подготовке которого я получил этот орден.
А вообще странно вручать награду человеку, который живет сейчас с ощущением поражения. Слово не очень приятное, но что поделаешь…
С другой стороны — ведь есть слова поэта: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Надо попробовать разобраться. Понять.
В жизни человека без поражений, как и без побед, невозможно взросление, переход в другой возраст. И неизвестно, что важнее. Наверное, все-таки важнее «пропущенные через себя», осмысленные поражения. Они избавляют от наивных представлений о своей стране, о самом себе, о мире, от иллюзий всезнайства. В результате — в идеале — человек и общество становятся умнее. Но только в идеале. История учит — но не всех, не сразу и не всегда.
Теперь о моем первом поражении. То, что я скажу, далеко не всем близко. В упрощенном, сведенном к примитиву виде такие мысли обычно высказывают люди иного склада, не те, кого собирает вокруг себя «Знамя».
Для меня прекращение существования Союза не было радостным событием. Скорее я переживал его как драму, как поражение не только Горбачева, с которым я работал, но и свое, как не осознанное, не осмысленное поражение русской интеллигенции и всего общества. Я понимал, конечно, что для многих СССР ассоциировался с тоталитарной системой. Но в годы перестройки были сделаны решающие шаги для ее демонтажа. Поэтому радость многих людей, в том числе моих друзей, я не мог разделить. Их иллюзии — «ну, теперь заживем, будут настоящие реформы» и особенно «рынок все расставит по своим местам» — казались мне самообманом, неприличным для думающих людей.
Я опасался, что «развод» не будет бескровным, что рванет в Крыму, Карабахе, Приднестровье. Неясна была судьба ядерного оружия. Некоторые мои опасения реализовались не сразу, но потом выяснилось, что эти тревоги не были надуманными. Были, конечно, и надежды, и мое решение оставаться в России, которое я и сегодня считаю правильным.
И жизнь пошла своим чередом. Осознание поражения, подтверждение тревог и опасений, настроение, которое Чехов не раз описывал словами «хоть в петлю полезай» — все-таки не может быть доминирующим в жизни человека. Все складывалось у меня не так уж плохо, лучше, чем у многих. Профессия переводчика позволяла приспособиться к условиям и обстоятельствам, которые никто не смог предвидеть в первые, мрачноватые и в то же время эйфорические недели и месяцы новой России. Все менялось на глазах, опровергая и оптимистические, и пессимистические прогнозы. Оправдался один мой прогноз: мы — то есть моя семья, жена, дочь — не пропадем. И мы не пропали. За прошедшие годы мне не стыдно.
Я написал книгу воспоминаний на английском языке, которая была издана в США в 1996 году. Она, как там принято, до сих пор допечатывается, поскольку спрос на нее есть. Люди хотят понять, что произошло в годы, когда после десятилетий холодной войны был заключен мир. Меня спрашивали, хочу ли я перевести собственную книгу на родной язык или написать по-русски новую. Я отвечал, что не уверен, что такая книга будет востребована. Для людей главным тогда было выживание. В головах прочно засели стереотипы и мифы о холодной войне и ее окончании, и мне казалось, что любая попытка их опровергнуть осталась бы гласом вопиющего в пустыне.
Но все же время от времени я писал и публиковал в периодике статьи, перебирая фотографии и старые записи, пытался положить на бумагу некоторые воспоминания и впечатления. Потом начал писать рассказы — очень далекие от тем моих статей и воспоминаний. Большинство их героев — рядовые, простые, даже простоватые люди, которые всегда вызывали у меня интерес. Они живут как бы вне истории и даже вне времени. Эта тема может раскрываться по-разному — в более или менее реалистической манере или с элементами иронической, ненаучной фантастики. Какое-то время эта попытка творчества была для меня важной, замыслы и сюжеты роились в голове. Но и тогда, и сейчас я оцениваю свои литературные способности трезво, без излишней серьезности.
Три года назад пандемия ковида закрыла всех нас в своих квартирах, некоторых — усадила за письменный стол. Я стал собирать и просматривать свои записи в одной из социальных сетей, ныне запрещенной в России. Их накопилось немало. Я как бы заново пережил годы, изменившие облик мира. Изменившие — я в этом убежден — к лучшему. Спрашивал себя — как я оказался в этом водовороте? От этого вопроса потянулись нити к истории моей семьи, к моей биографии. Свидетелем и участником исторического перелома я стал в результате цепочки случайностей, каждой из которых могло бы и не быть. Детали переговоров и дипломатических маневров, подробно описанные в моих англоязычных мемуарах, показались мне менее важными, чем характеры людей, причастных к тем событиям. Дописывая книгу, добавляя новые эпизоды, я старался это в какой-то степени отразить.
Книга была готова и отдана в издательство, когда я решил отправить рукопись в журнал. На выбор — может быть, что-нибудь подойдет. Я помнил «Знамя» эпохи перестройки, помнил имена писателей и публицистов, которые публиковались в журнале, и, честно говоря, не очень надеялся на положительный ответ. Письмо Сергея Ивановича Чупринина стало для меня неожиданностью. Потом я дважды посылал в редакцию свои рассказы. Кое-что подошло и было опубликовано — и я этому обрадовался не меньше, чем публикации отрывков из моих воспоминаний. В общем, спасибо «Знамени».
А теперь о втором поражении, о нынешних опустошительных временах. Сейчас не время и здесь не место спорить о том, когда и почему началось движение вниз, скатывание с лестницы, по которой мы шли к ликвидации гор оружия, нагроможденных за годы холодной войны. Договариваться было трудно, но ведь договаривались — и в горбачевское время, и еще лет десять-пятнадцать после него. Ликвидировали — демонтировали и обезопасили, — по разным оценкам, 85–90 процентов оружия холодной войны. Выстроили здание контроля над вооружениями — переговоры, сокращения, ограничения, уведомления, инспекции. Участвовали во всем этом тысячи людей, в том числе сотни военных (я думаю, это особенно важно — на моих глазах люди менялись, на смену «образа врага» приходило нечто более сложное и больше соответствующее действительности).
Сейчас это здание обрушилось. Падают последние стены, худо-бедно держится часть фундамента, но и это будет очень трудно восстановить, если такая возможность когда-нибудь представится. Среди политиков и так называемых политологов вовсю идут разговоры о возможности и допустимости ядерной войны. Мне видится в этом симптом морального падения всего общества — не единственный, но, наверное, самый опасный.
Я считаю это и своим поражением. Большинству из нас не увидеть преодоления его последствий. Может быть, мы станем свидетелями первых, наверняка робких попыток вернуться к более или менее нормальной жизни. Тем, кто решится сделать эти первые шаги, независимо от того, что они говорят и делают сейчас, потребуется смелость, мужество. Потому что уже сформировался гигантский корпус людей, стая, которая будет готова их растерзать.
Картина нерадостная. Ждать, а потом догонять, точнее — пытаться догнать, хоть что-то восстановить. Вот такая перспектива…
А пока — спасибо за награду, спасибо журналу за то, что он есть.