Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2024
Волос Андрей Германович — прозаик. Родился в 1955 году в г. Душанбе (Таджикская ССР). Окончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности им. И.М.Губкина. Лауреат международной литературной премии «Москва — Пенне» (1998), Государственной премии Российской Федерации за роман «Хуррамабад» (2000), лауреат премий «Русский Букер» и «Студенческий Букер» (2013) за роман «Возвращение в Панджруд» и др. Лауреат премии журнала «Дружба народов».
Предыдущая публикация в «ДН» — 2024, № 1.
1
— Так не говорят.
— Как не говорят?
— Ну, вот так… вот так не говорят. Как вы говорите, так не говорят.
— А как говорят?
— Не знаю, как говорят… но так не говорят.
— С чего ты взял, что так не говорят?
— Просто я знаю, что так не говорят!
— Нет, вы только посмотрите на этого умника!..
— Я не умник, но…
— Сам едва писать выучился, а уже другим указываешь. «Так говорят, так не говорят…» Кстати, кто тебя научил?
— Отец.
— Ясно… Кто он у тебя?
— Вы не помните? Вы же встречались…
— Ты о чём? Разумеется, помню. Маэстро Марино показался мне дельным человеком. Я имею в виду — чем он занимается?
— Он ткач.
— А, верно. Это я запамятовал. Даже, кажется, вообще разговор не заходил. Зачем же он отдал тебя мастеру Патрицио?
— Зачем в ученики отдают? Хотел, чтобы выучился на мастера…
— Нет, почему на своё дело не поставил? Чем плохо? Хорошие ткачи всюду ценятся.
— Не знаю.
— Ну, понятно. Ладно, что это я спрашиваю. Тут и знать-то нечего. Все думают, что золотых дел мастера такие уж богатые… с ткачом не сравнить. У них ведь всегда золото в руках… а никто не понимает, что золото — чужое. Ну что ж. Нашёл кому сына отдавать… У мастера Патрицио ты бы выучился мастерству, спору нет. Так бы выучился, что и подумать страшно.
Микеле хотел сказать что-то протестующее, но сдержался.
— А ваш отец кто был?
— Мой-то?
Бенвенуто осторожно закрепил медальон в тисочках, чуть откинулся, присматриваясь. Через некоторое время сощурился, словно разглядев на глади аверса то, чего ещё не было, и протянул руку к резцу.
Его отца звали маэстро Джованни. Он великолепно владел флейтой. И мечтал, чтобы сын если не превзошёл его в этом искусстве, то по крайней мере стал ровней.
Но Бенвенуто флейту ненавидел. Ему хотелось не музыки, а рисования.
Они насчёт этого многажды пытались договориться: дескать, отец позволяет ему рисовать хотя бы несколько часов в день, и тогда Бенвенуто, чтобы доставить ему удовольствие, согласен дудеть, пока не лопнет.
По окончании торга маэстро Джованни всякий раз спрашивал с такой грустью, словно услышал впервые: «Так что же, выходит, ты не любишь играть на флейте?..» Пожалуй, он начал учить его слишком рано, когда мальчикам больше нравятся глиняные свистульки, нежели настоящие инструменты.
Что касается инструментов, то отец сам их конструировал. Из его мастерской выходили удивительные по тем временам деревянные органы, прекраснейшие клавесины, виолы, лютни, арфы. Хоть и нехотя, но уделял он внимание и предметам насущным: сооружал устройства для наводки мостов, придумывал приводные механизмы валяльных мельниц, молотилки, водоподъёмные машины. Ещё он изумительно работал по слоновой кости…
Но гордился маэстро Джованни лишь музыкальным даром. Прочие таланты ни в грош не ставил, уделял им время через силу и лишь в случае крайней необходимости.
Поэтому, когда флейтщики Синьории позвали его к себе, то есть наконец-то признали в нём настоящего игреца, он от радости окончательно всё забросил. И года полтора пропадал в их компании. Но потом Лоренцо Медичи обнаружил, что маэстро Джованни свихнулся на почве флейты (при том что флейтщиков у него было более чем достаточно, а вот инженеров не хватало) и приказал выставить его из ансамбля — да так, чтоб ноги его там больше не было.
Отец ужасно обиделся, рассердился… Зато принялся за дело. Кажется, именно тогда он сделал то знаменитое зеркало.
— По слоновой кости ему равных не было, — сказал Бенвенуто, осторожно выбирая резцом крупицы золота. — Например, зеркало. Круглое — примерно локоть в поперечнике, в раме из слоновой кости. Вокруг рамы семь костяных пластин-медальонов. На каждом он вырезал одну из семи Добродетелей. Если зеркало поворачивать, медальоны ходят по кругу, будто планеты вокруг Солнца.
— Ишь ты, — заворожённо сказал Микеле.
— А на раме… на раме он вкруговую так, красивыми буквами… Ну, что-то вроде девиза. Rota sum: semper, quoquo me verto, stat Virtus.
— И что это значит?
— Я — колесо!.. куда меня ни крути, везде добродетель. Это на латыни. Ну, или лучше так сказать: куда бы ни вращалось колесо Фортуны, добродетель стоит твёрдо… Он много чем занимался. Можно сказать, он был зодчий. И музыкант.
— Зодчий? Зодчие ведь богаты?
— Не знаю. Во всяком случае, не все. И потом, отец не только дома строил. Даже наоборот, как раз до строительства домов у него руки не доходили. Но много разного придумывал… Ты записываешь? Зачем? Я же просто так рассказываю.
— Просто так — это даже интереснее, чем когда специально.
— Разве? Ладно…
— А писать он умел?
— Вот тебе раз. Конечно, умел.
— И вас научил?
— Ну да… у всех всё примерно одинаково. Отцы, сыновья…
— И латыни вы у него научились?
— Не сказал бы, что я так уж научился латыни…
Микеле скрипел пером. Бенвенуто с усмешкой посматривал на него.
— То есть это всё, что вы знаете?
— Ты о чём?
— Ну… Эта поговорка насчёт Фортуны — всё, что вы знаете на латыни?
— Да как сказать… Почти.
— Не много…
— Что ещё за тон?! — возмутился вдруг Бенвенуто. — Много, не много!.. Это не так просто — выучить латынь! Что такое, вообще! Сколько раз повторять: ты должен относиться ко мне уважительно!
— Я уважительно…
— Ну конечно!.. очень уважительно.
— А как надо?
— Не знаешь, как надо? Не так, будто я торговка в овощном ряду! Просто уважительно. Выражаться уважительно.
— И как я должен уважительно выражаться?
— Хотя бы обращаться ко мне, как положено — «хозяин». Я тебе хозяин, а не продавец морковки. Я тебе на праздники даже деньги даю!.. Значит, я тебе хозяин.
— Тоже мне — деньги.
— Опять! Что, мало? Ты со своим упрямством и таких не стоишь! И, между прочим, не так просто даю! Не за красивые глаза! Патрицио говорил, что ты отлично умеешь писать! И отец твой то же толковал, когда упрашивал! Он, мол, отлично пишет! А ты вообще не пишешь! Ты только поучаешь меня, как говорят! Так говорят, так не говорят!.. И за что тогда тебе деньги давать? За науку? Ха-ха!..
Микеле оскорблённо посмотрел на Бенвенуто.
— Разве я не пишу? Я пишу. Вот, посмотрите, я записал о вашем отце.
— Я понял, да… Молодец, молодец. Но лучше не писать, когда я ещё не собрался с мыслями.
— А когда вы собираетесь с мыслями, то говорите так, как люди вообще не говорят!
— Опять! Замолчи! Не доводи до греха, Христом Богом прошу!
Микеле съёжился.
Бенвенуто молча сопел, осторожно работая резцом. Через минуту всё же пробурчал:
— Ладно… Хватит пререкаться. На чём мы остановились?
Он высвободил из тисков медальон, сдул мелочь сверкающих опилок и снова всмотрелся, поворачивая рельеф к свету то так, то этак.
* * *
Мастерская Патрицио стояла в самом конце улицы. Однажды Бенвенуто заглянул к нему по пустяковой надобности и обратил внимание на его подмастерья.
Мальчик был строен, кудряв, чист лицом, хорошо улыбался, но при этом худ и бледен. Бенвенуто ещё подумал, не хворый ли.
Патрицио несколько раз его о чём-то спрашивал. Бенвенуто приметил: паренёк отвечает разумно, лишнего не говорит, но всё же с той проницательностью, что позволяет сказать чуть больше во избежание новых вопросов.
Постелив им скатёрку, поставив кувшинчик, стаканы и тарелку с сыром, он сел у окна за стол с какими-то бумагами.
Бенвенуто похвалил вино, рассосал кусочек сыра, невзначай завёл разговор о подмастерьях.
Патрицио вздохнул: сам знаешь, дельный подмастерье на вес золота. Со стороны-то кажется, что работать с металлом и камнями куда как прибыльно, вот всякий и рвётся в ученики к ювелиру. «Верно, верно», — кивал Бенвенуто.
«Да только не у каждого руки из нужного места растут», — заметил Патрицио.
«Ну, — с усмешкой сказал Бенвенуто, — у тебя-то, я смотрю, хороший помощник».
Патрицио незначительно скривился: дескать, дело обстоит совсем не так гладко, как можно подумать.
Понизив голос, он сказал, что взял мальчика, снизойдя к слёзным просьбам его папаши. Но увы: толку большого не оказалось. Может быть, не всё так плохо, просто надо мальчишке чуточку повзрослеть. Ну а пока Патрицио приспособил его к бумажным делам, до которых сам не большой охотник. Бенвенуто знает эту мороку: расходные книги, письма клиентам… да мало ли всякой писанины.
А что до подмастерьев, ему обещали одного постарше, смышлёного и рукастого. На следующей неделе придёт на смотрины. Ладно, будет двое… прокормит как-нибудь и двоих.
— И что же, у него правда хороший почерк? — безразлично спросил Бенвенуто.
— Микеле, душа моя! — окликнул Патрицио. — Покажи-ка нашему уважаемому гостю какую-нибудь свою писульку!
Микеле принёс исписанный лист. Бенвенуто похвалил, мальчик зарделся.
Через день Бенвенуто пришёл снова.
Патрицио не стал ни упираться, ни набивать цену: тут же согласился уступить парня — и даже, как показалось Бенвенуто, с облегчением.
Микеле переехал к нему. Некоторое время Бенвенуто не мог на него нарадоваться. Даже удивлялся, почему такая простая мысль не пришла раньше.
Прежде ему приходилось отрывать время от работы, и его записки двигались чрезвычайно медленно, — именно по той причине, что обычно у него не находилось на них досуга.
Теперь же он спокойно занимался своими делами, сосредоточиваясь на замыслах, резцах и материале, а то, что при этом между делом вспоминал и наговаривал, Микеле записывал красивым почерком в толстую тетрадь.
Фелиса поначалу не одобрила выбор Бенвенуто. Несколько раз саркастично интересовалась, зачем хозяин подобрал этого малолетнего старичка. Какой от него в доме прок?
В пререкания Бенвенуто не вступал, сам же не переставал удивляться разумности мальчика. Казалось бы, откуда, — едва исполнилось четырнадцать…
Что же касается здоровья, то скоро Микеле окреп, распрямился и уже через полгода стал, на взгляд Бенвенуто, самым красивым юношей в округе.
Бенвенуто невольно любовался им, баловал, одевал так, как если бы мальчик был ему родным сыном.
Фелиса тоже сделалась к нему благосклонней.
Время от времени Микеле хаживал благодарить прежнего хозяина: дескать, спасибо, маэстро Патрицио, что отпустили меня к маэстро Бенвенуто. Женевра, жена Патрицио, бывшая лет на двадцать моложе мужа, всякий раз игриво спрашивала: «Мышонок, что ты сделал, чтобы стать таким красавцем?» — когда он жил у них, они, видите ли, вместо того чтобы кормить мальчишку как следует, звали его мышонком.
Микеле серьёзно отвечал: «Мадонна Женевра, это мой новый хозяин Бенвенуто сделал меня таким: не только значительно красивее, но и гораздо добрее».
И всё было хорошо, но однажды Микеле надавал злых колотушек другому ученику, мальчику на два года его младше.
Вернувшись домой, Бенвенуто застал ребёнка в слезах. Начав допрос, услышал, что старший прибил его без всякой причины.
Виновник происшествия стоял, опустив голову и кусая губы.
— Дело не в том, с причиной или без причины, — хмуро сказал Бенвенуто. — Я сейчас в этом разбираться не буду. Одно скажу: чтобы впредь ты в моём доме никого больше пальцем не трогал. Не то узнаешь, как могу тронуть я!
Если бы парень и дальше молчал, всё бы этим и кончилось.
Однако Микеле вздумал умничать: смело отвечал хозяину, да ещё со свойственным ему остроумием.
Бенвенуто вскипел и учинил наглецу самую жестокую выволочку.
Но ещё хуже было то, что, когда Микеле вырвался из хозяйских рук, он без плаща и шапки выбежал вон — и пропал.
Просто пропал!..
Два дня Бенвенуто ума не мог приложить, куда он делся. И волновался, и нервничал, и корил себя за несдержанность. В конце концов, что такого Микеле сказал? Конечно, лучше было бы ему не распускать язык… А ему самому руки распускать — лучше?.. Ох, как неловко получилось!.. Где же он?.. Что с ним?..
На третий день в мастерскую заглянул дон Дьего, испанский дворянин. Бенвенуто с готовностью исполнял кое-какие его заказы, дон Дьего восхищался искусством Бенвенуто, и время от времени они проводили часок за стаканом вина и дружеской беседой.
Однако в этот раз дон Дьего пребывал явно не в своей тарелке. Неловко запинаясь, он сообщил, что пришёл не по своим делам, а по просьбе маэстро Патрицио: известить Бенвенуто, что Микеле вернулся к прежнему хозяину. И не мог бы Бенвенуто отдать шапку и плащ, а то несчастному совершенно не в чем выйти на улицу.
Бенвенуто остолбенел. Шапку и плащ! Это что же, он может так бессовестно его бросить?! Только шапку отдай?! А больше ничего не нужно?!
— Вот как! — угрюмо пробормотал он. — Ну что же… Я вам так скажу, дорогой дон Дьего. Это правда, от Микеле три дня ни слуху ни духу. Но чтобы он вернулся к Патрицио! — о таком я и подумать не мог. Кроме того, если бы Патрицио сразу передал, что Микеле ушёл к нему… Но он трое суток не изволит сообщить, что у меня больше нет помощника! Это как, дон Дьего?
— Не знаю, маэстро Бенвенуто, — пролепетал дон Дьего.
— А ведь мы с Патрицио твёрдо договорились, — вкрадчиво сказал Бенвенуто, глядя на него почти с нежностью. — Я заплатил отступные, и Микеле законно стал моим подмастерьем. А мой подмастерье не может снова жить у Патрицио. Пусть делает что хочет, но чтобы там и духа его не было!
Слушая, дон Дьего то крутил в руках шляпу, то теребил манжеты. Пару раз открывал рот, но так и не осмелился ничего сказать и в конце концов ушёл, сердечно простившись.
Однако на следующий день он, ещё более смущённый, явился снова. Маэстро Бенвенуто, поверьте, Патрицио не хочет ничего плохого, он всего лишь просит вернуть платье Микеле, а то бедняге буквально нечего надеть…
— То есть он ещё там?! — взревел Бенвенуто, когда к нему вернулся дар речи. — Синьор Дьего, вот что я вам скажу! Я не видел никого щедрее и порядочнее вас. А этот Патрицио — бесчестный нехристь! Вероятно, он сошёл с ума, что снова присылает вас с такими поручениями. Так или иначе, передайте ему следующее. Если он сегодня же не приведёт ко мне Микеле, я его убью. Времени у него — до той поры, когда зазвонят к вечерне. Равно скажите и Микеле: если он в тот же час не уйдёт от Патрицио, я сделаю с ним не многим меньше того, что уготовано прежнему хозяину!
Добродушный Патрицио не ожидал такого поворота, рассчитывая, вероятно, на какое-то иное, более человечное к себе отношение. Он ведь и правда не хотел ничего плохого, кто виноват, что так получилось!..
Но когда дон Дьего передал слова Бенвенуто, Патрицио с необыкновенной ясностью осознал, на краю какой бездны очутился. Ломая пальцы, ювелир причитал, что проклинает тот день и час, когда совершил роковую ошибку. Но кой толк теперь в его проклятиях! — что бы он ни сделал для исправления, Бенвенуто всё равно лишит его жизни!..
Испуганный Микеле сбегал за отцом. Разобравшись в сути дела, маэстро Марино посоветовал Патрицио поступить именно так, как было велено.
«Нет, нет, я не пойду! — отвечал Патрицио, едва не плача. — Вы не понимаете, он просто сумасшедший! Теперь-то я понимаю, что от таких лучше держаться подальше! Но разве мог я знать, когда заводил знакомство, чем оно в итоге обернётся? А оно вон как повернулось: так повернулось, что ни в чём не повинному Патрицио придётся покинуть этот мир!..»
Ломая пальцы и стеная, он умолял Микеле пойти к Бенвенуто с отцом. И передать, что Патрицио тоже бы, конечно, явился, но он лежит без памяти в смертельной горячке и, по всей вероятности, скоро сам по себе, без какого-либо содействия этого зверя Бенвенуто, отдаст Богу душу.
Маэстро Марино мягко возражал. Дон Дьего соглашался с маэстро Марино и тоже уговаривал Патрицио. «Я совсем не уверен, — говорил дон Дьего, — что дело и впрямь дойдёт до смертоубийства. Но если ты оставишь нас, выйдет очень большой скандал. Бенвенуто ведь именно так велел тебе: лично привести к нему Микеле, а не отправить парня с кем-то другим. Послушай нас, Патрицио! — настаивал дон Дьего. — Не бойся! Я пойду с вами! В случае чего я стану на твою защиту!»
Когда до благовеста осталось совсем немного времени, Патрицио поддался уговорам, и они выступили всем обществом.
Между тем Бенвенуто в кольчуге и с оружием расхаживал по мастерской, прислушиваясь, не раздался ли уже первый удар колокола.
В двери постучали.
Первым вошёл раскрасневшийся дон Дьего, за ним Микеле, следом маэстро Марино, последним — трясущийся Патрицио.
Бенвенуто смотрел на них мертвящим взглядом гнева.
Патрицио пролепетал:
— Бенвенуто, вот я привёл вам Микеле!.. Клянусь, я случайно задержал его!.. Это получилось нечаянно, я совсем не хотел вас обидеть!
Тут вступил и Микеле.
— Хозяин мой, простите меня! — сколь можно проникновенно и почтительно сказал он. — Позвольте мне остаться! Я буду делать всё, что вы мне прикажете!..
— Ты хочешь доработать условленный срок? — хмуро спросил Бенвенуто.
— Нет! — ответил Микеле. — Я хочу никогда больше с вами не расставаться!
Бенвенуто помолчал, опустив голову. Потом со вздохом обернулся и хмуро сказал ученику, которого недавно прибил Микеле:
— Пьетро, милый!.. подай-ка мне тот свёрток… Вот, Микеле. Здесь всё платье, что я тебе дарил. Шапка и плащ тоже. Возьми — и вместе с этим получай свободу. Иди куда хочешь. Ты мне больше не нужен.
— Вот тебе раз! — изумился дон Дьего.
— Но почему?! — плачуще воскликнул Микеле.
Бенвенуто молчал, Микеле плакал, дон Дьего разводил руками, маэстро Марино твердил, что не встречал более благородного человека, чем Бенвенуто, и если б на склоне лет не увидел воочию, никогда бы не поверил, что такие вообще бывают на свете!..
Бенвенуто всё ещё не понимал, кто это такой.
— Хозяин, это же маэстро Марино, мой отец! — воскликнул Микеле. — Видите, как он вас умоляет!
— Ах отец!.. Простите меня, маэстро Марино, я сразу не уяснил. Ну что ж… Ладно, маэстро Марино. Ради вас я возьму его обратно.
* * *
— Ну хорошо, — сказал Бенвенуто, снова закрепляя медальон. — Так на чём мы остановились?
— Мы остановились… перед тем как вы об отце начали рассказывать?
— Да.
— Ну, я сказал, что так не говорят…
— Ты неисправим, Микеле, — заметил Бенвенуто. — Тебе хоть кол на голове теши. Всё равно не перестанешь умничать. Я мог бы сказать, что тебе свойственно баранье упрямство. Но ты гораздо упрямее барана. Ты просто осёл!
— Вам виднее… пожалуйста… я же написал, как вы сказали. Хотя так и не говорят…
— Хватит!.. Неважно, как говорят. В конце концов, это просто слова.
— И что? Я и пишу слова.
— Слова! А есть вещи куда важнее слов!.. Мы же не просто так слова пишем! Я не собираюсь говорить просто слова! Всякий дурак может говорить слова! И обычно в этих словах нет никакого смысла!.. А я говорю о важных вещах! Вот и записывай теми словами, что мне подвернулись. Не имеет значения. Какими словами ни записать, важные вещи никуда не денутся.
— О каких важных вещах? Вы ведь просто рассказываете, как жили…
— Не знаешь, какие бывают важные вещи?
— Нет… ну, то есть… Нет, не знаю.
— Да вот такие и бывают. Жизнь и смерть, например.
— При чём тут смерть?
— Да при том, что сегодня ты стучишь зубилом, а завтра бац! — шагайте за лопатами. Однажды отец услал меня в Мантую: поезжай, говорит, от греха подальше, дескать, а то тут чума. Как будто в Мантуе что-то другое… Я и уехал, а когда месяца через три вернулся, так уже никого не было: ни отца, ни двух сестёр. Ни зятя, ни племянников. Всех Господь прибрал. Собака была, и та сбежала.
— Куда сбежала?
— Откуда я знаю куда. Наверное, отправилась пропитание искать. Не подыхать же ей там с голоду.
— Чума — она такая…
— Ну да, чума.
— Да… В позапрошлом году дядька мой, отцов брат, тоже умер. Мы-то уехали в Сиену. Всё бросили и уехали. А он остался.
— Бежали то есть.
— Почему «бежали»?
— А как ещё, если всё бросили?
— Не знаю…
— Бежали, конечно… И правильно сделали. А мой отец упёрся, вроде твоего дядьки. Я просил его, умолял… Куда там. Он тут, видите ли, жизнь прожил. А сестра не хотела одного его оставить… Ну что ты хочешь, — чума.
— Да, чума…
— Ну, чума чумой, а от человека тоже кое-что зависит. Я когда-то жил в одной деревушке милях в пяти от Рима. В Риме была чума… в деревушке тоже была, но в деревушке такая… — Бенвенуто пренебрежительно махнул рукой. — Ну, такая, знаешь, не очень напористая.
— Ага…
— А в Риме у меня был друг… Серджио его звали. И я ему всё толковал: Серджио, дорогой, бросай всё, поедем со мной, там спокойней. Мальчика за ним дважды посылал.
— Мальчика?
— Ну да, мальчика. Из той деревни мальчика. А он, видите ли, не мог. Работа у него, видите ли, была срочная. Денежная и… и довольно славная. И что?
— Что?
— Да ничего. Умер месяца через два. Всё о работе, видите ли, заботился. Ну и что? Так и не закончил.
— Да…
— Мальчик потом тоже умер.
— И мальчик умер?!
— Умер, да. Но он не в Риме, он в этой деревушке умер.
— Но мальчик-то почему умер?
— Что за нелепый вопрос!.. Почему мальчики умирают? Говорю же — чума. Чума есть чума.
— Нет, я понимаю… Мальчики тоже умирают.
— Да, мальчики тоже умирают. Не все, конечно. Некоторые. Некоторые да, а некоторые нет. Но некоторые да. Ты вот, например, думаешь, что ты вечный, что ли?
— Я?
— Ты думаешь, что вечный, пока жив. А потом хлоп — оказывается, не жив, а уже умер.
— Не знаю…
— Не знает он… Что тут знать? Ладно, хватит болтать. На чём мы остановились?
— Наш добрый предводитель решил, что в следующее воскресенье все мы придём к нему ужинать.
— Ага. Ну да. Наш добрый предводитель решил, что в следующее воскресенье все мы придём к нему ужинать… Написал?
— Да.
— Так… И что каждый из нас обязан привести свою галку.
— Какую галку?
— Что? Ты не знаешь, что такое галка?
— Птица?
— Ну, в некотором смысле. Нет, не птица. В Риме так зовут женщин. То есть не всех женщин, а… а некоторых женщин. Погоди-ка, который час?.. Знаешь что, давай на сегодня остановимся. Мне пора. Прибери здесь. Прибери как следует.
— Да приберу я, приберу. Как будто я не прибираю. А что так рано?
— Дела.
— Только интересное началось…
— Перестань. Раньше, что ли, неинтересное было?
— Всякое…
— Раньше тоже всё было очень интересное. Ты просто не понимаешь. Ты молод ещё. Тебе пока лишь бы за сиську подержаться, о другом и мыслей нет.
— Ну и зря вы так говорите, хозяин…
— Зря, не зря… Куда я дел платок?.. Всё. Мне пора. Завтра расскажу. Ты слышал меня? Прибери как следует.
— Сто раз слышал. А потом что делать?
— Что тебе делать? Что за вопрос? Я тебя за что кормлю? Тебе нечего делать?
— Ну, мы же больше не будем записывать…
— Ну и что? Других дел нету? Других дел полно. Завтра будем записывать. И потом, по-твоему, записывать — это дело?
— Не знаю. Вы же сами хотите.
— Я хочу!.. Вообще-то это баловство. Но у меня есть причина.
— Какая причина?
— Помоги-ка… спасибо. Такая причина, что люди всяческого рода, которые совершили что-нибудь доблестное… или хотя бы похожее на доблесть… должны своею собственною рукою правдиво и честно описать свою жизнь.
— Доблестное?
— Доблестное, да. Но не ранее, чем по достижении сорокалетнего возраста.
— Так вы, значит, совершили что-то доблестное?
— Микеле, ты дурак? Ты уже сколько времени у меня, а ещё ничего не понял?
— Что вы сердитесь? Я просто спрашиваю. Ладно, всё я понял… я не дурак. Но ведь вы не своей рукой…
— Ну, это просто так сказано. Какая разница, своей или не своей. Не своей, потому что у меня руки всегда заняты.
— Ну и отдохнули бы.
— Ну да. Отдохнул бы. А кто дело будет делать? Герцог медальный чекан заказал. Герцогиня просит две вазы и шкатулку. Ты будешь делать?
— Другие подмастерья же есть… И мастера…
— Подмастерья!.. У них руки не из того места растут.
— У вас у всех руки не из того места растут…
— Микеле, молчи уже, очень тебя прошу!
— Да я ничего.
— Вот и хорошо. Поэтому я говорю, а ты пишешь. В сущности, это одно и то же.
— Разве?
— Микеле, не своди меня с ума. Когда уберёшь здесь, пойди к Антонио. Он собирался за дровами. Поедешь с ним, поможешь. Вернётесь, Фелиса вас покормит.
— За дровами!.. Это же до вечера!
— Не шуми. Она даст вам чего-нибудь на дорогу. Ступай, мне нужно перед уходом кое-что собрать.
Ворча, Микеле с грохотом отодвинул стул, захлопнул тетрадь, завинтил крышку железной чернильницы, потоптался ещё, осматривая стол в поисках беспорядка. Бенвенуто наблюдал за ним, пряча улыбку за насупленными бровями.
— Всё, — обиженно сказал Микеле. — Я пошёл, хозяин.
* * *
Он занимался мелочами, какие всегда отнимают время у немолодого человека, собравшегося выйти из дома, но думал не о них, а о том, что герцог не просто так велел явиться до обеда.
Зачем бы? Обычно в эти часы Козимо вплотную занят делами города, делами государства…
Может быть только одно объяснение: сегодняшний визит Бенвенуто тоже относится к государственным делам.
А какое у Бенвенуто государственное дело? Известно какое: поставить на площади Синьории статую Персея!..
Наконец-то герцог взялся за ум. Он желает спланировать, в каком порядке предоставить Бенвенуто всё, что требуется ему для окончания несуразно затянувшейся работы.
Восемь лет… скоро девять! Когда-то он был уверен, что потребуется полгода. Да и кто бы думал иначе?..
Он наводил порядок, раскладывал по местам инструменты, а сам, немного взбудораженный открывшимися перспективами, невольно вспоминал, как всё начиналось.
Герцог принял его так, словно долгие годы страстно мечтал об этой встрече — и наконец-то получил возможность выразить Бенвенуто своё благорасположение.
Герцогиня не отставала от мужа. Они наперебой расспрашивали, над чем трудился он для короля Франциска, требовали подробностей, ловили каждое слово, ахали и восторгались.
Понятно, что Бенвенуто, сладко польщённый вниманием их светлостей, не только поведал всё в самых мелких и живых деталях, но и расцветил рассказываемое, и даже кое-что прибавил, — короче говоря, распустил хвост выше всякой меры.
При этом он явился к герцогу Козимо вовсе не ища службы, а единственно чтобы исполнить долг: ведь он оставался гражданином Флоренции, по завету предков приверженным Медицейскому дому. У него не было оснований чураться нынешнего правителя, а были, наоборот, все причины оказать ему полагающееся уважение.
— О, сколь малая награда за столь изумительные труды! — воскликнул Козимо, когда речь неизбежно зашла о деньгах. — Не думал, что Франциск столь скареден!.. Ты так превозносишь французского короля, Бенвенуто! Но я чувствую, что ты хвалишь его не по справедливости, а лишь по свойственной тебе доброте! Признай!.. Мне грустно это слушать… Милый Бенвенуто, если бы ты взялся сделать что-нибудь для меня, я бы платил тебе совсем по-другому.
— Ваша светлость, — смиреннейше отвечал Бенвенуто. — Было бы подло мне высказываться иначе, памятуя о великих благодеяниях, оказанных мне его величеством. Не извлеки он меня из той неправедной темницы, куда Папа Павел по нелепому навету меня кинул, мы бы сейчас с вами, ваша светлость, не разговаривали…
— Навету?
— Меня обвиняли в похищении папских драгоценностей.
— Это во время осады Замка святого Ангела? При покойном Папе Клименте?
— Совершенно верно, ваша светлость.
— Я слышал об этой истории, — поморщился Козимо.
— Участвовать в ней лично было значительно горестней, — поклонился Бенвенуто. — В конце концов они уяснили, что я ничего не брал. Но, будь я хоть трижды невиновен, отпустить меня всё равно было нельзя — ведь я бы не стал молчать об их произволе! И они принялись деятельно меня умерщвлять…
— Какая низость, — вздохнул Козимо. — А ведь я его довольно хорошо знал…
— Ваша светлость, я знал его ещё в ту пору, когда он звался кардиналом Фарнезе. Тогда между нами случались кое-какие недоразумения… с годами я стал самонадеянно полагать, что всё забыто.
— И что же, в конце концов освободили?
— Да как сказать… Признаться, я сам кое-что для этого сделал: бежал, прыгнул с крыши, сломал ногу, едва не погиб. Они бы всё равно меня добили… Тут-то король Франциск и проявил участие: мало того что вырвал меня из лап этих негодяев, но ещё и дал возможность спокойно трудиться. Благодаря ему я и смог создать эти чудесные, по словам собственной вашей светлости, работы!..
Бенвенуто осёкся — ему показалось, что чем больше он хвалит Франциска, тем меньше это нравится Козимо.
— Хорошо, очень хорошо, — холодно сказал герцог. — Но если ты захочешь поработать для меня, я тем паче не останусь в долгу. Уверяю тебя, ты будешь поражён моей щедростью. Кроме того, одна из твоих скульптур могла бы украсить площадь Синьории… как думаешь?
— Светлейший мой государь! — заволновался Бенвенуто. — Что вы говорите! Моя работа? На площади? Там собраны самые изумительные творения нашей Школы!.. Скульптуры великого Донателло!.. Величайшего Микеланджело! Если ваша высокая светлость желает мне такой чести, я приложу все старания, чтобы вас удовольствовать! Хотите — мрамор, хотите — бронзу!..
— Бронзу? — задумчиво повторил герцог, словно пробуя слово на вкус. — Что ж, это было бы славно… А сможешь отлить мне Персея? — спросил он, явственно воодушевляясь. — Меч в одной руке, отрубленная голова Медузы — в другой! Сумеешь?
Бенвенуто так сощурился, словно пытался во что-то вглядеться.
— Ваша светлость, это надо пробовать, — в конце концов сказал он. — Благоволите приказать, я поработаю над моделью. Если одобрите…
— Да, да! Именно так!
— …Тогда мне понадобятся разного рода условия…
— Об этом не беспокойся, Бенвенуто! — весело отвечал герцог. — Ты просто составишь перечень! Как только подашь ходатайство, я широчайшим образом его удовлетворю!..
Эх, если бы он догадался тогда попросить договор… и в договоре определить всё, что ему было нужно…
Но в ту пору ему неоткуда было знать, что герцог Козимо имеет натуру скорее купца, нежели герцога.
И потому он вёл себя с его светлостью как с герцогом, а не как с купцом.
2
Ему и правда уж пора было идти, но в самое неподходящее время домашние принялись чуть ли не хватать за пятки.
Сначала Фелиса с необъяснимой воинственностью объявила, что у неё давно кончились хозяйственные деньги. Так что, если Бенвенуто предполагает сегодня прилично ужинать, пусть даст новых.
Бенвенуто с ледяным спокойствием ответил, что тысячу раз просил не требовать денег у него вот так, на ходу, когда он и без её нелепых наскоков не может толком собраться с мыслями, — а его-то мысли вовсе не о ветчине и луке, как она могла бы догадаться, а о таких вещах, которые в её куцей головёнке и уместиться не смогут!..
Ах, вот как: головёнке! — удивилась Фелиса.
Именно! Разве так трудно найти подходящее время?.. чтобы он мог спокойно разобраться, сколько и на что было потрачено!.. и каким образом на их грошовое хозяйство утекает такая прорва денег?.. В этом случае не возникает затруднений в получении новой суммы, ибо, как она отлично знает, он совсем не скряга, относится к ней с должным уважением и всегда выдаёт требуемое. А если она думает, наоборот, что он вот так, на ходу, с одной ногой в сапоге, начнёт швыряться новыми кошельками, не зная куда делись прежние, то она очень и очень ошибается.
Вы, хозяин, думаете, что я воровка, скорбно заключила Фелиса. Пусть так, хоть это и обидно. Но всё же дорогому её хозяину следует иметь в виду, что вообще-то ей всё равно, что про неё думают всякого рода верхогляды, не способные разобраться в людях и на маковое зерно. Она-то про себя знает, какая она! Она-то знает, что если захочешь вторую такую найти, так только наищешься досыта, а уйдёшь не солоно хлебавши!.. Но дело даже и не в этом, а в том, что если хозяин собирается в ужин трескать один сельдерей с огурцами, так пусть вообще ничего не даёт, овощей ещё дня на три, как-нибудь пропитаются, разве что лучше было бы хотя бы маслицем сырьё покропить, да уж что делать, если в кармане ни гроша.
Пока они с ней столь увлекательно препирались и покрикивали, заглянул Антонио с известием, что пегий захромал, а серая совсем уж скоро разродится, так можно ли в повозку взять кого другого?
Кого ещё другого? возмутился Бенвенуто. Ты ошалел? Все другие — верховые.
Например, каурого, настаивал Антонио.
Каурого?! Вот ещё! Каурого ты мне вечером заседлаешь, он мне свежий будет нужен! А почему захромал?
Не знаю, почему захромал, обиженно отвечал Антонио, надо коновала звать. Может, опять бабка у него… у него два раза в год что-то с левой бабкой.
Ну так зови, раздражённо сказал Бенвенуто.
А за дровами тогда как ехать, если все тут будут забракованные, саркастически поинтересовался Антонио. Сам я в телегу запрягусь, что ли? Надо было купить тех двух битюгов, что мастер Бертини продавал…
Учить ты меня будешь битюгов покупать!
Антонио горестно пожал плечами.
Мула запряги, сухо сказал Бенвенуто.
Мул дрова не тянет, возразил Антонио.
Не наваливай полную телегу, заорал Бенвенуто. И не приставай ко мне! Я зачем тебя держу? Чтобы ты занимался хозяйством! Знать не хочу про твоего пегого! Если будешь донимать своими пегими, я тебя на мызу отправлю! Ты понял?!
Да понял я, понял, обиженно отвечал Антонио, выпячиваясь во двор. Уже и сказать ничего нельзя…
* * *
Выйдя, наконец, со двора, он пошёл в сторону рынка.
Его дом стоял в тупичке близ ювелирного квартала, чуть на отшибе, и всей ходьбы до дворца, если не добиваться колотья в боку, было минут двадцать.
Приплюснутая, круглая, похожая на пирог башенка с кубом бастиона скрылась за деревьями и стенами зданий. Он вышел на рыночную площадь и взял правее, к лавкам ремесленников.
Кланяясь знакомым, и когда всего лишь касаясь пальцами края пунцового берета, а когда и приподнимая его (перо нынче было сиреневым), он потратил несколько минут, перекинувшись кое с кем словечком, чтобы уяснить, не подорожало ли серебро. На прошлой неделе все только и толковали о неминуемых неприятностях. Нынче фокус общего интереса необъяснимо сместился в сторону слоновой кости. Бенвенуто со слоновой костью не работал, а потому, выслушав два или три взволнованных мнения насчёт того, что слоновая кость уже прямо режет, что будет дальше, вообще трудно представить, что же касается серебра, то оно, как ни странно, стоит и даже не шатается, пошёл восвояси успокоенным.
Мысль о дорожающем серебре растаяла, на смену ей пришла мысль о Микеле.
Хороший он мальчик. Да… Он надеялся с его помощью справиться быстрее. Нет, никак, всё что-то мешает.
Так, видите ли, не говорят.
Бенвенуто усмехнулся.
Вообще-то даже если бы Микеле беспрестанно его не поучал, быстрее дело всё равно бы не шло. Вспоминать трудно. То и дело понимаешь, что что-то забыл. Так глупо устроена память: забываешь не только всё на свете, забываешь даже — что именно забыл!.. Что-то, может быть, самое важное. А соберёшься с мыслями — да ну, оказывается, ничего особенного. Можно было и не трудиться.
А бывает, такое всплывёт, что не то что другому, себе стыдно напомнить…
А временами кажется, что всё это вообще уже не имеет значения. Прошлое прошло и никогда не вернётся. Оно сделало своё дело и исчезло. Оно умерло. Его нет…
Но Микеле спросит что-нибудь — и оно воскресает. И о нём приятно подумать… или омерзительно.
Бывает, сущая мелочь — и такого нагромоздит в памяти: глазом не охватить.
Вообще-то он с самого начала поставил себе задачу вспомнить как можно больше. И последовательней. Если не день за днём, то хотя бы год за годом. Чтобы потом эти записки… ну, сына у него нет, но… но кому-нибудь это всё-таки будет интересно. Он уверен.
Но это трудно.
Пытаешься что-то подробно вспомнить — будто выкатываешь большую глыбу. Силишься… силишься!.. выкатил. Вот она. С ней понятно? Понятно. Всё, закончили? Нет, давай следующую…
Вон их уже сколько. Две тетради…
А при этом каждую можно расколоть на тысячу кусков. И о каждом обломке сказать тысячу слов. Потому что каждый — драгоценный камень.
Так что хорошо, что Микеле спросил. Глыба раскололась. А в ней вон сколько всего…
Или не глыба, а как будто шестом нарушили покой давно не чищенного колодца. Взбаламутили воду — и из чёрной глубины начали всплывать какие-то лохмотья.
Только что казалось: стылая вода, ничего больше.
А оказывается, чего там только нет. Листья же падают в колодец? И пчёлы. И цветочные лепестки. Травинки ветром приносит. Тонут. Опускаются на дно. Лежат себе.
Потревожишь — всплывают.
Хорошо, что он это вспомнил.
Между прочим, когда пришли французы, он вообще не собирался воевать. А зачем пошёл?.. Просто диву даёшься, сколько неприятностей из-за этого случилось. И этот ужасный навет насчёт восьмидесяти тысяч дукатов — тоже там берёт начало. Из-за него он чуть не погиб. Начиналось в Замке святого Ангела — и кончиться могло там же… Правда, и кое-что хорошее бывало… как без этого. Но война — это… да, война.
Пока войны не было, они жили спокойно. Он сильно работал. Чума в Риме тянулась и тянулась. Собственно, чума никогда не кончается. То там затлеет, то здесь. На годик затихнет — опять…
Почти все её боялись. Многие из тех, кто боялся, умирали. Кто не боялся, тоже умирал. Пожалуй, их было не больше тех, которые боялись. Живые сторонились больных. И старались не унывать. Потом и они умирали. Но кое-кто и не умирал. Да и что унывать, они были молоды.
Живописцы, ваятели, золотых дел мастера — лучшие из тех, кто в ту пору обретался в Риме. Сиенец Джианни… это был главный заводила. Собирались у него чуть ли не через день.
Джианни беспрестанно что-нибудь выдумывал. Как-то постановил, что в следующий раз каждый должен привести свою галку. «Какую галку?» Вот тебе и «какую галку». Так он их называл. А кто не приведёт, тот будет обязан всей компании ужином.
И что делать? Кто не водил знакомств с непотребными женщинами, был вынужден с немалыми хлопотами раздобывать хоть какую-нибудь. Сам Бенвенуто имел на примете одну красотку. Но в неё вдруг страшно влюбился его тогдашний друг. И пришлось уступить её этому сумасброду.
А время шло к назначенному дню, да и какое там время, уже завтра нужно было явиться с галкой.
И ему совершенно не хотелось в лучах своего сияния вводить туда какую-нибудь общипанную воронищу.
А в соседнем дворе жил один юноша лет шестнадцати — сын испанца-медника.
Бенвенуто уже в ту пору приметил, почти всех испанцев зовут Дьего. Этот Дьего был чрезвычайно хорош собой. Строен, очертания головы — Антиной позавидует, цвет лица — куда там персику. Бенвенуто много рисовал его и лепил, — отличная была модель. При этом скромен и неприхотлив: ел что попало, одевался как придётся, влюблён был только в свою грамматику и не водил знакомств, — коротко говоря, идеально подходил для исполнения задуманного.
Бенвенуто попросил его об услуге — Дьего согласился.
Кокетливо смущаясь, служанка помогла юноше нарядиться в роскошное женское платье. Затем Бенвенуто осыпал его драгоценностями. Это были, во-первых, серьги с крупными жемчужинами: два надломленных золотых колечка только сжимали мочки, но выглядели как натуральные серёжки в проколотых ушах. На шею — золотые ожерелья с крупными камнями. На пальцы — дорогущие кольца.
Когда он подвёл его к большому зеркалу, мальчик чуть не упал в обморок.
Но тут же приосанился и горделиво воскликнул:
— О, неужели эта красавица и в самом деле Дьего?
Джианни жил неподалёку. Они вошли во дворик, и Бенвенуто снял покрывало со своей прекрасной спутницы.
Джианни — а он стоял между Юлио и Франческо, вскрикнул, будто его проткнули железом, повис на них, вынуждая согнуться в поклоне, и повалился на колени, так жалобно взывая о пощаде, словно ему прямо сейчас должны были отрубить голову.
— Смотрите, смотрите, каковы бывают ангелы рая! — вопил он. — И хоть они зовутся ангелами, но видите, видите: среди них есть и ангелицы!
И ещё горланил:
О ангелица, дух любви,
Спаси меня, благослови!..
Дьего, не будь дурак, совершенно вошёл в роль и принялся беззастенчиво пользоваться преимуществами нового положения. Мило смеясь, прелестное создание первым делом подняло десницу, благословив униженного поклонника на папский манер. При этом оно так сладко лепетало нежные слова, что Бенвенуто пробрало морозом — да уж не в самом ли деле парень перевоплотился?
Поднявшись с колен, Джианни возгласил, что Папам следует лобызать ноги, а ангелам — щёки, и тут же исполнил означенное намерение.
Получив поцелуй, юноша стыдливо зарделся, что преисполнило его совсем уж чудной прелести…
Много было шума, смеха, художники восхищались красавицами, самой чудной из которых был, конечно же, Дьего, наперебой клялись им в любви и вечной преданности, читали тут же сочинённые сонеты.
Когда подали кушанья, Джианни попросил позволения рассадить гостей по своему усмотрению. Помону (для непосвящённых Дьего звался Помоной) он усадил между двумя другими прелестницами с внутренней стороны стола. Мужчин — с наружной, Бенвенуто напротив Помоны, в самом центре — на том основании, что красота его спутницы заслужила ему великую честь.
Всё было прекрасно: на дальней стене нежно красовалось плетенье из живых жасминов, и на его фоне дамы были так хороши, что и не сказать.
Поужинав, принялись за развлечения музыкального характера. Тут неожиданно выяснилось (Бенвенуто и не знал), что у его Дьего волшебный голос: поёт как райская птица; у него не могло быть соперника, все лишь восхищались. Даже шутливые речи Джианни преисполнились искреннего изумления и уважения к таланту явившейся с Бенвенуто Помоны.
Потом новое дело: Аурелио принялся импровизировать. Он владел своеобразным искусством по любому поводу плести возвышенные, пышные словеса, причем без какой-либо подготовки и сколь угодно долго, так что подчас приходилось останавливать его едва ли не силой, — и вот он принялся восхвалять женщин прямо-таки божественными глаголами.
Однако дамам славословия скоро наскучили, и те две, между которыми сидел Дьего, не обращая ровно никакого внимания на изысканные речи Аурелио, взялись тараторить между собой. Одна трещала, как сама сбилась с пути, другая расспрашивала Дьего-Помону, давно ли это случилось с ней: много ли она поменяла друзей, как долго удавалось задержаться у каждого, богатыми ли были подарки, и всякое такое.
Скоро эти идиотки донельзя надоели Помоне. Не имея возможности от них отделаться, она принялась крутиться и ёрзать.
Девушки встревожились: что случилось, может быть, ей нездоровится?
Да, ответила Помона, так и есть, она чувствует неудобство в матке. У неё ощущение, что она с месяц как беременна.
Движимые инстинктивным состраданием и женской солидарностью, галки наложили на Помону руки — и обнаружили, что она мужчина!
Сначала был визг, потом брань, потом хохот, потом грозный Джианни испросил разрешения по-своему покарать Бенвенуто, виновного в непростительной путанице, с гоготом поднял его на руках — он был здоровяк, этот Джианни, — и потребовал кричать хором:
— Да здравствует Бенвенуто! Да здравствует Бенвенуто!..
Потом Джианни получил заказ на сооружение гробницы умершего Папы Адриана, живописец Юлио Романо уехал в Перуджу служить тамошнему маркизу, у других тоже нашлись дела, и славное художническое содружество совсем расстроилось.
Но ему скучать было некогда: он уже завёл собственную мастерскую. С раннего утра за верстаком: в основном всякая мелочь, но время от времени и серьёзные заказы появлялись, да и ему хотелось освоить всё многоразличие ремёсел и искусств.
Кроме того, он тогда был влюблён в одну девушку. Её брат подчас приводил Бенвенуто на их виноградник. Там он наигрывал им когда на флейте, а когда и на корнете. И вообще он стал играть больше, чем прежде, когда его заставлял отец. Теперь он с нежной улыбкой вспоминал своё детское упрямство.
А потом один флейтщик из музыкантов Папы, услышав игру Бенвенуто, предложил помочь их ансамблю на скором празднике. Они репетировали ежедневно по два часа. А когда, наконец, сыграли несколько красивейших мотетов, Папа заявил, что никогда прежде не слышал столь согласной и сладостной музыки. Он спросил у флейтщика, где тому удалось разжиться таким корнетом для сопрано. Флейтщик ответил, что парня зовут Бенвенуто, но он, скорее всего, откажется от службы: музыке он отдаёт лишь часы досуга, а так-то он золотых дел мастер.
Папа удивился: редко встретишь человека, способного отвергнуть папские предложения, но не отступил — дескать, всё равно пусть явится. Надо ещё посмотреть, на что способен, но если он и в самом деле мастер, у Папы найдётся столько золотой работы, что сам взвоет…
Бенвенуто вспомнил, что, кажется, именно в ту пору на глаза ему попались небольшие кинжальчики… турецкие кинжальчики. Нужно завтра сказать Микелю, пусть запишет отдельно, а то опять забудется. Рукояти — продолжение клинков, ножны тоже железные, и по всему металлу, без изъятий, насечено множество красивейших листьев, тонко выложенных золотом. Замечательные это были кинжальчики… Взяв их за образец, он славно потрудился в новом художестве, но точно скопировать не смог: у него получались и красивее, и прочнее турецких. Потому что, во-первых, сталь он насекал глубоко и с пазухой, — а у турок так не принято. Во-вторых, турецкие листья — это всегда и только продолговатые гроздья арума и подсолнухи, других они как будто не видят… или им заповедано их изображать, даже странно. И хоть поначалу красиво, но скоро приедается.
А в Италии листва на любой вкус и разными способами: ломбардцы любят листья плюща и ломоноса, тосканцы и римляне — пышные свечи аканта, сиречь медвежьей лапы, с её причудливыми соцветиями, где каждый цветочек будто под куколем. Вдобавок в гуще зелени при известной сноровке можно разместить головки птиц и мордочки зверей, а всё вместе говорит о хорошем вкусе и изяществе.
В общем, его кинжальчики шли нарасхват… он их много делал, пока не надоели.
Ещё в ту пору щёголи взяли манеру цеплять на шляпы золотые медальки. Заказывали с гербами, с эмблемами рода; а то и просто выдумки, кому что в голову придёт — этот дракона хочет, тот страуса.
Лучшим в деле слыл великий искусник по имени Карадоссо. Слава позволяла ему за каждую медальку требовать не меньше сотни скудо. Сотня скудо! — он в ту пору о таком и помыслить не мог.
И вот как-то раз один синьор заказал две медальки подряд: одну Карадоссе, а другую ему. Бенвенуто тут же взялся и исполнил за три дня. А ещё через месяц, когда славный Карадоссо кончил, наконец, возиться со своей, этот синьор положил медали рядом и присмотрелся. И в изумлении созвал друзей, чтобы они подтвердили: у Бенвенуто лучше. Друзья восхитились и предложили ему требовать за труды всё, чего душа пожелает.
То есть Бенвенуто тоже мог тогда, по примеру Карадоссо, запросить сто золотых.
Но он ответил, что величайшая награда, какой мог бы желать, — это сравняться своими безделицами с произведениями столь великого мастера. И что, дескать, если их милостям кажется, что его работа не хуже, так ему уж и этого достаточно, он вполне вознаграждён их высокой похвалой.
И на этом простился и ушёл, не слушая возражений.
Но господа дела так не оставили: тотчас же послали ему щедрый подарок ценой куда больше ста скудо.
Ну да… Много было работы, много было приятного в этой работе. Конечно, случались и кое-какие неприятности… Но что их вспоминать, только настроение себе портить — какой толк портить настроение, если всё уж быльём поросло.
А когда… хватит, хватит.
Да, хватит. Уже не до того. Будет день, будет пища. Нужно оставить это для Микеле.
Какая всё-таки липкая вещь память, пристанет — не отвяжешься.
Завтра будем вспоминать. Нынче и так есть о чём подумать.
Да!
Сейчас герцог Козимо спросит, как он смотрит на безбожно затянувшееся дело. Спросит, хмурясь, в чём главные загвоздки. Что нужно предпринять, чтобы Бенвенуто смог наконец завершить начатое.
Потому что, скажет он, флорентийцы уже начинают посмеиваться. Над ним посмеиваться, над великим герцогом Тосканским!.. Дескать, сам невесть когда заказал Персея… девять лет назад!.. А сам теперь волынит!.. всё какие-то помехи выдумывает!..
Сдержанно улыбнувшись, здоровяк ломбардец в фиолетовом камзоле отсалютовал ему алебардой и распахнул заплетённую железными стеблями створку боковых воротец.
— Здравствуй, Бенвенуто, — сказал он с глуповатой и даже, кажется, извиняющейся улыбкой. — А герцог только что уехал.
— Уехал? — непонимающе повторил Бенвенуто.
— Уехал, ага. Прибежал к нему кардинал Дуччо… Вместе куда-то умчались.
— Дуччо? — тупо переспросил Бенвенуто, не вдруг всплывая к иллюзорной реальности. — При чём тут кардинал Дуччо?
— При чём тут кардинал Дуччо? — недоумённо повторил страж врат. — Бенвенуто, я не знаю, при чём тут кардинал Дуччо. Просто герцог с ним уехал. Я же говорю: Дуччо примчался как ужаленный, герцог подхватился, и они уехали.
— Уехали, значит, — пробормотал Бенвенуто. — Понятно.
Он задрал голову и посмотрел на солнце.
«Чёрт бы их всех побрал», — подумал он. Договаривайся, не договаривайся. Что ему!.. Он — герцог. Ему всё равно, что там себе думает этот червяк Бенвенуто. У него столько фанаберии и власти, что ему нет дела до того, с кем он имеет дело!.. Хоть бы даже и с великим, может быть, даже величайшим художником!..
«Дал бы мне уже бронзы!» — устало подумал он. Эта мысль сорвалась неожиданно, вопреки тому, что он только что думал… так помимо воли лучника срывается иногда стрела с тетивы.
Жалкая, никчёмная сейчас мысль.
Сейчас? И сейчас, и всегда. Сколько уж он его просит. Сколько клянчит. Думай об этой бронзе, не думай…
Да и что сейчас бронза? До бронзы сколько ещё нужно сделать!..
— А тебя герцогиня спрашивала, — сказал ломбардец таким извиняющимся тоном, словно пытался хоть что-нибудь поправить.
— Герцогиня?
— Ну да. Бенвенуто, говорит, пришёл или нет. Где он, дескать.
— Что ей надо, не знаешь?
— Нет, не говорила… Слышал, они со служанкой о каких-то изумрудах толковали.
— Об изумрудах?
— Об изумрудах, — подтвердил ломбардец. — Но тут ведь как, Бенвенуто. Может, они об изумрудах не потому, что тебя ждали. Может, какие иные изумруды. Я не знаю. Я просто услышал: изумруды, изумруды. А что изумруды, зачем изумруды… мне ведь не докладывают.
— Ясно, — хмуро кивнул Бенвенуто. — Хорошо. Ты тогда вот что… Я не буду заходить. Как-то не ко времени. А если герцогиня опять спросит, скажи, не было его. Потом как-нибудь. Прощай.
— До завтра, — кивнул ломбардец, улыбаясь.
3
— Утром ветчину-то до ломтика подобрали, — толковала Фелиса, заворачивая снедь в тряпицу. — А на рынок я ещё не ходила. Скоро пойду, да вы-то уж уедете. Сыром обойдётесь. Обойдётесь ведь?
— Обойдёмся, — кивнул Микеле. — Что нам.
Когда он, помахивая торбочкой с провиантом, вышёл во двор, Антонио выводил из конюшни мула.
Микеле недоверчиво смотрел, как Ушастый запячивается в оглобли. Когда не осталось сомнений, что Антонио именно Ушастого выбрал в качестве тягловой силы, он сказал удивлённо:
— Ты что, Антонио! Ушастый же не потянет!
— А вот не надо быть таким умным, — проворчал Антонио. — Ещё как потянет. Ты своими делами занимайся. Поесть-то взял? Что Фелиса дала?
— Сыр дала, хлеб дала, три огурца дала, — перечислил Микеле. — Соль дала, бутылку вина дала… и два яблока.
— Ну просто царское угощение, — проворчал Антонио. — Как бы нам не полопаться… Ладно, съедим — с голодными сравняемся. Что стоишь? Иди ворота открой.
Ушастый бойко выкатил телегу на улицу.
— Э, скакун! — изумился Антонио, натягивая поводья. — Стой, бешеный конь! Застоялся!..
Микеле затворил створки и забрался в телегу.
Ушастый всхрапнул и пуще замельтешил тонкими ногами.
— Это он сейчас такой резвый, — сказал Микеле, примостившись рядом с Антонио на кучерской доске. — А потом не потянет.
— Почему не потянет? Если с верхом не наваливать, отлично потянет. Ты не смотри, что он тощенький. Он крепкий. Мулы все такие. Иной мул ещё и лошадь обставит за милую душу.
Микеле помолчал, потом сказал:
— Но они всё-таки мельче.
— Лошади тоже разные бывают. У деда в деревне была одна — вроде как дикая, что ли. Шерсть в четыре пальца, а ростом с крупного медвежонка. Ночью встретишь — испугаешься… Но в общем так и есть, мулы до лошадей не дорастают.
— Серединка на половинку.
— Ага.
— Поэтому лучше было гнедого взять…
— И ты туда же! — рассердился Антонио. — Вот вернёмся, пойдёшь и скажешь: а всё-таки нам лучше было бы гнедого!
— Почему «всё-таки»? — спросил Микеле.
— Потому что я уже говорил.
— Не дал гнедого, — догадался Микеле. — Потому что он только под седло?
— Не знаю, какой он там под седло, — саркастически сказал Антонио. — Он такой же под седло, как мы с тобой. Раньше почему-то особой разницы не было. Утром в телегу, вечером хозяин поскачет. И ничего. А почему? А потому что лошадь — она и есть лошадь, куда её ни сунь. А тут надо же: втемяшилось ему. Он ведь теперь то и дело по дворцам.
— Теперь? А раньше разве не по дворцам?
— Раньше-то?.. Да нет, раньше тоже по дворцам. Его дело ювелирное. А кто у нас драгоценности покупает да заказывает? Вот и рассуди.
— Но за дровами же тоже надо, — рассудил Микеле. — Ты бы ему объяснил…
Антонио искоса на него посмотрел.
— Что такое? — спросил Микеле.
— Скажешь тоже — объяснил!.. — Антонио покачал головой. — Таким, как он, лучше не объяснять. Пожелание высказал — и всё, стой молча. Примет он его — хорошо. Не примет — иди делай, что прежде было велено. — Антонио вздохнул и закончил поясняюще: — Он же бешеный.
— Да ладно! — сказал Микеле. — Ну какой он бешеный! По-моему, он добрый.
Антонио отмахнулся.
— Ага, добрый. Забыл уже, как тебе навалял? Недели две желтей лимона ходил. Очень добрый. Добрее не бывает.
— Ну, это когда было!.. — возразил Микеле. — И потом, я же сам был виноват.
— Понятное дело, — кивнул Антонио. — Нет, так-то он, конечно, и правда добрый… Но знаешь, я тебе так скажу: находит на него частенько. И уж если находит!.. Святых выноси.
— Что находит?
— Что находит… не знаю, что находит. Говорят так: находит, мол. Не слышал?
— Слышал.
— Ну и вот. Я же отлично помню, как его из Флоренции выставили. Я всего на год младше. А брата его Чеккино — на год старше. А тогда весь город гудел.
— Это какого брата? Который от чумы умер?
— Нет, Чеккино в Риме убили. Там своя история… От чумы никакой брат не умер.
Микеле нахмурился.
— Да, точно, — сказал он. — Не брат. Хозяин о сёстрах говорил.
— Это дело другое, — проворчал Антонио. — Сестра — это же не брат, верно?
— Ну да, — согласился Микеле. — А что гудели-то?
— Ну, когда кого-нибудь из города изгоняют, все так волнуются, будто их самих вот-вот выставят. Мне было… сколько? Двадцать, кажется. Ну вот и считай. Хозяину, значит, двадцать один. Мы жили по соседству. А есть такая семейка — Гуасконти.
— Знаю, — кивнул Микеле. — Это у которых две лавки на рынке.
— Это теперь две лавки. Это они с тех пор маленько победнели. А тогда большими делами ворочали. А хозяин перед тем ненадолго в Рим уезжал. Но маэстро Джованни упросил его вернуться. Он вернулся и стал работать в мастерской этого, как его… он уж давно помер… тьфу ты, крутится на языке… Франческо Салимбене! Франческо Салимбене, вот как его звали. Бенвенуто к нему пошёл. Все так начинают: у мастера помощником. Когда ещё собственную мастерскую откроешь…
— Ну да, — вздохнул Микеле.
— Ну и вот. В общем, не знаю точно… да и тогда никто не знал, путаная была история… Но так или иначе, а что-то они с этими Гуасконти не поделили. Бенвенуто без долгих слов не то подкараулил одного из братьев, не то просто случайно встретил, — и побил. Да вроде и побил-то не сильно: просто схватились сгоряча на улице, кулаками помахали да и разошлись. Но дело пошло на Совет Восьми1[1] …
— Прямо сразу на Совет? — удивился Микеле.
— Ну, отец-то Гуасконти тогда важный был… богатый и важный, вот его и заело — как это его сыночка на улицах колотят. А на Совете особо разбираться не стали и присудили хозяину пеню — четыре меры муки.
— Какой муки?
— Ну какой, обычной муки. Четыре мешка пшеничной муки в пользу монастыря Заточниц. Такое наказание. Скорее, для памяти. Чтоб не забывал. Если ещё чего натворишь, скажут, что с тобой дела иметь нельзя: уже наказывали его, а он опять за своё. В другой раз подумаешь в драку лезть.
— Пожалуй, — согласился Микеле.
— А хозяину вроде как несправедливо. Вроде, если он и виноват, то наравне с Гуасконти. Вроде этот Герардо сам задирался на ровном месте. В общем, так его заели эти четыре меры, что он вместо того, чтобы испугаться, прямо с Совета, где его стращали, помчался домой, схватил нож и кинулся к Гуасконти. А мужчины Гуасконти как раз тоже из Совета со своей победой, только один уже зашёл в дом — как раз тот самый Герардо, с которого вся заваруха началось, а остальные где-то замешкались, может, как раз свою радость и обсуждали, вот и плелись нога за ногу. Бенвенуто врывается в жилище, орёт в страшной ярости, машет железом и, не говоря худого слова, с размаху бьёт Герардо в грудь. Шарах! Герардо падает!.. Потом-то оказалось, что Бенвенуто на нём только камзол пропорол, а тела по счастливой случайности не задел… слава Господу. Этот Герардо просто так повалился — должно, от ужаса сознание потерял…
— Ничего себе! — сказал Микеле. И повторил: — От ужаса!
— Да вот и то, — вздохнул Антонио. — Падает он, значит, на пол как подкошенный… Ну а коли так, всем уже понятно, что случилось. Женщины голосят: Бенвенуто убийца, Бенвенуто зарезал их любимого Герардо! Герардо у них свет в окошке, а Бенвенуто его насмерть укокошил. А Бенвенуто тоже спуску не даёт, надрывается в ответ, что и остальных сейчас порешит не пожалеет!
— Да-а-а!.. — потрясённо протянул Микеле. — Ну, хозяин!..
— Мать и сёстры перед ним на колени. Мол, пощади, не лишай жизни… Бенвенуто на крыльцо — а тут как раз всполошённое семейство со двора валит навстречу. Человек пять мужиков, успели похватать что ни попадя: кто с лопатой, кто с оглоблей, у того молоток, у этого наковальня. Но Бенвенуто всё равно, сколько их там: бросается как бешеный бык. Одного повалил, другой сам упал, третий побежал в ужасе. А он знай машет тесаком и кричит, что всем сейчас крышка!..
— Вот это да!
— Ну куда ты, куда? — укоризненно спросил Антонио Ушастого, который на ходу потянулся к фиолетовой кляксе чертополоха. — Торбу овса спозаранку схрумкал. Всё мало ему. И как вмещается в такого тощего…
— Подожди! — вскрикнул Микеле, сгорая от нетерпения. — Потом-то что?
— А что потом?.. Говорю же: видать, Господь осенял всё это безобразие своим неявным присутствием. Каким-то чудом никто никому не причинил вреда: ни Бенвенуто им своим кинжалом, ни они ему своими наковальнями.
— А за что же выгнали?
— За что выгнали… Спрашиваешь! Во-первых, хозяин был уверен, что он всерьёз зарезал того Герардо. И первым делом сбежал. А во-вторых, хоть все живы-здоровы, а всё равно бы город ему такого буйства не простил. Врываться к торговцам в дом, грозить убийством!.. Здесь о таком отродясь не слышали!.. нет, такое ему бы с рук не сошло. Вот он и дал дёру. А Совет Восьми тут же объявил, что изгнал его из Флоренции на десять лет… Ну! Ну! Балуй!
Антонио издал звук смачного поцелуя и встряхнул вожжами.
— Это тогда он в Рим уехал? — спросил Микеле.
— Ну да. Только теперь уже надолго.
— О Риме он рассказывает…
— Ясное дело, — вздохнул Антонио.
Некоторое время ехали молча.
Ушастый мягко постукивал копытами по травянистой колее.
Поскрипывали колёса.
4
Его томила сухая досада.
Всё, всё против него!..
И ведь сам когда-то захотел! Кто тянул за язык? Ведь почти первое, о чём заговорил! Персея ему! Попирает обезглавленное тело! С головой в руке!..
Год за годом одно и то же: сам хотел — а сам не даёт работать!..
Боже. Боже. Он сойдёт с ума.
Правители тщеславны. Правители жадны. Правители открывают рты даже на то, чего не могут проглотить.
Когда герцог разинул пасть на Персея, она уже была занята Собором Святой Марии.
Разумеется, великий герцог Тосканский даже в мечтах не мог надеяться возложить на свои плечи бессмертную славу его строителя. Храм заложили более чем за два века до рождения Козимо, в пору, когда процветающая Флоренция силилась превзойти — и превзошла! — величие кафедральных соборов своих соперников — Сиены и Пизы. И даже с того дня, когда Папа Евгений IV освятил достроенную церковь и подарил городу золотую розу, отчего Святая Мария стала Святой Марией с цветком, до рождения герцога должно было пройти восемь с лишним десятков лет…
Все эти годы храм жил полнокровной жизнью.
Под его сводами Данте при большом стечении публики читал «Божественную комедию» — и происходила последняя попытка единения православной и католической церквей, Ферраро-Флорентийский собор.
Здесь гремел неистовыми проповедями смирения доминиканский монах Савонарола — и отсюда же выступали отряды вдохновлённых им детей: врываться в знатные дома, отбирать игральные карты и кости, светские книги, флейты, духи — вообще всё, что несёт на себе печать дьявольского соблазна, — дабы затем предать сожжению на «кострах тщеславия», бушевавших ночами на площади Синьории.
В его полумраке, когда народ преклонил колена пред Святыми дарами, убийцы бросились на Лоренцо Великолепного и его брата Джулиано — и Джулиано пал под ударами кинжалов, но Лоренцо, храбро отбиваясь, ускользну в ризницу и избежал смерти…
Уже многое случилось под крышей собора Санта-Мария-дель-Фьоре, когда герцог Козимо нашёл, чем обессмертить своё имя.
Да, храм действовал уже больше века, но, как это почти всегда бывает при создании столь грандиозных сооружений, он страдал огромным количеством недоделок. Сменялись поколения верующих, — а всё так же не был достроен фасад и пустовали хоры. Вся его гулкая хоромина, поражавшая громадами объёмов, оставляла впечатление запустения и разора.
Герцог Козимо поставил перед собой задачу довести его до ума.
Фасад, мозаика полов, бесчисленные скульптуры на хорах… и ещё, и ещё, и ещё.
В просторечии затеянное герцогом завершение Собора называли просто — Стройка. Вероятно, язык полон тайных капилляров, по которым сочатся, не перемешиваясь друг с другом, разные смыслы, а потому, слыша это слово, всякий однозначно понимал, что речь идёт не о том, что кто-то взялся сколотить сарай или пристроить к амбар сеновал, и даже не о смелом замысле обременить старый дом новым вторым этажом.
Нет, Стройка — это был жадный спрут, без устали высасывавший материалы, инструменты, руки и умения поначалу с окраин Флоренции, а со временем распространивший свои аппетиты и на прилегающие области большой Италии.
Трудно вообразить, сколько сил отняло само строительство, если даже мелкие, в сравнении с ним, доделки требовали участия мастеровых со всей Тосканы.
Почему-то именно тогда, уже взявшись за неподъёмную тяготу Стройки, то есть в довольно неподходящую минуту, Козимо ненароком вспомнил, что он победил Республику!
Разве можно такое забыть? Нет! Так пусть встанет на площади Персей, пусть отрубленная голова Медузы символизирует гибель бесчестного мятежа!..
Славы много не бывает.
Но всё же слишком большие куски собрался герцог отхряпать.
Конечно, в сравнении с количеством изваяний, которым предстоит украсить титанический храм, одна-единственная скульптура — сущая мелочь.
Тем не менее Стройка кое-как идёт.
А вот ещё и на Персея — на Персея силёнок не хватает.
И уже сколько лет всё это тянется.
А как хорошо начиналось!..
* * *
Он тогда загорелся!.. Ни о чём ином и думать не мог. Несколько дней мучился, три ночи не спал, атакуемый наплывающими образами — и всё не то, не то…
И вдруг — вот же он! Соразмерный, величественный, прекрасный!
Нельзя было терять ни минуты. Дом, мастерская! Скорее начать!..
Сгорая от нетерпения, явился к герцогу.
— Дом?
— Да, ваша светлость! Мне нужен дом. И хороший дом! Такой, где бы я мог разместиться со всеми своими причиндалами. Где можно построить горны и работать и глину, и бронзу. И, конечно же, большая ювелирная мастерская, ведь золотыми работами я очень вам послужу!.. В общем, мне нужны удобные помещения. Чтобы без тесноты. Чтобы и сам я вольно себя чувствовал, и мои мастера… не считать аршины и не протискиваться!
— Это серьёзные запросы, — неожиданно озабоченно сказал герцог, не ожидавший, вероятно, что так легко начавшаяся беседа (толковали о финифти, о венецианском плетении, о золочении керамики и прочих интересных и необязательных предметах) примет столь неприятно веский оборот. — Просторный дом!.. Большой дом. Такой ещё поискать…
— Ваша светлость, не надо ничего искать, — поклонился Бенвенуто. — Я уже нашёл! Я облазил его от чердаков до подвалов. Отличный дом! Мечтать о лучшем — это проявлять неразумность. С одной его стороны сад, пусть и небольшой… а зато с другой — громаднейший огород. Я смогу превратить его в литейный цех! Пусть пока под открытым небом, но ничто не мешает соорудить там кое-какие навесы…
— Вот как?
— Да, ваша светлость! При этом я совершенно не хочу докучать его светлости денежными просьбами, а поэтому попросил бы принять от меня в качестве залога эти две безделки. Я привёз их из Франции. Они сработаны не мной, а моими работниками, но по моим рисункам и под моим наблюдением. Купите мне дом, а в скором времени я верну долг и выслужу их назад.
И он положил на подзеркальник бриллиантовый гарнитур: браслет и колье.
— Ничего себе безделки, — пробормотал герцог. — Да, Бенвенуто, — сказал он, относя драгоценности на вытянутую руку. — Тебе, стало быть, сдаётся, что дом хороший… А вот мне сдаётся, что я не ошибся в выборе.
— Ваша светлость, это правда, — поклонился Бенвенуто. — Я вас не разочарую.
Герцог вздохнул, осторожно возвращая украшения на подзеркальник.
— Какая прелесть, — сказал он отчего-то печально. — Не хочется выпускать из рук… Но вот что я скажу тебе, дорогой Бенвенуто. Забери их. Мне нужен ты, а не они. Получи свой дом без лишних сложностей. Садись, пиши ходатайство. Я продиктую…
Когда Бенвенуто исполнил требуемое, герцог придвинул лист к себе и резко, с брызгами, начертал поверху и под углом: «Посмотреть сказанный дом, и от кого зависит его продать, и цену, которую за него спрашивают; потому что мы хотим пожаловать им Бенвенуто».
Вот как всё было!..
Ах, глупец Бенвенуто, глупец! Легковерный дурачок!..
Ему казалось, что этими строками не только дом, но и всё его будущее при герцоге обеспечено стократ. И не в том смысле обеспечено, что ему не придётся нуждаться в деньгах… Что деньги!.. Всю жизнь имея дело с золотом, он не приобрёл пагубной привычки трястись над ним. Денег он всегда зарабатывал больше, чем ему требовалось… деньги он не ценил.
Нет, он уповал на то, что герцогское решение открыло ему дорогу не к деньгам, не к дому как эквиваленту денег, — а к дому, в котором он сможет спокойно работать!
В ликовании успеха он провёл два или три дня.
Но скоро всё стало кривиться и рушиться.
Разумеется, герцог не опустился до самоличного наблюдения за ходом дела. Он отдал особое распоряжение своему мажордому — мессиру Риччо.
Бенвенуто рассказал ему о своих чаяниях, не утаив, что на месте огорода собирается устроить большую мастерскую, что хотел бы вселиться и приступить к работе как можно скорее и, более того, опасается, как бы кто-нибудь не перехватил эту чудесную покупку.
Мессир Риччо, благожелательно кивая в ответ, уверял, что не следует волноваться, всё пойдёт как по маслу, уже днями он сможет приступить к переустройству жилища, — но эти «дни» растянулись на полгода, а когда сделка, наконец, совершилась, мессир Риччо посчитал возложенные на него обязанности исполненными и поручил заниматься дальнейшими требованиями Бенвенуто своему расходчику — торопливому, как улитка, и проворному, как кладбищенский сторож!..
О Господи, Господи!..
Припоминая обстоятельства тех давних событий, Бенвенуто хмурился и ускорял шаг.
* * *
То, что он, полный надежд и уверенности в будущем, примчался во дворец, а герцога там не оказалось, само по себе было чрезвычайно неприятно.
И даже обидно. И даже оскорбительно!
Хорошенькое дело! Вчера договорились твёрдо… то есть не договорились, с герцогами, равно как с королями и Папами, не договариваются… просто Козимо повелительно бросил между делом: завтра к стольким-то, Бенвенуто, смотри не опаздывай!
И вот ты к стольким-то как штык — а толку чуть.
И теперь что хочешь, то и думай.
Может, он за ночь засомневался? И нарочно изобрёл какое-то дело, чтобы избежать назначенной встречи?..
Может быть, вчера он на самом деле всё решил, на самом деле продумал предварительный план и прикинул смету… На самом деле хотел огорошить Бенвенуто своими милостями!.. Вот, Бенвенуто, бедняга, получи, наконец, то, что позволит тебе доделать скульптуру!..
А под утро пришла ему иная мысль: не хочу никакого Персея!.. не хочу никакого Бенвенуто!..
Ну бред же, бред!..
А может, вечерком ему принесли такой красоты изделия, что он решил завести дело с новым мастером, а с Бенвенуто, наоборот, придержать?
Тоже неправдоподобно…
Смущало, что герцог уехал с кардиналом Дуччо.
С одной стороны, ничего странного: кардинал Дуччо исполняет важные поручения. Самое важное из них — надзор над Стройкой в целом.
Тут мысль Бенвенуто совершила небольшой перескок: а за то, как идут там скульптурные работы, отвечает ваятель Бандинелло.
Бандинелло!.. Да уж не его ли уши отсюда торчат?.. Не приложил ли руку его старый дружочек?
Чёртов бездарь ненавидит его замысел! Ревнует к герцогу! Пользуется любым случаем, чтобы ставить палки в колёса!
Так почему бы ему сегодня не сорвать назначенное свидание? Почему бы не отвлечь властителя от давно назревшего разговора?
Точно, точно! Так и есть! Ах, подонок, подонок!..
Того не заметив, Бенвенуто свернул на Сан-Фиренце, хотя через площадь Синьории ему было бы короче. Он и сам не смог бы объяснить, почему так поступил: действие было неосознанным, инстинктивным.
Однако, как у всего на свете, у этого действия тоже были свои предпосылки: последнее, чего бы ему сейчас хотелось, это иметь хоть что-нибудь общее с завистником Бандинелло, — а между тем на площади Синьории стояла его, Бандинелло, большая скульптура: Геркулес, побеждающий Какуса, — и если бы Бенвенуто случайно мазнул по ней взглядом, всё его естество было бы жесточайше оскорблено!..
Они знали друг друга с детства.
Когда-то маэстро Джованни отдал сына в подмастерья к золотых дел мастеру Брандини. У того был сын Баччо, ровесник Бенвенуто. Встретившись впервые, мальчики не успели толком ни подружиться, ни поссориться, потому что не прошло и трёх дней, как отец передумал и забрал Бенвенуто домой: он, видите ли, и дня не может прожить, чтобы не видеть своего ребёнка рядом и не слышать его игры на флейте.
По-настоящему они с Баччо столкнулись годами десятью позже. Бенвенуто с изумлением узнал, что, когда его отец умер, сынок тут же сменил фамилию на другую: Бандинелли. Должно быть, красивше ему казалось… Понятно, что Бенвенуто уже не звал его Брандини. Но и Бандинелли он его не звал. Бенвенуто величал его исключительно Бандинелло, — потому что враждовать они стали с первой встречи, а Бандинелло, в отличие от Бандинелли, звучит презрительно и свысока.
Он тогда уж года полтора жил в Риме. Завёл знакомство с Папой. Его святейшеству нравились поделки Бенвенуто. Папа заказывал невзначай то одну, то другую мелочь, словно проверяя его умения, и в конце концов поручил дело серьёзное, ответственное: разработать модель большого золотого дублона.
По мысли его святейшества, на аверсе должен был находиться обнажённый Христос со связанными руками. Надпись: Ессе Homo. На обороте — Папа и император рука об руку поддерживают явно упавший бы без их попечения крест. Надпись: Unus spiritus et una fides erat in eis1[2].
Они как раз обсуждали детали дела. Как вдруг подходит какой-то низенький, толстый, губастый, с глазами навыкате человечишко (Бенвенуто едва признал в нём того Баччо, с которым когда-то провёл два дня в мастерской Брандини) и вещает таким тоном, будто он явился не пред очи его святейшества, а так себе просто решил прошвырнуться по рыбным рядам:
— Всеблаженный отче, имейте в виду, этим ремесленникам, золотых дел мастерам, нужно непременно представлять точные рисунки для работы. Не то они вам такого наворотят!..
Бенвенуто ошалел от злости, но предпринять что-нибудь существенное на глазах у Папы было никак нельзя. Он лишь резко ответил нахалу, что не нуждается в его школярских рисунках для своего искусства. И, более того, в самом скором времени досадит его нелепому искусству собственными рисунками!
Реплика в целом прозвучала запальчиво и путано, но Папу необыкновенно развеселила. Отсмеявшись, его святейшество сказал:
— Дорогой мой Бандинелли, что-то вы сегодня слишком строги к этим, как вы сказали, ремесленникам. Бенвенуто, ступай! Старайся усердно служить мне, а на всяких сумасбродов не обращай внимания!
Вот так они во второй раз познакомились…
Оказалось, ваятель Бандинелло в ту пору тоже околачивался в Риме. Позже Карл V произвёл его в кавалеры ордена Святого Якова. (Бенвенуто искренне полагал, что император сделал это совершенно зря, и щедро делился своим мнением со всеми подряд.) Понятно, такая звезда с неба всякого преисполнила бы уверенности в своём таланте, — но у Бандинелло и прежде на десятерых было того, что Бенвенуто называл самомнением, облачённым в невежество.
Что касается дублона, то он сделал два чудных чекана. Да так быстро, что, когда принёс готовые, Папа уже начал сердиться, вообразив, что Бенвенуто хочет добавочных разъяснений. Рассеивая недоразумение, он с поклоном протянул ему монеты.
— Да не может быть! — изумился Папа.
И стал разглядывать, и восхищённо качал головой, и никак не мог налюбоваться.
Тут-то Бенвенуто и подсунул ему заранее заготовленный к подписи указ: он хотел получить должность мастера чеканки на монетном дворе.
— Что это? — машинально спросил Папа, но, пробежав первые слова, уже потянул перо, чтобы начертать своё имя.
— Ваше святе… — начал было изумлённый такой спешностью датарий.
Папа жестом отверг возражения.
— И сомнений никаких не может быть! Подписываю! Грязные сапоги Бенвенуто стоят больше, чем глаза всех этих тупиц!..
Да, пожалуй, именно с Папой Климентом у него были самые добрые отношения.
Неприятностей тоже хватало… но легко ли вообще иметь дело с государями?..
Так или иначе, после вторжения французов они ещё больше сблизились.
* * *
Вообще-то он не собирался воевать. Тем более сидеть в осаде. На него в ту пору дождём сыпались заказы, головы не поднять. Но уж если весь Рим взялся за оружие…
Он хорошо помнил то утро. Сел работать, но не успел толком разложиться, как зашёл друг Алессандро со своим приятелем Гуерино — оба в кольчугах, с аркебузами и последними новостями. Недолго послушав, Бенвенуто привёл себя в соответствующий моменту порядок — кольчуга, шлем, аркебуза, огневой приклад, длинная шпага и кинжал, — и они двинулись к стенам Немецкого кладбища.
Дельце шло полным ходом: француз норовил вломиться в город, римляне отчаянно отбивались. Много было раненых, все дрались что было мочи, дым стоял гуще тумана.
Они запалили аркебузы. Бенвенуто велел целить в какого-то рослого француза, прямо-таки великана в синем камзоле. В пороховом дыму им не удавалось разобрать, сам по себе он такой гигант — или просто сидит верхом.
После их залпа исполин повалился, чем вызвал в рядах нападавших ужасное смятение. Никто не знал, чья именно пуля в него угодила, может, и все три, а Бенвенуто так и не понял, была ли под поверженным лошадь, — но, в любом случае, они погубили, как вскоре выяснилось, предводителя всей этой своры, французского коннетабля Карла Бурбона.
Тем временем враг уже частично вступил в Рим и наседал дальше. Друзья прошли через Кампо-Санто за церковь Санто-Аньоло и оказались у ворот замка Святого Ангела.
— Вот! — сказал Алессандро. — Вот куда нам нужно!
Бенвенуто не был уверен, что им нужно именно сюда. Было очевидно, что в случае осады они окажутся взаперти, а торчать там месяцами ему не хотелось.
В конце концов он нехотя уступил доводам Алессандро. Между тем в замке собрались опускать решётку ворот. Они едва успели подбежать, Алессандро радовался удаче, однако какой-то капитан, преградивший дорогу, после краткого разбирательства заявил, что Бенвенуто он впустит как штатного музыканта при папском дворе, а его товарищам ходу нет.
И в итоге Бенвенуто, хоть и не хотел, прошёл в крепость, а Алессандро и Гуерино, так в неё рвавшиеся, со слезами на глазах помахали ему из-за решётки.
Но ему тут же стало не до сантиментов: капитан громогласно послал его на помощь пушкарям, палившим со стены.
Именно в тот момент орудия почему-то молчали. Командиром пяти пушек был некий Джулиано, дом которого стоял почти впритык к стенам замка. И теперь он, глядя меж зубцов крепостной стены, мог видеть, как французы разоряют его жилище и мучают жену и детей.
Понятно, что Джулиано, с одной стороны, ничего не жаждал больше, чем поубивать мерзавцев, но с другой, опасаясь попасть в родных, не хотел подвергать их риску. Не в силах решить ужасную дилемму, он бросил запальный фитиль наземь и только с горестным воем рвал бороду. Бенвенуто удивило, что некоторые другие пушкари тоже выли и рвали бороды, хотя внизу не было ни их домов, ни домочадцев.
Он в ярости оттолкнул Джулиано (тот был в таком горе, что просто повалился и затих, прижавшись к камню) и бешено заорал на оставшихся. Пушкари тут же пришли в себя, и они спешно оживили несколько фальконетов.
Между тем французы, ободрённые затишьем, столпились у ворот, думая, вероятно, что сейчас им вынесут ключи и пару бутылей доброго вина, — но всё уже было готово, и после неожиданного залпа сволочь разбежалась, оставив человек тридцать убитых и раненых…
К вечеру начальник артиллерии собрал артиллеристов на площадке перед Ангелом. Первым делом он сообщил, что поручает командование Бенвенуто, проявившему себя наилучшим образом. Затем назначил под его начало десяток солдат, велел выдать плату вперёд, отпустить хлеба и вина, а под конец сердечно попросил, чтобы Бенвенуто продолжал именно так, как начал.
А он и рад был стараться…
* * *
Отец любил рассказывать, как пяти недель от роду Бенвенуто в компании ещё двух младенцев принимал святое таинство Крещения.
Будучи поочерёдно погружаемы в купель, малютки орали как резаные, а он — даже не захныкал, только удивлённо моргал и отфыркивался на манер Левиафана.
По словам отца, купелей было две: одна — серебряный таз с тёплой водой, вторая — большая каменная, с неподогретой. И вот, усмехался маэстро Джованни, священник, держа тебя на ладонях, недоумённо смотрел, как ты сердито фыркаешь и отплёвываешься, а потом шагнул к холодной, — и окунул в неё. И тоже трижды, и с головой — и только тогда, сынок, ты начал недовольно вякать и сучить ногами!..
Бенвенуто часто об этом думал. Возможно, как эти две купели отличались друг от друга, так и натура у него получилась двойственная.
С одной стороны, нет для него большей радости, чем заниматься искусством: и рисовать, и ваять, и резать металл, и придумывать драгоценным камням такие чудные оправы, что они вдесятеро поднимаются в цене — всякий вельможа готов отдать любые деньги, а женщины рады и саму душу дьяволу прозакладывать.
А с другой, — как только выдаётся случай повоевать, он тут же забывает обо всём изящном и с наслаждением и радостью воюет, и показывает чудеса храбрости и ловкости, и выходит победителем, и получает хвалы, награды и уверения, что в этом ремесле нет ему равных. Его просят стать военачальником, чтобы отогнать врага и избавить мирных жителей от ужасов войны, — и он гордится едва ли не больше, чем когда из-под его рук выходит поделка, пленяющая всех красотой и изяществом.
Но стоит затем ему вспомнить, что ведь есть, есть на свете холст и краски!.. и глина, и мрамор, и резцы, и зубильца! — как он забывает о воинском искусстве, будто никогда в жизни к нему не влекло, и никогда он не стоял на крепостной стене у заряженной пушки с фитилём в руке, и никогда не сражался ни пешим, ни конным, и не знал сладости победы над сильным противником…
Ночью враг окончательно занял в Рим.
С высоты верхнего яруса Бенвенуто пристально разглядывал эту неописуемую новизну. Охваченный пожаром город пылал, плыл где в ярких языках огня, где в облаках дыма, и звёздное небо то меркло в свете пламени, то, когда кварталы заволакивало клубами гари, снова ярко проступало.
Никто, кроме него, не мог этого увидеть. Он уже тогда знал: чтобы видеть по-настоящему, одного зрения мало — нужно ещё воображение!.. Нет, конечно, те, что стояли рядом, тоже глазели на горящий Рим и что-то, наверное, различали… но понять толком точно не могли.
Как можно рассказать об этом Микеле… поймёт ли?..
Да и стоит ли записывать всё подряд?.. Он ведь половины не помнит, а что помнит, помутилось в деталях. Мелочи гораздо лучше запоминаются в работе, чем в войне… вот, например, до сих пор памятно ему движение резца, что придало, наконец, лицу золотого Зевса нужное выражение.
Король Франциск через день присылал справиться, не готова ли статуэтка. И вообще-то она была почти готова, Бенвенуто успевал к обещанному сроку… но лицо!..
Он мысленно видел, каким оно должно быть — а на деле никак не выходило. Он раз за разом вырезал грозный лик громовержца — и опять получалось что-то иное, и опять ему приходилось наплавлять на обезображенную физиономию нашлёпку свежего золота, чтобы закрыть прежнюю порчу и попытаться заново.
И снова резал, и снова наплавлял, и так раз за разом, и уж почти отчаялся! — как вдруг резец сам сделал именно то, что было нужно, — и Зевс мгновенно стал таким, каким Бенвенуто хотел его видеть: из-под грозной гримасы повелителя молний проглянула улыбка горестного всепонимания.
А что на войне? Суматоха, пальба… несчастья.
С утра до ночи он занимался своими дьявольскими упражнениями. Он так ловко садил во врага ядро за ядром, что полюбоваться им повадился кое-кто из кардиналов. Они стояли чуть поодаль, то восхищённо переговариваясь, то даже молясь за него. При этом их красные шапчонки представляли собой отличную цель для тех французов, что засели, например, в сотне саженей на башне Бини. Бенвенуто не раз по-доброму просил кардиналов не торчать на стене. Но они продолжали упорно таскаться: любопытно им было, видите ли, последить за баталией. Тогда он велел запирать дверь, ведшую на верхний ярус. Кардиналы два дня бились в неё попусту, а когда их так и не пустили, все эти бывшие друзья и почитатели сделались его злейшими врагами.
Вообще говоря, нажить врагов среди защитников замка было очень просто.
Например, однажды примчался синьор Орацио Бальони: видишь вон тот дом за воротами Кастелло? Это гостиница, — видишь солнце, намалёванное между двумя окнами? — это вывеска! С башен приметили, что там собралась целая толпа вояк. Скорее всего, они просто кутят. Окна закрыты ставнями, но бить нужно прямо в это солнце или на локоть левее.
— Бенвенуто! — кричал он. — Если ты попадёшь, мы всех истребим одним ударом! Не теряй времени! Мерзавцы в любую секунду могут разбежаться!
— Попасть в солнце можно, — сдержанно отвечал Бенвенуто, с прищуром примериваясь к цели, — ничего не стоит пальнуть прямо в серёдку. Но посмотрите сюда, мессир: у жерла стоит бочка с камнями. Совершенно очевидно, что, когда пушка выстрелит, сила огня и ветра сбросит бочку вниз, на нижний ярус, во двор. Нужно сначала оттащить её от греха подальше в сторону, а потом уж без опаски долбануть как следует.
— Не говори глупостей, Бенвенуто! — заорал синьор Орацио Бальони. — У нас нет времени таскать бочки! Не может такого быть, чтобы ветер от пушки свалил её из того положения, в котором она находится!.. Да если бы она и упала, а внизу стоял сам Папа, беда была бы не так велика, как тебе кажется. Стреляй же, стреляй!
Не рассуждая больше, Бенвенуто выпалил — и, как и обещал, угодил точь-в-точь в самое солнце.
Но и бочка повела себя точь-в-точь по его обещанию: грянулась как раз посередине между кардиналом Фарнезе и мессиром Якопо Сальвиати.
Если бы эти достойные люди стояли ближе друг к другу, она бы расплющила обоих.
К счастью, они в тот момент страшно бранились. Кардинал Фарнезе минуту назад сообщил мессиру Якопо, что он, мессир Якопо, — главная причина разгрома Рима. А мессир Якопо в ярости отвечал, что, если бы не кардинал Фарнезе, никакой войны вообще бы не было. И чтобы дать простор своим поносным словам, они орали друг на друга издалека, не очень приближаясь.
Когда между ними, громыхнув не хуже пушки, рухнула бочка с булыжниками, двор погрузился в мгновение мёртвой тишины. Но когда мгновение истекло, поднялся великий шум: задрав головы, кардиналы вопили, грозили, трясли кулаками!..
Добрый синьор Орацио всполошился и побежал вниз. Бенвенуто услышал, как кто-то надрывается насчёт того, что давно пора убить этих проклятых пушкарей. Разозлившись, он тут же повернул два фальконета к лестнице, откуда могли появиться нежданные гости, и приготовил запал.
Минуты не прошло, загромыхали по лестнице слуги кардинала Фарнезе. Однако их намерение досадить проклятым пушкарям наткнулось на фитиль в руке Бенвенуто.
Они с бранью теснились в проёме и таращились в жерла фальконетов, а он спокойно пояснял им, что значит этот фитиль у него в руке: то именно, что если хоть один сделает ещё шаг, из всех чохом будет произведён горчичный порошок пополам с томатным соусом. Поэтому лучше им вернуться и передать кардиналу, что Бенвенуто всего лишь выполнил приказ, и приказ этот имел в виду его же, духовенства, защиту, а вовсе не обиду.
Что же касается бочки, пусть скажут, что бочка упала случайно.
Только они с ворчанием ретировались, как появился чёртов путаник Орацио Бальони и с порога начал на него орать. Ну, это уже было слишком! Бенвенуто положил руку на рукоять шпаги и, должно быть, сильно изменился в лице.
Синьор Орацио запнулся, побледнел, а потом сказал почти шёпотом:
— Бенвенуто! Тише, тише! Ты что! Я твой друг! Не будем ссориться! Я люблю тебя как родного! И когда-нибудь смогу это доказать!.. — И рассмеялся, и закончил, обнимая его: — А вообще-то жаль, Бенвенуто, что ты попал ядром, но промахнулся бочкой. Лучше бы наоборот: несчастные французы могли и не пострадать, зато бы ты ухлопал обоих мошенников, один из которых — причина великих наших бед, а другой, быть может, будет причиной и ещё худших!..
И — да, когда осада кончилась, синьор Орацио доказал Бенвенуто своё расположение: предложил принять чин капитана и набрать себе отряд бойцов человек в триста…
Но это было позже, а тогда жизнь шла себе и шла, как идёт жизнь в любом месте и в любом состоянии, хоть бы даже и в осаде, и в ней самое ужасное вечно переплетается с чем-нибудь смешным.
Например, как-то раз Папа с небольшой свитой прогуливался на круглой башне. А невдалеке от стен расхаживал испанский полковник. И Папа узнал его, потому что когда-то тот состоял у него на службе.
Папа задержался у зубцов стены, и все обсуждали этого полковника.
А Бенвенуто был наверху у Ангела, ничего о том не знал и увидел полковника независимо от Папы. Он обратил внимание на вояку, что распоряжался рытьём окопов: с копьецом в руке и весь в розовом — розовый мундир, розовые панталоны, розовый плюмаж на шляпе. И было не совсем понятно, чего он так вырядился для такой грязной работы.
Окинув взглядом свой арсенал, Бенвенуто выбрал кречет — длинноствольное орудие вроде полукулеврины. И тщательно зарядил его на чуть иной манер, нежели обычно, — изрядной порцией мелкого пороха, перемешанного с крупным.
Руководствуясь точными правилами артиллерийской науки, с такого расстояния попасть в розового полковника было невозможно.
Поэтому Бенвенуто, прицеливаясь, взял столь изумительную дугу, что её не просчитал бы ни один профессор математики из Болоньи.
Настоящее же чудо состояло не в его волшебной дуге, а в том, что этот розовый привесил шпагу спереди, должно быть на испанский манер. Ядро ударило точнёхонько в неё — и полковника буквально разрезало пополам.
Между тем Папа, всё ещё наблюдая за старым знакомым, меланхолично и горестно рассуждал о превратностях человеческой судьбы. Когда же случилось это удивительное событие, неожиданно доказавшее верность его самых крайних воззрений, он пришёл в неописуемый восторг.
Кто?! — Бенвенуто, ваше святейшество!.. — Опять Бенвенуто! Ох уж этот Бенвенуто! Ко мне его!..
Папа был уверен, что попасть в столь удалённую цель нельзя. Но главное, он не понимал, почему в результате неожиданно случившегося попадания полковника разрубило на две половины.
Бенвенуто почтительно поведал, с каким тщанием готовил этот знаменательный выстрел. Рассказал и о висевшей на полковнике шпаге, которая несомненно сыграла свою злосчастную роль. С другой стороны, он должен был признать, что ничего похожего не замышлял, а то, что в итоге беднягу развалило, как баклажан, есть, скорее всего, неслыханное схождение целого ряда случайностей.
— Это просто чудо, Бенвенуто, — согласился Папа. — Чудо, с очевидностью доказывающее правоту нашего евангельского дела! Хорошо, мой мальчик. Ты молодец. Преклони колена.
Бенвенуто сделал это, и Папа, воздев руки и осенив его крестным знамением, торжественно отпустил ему грех человекоубийства — и не только этого, не только других, что уже были, возможно, учинены им на службе, но и всех будущих, если, буде на то воля Божия, Бенвенуто содеет их, служа апостольской церкви.
После чего он вернулся к своим пушкам и проявлял усердие, и безостановочно стрелял, и почти ни один его выстрел не пропадал даром…
Его рисование, его прекрасные занятия, его красота музыкальной игры — всё ушло в игру на пороховых орудиях… стоит ли рассказывать Микеле обо всём, что совершал он в той жестокой адовости?..
Конечно, если поведать всё без изъятий, записи, сделанные со слов Бенвенуто, изумят мир… но, может быть, лучше оставить эту память при себе?
Однако о злостном навете непременно нужно упомянуть… почему не рассказать о напрасных обвинениях и незаслуженных муках? — страдательная сторона всегда говорит о своих страданиях с определённым удовольствием.
Тем более что они брали начало именно в Замке святого Ангела.
На пятой неделе осады Папа Климент вызвал его к себе. Третьим при них был Кавальерино, слуга его святейшества. Папа Климент доверял ему как самому себе и за годы его преданной службы просто озолотил.
Папа сомневался, что замок выдержит осаду. Он боялся неизбежного разграбления сокровищниц. Он бы хотел спасти всё множество великих драгоценностей апостолической камеры, но в первую очередь — священные тиары.
По его знаку Кавальерино выложил их на стол.
Золотых дел мастера трудно ослепить, но тут Бенвенуто едва проморгался.
— Теперь понимаешь? — невесело спросил Папа. — Сначала нужно вынуть камни.
При определённом навыке это совсем не трудно. Бенвенуто быстро справился с задачей.
Кавальерино помогал ему их заворачивать — каждый камушек в отдельный лоскуток бумаги. Поздней ночью они закончили зашивать их в подкладки одеяний — самого Папы и его слуги.
От разломанных тиар осталось фунтов двести золота. Папа велел как можно более тайно его переплавить. Бенвенуто сложил золото в мешки и унёс к себе.
Недолго поразмыслив, он соорудил из нескольких кирпичей самодувную печурку, приладив в подум большую плоскую тарелку. Он бросал понемногу обломки тиар на уголья, золото плавилось и капало на блюдо. Дело шло само собой, но отнимало много времени, а сидеть сложа руки он не привык. Кроме того, не было возможности соорудить хоть какой-нибудь дымоход, и он в своей закупоренной каморке просто задыхался.
Загрузив очередную порцию, Бенвенуто выходил на стену продышаться. До окопов внизу было ближе, чем бросить камнем. Он не мог отвлекаться слишком надолго, но прямо на стене по углам громоздились кучи железного лома — какие-то древние замковые запасы. А в его арсенале было два фальконета с обломанными жерлами, палившие, как ни старайся прицелиться, куда Бог пошлёт. Тратить на них хорошие свинцовые ядра он жалел, и потому набивал поверх пороха кусками никчёмных железок.
И вот как-то, заложив плавку и выйдя на стену, Бенвенуто приметил вояку в шляпе с пышным плюмажем: он ехал на шустром муле по краю окопа, балагуря с прячущимися в нём солдатами.
Бенвенуто сделал поправку на побежку мула и пальнул, ни на что особо не надеясь.
Но выстрел оказался на удивление удачным: железка угодила верховому в лицо, и он с криком скатился наземь. Мул почему-то тоже повалился.
Из окопа кричали. Кто-то выскакивал на помощь.
Раненого отнесли к ближайшему дому. Чуть позже туда начала сбегаться вся войсковая знать.
Тут его потребовали к Папе.
— Бенвенуто! — обрушился на него Климент. — Что ты себе позволяешь?! Я поручил тебе дело, которое в тысячу раз важнее, чем вредить сброду под нашими стенами! Почему ты им не занимаешься?!
— Ваше святейшество! — воскликнул перепуганный Бенвенуто. — Я занимаюсь! Честное слово! Просто оно не отнимает много времени… вот я и вышёл ненадолго… что же мне без толку сидеть у печки? Да и дымно там — сил нет!
— Да, сидеть! Так и сидеть! — сердито возразил Папа. — Честное слово, если бы ты случайно не подстрелил самого принца Оранского, я бы так тебя наказал, что помнил бы всю оставшуюся жизнь!..
Уже подходя к дому, он усмехнулся, припомнив, как в этот самый момент в покои Папы вошёл кардинал Фарнезе и, не разобравшись в деле (а о тайных деяниях по спасению сокровищ он вообще ничего не знал), жарко поддержал Климента — вот, дескать, верно: непременно надо наказать этого несносного Бенвенуто! Лучше всего повесить!..
Да, ещё в ту пору кардинал его невзлюбил… Не смог, видно, простить бочки, что едва его не расплющила… Правда, позже, когда он стал Папой Павлом, Бенвенуто стало казаться, что прошлое забыто. Но напрасно он обольщался — через некоторое время неприязнь бывшего кардинала вылезла, подобно змее… да как ужалила!..
5
— Но мы же привезли дрова.
— Молодцы. Обоих вас наградить золотыми медалями!
— Какими ещё медалями, Фелиса?
— Говорю же: золотыми. С бриллиантами. Вот хозяин вернётся, он вам тут же накуёт по парочке!
— Да что такое, в самом деле! Почему я не могу на час уйти?
— Микеле, что у тебя с ушами? Я уже три раза сказала, а ты всё не слышишь? Ладно, вот тебе четвёртый: скажи Антонио, что я велела привести в порядок колодец! И не стой столбом, пока он будет возиться, а как следует помоги!
— Да помогу, помогу! А то я не помогаю!.. А позже нельзя это сделать?
— Можно. Но тем паче можно позже уйти на часок.
— Ну нельзя мне позже!
— Почему?
Фелиса насмешливо смотрела на покрасневшего от ярости Микеле.
— Почему, почему! Нипочему!
— А я знаю почему, — вздохнула кухарка. — Потому что маэстро Патрицио собирался ехать в Прато.
— Ты-то откуда знаешь?
— А как не знать? — удивилась Фелиса. — Флоренция — город маленький… Я смотрю, у тебя память плохая. Так я напомню!
— Что напомнишь?
— Что хозяин не велел тебе к ней таскаться! Сам ведь знаешь, что бывает, если хозяина не слушаются!
— К кому ещё не велел таскаться? — буркнул Антонио.
— А то ты не знаешь, к кому. К этой бесстыднице!
— К какой ещё бесстыднице!..
— Ну какой же ты ещё маленький и глупый, Микеле, — неожиданно ласково сказала Фелиса.
— Это почему?
— Потому что нарываешься, — отрезала кухарка голосом, про который нельзя было и подумать, что только что он мог звучать так нежно. — Хочешь, чтобы я вслух сказала?! Я скажу! Бесстыдница эта твоя Женевра! Стоит мужу за порог, она тут же тебя в постель тащит! А если он узнает?
— Кто узнает? — вяло сопротивлялся Микеле.
— Патрицио, хозяин твой бывший! Думаешь, если он такой трус, так уж не сможет распетушиться?! О, мальчик! По таким делам люди, бывает, звереют! Тебе тогда и сам Бенвенуто не поможет! Потому что Патрицио будет в своём праве! Проткнёт ножиком — и глазом не моргнёт! А потом и благоверную зарежет! Вон в позапрошлом году на Санта-Монте именно такая история была! Я этого Теодоро отлично знала! Как не знать — молочник с Нового рынка! Тише воды, ниже травы! А чем дело кончилось? Вспомнить страшно! Говорят, весь сарай, где он их застал, кровью залили! Их прикончил — и сам тут же зарезался!.. И ты такого хочешь? Скучно тебе спокойно в доме делом заниматься? Жизнь больно пресная? Приключений не хватает? Будут тебе приключения! Такие будут приключения, что не прочихаешься!
Брякнула железная калитка.
— Почему опять не заперто? — хмуро спросил Бенвенуто, громыхнув засовом. — Сколько раз говорить, Фелиса!
— Так все же дома, — ответила она, вытирая руки о фартук. — И ребята в мастерской… и мы вот тут. Неужто силой кто-нибудь врываться станет?
— Силой, не силой, — буркнул Бенвенуто. — А в такое время живём, что лучше запираться. Что ты такая красная? В чём дело? А ты чего тут? О чём спор?
— Я? — растерянно переспросил Микеле. — Так я это…
— Мы из-за колодца, хозяин!.. Они сейчас с Антонио колодцем будут заниматься, — поспешила вступиться Фелиса. — Нет, нет, Бенвенуто! У нас всё хорошо!.. А вы что такой расстроенный? И где вы были? Я вас обедать ждала. А уже вон и ребята вернулись… Может, сейчас поедите?
— Нет… С Фабио встретился. Посидели в таверне. Теперь уж на ужин зови. И вовсе я не расстроенный, а…
Он замолчал, повернулся и пошёл к мастерской, из открытых окон которой глухо долетали то негромкие голоса, то стуки и скрежет.
* * *
Сейчас у него работали трое. Занимались частью для дворца, частью на продажу.
На его собственном верстаке были только дворцовые заказы. Самыми важными он считал те, что делал для герцогини.
Посмотрел, у кого что, с каждым перекинулся словечком.
— Хорошо, — сказал Бенвенуто. — Очень хорошо. Отличная ваза. Но… тебе не кажется, что боковины пустоваты?
Мастер Сесилио наклонил голову и нахмурился.
— Пустоваты?
— Если бы подножие не было таким узорчатым, — пояснил Бенвенуто. — Но смотри: тут всё рябит, а на боках пустой блеск.
— Ну, тогда… — сказал Сесилио. Замолк и почесал в задумчивости затылок. — Не знаю… Неужто подножие менять?
— Не надо менять подножие. Можно оживить боковины.
— А! — обрадовался Сесилио. — Машкерочки приспособить!.. Тут и тут. — Он поцокал потемнелым от серебряной пыли пальцем по металлу и засомневался: — А не утяжелят они?
— Можно ведь небольшие. Цветочные. А то и листики. Помнишь, какие на том большом кувшине? Но чуть поплоще. Те сюда слишком дутые.
— Честно сказать, как раз про них и подумал, — кивнул Сесилио. — Ну что ж… А вот как на овальном блюде в прошлом году было — помните? У рукоятей-то?
— Вот! — оживился Бенвенуто. — Точно! Такие в самый раз! Тогда будет уже не просто хорошо, а совсем отлично. Сделаешь?
— Какой разговор… Нынче же.
— Сверх меры не торопись, — предостерёг Бенвенуто. — Поразмысли как следует. Лучше дольше подумать, чем потом переделывать.
Он сел за свой стол, некоторое время сидел, глядя в окно, где курчавилась зелень и щебетали птицы. Вздохнув, перебрал недоделки. Небольшая шкатулка для герцогини… почти готова, осталось вмонтировать в крышку золотой медальон. С медальоном он долго возился. Но в конце концов портрет славно получился, останется довольна… во всяком случае, можно на это надеяться. Две парные вазочки… эти простенькие, вязь на подножиях да волнистые завитки по верхнему краю снаружи. Может, ещё и не глянутся… её светлость дамочка капризная.
Он с самого начала искал в ней союзницу. С герцогом трудно иметь дело. Герцог просчитывает на десять шагов вперёд, до мелочей помнит, сколько на что потрачено, сколько чего понадобится в ближайшее время. Конечно, правитель большого города и должен быть таким расчётливым, иначе в скором времени его городом будет править другой… но не до такой же степени, чтобы годами клянчить у него возможность окончить, наконец, им же заказанного Персея!..
Первые месяцы он редко бывал во дворце, только если герцог сам вызывал. Он никак не мог устроиться с мастерской. То не получалось выкупить дом… когда сладилось, начались бесконечные спотычки на обустройстве. Время шло, он злился, совсем уж было собирался потребовать увольнения… тут что-нибудь сдвигалось с мёртвой точки, — и он преисполнялся новых надежд.
Время от времени являлись от Козимо: герцог хочет его видеть. Бенвенуто подхватывался: может, решил иначе поставить дело?.. стыдно ему стало, что всё так бестолково складывается?
Но всякий раз оказывались пустяки. То нужно помочь советом его мастерам (не прошло и года, как Бенвенуто, сам того не желая, сделался среди них старшим, а они оказались почти на положении его подмастерьев). То сам спрашивает совета: — стоит ли тратиться на предлагаемый перекупщиком браслетик. То ещё какая чепуха.
О деле не заговаривал. Бенвенуто тоже помалкивал: всё сказано, всё подписано… а досаждать правителю однообразными требованиями — это, он знал, не только бесполезно, но и опасно.
В общем, герцог был ему немил, лишний раз видеть его Бенвенуто не хотел: кой толк? — только расстраиваться, — а потому и во дворце бывал раз в год по обещанию.
Но всё же захаживал, и как-то раз столкнулся на лестнице с мессиром Сфорца.
— О! — сказал мессир Сфорца. — Бенвенуто! Его светлость утром говорил о вас много хорошего! Так хвалит, так хвалит! Я просто завидую, честное слово. И ещё герцогиня. Вы же, я слышал, умеете оправлять камни?
— Говорят… — досадливо усмехнулся Бенвенуто.
Мессир Сфорца посмотрел на него с подозрением.
— Герцог обедает. Посидите, я вас скоро позову, — сказал он, скрываясь в столовой.
Через несколько минут дворецкий церемонно пригласил его войти.
Герцог вольготно сидел в большом кресле и с улыбкой смотрел на него.
— Ваша светлость! — сказал Бенвенуто с поклоном. И повторил, поворачиваясь к герцогине, сидевшей с другой стороны большого стола: — Ваша высокая светлость!..
— Бенвенуто! — ответила она, лучась нежной улыбкой. — Как хорошо, что вы заглянули! Подойдите!
Бенвенуто остановился в четырёх шагах. Он испытывал инстинктивную опаску: в ту пору герцогине Элеоноре не исполнилось и двадцати трёх, она была чудо как хороша собой, а вдобавок от неё веяло той непоколебимой уверенностью, что свойственна только любимым жёнам великих герцогов.
— Я весь внимание, ваша светлость…
— У меня есть алмазик, — сказала она заговорщически: словно между ними должны были установиться особенные отношения, в какие она готова вступить с ним, но совершенно не намерена вступать с другими. — Небольшой, но чистый. Герцог купил его мне за триста золотых. Можете вправить его в колечко?
— Конечно, ваша светлость! Только прикажите. Позвольте взглянуть?
Герцогиня велела принести такую-то и такую-то шкатулку оттуда-то и оттуда-то.
Служанка не сразу поняла, что от неё требуется; процесс затянулся.
— Дорогая, разумеется, ты делаешь верный выбор, — сказал между тем герцог. — Говорят, что прежде в этом искусстве Бенвенуто не было равных. Но ведь теперь он его бросил! Он занялся совсем другими вещами. Разве ты забыла, что он обещал нам Персея? Какую модель он представил! Я в восхищении!.. Бенвенуто хочет доказать, что и на новом поприще он окажется лучше других.
— Да, да! — рассеянно кивнула герцогиня. — Замечательная модель…
— Но это колечко! — продолжил герцог. — Мне кажется, сделать такое колечко, как вам хочется, теперь станет для него слишком тяжёлым трудом. Он ведь отвык от этаких безделиц, он занят большими делами!.. Лучше не утруждайте его, дорогая, ныне ваше колечко обернётся для него чрезмерными сложностями.
— Ваша светлость! — сказал Бенвенуто как можно более любезно, хотя ни речи герцога, ни тон, который он для них выбрал, ему совершенно не нравились. — Спасибо за вашу искреннюю заботу. Но всё же позвольте мне сослужить эту небольшую службу государыне герцогине… Вы разрешаете?
— Да ради бога, — пожав плечами, ответил герцог. — Я просто хотел как лучше.
Служанка принесла камень. Это был небольшой алмаз-острец. Сощурившись, Бенвенуто внимательно рассмотрел. Он стоил не больше сотни. Во всяком случае, сам он больше бы не заплатил.
— Позволите начать?
— Ну конечно!
Она капризным жестом протянула ему руку, строго определив:
— На безымянный!.. — и ещё раз улыбнулась, теперь уж совсем ослепительно. — Не затягивайте, Бенвенуто, я с нетерпением жду!
Как он ни спешил, но на работу ушло несколько дней. Само колечко он образовал связью четырёх детских фигурок и четырёх ангельских машкерок между ними. С закрепкой повозился, зато вокруг крапанов, сжавших бриллиант, удачно разместились кое-какие плоды вперемешку с финифтяными связочками. Блесна под алмазом тоже неплохо вышла.
— Да неужели готово? — удивилась герцогиня, когда он, опустившись на одно колено, протянул ей кольцо.
— Не судите слишком строго…
— Пресвятая Дева Мария! — воскликнула она, осторожно надевая на палец и жадно рассматривая. — Бенвенуто! Да вы кудесник!.. Господи, мне будет неловко носить это чудо самой! Я пошлю его в подарок королю Филиппу! Он будет счастлив!..
Потом она много ещё о чём просила — и всякий раз так ласково и нежно окатывала его искрящимся взглядом своих необыкновенных, цвета лесного ореха глаз.
Денег, правда, он от неё никаких не видел, — но это и понятно, ведь всегда за всё платил герцог.
Однако и герцог не часто его жаловал: у бедного герцога Козимо вечно не хватало на более серьёзные нужды, чем выплаты ювелирам или отливки хотя бы и самых выдающихся в художественном отношении скульптур, — то у него подготовка к войне, то сама война, то восстановление войной загубленного… не позавидуешь.
Между тем Бенвенуто в деньгах отчаянно нуждался: вопреки всему, он на свой страх и риск начал заниматься Персеем — а это была такая большая работа, что со стороны и не вообразить. То и дело приходилось кое-что закупать… кое-кого нанять. Платил из своих. Получек было гораздо меньше трат, деньги таяли… да, это было невесело.
Время от времени его посещало одно и то же смутное переживание. Он задувал лампу, ложился, укрывался, начинал засыпать… и вдруг душу пронизывала острая, неприятная, отвратительная в своей правоте мысль: что он делает?! он с ума сошёл?! зачем ему это?! что ему этот Персей?! он никогда не был таким бедным!..
Бенвенуто вздрагивал всем телом, испуганно раскрывал глаза, глядя в оконную темноту, ненастной ночью совсем чёрную, но обычно разреженную если не серебром луны, то хотя бы несколькими звёздочками, в мгновенном отчаянии стискивал зубы, сдавленно кряхтел, — однако уже через секунду почему-то успокаивался, чувствуя теперь совсем не отчаяние, а какое-то странное, благостное удовлетворение, — расслабленно вздыхал, поворачиваясь на бок, и мирно засыпал.
Но как бы ни складывались их отношения с герцогом, герцогине он никогда не отказывал и как мог старался услужить: в нём не угасала надежда когда-нибудь найти в ней верную союзницу.
6
— Ну что? — рассеянно спросил Бенвенуто.
Он повернул недоделанную вазу, присматриваясь к орнаменту основания. Кажется, что-то ему здесь не нравилось…
— Всё, — сказал Микеле.
— Что всё? — рассеянно спросил Бенвенуто.
— Всё, я готов.
— Готов? Всё приготовил?
— Всё.
— Не скажешь в самую… — Бенвенуто замолк и, нахмурившись, осторожно поковырял ногтем серёдку большого завитка.
— Что не скажу?
Бенвенуто отставил вазу и ещё секунду хмуро на неё смотрел.
— Говорю, в самую неподходящую минуту не скажешь, что у тебя перья кончились?
— Нет.
— Или чернила высохли?
— Да когда такое было! — обиделся Микеле.
— Ладно, ладно… Не сердись. На чём остановились?
— Остановились… вот, про кардинала Фарнезе. Как вы из пушки выстрелили. А он хотел вас повесить. А Папа Климент вас спас.
— Ну да, ну да…
— «Громкие слова, которые между ними довелись, хоть я их и знаю, но так как не моё ремесло писать истории, то мне нет надобности их говорить…»
— Да-да…
— Вообще-то так не говорят, — вздохнул Микеле.
— Господи твоя сила!.. Как не говорят?
— Ну, например, «между ними довелись». Разве так говорят? Лучше было бы «между ними прозвучали». Или «которые они сказали друг другу».
— Лучше было бы?
— Ну… мне так кажется.
— Тебе так кажется. Ясно.
Микеле удивило его равнодушие. Он промолчал.
— Может, ты и прав, — вздохнул Бенвенуто. — Но…
Время от времени вся эта затея казалась ему совершенно бессмысленной. Ну да, он прожил жизнь… почти до конца… кто знает, сколько ещё вздохов отпустит ему Господь.
Я должен рассказывать не то, что я думаю теперь о своей жизни, — подумал он. — Я должен просто рассказывать о своей жизни.
Ну да, я ведь хотел просто рассказать о своей жизни. Какой её помню. Как она шла. Что в ней случалось. Что было хорошего. Что плохого.
Но теперь мальчик Микеле ждал его следующих слов о его жизни… о том, какой он её помнил, какой она была…
А он думал о ней и задавался вопросом: а какая разница?
Какая разница, что было в его жизни?.. Какая разница, что с ним случалось?
Если бы случалось что-то другое, не то, что случилось на самом деле, его жизнь была бы другой? Он бы прожил другую жизнь? Не ту, что была ему положена?
Могло такое быть?
Почему нет?
И как бы тогда он узнал, что живёт не свою?
Или та, другая, тоже была бы его собственной?..
— Мы ещё писали, что вы плавили золото, — сочувственно сказал Микеле. — Наверное, вы хотели рассказать, куда оно делось?
Золото?.. Ну да. Ладно. Что ж.
— Хорошо. Пиши. Переплавив золото, я отнёс его Папе, каковой много меня благодарил…
Это правда. Папа Климент в самом деле обрадовался. Ещё бы ему не обрадоваться! Камни спрятаны, золото переплавлено… Велел Кавальерино выдать Бенвенуто двадцать пять скудо — при этом извинившись, что больше сейчас нет.
Между тем осада подходила к естественному концу. Провиант кончился. Порох кончался. Вода была — сочилась в подземельях. Спускаясь в подвалы с бадейкой, Бенвенуто и вообразить не мог, что однажды окажется там закованным в железа…
В конце концов Папа благословил сдачу. Большей части защитников удалось выбраться из крепости. Сам Климент решительно отказался от побега, гордо остался ждать победителей. Его пленили, спустя несколько дней заключили соглашение: он формально капитулировал.
Бенвенуто прикидывал, какими путями восстанавливать прежнюю жизнь, когда его нашёл синьор Орацио. Синьор Орацио был искренне оскорблён происходящим и намеревался задать французам настоящего жару. Он хотел, чтобы Бенвенуто принял чин капитана, а затем собрал и возглавил отряд из трёхсот бойцов.
Бенвенуто тоже был не прочь задать французам настоящего жару. Но ему хотелось сперва повидать отца. Однако вернуться во Флоренцию он мог либо в нарушение своего изгнания — а это привело бы к новому и ещё более жёсткому наказанию, — либо сразу по приезде прежде наложенное изгнание выкупить. В его случае это было возможно: он никого не убил, просто бежал от скандала, а Совет Восьми сгоряча запретил ему возвращение… Такой вопрос решался деньгами.
Синьор Орацио согласился предоставить ему короткий отпуск.
Должно быть, маэстро Джованни был уверен, что если пропащее дитя когда-нибудь и вернётся к нему, то на манер блудного сына — босым и в рубище.
Но Бенвенуто явился богачом, на добром коне, и даже слуга следовал за ним на лошадёнке, навьюченной кое-какими пожитками.
Отец так страстно обнимал и целовал любимого отпрыска, что Бенвенуто всерьёз опасался, как бы эта радость и впрямь его не погубила.
Он начал говорить о себе, напирая в основном на чёртовы дьявольщины французского нападения.
— Хорошо, хорошо! — перебил отец. — Успеешь рассказать! Первым делом выкуп! Выкуп, выкуп! Потом послушаю толком!.. Выкуп! Если узнают, что вернулся тайком, тебе несдобровать! Есть деньги?
— Есть, есть. Да, конечно, выкуп… я и собирался первым делом…
— Давай, я немедленно в Совет!
— Может, мне самому?
— Ни в коем случае! Тебя тут же схватит барджел[3]! Давай десять скудо!
Бенвенуто вручил ему двадцать.
Отец повеселел, отправился хлопотать — и уже к вечеру горделиво положил на стол аттестат, подтверждавший, что такой-то, провинившийся в том-то и том-то, искупил вину, освобождён от дальнейшего наказания и может чувствовать себя свободным.
— Как просто оказалось! — сказал Бенвенуто, рассматривая солидный, украшенный несколькими печатями документ. — Почему раньше это не приходило мне в голову?..
— Раньше у тебя не было десяти скудо.
— Ну, не совсем так, но… Ладно, хорошо, что теперь нашлись. Что ж, если я стал свободным человеком, следует заняться делами.
— Какими делами? — насторожился отец.
Бенвенуто рассказал: синьор Орацио назначил его капитаном. Ему пора подумать, как набрать под своё начало три сотни ребятишек поживее.
— Бог с тобой, Бенвенуто! — в ужасе воскликнул маэстро Джованни. — Именем святой Девы Марии умоляю тебя: не берись за это! Понятно, что ты справишься, тут нет сомнений. У тебя всё получится как ни у кого другого. Если сейчас ты станешь капитаном, то через год будешь командовать полком!.. Но разве это твоя дорога? У тебя есть брат, второй мой сын — Чеккино. Вот он воюет на славу, воюет отважно, воюет умело, воюет с самого детства, — потому что Бог не дал ему, увы, иного дарования! Он машет мечом, колет пикой, палит из аркебузы, ещё что-нибудь ужасное делает, — потому что ничего другого не умеет и уметь не может!.. Но насчёт тебя, дорогой мой, Господь распорядился иначе! Твоя судьба другая! Ты не должен становиться капитаном, потому что у тебя есть твоё чудесное искусство! Капитанов много, и храбрецов много, — а на этом поприще с тобой никто не сравнится! Ты уже потратил на него столько времени! И с таким усердием!.. Вот твоё дело, Бенвенуто! Ты должен его продолжать!
Бенвенуто слушал с удивлением: он ждал обычного назидания, заранее известного во всех деталях, — но отцовы слова были так горячи, что проникли в самое его сердце.
— Хорошо, отец, хорошо, — растроганно сказал он. — Только не кричи, пожалуйста. И не умоляй больше. Я послушаю тебя. Я обещаю!
— Слава пресвятой Деве, — благодарно сказал старый Джованни, утирая правый глаз. — Ты обещаешь — мне этого достаточно. Спасибо тебе, милый мой сын… — Он с глубоким вздохом вытер левый и снова взял деловой тон: — Имей в виду, если ты уже что-то обещал этому мессиру Орацио, он будет ждать, потому что — уверен! — само это предложение сделал только потому, что считает тебя честным человеком. Поэтому если ты в скором времени не приведёшь ему целый отряд, синьор Орацио решит, что с тобой что-то случилось, что нужно тебе помочь… а ты же известил его, что едешь во Флоренцию? Так сюда он и заявится! И что? Думаешь, тебе легко будет от него отвертеться? Даже не надейся. Я заранее представляю, как он станет тебя уговаривать. А если уговоры не помогут, начнёт грозить. А если ты и угроз не испугаешься… ну, тогда всё может совсем плохо повернуться. Поверь, тебе не нужно оставаться во Флоренции. Ты должен немедленно уехать. В конце концов у тебя и причина есть: здесь же чума, да ещё какая! Никто и не подумает, что ты бежал от войны. Все бегут от чумы, вот и ты побежишь!
Чума тогда и правда была великая, неописуемая…
— Куда мне бежать, отец? — мучительно морщась, спросил Бенвенуто. — Ну сам посуди, куда я побегу? Кто и где меня ждёт?
— Никто тебя нигде не ждёт, — отрезал отец. — И ничего страшного я в этом не вижу. То есть нет… конечно, я жду тебя всегда, но… но сейчас тебе надо ехать. Поезжай в Мантую, вот что. Отличный город — Мантуя! Я сам когда-то неплохо прожил там несколько лет… И лучше тебе двинуться сегодня, нежели завтра. Прямо сейчас.
— А ты как? — спросил Бенвенуто. — Как ты останешься один? Поезжай со мной!
— Господи! — отмахнулся старик. — Тебя не было несколько лет — и ничего. А стоило заглянуть к отцу — и уже боишься оставить его в одиночестве!.. О чём ты? Успокойся. Я крепок, как молодой дубок! Кроме того, у тебя есть сёстры, не забывай. Будет мне с кем словечком перемолвиться. Так что собирайся!
И Бенвенуто уехал в Мантую.
* * *
А в Мантуе… а что в Мантуе?
Не успел он собраться с мыслями, как его потребовали к тамошнему маркизу. Бенвенуто явился. Маркиз был далеко не молод, говорил излишне подробно и довольно путано, но всё ещё полагал, что все должны понимать его с полуслова, а если ожидания не оправдывались, отдавал дань гневу, принимавшего в его случае форму многословного брюзжания. Битый час он рассказывал Бенвенуто о трудной жизни римского центуриона Лонгина, возглавлявшего стражу во время казни Спасителя. Бенвенуто послушно кивал, хоть никак не мог схватить суть дела. В конце концов выяснилось, что с тех самых пор, как уверовавший центурион принёс в Мантую частицу крови Христовой, для неё не образовалось достойного хранилища, — для этой цели маркиз и желает поручить ему изготовление серебряного ковчежца.
— Ну разумеется, ваша светлость, — с облегчением поклонился Бенвенуто. — Я буду счастлив вам услужить!
Увидев ещё только восковую модель будущего ковчежца, младший брат маркиза, кардинал, заказал ему создание архипастырской печати…
Ну и пошло-поехало. Он добросовестно корпел над ковчежцем, урывая время заниматься печатью. И тут и там уже проступали контуры благородных, прекрасных ювелирных изделий. Он рассчитывал окончательно управиться недели за две… и вдруг всё в одночасье рухнуло. Лёг здоровым — проснулся больным: на него напала перемежающаяся лихорадка.
Через два дня на третий, к вечеру, у него начинался озноб. Он трясся от дикого холода; сколько бы одеял на него ни навалили, кровать ходила ходуном. В адской муке тянулись три бесконечных часа, после чего лютый холод сменялся диким жаром. Следующие полдня он пламенел на мокрой от пота простыне. Когда же горячка, наконец, отпускала, Бенвенуто впадал в беспамятство, схожее с умопомешательством — бился, рвался, кричал, проклиная всё, что только приходило на его помутившийся ум: и эту Мантую, и этого маркиза, и этого кардинала, и все их ковчежцы наравне с печатями, и вообще всех, кто по доброй воле живёт в этом гнилом месте, и самого себя, конечно, за то, что ему взбрела в голову дикая мысль сюда явиться!..
Между тем в тот самый день, когда маркиз соблаговолил дать новичку постоянную должность, прежний его золотых дел мастер, миланец, радушно предложил Бенвенуто пожить у него — ведь новичок не успел ещё обзавестись собственным жильём, искать его нужно поближе к дворцу, чтобы потом не таскаться каждое утро с выселок, а это не так просто и может затянуться на несколько месяцев.
Бенвенуто с благодарностью принял предложение. Несколько дней они жили душа в душу.
Однако уже к концу недели миланец заметил, что с появлением Бенвенуто маркиз стал гораздо меньше обращать внимания на него самого. Пришелец явно преуспевал, а жизнь миланца дала трещину: ныне маркиз толковал лишь о неслыханных успехах этого выскочки. Между тем миланец и рисовал, и лепил, и чеканил ничуть не хуже! — и до самого недавнего времени заслуживал справедливые хвалы и восхищения как его светлости, так и брата его, кардинала, — а теперь уже боялся отставки со всеми вытекающими последствиями.
Вообще-то, на взгляд Бенвенуто, миланец был тот ещё чеканщик, ваятель и художник. Разумеется, он держал своё мнение при себе; тем не менее между ним и миланцем пробежала чёрная кошка.
Лишь этим можно было объяснить, что, когда Бенвенуто рухнул в лихорадку и валялся в соседней комнате, в беспамятном бреду осыпая неслыханными проклятиями всё сущее и в брани своей опускаясь до самых гнусных предположений, утверждений и обещаний, миланец, недолго послушав, тут же, не будь дурак, побежал к маркизу и всё как есть ему пересказал, отдельно отметив, что он, маркиз, занимает в жутких речах постояльца едва ли не главное место.
Через три недели недуга Бенвенуто кое-как встал на ноги — и обнаружил себя в страшной немилости.
Маркиз не хотел его видеть, указания передавал то через начальника канцелярии, то даже через дворецкого. Собственно, указание было одно: доделывай ковчежец и проваливай!
Брат-кардинал вёл себя разумнее — не пренебрегал разговором, иногда вздыхал: да уж, такой вот у братца характер… крутоват, дескать.
Болезнь оставила ему ужасно мало сил. Но всё-таки он кое-как разделался со всем начатым, с кардинала получил за печать (тот усиленно звал к себе в Рим, суля бездну выгодной работы), с маркиза даже не попытался вытребовать хоть что-нибудь за чудный ковчежец, — и уехал.
Подводя черту, он должен был признать, что Мантуя ему очень, очень не понравилась.
Зато теперь, двинувшись домой, он с каждой милей набирался энергии. Чем меньше пространства оставалось между ним и его милой Флоренцией, тем легче ему было жить на свете. Думал он только о том, как обрадуется отец. Предвкушал, как они обнимутся!.. как Бенвенуто начнёт рассказывать обо всей этой мантуанской чепухе!.. как дружно будут они хохотать — и над маркизом, и над его братцем-кардиналом, и над завистником-миланцем!.. Сбегутся сёстры, смеясь и обнимая, а вечером они соберутся за большим ужином, чтобы болтать и снова радоваться друг другу, — и пока он торопил лошадь, живые и радостные картины скорого будущего одна за другой скользили перед глазами.
Город показался ему пустоват. Однако час был ранний, и Бенвенуто не обратил на это особого внимания.
Но сразу, как спешился и бросил повод на коновязь, он почуял неладное.
Дом был тих и казался мёртвым.
Бенвенуто принялся стучать — сначала в дверь, потом то в одни, то в другие ставни, и когда, наконец, загремели изнутри заплоты, ему открыла седая страшная горбунья, которой он прежде и в глаза не видывал!..
— Что ты тут шляешься! — заверещала она. — Мерзавец, я тебя давно приметила! Я тебя знаю! Что ты здесь таскаешься?! Украсть что-нибудь хочешь?!
— Вы кто? — в оторопи ужаса спросил Бенвенуто. — А где все?
— Кого тебе надо?! — визжала она. — Нет никого, будь ты неладен! Иди подобру-поздорову! Не шатайся тут! Я знаю тебя! Подонок! Убийца! Украсть что-нибудь норовишь! Я тебе украду!..
Она с треском захлопнула дверь и загремела запорами.
Бенвенуто ещё стоял на крыльце, когда из-за ограды его окликнула соседка.
— Бенвенуто, мальчик! — плачуще сказала она. — Нет никого у тебя… нет никого больше!..
Это была одна из тёток его сверстника Фабио Ланди, он с детства знал их семью.
— Что, все? — спросил он, подойдя.
— Реперата, кажется, жива… Она же не здесь жила?
— Нет, у неё дом в Уньяно… был. А брат, брат мой, Чеккино? Он не приезжал?
— Не знаю… Я не видела. — Соседка бессильно пожала плечами и вдруг сорвалась в рыдание: — Тут такая чума, Бенвенуто!.. Такая чума!..
7
Проснувшись, он потянулся, почесал бороду, повернулся на бок и ещё некоторое время лежал, приглядываясь — на полу, в квадрате солнечного света суетилась, живя свою сложную жизнь, большая золотисто-чёрная муха: подхватится, перебежит на три пальца в сторону, потопчется вокруг чего-то невидимого, снова перебежит, снова потопчется…
Улетела.
Он со вздохом сел на постели, зевнул, расстегнул рубаху. Ещё немного посидел, размышляя.
Потом позвал:
— Микеле!
Заглянул Микеле.
— Мастера пришли?
— Давно, — кивнул Микеле. — Фелиса уже завтрак готовит.
— Ладно… Давай умываться.
Микеле принёс два ведра тёплой воды, полотенца. Бенвенуто скинул рубаху, встал в лохань. Микеле лил из ковша; он фыркал, ёжился, ворчал, что вода опять как слюни, — а ведь все в этом доме знают, что он любит погорячее, да только никому и дела нет до его предпочтений!..
— Хозяин, — неодобрительно сказал Микеле, — что-то вам сегодня всё не так? Хорошая вода, я же знаю, какую вы любите… Поворачивайтесь!
Всякий раз, как Бенвенуто вставал спиной, Микеле помимо воли смотрел на кривой шрам под правой лопаткой. Увидев его впервые, он испуганно спросил, откуда он. Но хозяин лишь недовольно дёрнул плечом, выразившись в том смысле, что, если бы он помнил все свои отметины, у него давно бы голова лопнула.
— Вытирайтесь! — скомандовал Микеле, набрасывая на него два полотенца.
Он вынес лохань, шумно опорожнив её с порога. Вернувшись, некоторое время елозил по полу тряпкой, ликвидируя лужи.
— Вытерлись? Давайте! — Решительно отобрал полотенца и унёс развесить во дворе.
Бенвенуто безвольно сидел на постели, шевеля пальцами босых ног, разглядывая их с такой пристальностью, словно видел впервые, и время от времени о чём-то вздыхая.
— О чём вы думаете, хозяин? — озабоченно спросил Микеле, вернувшись. — Что-то вы сегодня какой-то… Спали плохо?
Бенвенуто поднял голову.
— Бога ради! Иди, иди!.. Дай спокойно одеться!.. Башмаки придвинь сюда! Да не ворчи мне тут, житья от тебя нет!.. Брюзжишь, как столетний старец!
Микеле вышёл, недовольно бормоча что-то под нос.
Он и правда плохо спал. То есть не столько плохо, сколько мало. Когда удалось, наконец, смежить глаза, уснул как убитый, без единого сновидения. Но до того ворочался, вставал, пил воду, снова ложился… Так и ёрзал до петухов, вспоминая вчерашнее, переговаривал всё заново, будто ещё оставалась возможность улучшить уже отзвучавшую речь…
Дело было так: он пришёл во дворец после обеда.
Увидев его, герцог обрадовался:
— Бенвенуто! Очень вовремя! Я как раз собираюсь взглянуть, что такое прислал мне синьор Палестрина! Открывай, посмотрим.
Ящик был примерно в размер детского гробика.
Бенвенуто поддел стамеской крышку, снял. Освободил что-то продолговатое от ваты, которой оно было обложено, извлёк из короба, размотал тряпки — и ахнул.
— Что, что? — возбудился герцог.
— Ваша светлость, — торжественно сказал Бенвенуто, — это фигура греческого мрамора! Господи, какая изумительная вещь! Какая прелесть! Много древностей я перевидал, но столь удивительного мальчика не помню!
— Правда? — пробормотал герцог, присматриваясь. — Позволь, я взгляну…
— О, его создал великий мастер! Ваша светлость, прикажите его восстановить! — горячо сказал Бенвенуто. — Я верну ему и голову, и руки, и ноги! И посажу этого чудного юношу на орла! Мы окрестим его Ганимедом!
— Серьёзно? — удивился Козимо, опуская изуродованное изваяние обратно в тряпки. — Ты считаешь, он так хорош? Но это же обломок!.. Объясни, в чём ты видишь искусство?
— Ваша светлость!.. Видите ли… Да, мы видим всего лишь обломок. Руки откололись от самых плеч… ногам повезло чуть больше — одна цела до середины бедра, вторая даже сохранила половину колена. Просто обломок, натуральный обломок… но обломок чего? Ваша светлость, это обломок правды! Каждый кусочек этой мраморной плоти, явившейся из-под резца древнего мастера, правдив и понятен! Только так может быть сложено человеческое тело! Только так могут быть расположены его мышцы! Только так они напрягаются при таком положении корпуса!.. А если бы малый кусочек одной из них на маковое зерно отличался от того, каким должен быть, это была бы не правда — а неправда!.. Это была бы ложь, ваша светлость!
Дверь скарбницы шумно распахнулась — и вошёл Бандинелли.
— Позволите, ваша светлость?
— Зачем спрашивать, если уже пришли? — вздохнул герцог. — Что у вас? Какие новости?
Бандинелли подошёл к раскрытому ящику и несколько мгновений разглядывал содержимое.
— А! — произнёс он, распрямляясь с неприятным смешком. — Опять эти ископаемые! Им просто нет счёту!.. Вот, государь, это именно то, о чём я столько раз говорил вашей высокой светлости. Несчастный уродец чрезвычайно показателен: увы, эти хвалёные древние ничего не смыслили в анатомии. Их работы полны многочисленных ошибок!
Бенвенуто, мучительно сморщившись, сделал попытку повернуться к нему спиной.
— Разве? — удивился герцог. — Интересно. Поясните!
— Видите ли, ваша светлость, им неоткуда было набраться знаний. Всё, что они пытались изображать, они брали из собственных голов — а их головы, смею заметить, не всегда были столь просветлёнными, как они привыкли о них думать!
Бандинелли вывалил ещё несколько безапелляционных суждений и замолк, победительно поглядывая то на одного, то на другого.
— Вот как! Видишь, Бенвенуто! Ты приводил столь прекрасные доводы, напирая на прелесть этой скульптуры. А скульптор Бандинелли толкует нечто совершенно противоположное… Сможешь хотя бы немного защитить этого обломанного бедняжку?
Бенвенуто поклонился.
Ему давалось это с некоторым трудом, но всё же он заговорил спокойно, хоть и немного насмешливо. Первые фразы прозвучали так, словно он рассуждает о милых заблуждениях мастера, которые, как бы ни были неожиданны, всё-таки не могут повредить репутации, нарушить то заведомое и всеобщее благорасположение, что вызывает сама его личность.
— Государь!.. Мы услышали суждение вашего главного скульптора — человека, которому вы доверили надзор за скульптурной частью Стройки. Слова мастера, облечённого такой ответственностью, не могут не вызвать интереса и уважения.
Бандинелли приосанился и шаркнул правой ногой по паркету, немного выставив её вперёд и, по всей видимости, готовясь к произнесению столь же торжественной ответной речи.
— Однако ваша светлость может быть не знает, но Баччо Бандинелло с головы до ног состоит из скверны. Как ни приятно иметь с ним дело, указанное обстоятельство приводит вот к чему: на что бы Баччо ни взглянул, предмет, будь он сам по себе благом, отразившись в его буркалах, тут же превращается в наихудшую скверну!
— Бенвенуто! — укоризненно сказал герцог.
— Ваша светлость, простите меня, но сколько я его знаю, Баччо всегда был таков, — несколько извиняющимся тоном ответил Бенвенуто. — Либо он родился уже полным скверны, либо в самом нежном возрасте выбрал этот путь — путь скверны!
— А ты, ты!.. — ошёломлённо вспыхнул Бандинелли, прибирая ногу.
— А я, ваша светлость, тянусь ко благу. То, что я сказал об этой прекраснейшей статуе, — чистая правда. А то, что говорит Бандинелло, — это лишь явление присущей ему скверны!
Бандинелли пыхтел и гримасничал, однако прервать Бенвенуто не решался.
— Вы хотите что-то сказать, Баччо? — обратился к нему герцог.
Он подошёл к креслу, сел и вытянул ноги, приготовившись к продолжению любопытных прений.
— Государь! — с мукой воскликнул Бандинелли. — Встаньте на сторону справедливости! Всякий может хулить что угодно, если не боится наказания! Он объявит чёрное белым, а белое чёрным! Уста его извергнут груды лжи и поношений! Палимое завистью злословие всегда обрушивается на великое и чистое! Но правда побеждает!.. Когда я открыл моего Геркулеса, простонародье сочинило сотни безграмотных сонетишек! Плебеи изрыгнули на мой шедевр самое дурное, что только могло прийти в их бесстыжие головы! Но что, что они в этом понимают?!
Герцог перевёл хмурый взгляд на Бенвенуто.
— А правда, — задумчиво сказал он. — Что простонародье может понимать в высоком искусстве?
— Государь, — смиренно ответил Бенвенуто. — Что бы ни понимал народ в высоком искусстве, просто так поносные сонеты он писать не станет. Когда наш блистательный Микеланджело открыл свою ризницу — усыпальницу рода Медичи, его тоже осыпали виршами. Но какими? — авторы состязались в поиске лучших слов, чтобы расхвалить его творения — скульптурные портреты семейства Медичи!.. и орнаменты!.. и чудные фигуры Дня, Ночи, Рассвета и Сумерек!.. Почему?
Словно ожидая ответа, Бенвенуто посмотрел на пыхтящего Бандинелли, потом на герцога, который терпеливо ждал разъяснения.
— Да очень просто! Как работа Буонарроти неслыханным совершенством заставила простых людей сказать о ней всё самое хорошее, так и скульптура Бандинелло своим уродством вынудила излить ругань, что прозвучала в её адрес!
Наливаясь кровью, Бандинелли крикнул:
— Да какое уродство?! Что именно, что конкретно можешь ты ей вменить?! Что в ней есть кроме красоты и совершенства?!
— Ваша светлость, вы позволите?
Герцог медлил, словно колеблясь, не остановить ли безобразную свару, пока большие художники не поубивали друг друга. Любопытство пересилило, и он досадливо кивнул.
— Дорогой Баччо! Я сожалею, что ты вынуждаешь меня указать на огрехи твоей работы. Меня оправдывает лишь то, что моими устами вещает наша Школа!
— Ха-ха! — делано рассмеялся Бандинелли. — Ваша светлость, вы слышите речи этого сумасшедшего? Оказывается, он говорит устами нашей Школы!
— Не путай, несчастный! Не я её, а она моими!
— Ха-ха! Экая самоуверенность!..
— И что же говорит наша даровитая Школа по поводу этого изваяния? — сбавляя тон, спросил Бенвенуто. — Во-первых, она с удивлением отмечает, что, если обстричь Геркулесу волосы, выяснится, что его череп слишком мал, чтобы в нём смог разместиться хотя бы куриный мозг!
Герцог рассмеялся.
— Далее наша даровитая Школа смотрит на лицо Геркулеса — и снова не может сдержать изумления. С первого взгляда она безошибочно узнаёт в нём страшную харю быкольва. Однако затем закрадывается смутное подозрение, что ваятель всё же пытался изобразить человеческую физиономию — но не смог достичь цели, потому что не обладал необходимым для этого умением!..
Козимо снова хохотнул.
— Глаза с этого страшного лика косят совсем не на то, чем заняты руки! Голова к шее и шея к корпусу прилажены так неуклюже, а всё в целом столь напряжено и вывернуто, что трудно даже вообразить, как можно было бы добиться большей корявости!
Заново наливаясь кровью, Бандинелли потряс кулаками, издав что-то среднее между хрипом и стоном.
— Плечища его — будто две луки вьючного седла! Грудные мышцы лепились с мешка, набитого дынями!.. Образцом спины тоже был мешок — но другой, натырканный десятком переспелых кабачков!.. И самая нестерпимая ошибка дюжинных пошляков из безруких мастеровых: фигура заваливается вперёд больше, чем на треть локтя! Всякий наблюдатель испытывает желание отбежать подальше, ибо уверен, что в следующее мгновение она неминуемо рухнет!
— Ты всё врешь! — прохрипел Бандинелли, тряся над головой кулаками.
— Руки висят мёртво, как у покойника… должно быть, ваятель ни разу в жизни не видел живого человека. Что касается ног, то, во-первых, непонятно, как они прилажены к туловищу: всякий замрёт в недоумении. Затем он задастся вопросом, на которую ногу Геркулес опирается, а которую при этом держит на весу…
— Да… — протянул герцог.
— Но мало того: правая нога Геркулеса и левая нога Какуса пользуются одной, общей для обеих икрой! Поэтому если кому-нибудь из них придёт в голову чуточку отстраниться — не приведи Господи, конечно! — как тут же оба останутся без вырванных с корнем мышц! Ну а уж о том, что одна ступня победительного великана ушла в землю, а на другой он так припрыгивает, словно стоит на угольях, и вовсе не стоит говорить…
* * *
На пространстве некогда плодоносного огорода который год высились оплывшие кучи извести, штабеля брёвен, неряшливые груды досок, горы строительного мусора.
Грязь, неряшество, разор, угольные пятна давних кострищ.
А рабочих не видно.
Да и откуда им взяться?
Вся Флоренция от мала до велика трудится на Стройке. Всякий, кто способен отличить песок от булыжника, возится у стен титанического храма. По завершении работ собор обретёт, наконец, задуманное некогда совершенство.
Герцог Козимо поставил целью завершить трёхсотлетнее строительство. Он желает войти в историю. Судя по тому, с каким остервенением копошится там стар и млад, не исключено, что и войдёт…
По скульптурной части правая рука герцога — Баччо Бандинелло.
Ладно, Бенвенуто совершенно не против. Пусть Баччо заправляет. Пусть Баччо всем на свете командует.
Но Бандинелло там или не Бандинелло, а в результате общей занятости мастерскую Бенвенуто строить некому. И не из чего.
Кое-как возвели утлую сараюху… когда?.. да уж лет пять назад… Восточную стену бросили, не закончив: Бенвенуто взбесился, отменил прежние приказы, велел строить по-настоящему, из кирпича… и что? Приказать-то он приказал, да если бы от его приказов кирпич сам собой на свет появлялся… или каменщики сбегались, будто куры за кормом.
Если ему какими-нибудь правдами или неправдами удаётся найти себе кое-каких работников, слух об этом неминуемо достигает ушей Бандинелло. Что поделать, Флоренция маленький город…
Бандинелло тотчас же встревает. Наушничает: ваша светлость, у нас такая сложная обстановка!.. на вес золота каждый, кто видел лопату хотя бы издали!.. А между тем Бенвенуто снова хочет отвлечь землекопов и плотников на свои мелкие нужды! Он ставит палки в колёса вашей Стройке! Если работники уйдут к нему, кто будет трудиться на завершении великого храма? А если мы его не достроим, как он понесёт через века ваше, ваша светлость, немеркнущее имя?.. Если этот Бенвенуто такой уж гениальный скульптор, как сам о себе толкует, — хотя мы-то знаем, что он всего лишь золотых дел мастер! — так зачем ему плотники и каменщики? — пусть слепит своего Персея собственными руками!.. Божественный Микеланджело, трудясь над великим Давидом, не чурался чёрной работы: тук да тук зубильцем, тук да тук, всё своими руками!.. Почему бы и Бенвенуто не взяться за дело?.. Ах, Бенвенуто так не хочет? Ах, Бенвенуто так не может? Вот и видно, что он только языком чесать умеет!..
В какой-то момент, набравшись духу, Бенвенуто пришёл к великому герцогу Козимо с жалобой на ту ужасную докуку, что чинит ему Баччо Бандинелло.
Для начала герцог осведомился, о чём именно Бенвенуто хочет поговорить… нехотя, через силу согласился выслушать.
Бенвенуто с самого начала слишком горячо взялся за дело.
— Этот бездарь Бандинелло! — говорил он герцогу. — Ваша светлость! Согласитесь, вернее было бы звать его не Баччо Бандинелло, а Буаччо Бандинелло! То есть Бычище Бандинелло, Бандинелло-вол, Скотина Бандинелло! — потому что скотского в его натуре и впрямь куда больше человеческого!..
Козимо смотрел всё холоднее.
— Ваша светлость, — плачуще воскликнул Бенвенуто. — Вот вы своим указом назначили Бандинелло главным по скульптурной части Стройки! Почему его?!
Герцог взглянул на него с ледяным интересом.
— Я понимаю тайный смысл твоего вопроса, дорогой Бенвенуто… Если бы ты не страшился окончательно прояснить дело, то поставил бы его чуть иначе: почему его, а не тебя? Ведь так? Молчишь… Тогда я скажу! Да, у меня был выбор. При моём дворе работают два больших художника. Один — ваятель по фамилии Бандинелли, которого ты, дорогой Бенвенуто, почему-то называешь исключительно Бандинелло… ну да не мне учить тебя ворочать языком. Бандинелли не просто известный скульптор — он знаменитый! Когда-то Папа Лев призвал его в Рим!.. Он реставрировал «Лаокоона»! Его резцу принадлежат надгробия как самого Папы Льва, так и следующего — Климента!.. Когда Микеланджело покидал нас, он благословил Бандинелли стать главным скульптором Флоренции! Уже для нашего Собора он создал изумительную серию «Пророков»! Я ничего не напутал?
— Никоим образом, ваша светлость, — хмуро поклонился Бенвенуто.
— Второй — ты сам, столь же знаменитый золотых дел мастер. Твоё имя гремит по всей Италии. Ты снискал величайшие похвалы при дворе короля Франциска. Верно?
— Верно, — вздохнул Бенвенуто.
— Теперь проведём сравнение двух знаменитых искусников. Как ведёт себя ваятель Бандинелли? Он ведёт себя именно как ваятель — знай себе ваяет!.. А второй, золотых дел мастер, вместо того чтобы, как ему и положено, заниматься золотом, бриллиантами, удивлять всех своим волшебным мастерством, возомнил себя скульптором… Не перебивай!.. При этом все мы, преотлично зная его золотые работы, не видели пока работ ваяльных. И как же мне быть?
— Но, ваша светлость!.. — ошёломленно воскликнул Бенвенуто. — Вы же сами, сами поручили мне создать Персея!.. И вот уже сколько времени я колочусь вокруг чепухи, которой вынужден заниматься вместо того, чтобы выполнить, наконец, ваше собственное повеление!..
— Что ты называешь чепухой? — остро поинтересовался герцог. — Не те ли дела, которыми заняты твои мастера при скарбнице? К которым ты и сам подчас прикладываешь руку? — Он вздохнул, покачав головой. — Всё-таки тебе следует быть осторожнее в выражениях.
— Ваша светлость, простите! — Бенвенуто горестно прижал руки к груди. — Вы знаете, с какой преданностью и радостью я делаю всё, что вы мне поручаете!.. Разумеется, вы правы, как всегда, — поклонился он. — Многие в нашем цехе называют себя ваятелями, не имея к тому никаких оснований. И они поддержали бы вас. Ведь они смеются надо мною! Именно в насмешку они зовут меня «новым ваятелем». Новым!.. — каково? А я ваятель старый: куда старее любого, кто с рождения знаком с глиной и воском. И докажу это, если ваша светлость и сам Господь Бог окажете мне такую милость, — когда поставлю Персея на главной площади города вашей высокой светлости!
— Хорошо бы… но ведь это дело будущего, — заметил герцог. — Персей пока ещё не стоит на площади, а Стройкой заниматься надо, никуда не денешься.
— Не стоит, потому что вы не даёте мне возможности его завершить! — чуть ли не гневно воскликнул Бенвенуто.
— Да… — протянул герцог, с легкой насмешкой рассматривая его грозное в это мгновение лицо. — Ты только, прошу тебя, с кулаками на меня не бросайся, договорились?.. Кстати, была ещё одна причина, почему я назначил главным Бандинелли, а не тебя.
— Какая же?
— Такая, что уже на третий день ты прикончил бы кого-нибудь из тех, кто ослушался твоего приказа! — с невольным смехом сказал герцог Козимо. — Или просто его не понял, потому что ты сам ему плохо объяснил! Ты ведь ничего никому не можешь толком объяснить, Бенвенуто! Тебе самому всё сразу ясно, а почему другие не понимают, ты просто не способен взять в ум! Ты уверен, что все они просто придуриваются, чтобы нарочно тебя злить и мучить! А если так… о, тогда им спуску не будет! Ты бы немедленно проткнул несчастного первой подвернувшейся под руку железкой! А то и парочку… А потом в очередной раз сбежал бы от правосудия. И мне пришлось бы искать нового на эту должность, а пока бы я искал, всё на моей Стройке окончательно бы развалилось.
— Ваша светлость!.. — потерянно проговорил Бенвенуто.
— Ты должен осознавать разницу между собой и другими! — серьёзно сказал Козимо. — Тебе ни на минуту нельзя о ней забывать.
— И в чём же она?
— Ты гений, Бенвенуто, а они — нет, — молвил герцог, хлопая ладонью о подлокотник кресла и подводя черту разговору. — В который раз мы об этом толкуем, не напомнишь? Лично я уже сбился со счёта. Довольно. Обещаю, никто не будет обижен. Ты сможешь закончить своего Персея, Бенвенуто. Только не надо ко мне с ножом к горлу!..
Последнее он произнёс таким тоном, что Бенвенуто счёл за благо с поклонами выпятиться из скарбницы, где происходил этот памятный разговор…
Он сидел на чурбаке. Острые лучи солнца, пронизывающие щелястые стены сарая, секли обезглавленное тело Медузы, готовое к отливке.
— Господи!.. — вздохнул Бенвенуто.
Вообще-то многое уже было сделано.
Медуза.
Сначала он соорудил железный каркас. Потом работал с глиной, добиваясь черновой формы.
Вот она — давно высохла. Отлично высохла, можно обжигать.
Обожжённую он покроет воском. Поверхность воска будет истинным обличьем мёртвого тела. Будущим истинным обличьем.
Поверх воска он осторожно положит ещё один слой глины. Когда глина как следует высохнет, нагреет форму, воск растает и вытечет. В освободившееся пространство вольётся расплавленная бронза. Скоро она остынет, затвердеет, и останется лишь разбить скорлупу, чтобы отливка увидела свет.
Медузе хватит и старого горна. Но Персей куда выше, намного объёмней. Чтобы наплавить столько бронзы, нужен больший горн…
Тогда так: отлить Медузу, после чего старый горн разобрать, чтобы соорудить новый.
Разбирать осторожно, не допуская порчи кирпича. Но как ни береги, а на новый его всё равно не хватит. Понадобится ещё несколько возов… Три? Четыре?
Что касается конструкции, он давным-давно определил её во всех деталях: уже лет пять чудный новый горн жил в его воображении, принимая всё более хрустальное, всеми гранями сверкающее обличье. Он измыслил несколько серьёзных усовершенствований. Прежде они никому не приходили в голову. Да и кто иной мог бы такое придумать?.. Именно мелкие технические хитрости обеспечат успех отливки.
Да, значит, а кирпича понадобится… ну, сколько? Ну, три телеги. Если с запасом — четыре. А лучше бы пять.
Ещё столько же извести. И вдвое больше песку.
А у герцога чего ни попросишь — всё завтраки.
Герцог — страшный скряга.
Вот король Франциск!..
Впрочем, сказать, что король Франциск был необыкновенно щедр, тоже язык не поворачивался.
Пожалуй, самым щедрым из них был Папа Климент.
С Папой Климентом у них вообще были хорошие отношения…
И вдруг он вспомнил, как Папа Климент не давал ему золота. Требовал, чтобы он доделал чашу — а золота не давал!..
Нет, нет, все одинаковые.
* * *
Золото!..
Мало того, что его никогда ни у кого нет. Но вдобавок, если речь о золоте, все друг друга подозревают.
Когда он, уехав из Флоренции в Рим к Папе Клименту…
Точнее сказать, бежав…
Из Флоренции ему всегда приходилось бежать.
Правда, в тот раз он никого, говоря языком его светлости, не укокошил. Он вообще не собирался покидать родной город. Пустой отцов дом наводил тоску. Он продал его, договорившись с покупателем, чтобы тот сам разобрался с невесть как заведшейся в жилище ведьмой-горубуньей, — в нём самом она вызывала прямо-таки мистический ужас. И открыл небольшую мастерскую на Новом рынке.
Дела шли — оправлял драгоценные камни, чеканил медальоны. Заказов хватало, он неплохо зарабатывал и подумывал о расширении.
Время от времени к нему заглядывал Микеланджело Буонарроти. Пожалуй, Микеланджело был единственным, кому Бенвенуто никогда и ни в чём не завидовал, а искренне восторгался его искусством и возглашал хвалы на всех перекрёстках. Ему льстило, что великий Микеланджело признаёт в нём чуть ли не ровню.
Как-то раз Микеланджело обратил внимание на одну его медальку. На аверсе Геркулес раздирал пасть льву, — Микеланджело, вгоняя Бенвенуто в краску, восхищался, что и фигура Геркулеса, и лютость зверя показаны совершенно оригинально, совсем не так, как диктует шаблон и как, руководствуясь шаблоном, сделал бы рядовой ремесленник, пусть и очень мастеровитый.
Бенвенуто блаженствовал: его хвалил божественный Микеланджело! Да так хвалил, что ему хотелось сделать что-нибудь уж совсем неописуемое!..
Через несколько дней к Микеланджело пришёл заказчик: он придумал себе медаль, ему нужен был рисунок Атланта, держащего на плечах мир.
— Да, я мог бы этим заняться, но лучше вам сходить к мастеру Бенвенуто: он специалист по таким вещам и отлично вам услужит. И ему не понадобится мой рисунок.
Но тот настаивал и клянчил, и Микеланджело всё-таки снабдил его наброском.
Заказчик пришёл к Бенвенуто и обиженно пересказал слова Микеланджело. Воодушевлённый заочной похвалой, Бенвенуто на его глазах создал модель.
В ней не было ровным счётом ничего от чужого наброска — но римлянина она покорила: на ляпис-лазуревом поле Геркулес держал на плечах хрустальный шар неба с вырезанным на нём Зодиаком.
Понизу Бенвенуто пустил надпись: Summa tulisse juvat[4].
Клиент ликовал, бегал к Микеланджело благодарить, — оба они потом над ним смеялись…
А между тем Папа Климент двинулся на Флоренцию войной.
Это было объяснимо. Оказавшись в плену у французов, Папа обязался уплатить за себя выкуп в четыреста тысяч дукатов. Его полгода держали в замке Святого Ангела, дожидаясь денежек. В конце концов он бежал, переодевшись слугой, но по мирному договору с французами всё равно потерял свои лучшие города.
Теперь ему хотелось, вероятно, поправить дела за счёт Флоренции…
Флоренция начала готовиться к обороне, снаряжать народное ополчение. Бенвенуто тоже призвали. Он стал водиться с высшей флорентийской знатью, тянувшейся к нему, опытному воину. Все выказывали яростное желание сражаться. Ни о чём ином, кроме как с честью постоять за родину и, если понадобится, погибнуть за неё, речи не было. Что юноши, что молодые люди, что уж довольно зрелые мужи, горя любовью к родному краю, одинаково пылко клялись друг другу в неугасимой ненависти к проклятому Клименту.
И вот как-то раз, когда именно в его мастерской собралось множество первейших в городе мужчин, посыльный приносит Бенвенуто письмо. Откуда послание? — из Рима.
Машинально разворачивая — мало ли кто может писать ему из Рима! — Бенвенуто скользнул взглядом…
Господи пресвятый Боже! Маэстро Якопо!.. Давний его друг!.. Но, что гораздо хуже, большой друг Папы Климента!
Сделав вид, что возгласы и крики мешают ему сосредоточиться, он отошёл в сторону.
Якопо писал, что недавно у них с Папой зашла речь об осаде замка. И Папа вспомнил о Бенвенуто, молвив о нём много хорошего. И заметил при этом, что он и теперь был бы рад залучить к себе на службу столь разносторонне одарённого молодого человека.
Собравшимся патриотам уже не терпелось узнать, чем там Бенвенуто так зачитался, — а стоило кому-нибудь из них мельком увидеть эти строки, как его тут же вздёрнули бы на потолочной балке.
К счастью, он нашёл, чем отшутиться: дескать, готов открыть любые свои тайны, кроме амурных.
Тем же вечером Бенвенуто ответил слёзной просьбой: если маэстро Якопо не хочет его верной гибели, пусть больше никогда ничего ему не пишет.
Но вместо того, чтобы вылить чернила, сломать перья и навеки запечатать уста, маэстро Якопо лишь пуще разохотился.
Новое письмо гласило — и уже напрямую от имени Папы, — что Климент желает поручить ему дела величайшей важности. По этой причине Бенвенуто должен всё бросить — в каком бы состоянии дела его ни находились и сколь бы настоятельно ни требовали его участия! — и ехать в Рим, не оставаясь во враждебном Папе городе, где против него беспрестанно злоумышляют эти бешеные, сиречь последователи идей Савонаролы, которые, увы, не сгорели вместе с ним, а продолжают корёжить мозги окружающим.
Всё это настолько выходило из границ разумного, что у него просто не было слов. Судя по тону письма, Папа считал себя в полном праве — поэтому в любой момент мог учудить что-нибудь такое, что уж точно станет для Бенвенуто приговором: неминуемо повесят, только уже не в мастерской, а на площади Синьории.
Он не стал терять времени.
Оставив мастерскую как есть и даже не зайдя домой переодеться, Бенвенуто направился прямиком к одному своему старому другу.
— Что случилось?! — встревоженно спросил тот, увидев его озабоченную физиономию.
— Ничего особенного. Хотел спросить: можешь оказать мне услугу деликатного свойства?
— Насколько деликатного?
— Весьма деликатного. Вот ключи от мастерской. Завтра нужно встретиться кое с какими моими заказчиками и кое-что им вернуть.
Бенвенуто перечислил: таким-то и таким-то синьорам — такие-то и такие-то камни, столько-то и столько золота. Всё это ты найдёшь там-то и там-то.
— А вдруг я перепутаю?
— Первым делом сунешь руку под верстак и нащупаешь полочку. Там лежит книжечка, в которой всё подробно записано. Присмотри, пожалуйста, за моим имуществом. Через несколько дней я напишу…
— Напишешь то, что не можешь рассказать сейчас?
— Вот именно. Сделаешь?
Договаривая, Бенвенуто прощально его обнимал.
Написал уже из Рима.
8
Утром он посылал Микеле оповестить Фабио: мол, срочно нужно увидеться, встретимся на углу Нового рынка, не опаздывай.
Долговязую фигуру приметил издали. Прибежал, ждёт… Волнуется, наверное. Ну и хорошо, пусть поволнуется. В шаге от виселицы как не волноваться?
Фабио Ланди был его товарищем с малолетства. Семейство Ланди жило через улицу; когда Бенвенуто в чумной год вернулся из Мантуи, одна из незамужних тёток Фабио рассказала ему о постигшем его несчастье.
— Здравствуй, Бенвенуто! Как я рад тебя видеть! — воскликнул Фабио с таким жаром, словно они не встречались долгие годы, хотя прошло чуть больше недели.
— И ты будь здоров, Фабио, — суховато ответил Бенвенуто, но, помедлив мгновение, всё же крепко его обнял. — Пойдём-ка присядем, что ли… Не на ногах же толковать.
Они сели за стол у двери лавки. Хозяин тут же снабдил скатёрку всем необходимым для задушевного разговора двух старых друзей. Правда, разговор предстоял скорее делового свойства, нежели задушевного, но хозяин этого знать не мог; да и на сервировке характер будущей беседы не должен был сильно сказаться.
— Ну что же, рассказывай…
— Что рассказывать? — удивился Фабио. — И почему ты такой хмурый, Бенвенуто? Мы недавно виделись. Ну, спина что-то третий день побаливает… Что ты хочешь знать?
— Я хочу знать, зачем ты втравил меня в эту историю.
— Господи, в какую ещё историю? — с острой насторожённостью переспросил Фабио.
Бенвенуто вздохнул.
— Ты говорил, герцог может обратиться ко мне с неким алмазом. Который он, возможно, захочет купить…
— Ну да, — кивнул Фабио. — Говорил. И что же? Обратился?
— То есть ты этого не знаешь, — сказал Бенвенуто, пытливо на него глядя.
— Не знаю, — честно ответил Фабио. — А что случилось?
— Что случилось!.. — досадливо повторил Бенвенуто.
Фабио толковал, что бриллиант хороший, больше тридцати пяти каратов. Поначалу его огранили острецом, но той сверкающей прозрачности, что обычно ждут от алмаза такой величины, не вышло. Надеясь улучшить игру, хозяева срезали верхушку. Однако он и с тафелью не очень-то заиграл… Но как ни посмотри, камушек пусть и не идеальный, а всё-таки редкостный. Короче говоря, не исключено, что его предложат герцогу. В случае заинтересованности, герцог наверняка обратится за советом к Бенвенуто. Если Бенвенуто поможет продаже, Фабио готов устроить сделку за семнадцать тысяч скудо.
Несколько дней спустя так и вышло.
Бенвенуто сидел в скарбнице с братьями Поджини. Они дорабатывали большую напольную вазу и не пренебрегали его помощью.
В это время зашёл герцог — довольный, улыбается.
— Ты здесь, Бенвенуто? Пойди сюда, что покажу. Взгляни-ка!
Бенвенуто сразу узнал камень. Описание Фабио вполне соответствовало действительности. Был острец, остриё спилили, сделали площадку — тафель. И — да, не очень удачно. И — да, не меньше тридцати пяти карат. Всё сходится.
Пока он камень рассматривал, Козимо нетерпеливо переминался возле, чуть только за рукав не дёргал.
— Ну что же… — сказал Бенвенуто, чуть относя, чтобы взглянуть издали.
— Что? Хорош?
— Хорош, но…
— Что?
— Вода мутновата…
— Зато какой величины!
— Ну, величина — да. Неплохого веса камушек. Каратов тридцать пять, наверное?
— Точно! Именно тридцать пять. Ну?
— Гм. Чего его светлость желает услышать? Чтобы я что о нём сказал?
— Что за вопрос! Я жду правдивого мнения!
— Ну, конечно, ваша светлость, — поклонился Бенвенуто. — Я и не собираюсь вас обманывать. Но всё-таки одно дело — класть цену, за какую камень можно купить, то есть рассуждать насчёт того, стоит ли вкладывать в него, сколько запрашивают. Другое — оценивать уже после того, как государь купил, то есть иметь в виду, что удастся за него выручить.
— Уже, уже! — весело кивнул герцог. — Уже купил! Говори!
— Уже купили? — удивился Бенвенуто. — Ага. Ну что же, — протянул он, снова всматриваясь в бриллиант. — Всё-таки он мутноватой воды, ваша светлость…
— Ты вот сюда, вот сюда посмотри! Эти длинные рёбра! Какая красота!
— Длинные рёбра и правда хороши, — без особого энтузиазма согласился он. — Но всё же это не такая уж великая красота, какую его светлость себе воображает. Скорее всего, поначалу камень сделали острецом. Мутность воды портила вид. Тогда обрезали в тафель, чтобы засиял выигрышней. Но я не уверен, что это получилось…
— Ладно! — сказал герцог, недовольно морщась. — Давай ближе к сути. Как считаешь, сколько он стоит?
Бенвенуто задумчиво поднял бровь.
Итак…
Фабио Ланди просил помочь продаже, имея в виду получить семнадцать тысяч скудо. Продажная цена всегда завышена, сбить пару тысяч на такой сумме ничего не стоит… Следовательно, герцог купил камень, скорее всего, за пятнадцать. Но, разумеется, ему будет приятно услышать оценку чуть выше… скажем, тысячи на три. Грех невеликий: можно ведь чуть покривить душой, чтобы доставить ближнему невинную радость выгодного приобретения?
— Ваша светлость, — сказал Бенвенуто, возвращая герцогу камень. — Ну что же. Хороший камень. Вы истратили на него… думаю, это было восемнадцать тысяч скудо.
— О! — изумлённо произнёс герцог, так на него вытаращившись, будто Бенвенуто в него плюнул. — Да ты с ума сошёл!
Бенвенуто растерянно моргал.
— Вот и видно, что ты в этом не разбираешься! — презрительно сказал Козимо, запрятывая камень в бархатный мешочек, из которого пять минут назад его извлёк.
Бенвенуто почувствовал, как глаза обдало жаром. Сколько бы ни стоил этот чёртов камень, это уже было слишком!
— Ваша светлость, — сухо сказал он, — очень может быть, что вы правы. Очень может быть, что я, ваш покорный слуга, последний из тех, кто в этом хоть немного разбирается. Но тогда, чтобы я научился разбираться в деле по способу вашей светлости, скажите хотя бы, сколько вы на него истратили!
Герцог сунул мешочек в карман и, уже поворачиваясь к выходу, бросил:
— Двадцать пять тысяч! Двадцать пять тысяч скудо он мне стоил, Бенвенуто!
После чего с необыкновенным треском захлопнул за собой дверь.
— Вот это да… — пробормотал Бенвенуто, когда под сводами скарбницы смолкло эхо оглушительного удара.
— Вот так скандалец! — негромко заметил Доменико Поджини и сдавленно прыснул. — Что же, выходит, его надули?
Из соседней комнаты выглянул ковровый мастер Верди.
— Что такое? Вы решили из пушки пострелять?
— Не бойся, это просто герцог дверью хлопает, — успокоил его второй из братьев Поджини — Джанпаголо.
— Двадцать пять! — сокрушённо качая головой, повторил Доменико. — А ты сказал восемнадцать? Ничего себе!
— И это я ещё три прибавил! — с досадой отозвался Бенвенуто. — Штука в том, что Фабио Ланди неделю назад предлагал мне его за семнадцать! Вот я и прикинул… Козимо не такой государь, чтобы не поторговаться, уж я-то знаю, на что он способен. Сбил пару тысяч, купил за пятнадцать… ну, я бы во всяком случае так и сделал. А три я прибавил от себя, чтобы немного ему польстить. В голову не могло прийти, что он отвалил двадцать пять! Кто бы на такое пошёл в здравом уме?
— Некоторые нарочно переплачивают, — заметил вышивальщик Верди. — Чтобы создать камню славу. Вот, дескать, смотрите, какой алмаз — сам герцог Козимо двадцати пяти тысяч не пожалел, а уж он-то в этом кое-что понимает!.. Потолкуют по лавкам, посудят-порядят, глядишь, год спустя камушек уйдёт за тридцать — это же тот самый, знаменитый, который Козимо покупал!
— А на самом-то деле он чей? — спросил Доменико. — Откуда у Фабио такому камню взяться?
* * *
— Фабио, чей камень?
Фабио пожал плечами.
— Бернардо, разумеется. Привёз из Венеции. Что удивительного? У них с герцогом давние отношения. Бернардо его поставщик. А что такого? Маклер есть маклер. Я просто помогаю.
— А почему Бернардо сам герцогу не предложил?
— Предложил, — не очень решительно возразил Фабио. — Только…
— Что?
— Только на другой день после того, как я с тобой договаривался, — сказал он с кислой усмешкой.
— А ты знал?
— Сначала не знал. А когда узнал, то уже…
— Поставщики! Хороши поставщики! Подонки!
— Да я-то что! — жалобно запротестовал Фабио. — Это всё Бернардо!
Они помолчали. Хмурясь, Фабио пощёлкивал ногтем по краешку стакана.
— А ты, значит, сказал герцогу восемнадцать? — спросил он печально.
— Восемнадцать.
— Понятно. Как-то это нехорошо, Бенвенуто…
— Почему? Я вообще врать не люблю. Да меня ещё и не предупредили, что вы вкрутили герцогу за двадцать пять то, что стоит вдвое меньше! — Бенвенуто расстроенно крякнул. — Думаю, вы оба просто спятили. Или вам жить надоело. А в остальном что плохого? В остальном всё очень хорошо.
— Верно, — жалко улыбаясь, сказал Фабио. — Нет, конечно, я ничего не говорю… Ты не виноват. Это дурак Бернардо заварил кашу. Но…
— Что?
— Но ведь его светлость тебе не поверил? — с надеждой спросил Фабио. — Сам говоришь: сказал, что ты ничего не понимаешь. Да?
Бенвенуто саркастически хмыкнул.
— Выходит, что не поверил, — согласился он. — Так и ляпнул: ты, говорит, в этом деле не разбираешься.
Фабио помрачнел и принялся барабанить пальцами по столу.
— А если ещё спросит, можешь сказать, что в первый раз ошибся?
— Как ты себе это представляешь? Нет, разве что ещё убавлю. В жизни не поверю, что жулик Бернардоне отдал за этот поганый острец больше тринадцати!
— Но ты же понимаешь, что я-то здесь ни при чём! — взволнованно сказал Фабио. — Я же не виноват, что Бернардо это сделал! Если честно, я вообще не знаю, зачем он на это пустился! Так хорошо работали!..
— Не знаю, кто виноват. Знаю только, что в глазах герцога ты, Фабио — помощник Бернардо. Бернардо поставщик, ты его правая рука. И когда он поймёт, что вы нагрели его на десятку, он вас обоих призовёт к ответу. А что с такими потом бывает, ты и без меня знаешь.
Несколько секунд Фабио смотрел на него так, словно слова застряли у него в глотке. Потом залпом допил, со стуком поставил стакан и вскочил.
— Прости, дружище, я тебя оставлю!..
Бенвенуто хмурым взглядом провожал тощую фигуру, пока она не потерялась в пестроте рыночной толпы.
9
— Ты совсем глупый, Микеле! — говорила Фелиса.
Она осторожно оторвала стебель с круглым шаром пушистого одувана и поднесла к улыбающемуся лицу.
— Сколько раз объяснять: если всё сдуешь, будет дед Кристиано! Если что-нибудь останется — тогда бабка Кристина!
— Почему? — упрямо повторил Микеле. — Почему в одном случае дед, а в другом бабка?
— Потому что дед Кристиано лыс как колено. А у бабки Кристины остался ещё кое-какой пушок!
— Не знаю, — с сомнением сказал Микеле. — Не все деды лысые. Мой дед совершенно не лысый.
— Ещё полысеет! — рассмеялась Фелиса. — Смотри!
Она надула щёки и произвела небольшой, но яростный вихрь, в результате которого всю красоту обречённого одувана снесло начисто.
— Видишь? — пуще захохотала она. — Дед Кристиано! Дед Кристиано! А ты? Ну-ка!
— Да ну тебя, — недовольно сказал Микеле.
Бенвенуто наблюдал из окна.
Как Фелиса хохочет!.. Загляденье!.. Ни дать ни взять девчушка… Рядом с Микеле она молодеет… Да с какими переливами смеётся!.. И как бойко наклоняется за одуванчиком… Всеми статями играет!.. Ишь ты, ишь!
Дела!..
— Микеле! — крикнул он, шире отворяя створку. — Пойди сюда!
Откинулся на спинку стула, устало вытянул ноги.
— Звали, хозяин?
— Звал. Садись. Приготовь тетрадь.
— Писать будем? Наконец-то!..
— Гм. Скучаешь?
— Ну да… Писать-то интереснее…
— Интереснее чего?
— Да… не знаю. Всего.
— Даже чем с Фелисой одуванчики обдувать?
Микеле насупился.
— А что Фелиса? Что одуванчики?
— Ладно, ладно… На чём мы там остановились?
— Сейчас… Вот. А тогда я работал над тем кувшином и тазом, которые взялся сделать кардиналу Феррарскому.
— Ага. Ну да. Так вот. У меня было много работников и много больших заказов, золотых и серебряных. Я уговорился…
— Хозяин, не спешите.
— Медленно ты пишешь.
— Что?
— Очень медленно пишешь, говорю.
— Я могу быстрее, но тогда читать будет трудно. Даже может вообще никто не прочтёт. Я уговорился… дальше?
— Дальше?.. так… что я сказал?.. Я уговорился с этим моим перуджийским работником… который сам записал все деньги… которые на его долю были истрачены… Каковые деньги были истрачены на его одежду… что такое?
— Хозяин, ну так нельзя: который, который, каковой! Давайте как-то иначе напишем!
— Да что ты в этом понимаешь?! — возмутился Бенвенуто. — Пиши, что говорят! Записал?
— Записал…
— Так, значит. Истрачены на его одежду и на многое другое… вместе с путевыми издержками их было около семидесяти скудо… из коих… пишешь?
— Да… из коих…
— Из коих мы условились, что он будет списывать по три скудо в месяц… потому что больше восьми скудо я давал ему зарабатывать. По прошествии двух месяцев этот мошенник…
— Тихо, тихо!.. Так… мошенник…
— Этот мошенник ушёл себе с Богом из моей мастерской… и оставил меня заваленным множеством заказов… и сказал, что ничего больше не желает мне давать… и…
— Бенвенуто! — послышалось со двора. — Бенвенуто!
— Э-э-э, дьявол!
— Фелиса кричит, — констатировал Микеле, выводя последние буквы.
— Будь оно неладно! — Бенвенуто выглянул в окно. — Чего ты?
— Дон Дьего пришёл!
— А, дон Дьего! Заходите, заходите!..
Вполголоса чертыхнувшись, Бенвенуто снял рабочую куртку.
— Микеле! Пойди займись чем-нибудь полезным.
— Ну вот!
— Видишь, дон Дьего пришёл?.. а потом уж я скоро во дворец… — Он накинул камзол и распахнул дверь. — Дон Дьего! Рад вас видеть! Прошу сюда! Фелиса! Принеси нам чего-нибудь!.. Прошу, прошу!
Микеле с ворчанием складывал письменные принадлежности.
— Микеле! Здравствуй, милый!
— Здравствуйте, мессир Дьего!.. Как ваши дела?
— О! Мои дела — лучше всех! Испанцы такой народ — никогда не унывают, хвала Святой Деве!.. А ты — смотри, как вымахал! Года не прошло! Какой красавец стал!
— Спасибо, мессир Дьего, — говорил Микеле, с поклонами выпячиваясь из комнаты. — Вы мне льстите, мессир Дьего!.. Год прошёл, мессир Дьего. Даже больше, мессир Дьего…
— Садитесь, дон Дьего, садитесь!
— Как вы? — спросил тот, присаживаясь. — Работа есть?
— О, работы хватает!
Работы у него было навалом. Работы всегда было столько, что по-настоящему важным приходилось заниматься урывками. Но инстинкт золотых дел мастера оказывался сильнее рассудка: явился потенциальный клиент, на котором, при удаче, можно было неплохо заработать.
— Вы не заходили в последнее время в лавку Конте? — оживлённо спросил Бенвенуто. — Маэстро Ренато привёз очень своеобразный медальон… кстати, из Мадрида привёз, дон Дьего, с вашей, можно сказать, родины.
— Нет, я из Толедо, — приосанился дон Дьего.
— А! Ну простите, простите! Но это же недалеко, верно?.. Между прочим, я всегда говорил, что испанские ювелиры себя ещё покажут! Чрезвычайно оригинальный медальон. Думаю, это войдёт в моду… да что я говорю — войдёт… Уже вошло! Да ещё как вошло: Ренато обмолвился, у него отбою нет от заказов.
— Что вы говорите! — с острой заинтересованностью воскликнул дон Дьего. — Как же я пропустил! Испанский, говорите? Завтра же зайду. Вы сказали, Конте?
— Верно, Конте. Да вы наверняка знаете — у них большая мастерская на углу, и лавка там же…
— Откуда мне знать лавку Конте, Бенвенуто? — удивился дон Дьего. — Я знаю одного мастера — вас!
— О, дон Дьего, вы слишком добры ко мне. В мире полно мастеров куда более искусных… Гм!.. Так вот… Медальоны. Да. Я ведь в последний раз отливал вам именно медальон, дон Дьего… Может быть, зайдёте к ним, посмотрите? Если понравится, мы сделаем такой же, вы будете довольны.
— Да-да, — покивал дон Дьего. — Непременно, маэстро Бенвенуто, непременно. Мне только нужно немного прийти в себя…
— Что такое?
— Я две недели болел, едва Богу душу не отдал… такая зараза привязалась, думал уже не встану.
— Да вы что!
— Да, маэстро Бенвенуто, вообразите. И ведь буквально на ровном месте. Спать ложился здоровым, проснулся — ни жив, ни мёртв!
— Лихорадка?
— Не знаю… Да, лихорадка тоже, но главное, что я не мог проглотить ни куска пищи, меня трясло с утра до вечера… О, маэстро Бенвенуто, это было ужасно, ужасно! И врачи, и близкие — все были уверены, что я уже не встану. Сам я ничего не помню, я редко выходил из забытья… но теперь они в один голос твердят, что я беспрестанно бранил какого-то старика, которой пытался затащить меня в свою лодку.
— Лодку?
— Ну да, лодку… Один из пользовавших меня врачей, доктор Францези, предположил, что я читал Данте, и в бреду вообразил, что меня тянет к себе Харон.
— Господи! А вы читали?
— В том-то и дело, что нет!.. Представляете, маэстро Бенвенуто? Только позавчера кончилось… но так, что я до сих пор не могу прийти в себя от отвращения и… и меня всё время тошнит.
— От какого отвращения?
— Вы не догадаетесь! Я пребывал в полном изнеможении, я умирал и знал, что умираю. Потом я потребовал воды. Принесли стакан, я выпил — мало! Ещё принесли — мало! Принесли кувшин — опять мало! А когда в результате я выпил чуть ли не ведро, меня стало с дикой силой рвать. Буквально выворачивать наизнанку. И вместе с этой ужасной рвотой из моего желудка вышёл волосатый червь. Вот такой! В четверть локтя!
— Боже!
— Волосы длинные, весь в разноцветных пятнах — зелёные, чёрные, красные!.. Такая мерзость!.. Я снова потерял сознание, лежал трупом до вечера, а потом вдруг пришёл в себя. И вот видите — более или менее ожил… Червя сохранили для врача, он сказал, что никогда прежде не видел ничего подобного. Он полагает, это просто чудо, что я выкарабкался. Можете вообразить? Я уже чувствую себя более на земле, чем на небе. Только ужасная слабость, головокружение и…
— Зачем же вы встали с постели, дон Дьего? — спросил Бенвенуто. — Вам бы полежать!
— Я был должен, должен был вас увидеть. Дело в том, что…
Дон Дьего замялся, нахмурился и стал покусывать слева нижнюю губу, отчего кривился его правый ус.
— В чём же? — нетерпеливо спросил Бенвенуто.
— Ах, видите ли… как бы точнее выразиться, — сказал дон Дьего со странной нерешительностью в голосе. — Ну, в общем, вчера ко мне заглянул Патрицио. Вы ведь знаете Патрицио? — зачем-то добавил он, сморщившись от заведомой никчёмности вопроса.
— Ещё бы, — хмыкнул Бенвенуто. — Этот басурман ещё жив? Что ему понадобилось от умирающего? Не мог три дня подождать?
— Ну, видите ли, маэстро Бенвенуто… Дело такого рода… гм.
— О чём речь? — поторопил Бенвенуто.
— Он не то чтобы меня попросил… Даже можно сказать, что он ни о чём таком не просил. Можно сказать даже, что он мне ничего такого и не говорил… Ничего определённого, я хочу сказать. То есть я как бы по своей воле. Ну, не совсем по своей, конечно, поскольку маэстро Патрицио всё же выразил некоторую обеспокоенность…
— Господи, да в чём дело-то?! — нахмурился Бенвенуто.
— Сам он опасается тревожить вас этими пустяками, — вздохнул дон Дьего. — Поскольку вы… э-э-э… ну, вы понимаете, наверное, по какой причине.
— Честно сказать, не понимаю, — возразил Бенвенуто. — Если он не совершил каких-нибудь новых гадостей… я имею в виду только те гадости, что могли бы напрямую касаться меня… ему бояться совершенно нечего.
— Но…
— Может быть, вы хотите намекнуть, что я, дескать, слишком злопамятен… верно? Так вот: я совсем не злопамятен! нисколько не злопамятен! — настаивал Бенвенуто. — Вот ни на полстолечко! — он показал дону Дьего щепоть с зажатым кончиком пальца. — То-то я последнее время замечаю, что он…
Бенвенуто добродушно рассмеялся, качая головой.
— Что замечаете?
— Да то, что он даже на рынке мне не попадается! Вот чудеса! Нарочно прячется, что ли? Избегает встреч?
— Не знаю…
— Так вы передайте ему, дон Дьего: нечего ему бояться, совершенно нечего! Что было — то было. Быльём поросло, и точка. Возврата нет.
— Да, но…
— Что?
— Видите ли, его беспокоят некоторые слухи.
— Какие слухи?
— Ну… Как вам сказать. Неприятные слухи. Задевающие его честь.
— Честь? — Бенвенуто так изумился, словно никак не ожидал услышать этого слова в применении к маэстро Патрицио. — Какая ещё честь? При чём тут честь?
— Его жена…
Дон Дьего замолк, сильно хмурясь.
— Женевра?.. Да что такое, чёрт возьми! Дон Дьего, что с вами? Что — его жена?
Дон Дьего сокрушённо вздохнул, затем понизил голос и начал говорить.
10
Бенвенуто сидел на чурбаке, привалившись спиной к дощатой стене недостроенной литейной мастерской.
Он хмурился, сопел, брал бороду в кулак и так тянул, словно вознамерился вырвать её с корнем; не доведя дело до конца, отпускал, хмурился пуще, пристально смотрел в замусоренную вытоптанную землю между собственными стоящими на ней сапогами и то и дело шевелил губами.
Не нужно было иметь особой проницательности, чтобы заподозрить его в занятии сколь бессмысленном, столь и неотвязном — повторять какие-то недавно сказанные слова в попытке сделать так, чтобы они прозвучали иначе, чем на самом деле.
Да, он только что проводил герцога — и теперь фразу за фразой перебирал состоявшийся разговор, — а добравшись до конца, начинал с начала.
Его, правда, и разговором-то трудно назвать, так, обмен короткими репликами: Козимо как обычно куда-то спешил, его где-то ждали, он заскочил по пути и на минуточку. Двое сопровождавших вельмож даже не стали спешиваться: так и сидели на лошадях за воротами, о чём-то болтая.
И всё-таки прозвучало несколько важных, очень важных вещей.
Особенно зацепила его одна фраза. Вообще-то Козимо произнёс её как будто в шутку, в иронично-доброй интонации, заведомо подтверждавшей её несерьёзность.
Но Бенвенуто она просто резанула!..
Он снова схватил бороду в горсть и упёрся взглядом между мысками сапог.
Ему вспомнилось, как он показывал Клименту модель будущей большой застёжки Папской ризы. Это происходило давно, но было так живо, словно случилось вчера.
Терпеливо дожидаясь своей очереди, он стоял в сторонке, а ювелир Помпео и мессир Траяно совали Папе рисунки вариантов будущего изделия. Они надеялись, что какой-нибудь из них вызовет его одобрение, и тогда не Бенвенуто, а Помпео получит эту выгодную работу.
Рисунки заказывались лучшим рисовальщикам Рима, и они отлично справились со своей задачей. К рисованию не могло быть никаких претензий, да вот беда — никто из этих рисовальщиков ни аза не смыслил в ювелирном деле.
Проглядывая листы, Папа всё больше оттопыривал нижнюю губу — и в конце концов с гневным хрюканьем смахнул остатнюю кипу на пол.
— Уберите этот хлам! — раздражённо крикнул он. — Бенвенуто, давай свою! Тех же ошибок, небось, наворотил!..
Бенвенуто опустился на колено, раскрыл круглую шкатулочку, протянул и — словно солнечное сияние ударило Папе в очи!
Климент отшатнулся, невольно прикрывая глаза ладонью.
— Ты мог это сотворить, только если бы подселил мою душу в своё тело! — хрипло пробормотал он. — Ведь я так и видел! Какое счастье! А эти лишь искали способ виртуознее опозориться!..
Вокруг уже столпились вельможи, Папа снова и снова расхваливал модель Бенвенуто, одновременно не уставая высказываться по поводу ничтожества представленных ранее рисунков. Испуганные конкуренты жались поодаль.
Сам он ревниво следил за выражением папского лица: Папа сиял, снова и снова любуясь композицией.
Бог-Отец сидел на алмазе, а три младенца поддерживали камень воздетыми ручонками. Гордо повернув голову, Всевышний поднимал правую руку, благословляя мир. Вокруг Господа, между мелкими камушками обрамления, мельтешили иные младенцы, и ещё множество их выглядывало из складок мантии, развевавшейся за его плечами, — и всё вместе нисколько не мешало большому алмазу, а лишь подчёркивало его свободное сияние.
— Я вижу здесь только одно затруднение, — сказал в конце концов Папа. — Однако оно — великой важности. С воском работать легко. Но, дорогой мой Бенвенуто, ведь нужно будет сделать это из золота!
Бенвенуто поклонился и скромно ответил:
— Всеблаженный отче, давайте с вами условимся. Если работа не окажется в десять раз лучше модели, вы мне за неё не платите.
— Не смеши меня, Бенвенуто! — рассмеялся Папа. — Ты представить себе не можешь, как рад был бы я такой экономии. Но увы, увы, сын мой! — это совершенно невозможно!..
Бенвенуто снова схватил себя за бороду и гневно помотал головой.
Вот и герцог туда же: это, видишь ли, совершенно невозможно!
Что же такое! Почему никто не верит, что он может сделать лучше, чем все они способны вообразить!.. что их воображение, как ни разыгрывайся, а всё равно уступит его умению!..
Что за бараны!..
* * *
В этот раз герцог явился без предупреждения, как снег на голову: когда Бенвенуто выскочил из дома, Козимо уже спешивался.
Микеле повёл лошадь к коновязи.
Фелиса ответила на какой-то вопрос, простодушно разведя руками.
Герцог захохотал.
Бенвенуто спешил навстречу.
— Здравствуй, здравствуй!.. Хочу взглянуть, что ты собираешься отливать. Позволишь? Есть на что посмотреть-то?
— Туда, ваша светлость, — махнул Бенвенуто.
Они прошли к дощатому каркасу, в котором при желании можно было увидеть очертания будущего строения.
— Так и сидишь в этих руинах? — спросил Козимо, по-хозяйски оглядываясь.
Бенвенуто поклонился, стараясь скрыть досаду.
— Ваша светлость, я бы и рад, но…
— Что «но»? Сколько раз я предлагал тебе устроиться во дворце! — попрекнул герцог. — Места полно! Сам бы определил подходящие тебе помещения! Оборудовать горнами… чем плохо? что ещё надобно?.. Пожалуйста! Работай не хочу!
— Ваша светлость, я очень ценю ваши предложения, — с новым поклоном ответил Бенвенуто. — Вы необыкновенно щедры!.. Я отвергал их исключительно вынужденно. Во-первых, сооружать во дворце такие горны, какие мне требуются, это значит неминуемо обречь его на пожар. Во-вторых, поселись я во дворце, мне пришлось бы вообще забыть о тех наших с вами затеях, что требуют литейных горнов.
— Почему это? — спросил Козимо так простодушно, словно задавал вопрос впервые и ещё не знал на него ответа.
— Потому что я бы занимался мелочью, которой и у вас, и у её светлости добрейшей герцогини всегда находится великое множество, — устало сказал Бенвенуто. — Вазочки…
— И не просто вазочки, а непременно с миленьким цветочным барельефом, — с усмешкой поправил герцог.
— Вот именно… Перстенёчки. Серебряные корзинки для рукоделий.
— Не забудь золотые пояски.
— Видите, ваша светлость, вы лучше меня знаете.
— Ну хорошо, старый ты упрямец. Перейдём к делу.
Бенвенуто отшагнул в сторону.
Герцог сунул большие пальцы за широкий пояс, подошёл к обожжённой глиняной Медузе, ещё не покрытой воском, и стал рассматривать её, легонько покачиваясь с пятки на носок.
Потом медленно обошёл скульптуру, не спуская глаз.
Вдруг сказал, будто продолжая начатое:
— Да, чуть не забыл… Я распорядился, сегодня-завтра две телеги досок тебе привезут. И пару возов кирпича.
— Ваша светлость! — обомлел Бенвенуто. — Спасибо!
— Ну, должен же ты когда-нибудь уже с этим разделаться, — рассудительно заметил Козимо. — Что ж… Какая она у тебя получилась… э-э-э…
Он остановился, почти коснувшись сапогом глиняных кудрей, некогда разрубленных мечом Персея вместе с шеей, а потому задержавшихся на обезглавленных плечах, и помедлил, подыскивая слово, наморщив лоб и даже пошевелив пальцами.
— Какая? — спросил Бенвенуто.
— Заковыристая, — определил, наконец, герцог. — Ну, в смысле — причудливая.
— Разве?
— Эти кудряшки… Легко ли с ними будет справиться? Выйдет отливка?
— Почему же нет, если бронза жиже воды? У меня хороший горн, — поясняюще сказал Бенвенуто. — Мне давным-давно пришли в голову кое-какие усовершенствования. Литейщики живут как все, тоже боятся ступить шаг в сторону: а вдруг по-новому не получится? Я этого не понимаю… Ну, не получится, так переплавишь! Кое-что я испытывал во Франции — они там всё удивлялись, мол, как это он такое вытворяет!.. Смех один… не нужно бояться, вот и вся недолга. Так что Медузу я отолью, на Медузу хватит. А вот для основной фигуры он маловат. Придётся перестраивать. Поэтому если бы ваша светлость милостиво распорядились к тем двум возам кирпича, что уже, как вы сказали, едут, прибавить ещё два, я был бы совершенно спокоен. Двух возов как раз бы хватило. Два воза — это ведь…
— Опять ты!.. — оборвал его Козимо. — Погоди. Я тебя что спрашиваю: эти её кудри… Думаешь, они получатся? Все завитки полностью прольются? Или будешь потом невесть сколько возиться, подделывая?
— Ваша светлость! — хмуро сказал Бенвенуто. — Не нужно вам об этом беспокоиться. Поверьте! В бронзе она получится в три раза лучше, чем сейчас!
Он невольно придал голосу оттенок превосходства, интонацию профессионала, говорящего с профаном.
Но герцог то ли не заметил, то ли по царящему в нём в эту минуту великодушию не придал значения допущенной бестактности, а только рассмеялся:
— Ну, понятно! Глупо было бы ждать от тебя другого ответа! В три раза лучше!.. Если бы такое и в самом деле было возможно, Бенвенуто! Но ведь это совершенно несбыточно!
* * *
Вот как: совершенно несбыточно!..
Что он мог сказать в ответ?
Что может сказать тот, кто знает, тому, кто знать не может?!
— Что ты там ворчишь? — спросил Козимо.
— Ничего, ваша светлость, — буркнул Бенвенуто. — Ровным счётом ничего.
— Ладно. С Медузой мне более или менее ясно. А самого покажешь?
— Ваша светлость, — извинительно поклонился Бенвенуто. — Персей ещё не готов.
— Ты же говорил, почти готов!
— Ну да, ваша светлость, почти. Но не полностью. Вы ведь знаете, я не показываю недоделок…
— Помню, помню: полработы дуракам не показывают, — усмехнулся герцог. — Как тебя земля-то ещё носит, Бенвенуто!
— Ваша светлость!..
— Он тоже в глине?
— Нет, уже в воске.
— Ага! То есть дело идёт! Хорошо… Но всё-таки как это у тебя небыстро…
— Ваша светлость! — сдержанно полыхнул Бенвенуто. — Ваша светлость! Вы понимаете, что…
— Тихо, тихо! — отмахнулся Козимо. — Не шуми! Говорю же: уже распорядился кое-что тебе завезти. Будешь доволен. Может, и время быстрее пойдёт… Да, и вот ещё что…
Герцог замолчал, словно размышляя, стоит ли говорить то, что он собирается.
— Ваша светлость?..
— Вчера явились ко мне оба, — сказал Козимо.
— Вы о…
— Бернардо и Фабио.
— А!
— Именно. Принесли восемь тысяч скудо. Очень извинялись. Просили прощения. Говорят, нечаянно вышло. Просто обсчитались. Считали, считали — и обсчитались. Такое ведь случается, правда? Камень стоит семнадцать — а они нечаянно слупили с меня двадцать пять. Каково?
— Ну, хорошо всё, что хорошо кончается.
— Это ты какое «хорошо» имеешь в виду? — хмыкнул Козимо. — Для кого хорошо?.. Я тебе вот что скажу, Бенвенуто. Я сгоряча и тебя заподозрил…
— Ваша светлость!..
— Тихо, тихо! Говорю же: сгоряча. Потом понял, что ты ни при чём.
— Фабио Ланди тоже не знал об этих проделках!
— Да? Не знаю. Не уверен.. Хотел вздёрнуть обоих, чтобы другим неповадно было. Но всё-таки этот Ланди твой друг. Пусть живут. Может, ещё пригодятся.
— Конечно, ваша светлость, конечно.
— Однако алмаз-то я всё равно купил… Герцогиня хочет его в подвеску.
— Но я только что закончил ту, что с изумрудами…
— Ну и что? Лишняя не помешает… Будь добр, сделай модельку.
— Разумеется, ваша светлость, — безрадостно ответил Бенвенуто. — Непременно сделаю. В ближайшее время. В подвеске он очень даже хорошо будет смотреться… Но, ваша светлость! Мне бы ещё рабочих! — Он прижал руки к груди. — Хотя бы парочку!..
— Всё, всё! — герцог уже отступал к воротам. — Давай не сейчас!.. Работай, Бенвенуто! Пора твоему Персею вылупляться! Прощай! И сегодня же загляни к её светлости!..
Козимо быстро пошагал к воротам, а когда сел на лошадь и выехал со двора, Микеле закрыл за ним створку.
* * *
Видишь как у них у всех: совершенно невозможно.
А вот ещё тот случай…
Тоже не верили.
Император подарил Папе перстень с алмазом в двенадцать тысяч скудо. Перстенёк оказался великоват. Кроме того, Папе не нравилась оправа. Он велел переделать.
Между тем прежде алмаз оправлялся рукою венецианского маэстро Милиано, первейшего в мире искусника. Но увы: маэстро Милиано умер. Тогда пусть это сделает Бенвенуто. Хорошо, однако камень требует высочайшего мастерства. И дело слишком трудное, чтобы приниматься за него без великого совета. Тогда дайте ему кого-нибудь в помощь.
В помощь Бенвенуто дали четверых ювелиров.
Вообще-то он в их содействии совершенно не нуждался. Но деваться некуда. Да и иметь дело с этими скромнейшими и искуснейшими людьми оказалось в высшей степени приятно.
Один только миланец по имени Гайо с самого начала повёл себя, по молчаливому определению Бенвенуто, как самая заносчивая скотина на свете: в деле понимал меньше всех, но отчего-то был уверен, что он на голову выше прочих.
Он громогласно и многословно разъяснял, что при переделке крайне необходимо сохранить прежнюю блесну — золотую фольгу, что подкладывают под бриллианты для большей игры. Милианова блесна сделана необыкновенно замечательно, бездну искусства вложил в неё великий маэстро, вечная ему память!.. При этом как покойный Милиано — величайший ювелир из когда-либо существовавших на свете, так этот алмаз — самый сложный в работе. Поскольку же именно подцвечивание алмаза есть в ювелирном искусстве самое трудное дело, то даже ты, Бенвенуто, должен перед сей совершенной и восхитительной блесной снять шляпу! — неустанно трубил Гайо.
Бенвенуто без лишних слов соглашался, лишь однажды заметив, что он бы всё-таки попробовал посоревноваться: давайте Милианову блесну сохраним, а вы разрешите мне попытаться сделать лучше; если не выйдет, что ж — всегда можем вернуться к Милиановой.
Скотский Гайо расхохотался:
— Бенвенуто! Если ты сделаешь пусть не лучше, а хотя бы так же, я сам сниму перед твоей блесной шляпу!
— Хорошо, — ответил Бенвенуто. — Тогда перед лучшей ты сделаешь это дважды.
— Договорились! — снова залился дурачок Гайо.
Камень и впрямь оказался трудный — пожалуй, самый трудный из тех, что встречались ему прежде.
Однако Бенвенуто, навострив ум, придумал кое-что такое, что могло бы помочь ему сравняться с Милиановой.
А когда добился этого, то, как всегда, стал пытаться прыгнуть выше головы.
И нашёл ещё один способ — и сделал блесну, которая была куда лучше не только уже им сделанной, но и самой знаменитой Милиановой!..
Пришло время испытания.
Он хорошенько почистил бриллиант и подцветил его Милиановой блесной.
— Ну да, — сказали они, взглянув. — Это Милианова блесна.
Бенвенуто вынул камень из оправы, поменял блесну на свою первую и снова показал.
Ювелиры немного поспорили, но в конце концов маэстро Рафаэль, первейший среди них искусник, отрезал:
— Ну, хватит болтать! Тут рассуждать нечего: Бенвенуто превзошёл Милиано!
Гайо вгляделся заново:
— Да, похоже, что так… С твой блесной, Бенвенуто, камень стал стоить тысячи на две дороже…
— Спасибо, — сказал Бенвенуто. — Тогда рассудите ещё: если я победил Милиано, смог ли я победить самого себя?
Он подцветил бриллиант своей второй блесной.
Рассматривали молча.
Потом Гайо пробормотал:
— Это самое изумительное из всего, что я когда-нибудь видел. Мы только что оценивали его в двенадцать… А теперь, клянусь Богом, этот алмаз стоит больше восемнадцати тысяч скудо!
— Бенвенуто — слава нашего искусства, — с улыбкой сказал маэстро Рафаэль. — По его заслугам не только ты, но и мы должны снять шляпы.
Когда отшутились и отсмеялись, Гайо крикнул:
— Я пойду потребую у Папы, чтобы Бенвенуто получил тысячу золотых!
И правда, он прибежал к Папе и так расхвалил несказанное мастерство Бенвенуто, что Папа потом, горя нетерпением, трижды в день присылал узнать, готов ли его перстень.
А наконец получив его, никак не мог им насытиться: то надевал, то снимал, чтобы полюбоваться на отлёте, и всякий раз повторял в восхищении:
— Подожди, мой Бенвенуто, подожди! За свои таланты ты получишь такую награду, что тысяча скудо, о которой толкует Гайо, покажется тебе сущей мелочью!
* * *
Бенвенуто усмехнулся своим воспоминаниям.
Герцог обещал две телеги досок.
Вообще-то нужно по крайней мере три. Но после того, как сказал о кирпиче, заикнуться о досках он уже не посмел…
Говоря с герцогом, ему частенько приходилось давить лишние слова прямо в гортани.
Честно сказать, он его боялся. Ну, то есть побаивался.
Другие-то и в самом деле боялись… Козимо — он такой… чуть что не по нему!..
Да уж… Насмотрелся.
С герцогиней он чувствовал себя свободнее.
Элеонора ему благоволила. Он перед ней — преклонялся.
Ну или делал вид, что преклоняется. Впрочем, это почти всегда почти одно и то же. Понятно, что в отличие от тех многих и многих преклонений, что случались в жизни, это было начисто лишено плотской составляющей. Он относился к герцогине примерно как к Деве Марии. Да, он преклоняется — ещё как преклоняется, всякий скажет! — но без тени мысли, что между ними что-нибудь когда-нибудь могло бы случиться.
Герцогиня его преклонением широко пользовалась. По-свойски, не обинуясь.
То-то герцог давеча с усмешечкой: вазочки, мол… пояски, перстенёчки.
Герцог хитрый. Хуже лисы. Но он ещё и умный. В этих перстенёчках и поясках прозвучала скрытая насмешка. Не исключено, что добрая. Может быть даже, он жалел Бенвенуто, попавшего в сети чар и просьб его благоверной… И он отлично знал, с какой стати Бенвенуто вокруг неё крутится. Что тут непонятного: ищет союзника. Надеется на поддержку.
Ну что ж… Герцогиня подчас и в самом деле оказывала ему эту поддержку. Пусть только на словах… да ведь и слово дорого!..
Однажды, когда Бенвенуто и так и этак намекал, сколь мало ему помощи в его титанической работе… а ведь он не сам себе эту работу придумал, это герцог обусловил её буквально в первом их разговоре!.. И как ему трудно, и как тяжело!.. и что, дескать, пусть бы её высокая светлость попросила герцога, чтобы он не так уж безоглядно верил злому языку завистника Бандинелло!..
И вдруг в ответ на его слёзные слова герцогиня, пожав плечами, сказала:
— Право, даже странно!.. Герцог должен был бы всё-таки знать, что этот его Бандинелло на самом деле ничего не стоит.
Так она сказала!.. Сказала же? Он ведь не сам придумал!..
Ну да, ну да…
Если завтра хотя бы два воза досок… и четыре кирпича. Тогда нужно поспешить с Медузой. Потому что потом можно будет взяться за сооружение большого горна.
То есть что значит — можно? Можно было бы. Если найти работников, тогда можно было бы.
Сам он, даже если припряжёт своих мастеров, с этим не справится. Да и не пойдут его мастера… Они не по этой части. Они ювелиры, а не каменщики. Не будут они строить горн. Они скажут, негодуя: хозяин, ты совсем обалдел со своим Персеем?!
Бенвенуто с кряхтением поднялся с чурбака, слишком низкого, чтобы быть удобным сиденьем. Придвинул козлы к укутанному мешковиной истукану, забрался, развязал верёвку.
Осторожно стянул бесформенное одеяние.
Мешковина с шорохом и дуновением воздуха скользнула на землю.
В сарае будто стало светлее.
Персей стоял с мечом в опущенной правой руке, поднимая левой отрубленную голову Медузы.
Восковой, тёмно-медового цвета, он распространял вокруг себя тёплое сияние.
Закончен работой. Завершён.
Правда, пока ещё только в воске.
Бенвенуто и сам не знал, почему не захотел показать его Козимо.
Ну вот не захотел — и всё тут. Полработы дуракам не показывают…
Ладно, спешки нет. Отливать ещё не скоро.
Вдруг насторожённо присунулся, присмотрелся: на восковой щеке почудилась какая-то шершавость.
Дотянулся, провёл ладонью…
Нет, всё чисто. Показалось.
И сам удивился: совершенно живое выражение лица — а щека такая холодная!..
Ну чудо же, чудо!..
Полюбовавшись, поднял мешковину, осторожно укутал изваяние, надёжно перехватил верёвкой на макушке.
Спрыгнул, отодвинул козлы.
Чудо, да!.. просто чудо!.. а то ли будет в бронзе!..
Вот и посмотрим, что тут совершенно невозможно… а что очень даже возможно!..
Но рабочие! Где же взять рабочих? От герцога толку не будет.
Может, сходить на Стройку?
Там Бандинелло… столкнутся ещё…
С другой стороны, не обязательно же должен он столкнуться с Бандинелло… может, Бандинелло куда-нибудь уехал?
Да и что мне этот чёртов Бандинелло? — подумал он сердито.
Уехал, не уехал!.. Шишка на ровном месте этот Бандинелло!..
Ему плевать на Бандинелло!..
Но всё равно, таскаться на Стройку — только время терять. На Стройке все заняты. Работают с утра до ночи. Шум-гам. Суматоха-ругань. Нет, там он никого не найдёт.
Вообще-то рабочий люд есть не только во Флоренции. Но Стройка герцога — главная во всей Тоскане. Уже несколько лет мастеровые съезжаются отовсюду… Из всех щелей она, жадная, их повысосала. Из Прато, из Пистойи… из Гревени-Кьянти. Чуть ли не из Сиены тащатся они сюда за монетой… чуть ли не из Рима.
Проехаться в Прато?.. Может, удастся обнаружить свободных работяг где-нибудь в дальних окрестностях Флоренции?
Десять миль — не близок свет. Пистойя — ещё вдвое дальше. Там уж рукой подать до Лукки… вот и колеси вместо дела!.. вот чем приходится заниматься ему, великому художнику!
Не меньше двух ночёвок…
Будь оно всё неладно.
Широким шагом миновал пространство захламлённого огорода, уже не замечая всей его убогости.
— Микеле! Где ты, паршивец? Седлай лошадей, мы уезжаем!
11
Город остался за спиной. Оглянувшись, можно было увидеть лишь вечно стоящее над ним дымное облако, сквозь которое кое-где поблёскивали на ярком солнце не то воды Арно, не то медные поперечины куполов, не то стёкла верхних этажей, не то лощёная черепица крыш, — а потом и облако пропало за холмами и купами деревьев.
Микеле надеялся завести с хозяином беседу — ширина дороги с лихвой позволяла им ехать бок о бок. Но тот сначала дважды ответил ему невнятным мыком (честно сказать, вопросы были совершенно необязательные — однако именно их необязательность позволяла надеяться, что они послужат началом дружеского разговора), а в третий раз, когда он спросил, зачем ему аркебуза, Бенвенуто так хмуро и безмолвно, вообще не издав ни звука, посмотрел на него, что Микеле счёл за благо придержать свою серую и отстать по крайней мере на полтора корпуса.
Часа полтора они ехали именно так — молчком и цугом, будто на похоронной процессии.
Но потом им встретился ручей. Бенвенуто остановился, спешился, напился из ладони, сел на заросший травой бугор и вдруг сказал:
— У меня есть целых три причины.
— Какие причины? — не понял Микеле.
— Во-первых, — продолжил хозяин, не обращая на него внимания, — я просто люблю аркебузы. Той, что сейчас со мной, вообще цены нет. Колесцовая аркебуза римского мастера Паголино!.. Собственно, всякий мужчина должен уметь сделать себе аркебузу, вот и я когда-то…
— Каждый мужчина? — недоверчиво переспросил Микеле. — Сделать аркебузу?
— Ну, я имею в виду тех, которые хоть чего-нибудь стоят, — пояснил Бенвенуто. — А что? Я был совсем молод, когда соорудил первую пищаль. О! Это была пищаль! Всем пищалям пищаль! Вся как зеркало — и внутри, и снаружи!.. Я только приехал в Рим… там тоже царила чума… ну, я тебе рассказывал. Деться от неё было некуда, я старался больше времени проводить за городом, рисовал развалины, встречался с искателями…
— С какими искателями?
— А там полно было всяких искателей… да и сейчас есть. Сами они не копают, а ждут ломбардских крестьян-сезонников, — те в начале лета приходят в Рим окапывать виноградники. И непременно находят в земле какие-нибудь древности. Обломки скульптур, даже целые бюсты. Старинные, античные вещи: медали, агаты, сердолики, камеи. В ту пору попадались и драгоценные камни. Изумруды, сапфиры, рубины…
— Рубины!
— Даже алмазы бывали, — кивнул Бенвенуто. — Чего только они там ни выкапывали!.. А их стерегли искатели. Эти своё дело знали — ну и понятно, что крестьяне отдавали им находки за сущие гроши. Они же в этом ничегошеньки не понимали. Блестит что-то на лопате, а что блестит, поди ещё пойми. То ли червяк, то ли камушек какой-то. Откуда им разобраться. А тут живые деньги в руки суют…
— Разве это не обман? — заволновался Микеле.
— Не знаю… Наверное… Так или иначе, искателям с того большая выгода была. Они, черти, покупают что-нибудь у ломбардца за пять кватрино, а через полчаса с тебя требуют уже пять скудо… просто грабёж! Но мне всё равно было выгодно, я не скупился и чуть позже получал на вложенное десять к одному, а то и больше. Все кардиналы Рима рвали меня друг у друга! Бенвенуто, дорогой, нет ли чего новенького? Бенвенуто, милый, а помнишь, я просил тебя приискать мне хорошенькую камею?..
— Да-а, — мечтательно протянул Микеле.
— Какие вещи я им продавал!.. А стоило приложить чуть умения и вкуса, так вообще золото текло рекой. Поначалу меня один проходимец хорошенько поучил. Первое моё выдающееся приобретение — это была голова дельфина из одного большого изумруда… да такого цвета, что дух захватывало! Я взял его у искателя за шесть скудо и продал, глупец, этому типу за несколько десятков. А он, не будь дурак, отдал дельфина оправить в перстень. Понятно, заплатил за работу сколько положено, — а зато потом в золоте сбыл за несколько сотен!
— Эх! — сокрушённо вздохнул Микеле.
— Ничего себе, да?.. Это для меня хорошим уроком стало, я с тех пор больше так не промахивался… А ещё голова Минервы была — из прекраснейшего топаза! Величиной с крупный орех, и так хорошо сделана!.. Да… И ещё одна потрясающая камея — Геркулес, побеждавший трёхголового Цербера. Это был совсем особенный камень! Так великолепно сделан, такой красоты! Когда я показал его нашему великому Микеланджело, даже он был вынужден признать, что не видел ничего изумительнее… А бронзовая медаль с головой Юпитера! Медалей много попадалось, но эта!.. Она была больше прочих… Юпитер как живой!.. свежая, будто вчера отлита… и прекраснейший оборот с несколькими фигурками. Ну так вот. Я к чему? В тех развалинах было полно голубей. Гнездились они там, целыми стаями носились. Бывало, выйдешь куда-нибудь, а они над головой — фр-р-р-р! Фр-р-р-р! Большие, жирные! Слуга тащил пищаль, я разглядывал развалины, копировал то рисунком, а то и в воске. А когда попадались сидящие голуби… бывало ведь, что они не сразу улетали. Тогда я брал у него пищаль, прицеливался… Бац! — готово!.. Возвращались уж не меньше чем с десятком, а то и с полутора.
— В голубя попадали из пищали? — недоверчиво спросил Микеле.
— А что бы не попасть мне в голубя из пищали? — саркастически переспросил Бенвенуто. — Эка невидаль, в голубя попасть. Пищаль-то у меня какая была! Загляденье!.. Заряжал всегда одиночной пулей. Порох, кстати, я тоже сам толок. Тончайший был порох, такого и теперь никто не сделает, знал я кое-какие секреты… Пороха клал — пятую часть от веса пули. И этой пулей бил я на двести шагов в мишень не больше золотого. И очень даже просто. А голубь ведь куда больше скудо, верно?
Он замолчал, словно ожидая ответа.
— Больше, — подтвердил Микеле.
— Ну вот, — удовлетворённо сказал Бенвенуто, похлопывая по голенищу сапога сорванной метёлкой. — Но пищаль тяжеловата, конечно, её в седле не потаскаешь. Аркебуза по сравнению с ней — пушинка.
Он замолчал и снова стал задумчиво постёгивать сапог.
— Ну и какие же причины? — спросил Микеле.
— Какие причины?
— Вы сказали, у вас три причины брать с собой аркебузу.
— А, это… Ну, я же говорю. Во-первых, я люблю аркебузы. Во-вторых, в дальней дороге аркебуза всегда может пригодиться. В-третьих, — он усмехнулся, — в здравом уме я без аркебузы из дома и шагу не ступлю…
— Если только не идёте во дворец, — рассмеялся Микеле.
— Верно… Если с аркебузой во дворец, — так лучше уж сразу на виселицу.
Последняя фраза окончательно рассмешила Микеле. Он повалился в траву и стал кататься, хохоча и восклицая:
— Лучше на виселицу!.. Лучше на виселицу!..
Скоро они двинулись дальше.
* * *
Гнедой неспешно рысил, солнце припекало, клонило в сон, и он, бросив поводья на луку и покачиваясь в седле, подрёмывал, безвольно опустив голову.
Время от времени удары копыт становились такими гулкими, что занимали полмира, — и всё в мире дрожало от их ударов, расплываясь, а по краям подёргиваясь позолотой.
Аркебузы?.. Какие аркебузы?..
Из позолоты выплыла… нет, ну разве это позолота — это вовсе не позолота, это расплавленная бронза… из бронзы выплыла наглая усатая рожа второго проводника.
Денег? Каких ещё денег?..
Но ему-то вы только что дали! Так дайте и мне!..
Ему я дал, потому что он нёс крест. А ты ничего не нёс. Ничего и не получишь.
Ах, говоришь, нёс крест! Тогда я сейчас сострою тебе такой крест, перед которым ты зарыдаешь!..
Да? Скорее я зажгу такую свечу перед твоим крестом, что ты вперёд меня изойдёшь слезами!..
Поднимая аркебузу, он обернулся к товарищам.
Первым я укладываю этого! Надеюсь, вы тоже исполните свой долг! Расправимся с шайкой подорожных убийц! Смерть им!..
— Что? — спросил он заплетшимся со сна языком и встряхнулся. Лошадка всё так же рысила, копыта всё так же стучали. — Что ты сказал, Микеле?
— Я говорю, вы не проголодались, хозяин? Фелиса сложила нам целый мешок еды. Мы могли бы…
— Да?.. Я не против. Давай. Хотя, знаешь что… За этой рощей городишко. Заглянем в таверну. Хоть сядем по-людски. Горячего чего-нибудь похлебаем… а?
Минут через двадцать они спешились у коновязи.
На пороге показался лысый толстяк. Судя по его клетчатому фартуку, это был хозяин заведения. Он вытирал жирные руки тряпкой.
— Кого я вижу, — хмуро сказал Бенвенуто. — Марко! Ты ещё жив?
— Вашими молитвами, мессир Бенвенуто, — с лёгким поклоном ответил тот.
— Да какой я тебе мессир, — отмахнулся Бенвенуто. — Будем проще, Марко.
— Как скажете, мессир Бенвенуто, — снова поклонился Марко. Он махнул полотенцем в сторону стола под старым платаном. — Здесь сядете? Или лучше в дом?
Бенвенуто с сомнением посмотрел на чарующую зелень листвы.
— Насыплется всякой дряни в тарелки… В доме не душно?
— Прохладно, — заверил Марко. — Сквознячок…
— Тогда в дом. Микеле, вьючки можно оставить на лошадях, не покрадут. Тут вообще люди честные, особенно когда за руку схватишь… Но вот это, — он вытянул из седельной кобуры свою ненаглядную аркебузу и закинул на плечо, — это я всегда с собой. Пошли.
Марко уже ставил на большой деревянный стол у подслеповатого окна корзинку с хлебом, бутыль вина, стаканы, сыр. Первым делом он поинтересовался, что дорогие гости предпочитают на обед: скоро будет готов чудный супчик, ну, мессир Бенвенуто, вы знаете мои супчики, — этот сборный, всего помаленьку, нынче ещё и с молодыми бобами; есть также баранина — правда, вчерашняя, однако не следует забывать, что разжаренная она куда вкуснее свежей; три сорта пирога — с зайчатиной, сырный с зеленью, третий сладкий — с мёдом и орехами; между делом можно нарубить два-три овощных салатца на выбор с маслом своего жома; если этого мало, он готов перечислить ещё несколько доступных способов набить брюхо, только это уж будет не так скоро.
Потом спросил:
— Какими судьбами к нам, мессир Бенвенуто?
— Ох, Марко, Марко! — отвечал Бенвенуто, пробуя вино. — Вот ты сказал слово «судьба»! Точнее, ты сказал слово «судьбами», но это ведь одно и то же, не правда ли? То есть, тебя интересует, какая у меня судьба и с какой такой причуды вздумалось ей закинуть меня в ваш забытый Богом и людьми уголок? Я верно тебя понял?
— Разве забытый? — осторожно возразил Марко. — Проезжий тракт всё-таки… Но в целом — да, вернее некуда.
— Так вот я тебе скажу как на духу. Судьба моя — злая, делает она со мной что хочет, швыряет куда вздумается. Ты меня понимаешь, Марко?
— Как нельзя лучше, — отозвался Марко.
— В мои ли годы таскаться верхом по вашим отвратительным дорогам! — воскликнул Бенвенуто, крепко стукнув о столешницу донышком только что опустошённого стакана. — Мне ли биться за грош! Мне ли полной ложкой хлебать из миски бедности и унижения!
— Что вы говорите, мессир Бенвенуто! — ужаснулся Марко.
— Рабочих ищу, — мрачно сказал Бенвенуто. — Задушили меня. Козимо меня задушил. У меня всё готово. Персей стоит в воске. Девять лет — ты понимаешь, Марко! — девять лет я ждал этой минуты! И что?
— Что? — спросил Марко.
— Нет кирпича соорудить горн! Нет досок достроить мастерскую! Нет людей, которые бы этим занялись! Всех проклятый Бандинелло уволок к себе! Они занимаются Собором! У них Стройка! Им, видишь ли, рабочие нужнее! А я — я хоть застрелись из своей любимой аркебузы!
— Да, — согласился Марко. — Так и есть. Все давно переехали к вам. Тут уж не поспоришь…
— Вот и потащились поискать кого-нибудь. Как думаешь, найдём пару-другую рук?
— Трудно сказать…
— Едем куда глаза глядят. Пойди туда, не знаю куда… найди то, не знаю что. Из ваших мастеровых никто не вернулся?
— Из наших-то? — Марко подумал. — Анастасио вернулся.
— Это который?
— Долговязый такой…
— А, знаю! Хороший парень. Надо мне с ним потолковать.
— Потолковать можно, — кивнул Марко. — Почему не потолковать. Только, боюсь, большого толку из этого толковища не выйдет…
— Почему?
— А он не просто так приехал-то. Он руку сломал. Вот, говорит, рука-то у меня. Так и так, мол. Руку, говорит, подлечу, назад поеду. Вчера заходил. В лубке рука-то.
— Вот тебе раз. На Стройке сломал?
— Ну да, на Стройке. Кирпич уронили.
— Кирпич!.. Как ещё голову ему не сломили на этой Стройке!.. Всех готовы заморить своей Стройкой! Ладно, что делать… Больше никого?
— Больше никого, — с сожалением сказал Марко. Он осмотрел стол и озабоченно спросил: — Ну что, мессир Бенвенуто, суп вам пора нести?
* * *
— Видишь ли, Микеле. Как бы это проще сказать… Гм.
Микеле ещё жевал — точнее, дожёвывал, поскольку жевать в полную силу (а то и, не приведи Господи, чавкать) в то время, когда хозяин в кои-то веки собрался с ним поговорить, было, на его взгляд, вещью непозволительной — тем более при той странности, что Бенвенуто вопреки обыкновению не рубил с плеча, а начинал речь с какого-то, что ли, предисловия, пусть и невнятного.
Микеле насторожённо положил деревянную ложку рядом с оловянной миской и распрямился.
— Слушаю, хозяин, — сказал он, выжидательно моргая.
— Так вот, — недовольно повторил Бенвенуто. — Тут такое дело. Э-э-э…
Он замолчал и нахмурился.
Ему не нравилась собственная нерешительность. Она его удивляла. И даже, прямо сказать, раздражала. А ещё более удивительным было то, что он это своё раздражение сейчас каким-то образом сдерживал. Это и вовсе ни в какие ворота…
Колебаться — это было не в его правилах, совсем не в его. Натура и многолетняя привычка диктовали ему вполне определённую манеру разговора: не рассусоливать, не рассуждать попусту, а оттяпать без обиняков, — вот был его стиль. В молодости он вообще страдал вспышками слепящего гнева… много из-за них претерпел… разумнее было бы сдерживаться, конечно… но что он мог с собой сделать?.. Только с возрастом кое-как научился не хвататься сразу за… гм. Да и то…
Но раздражение — раздражение он и с течением лет не находил возможности усмирить. Бывало такое и теперь… бывало, да ещё как бывало, — срывался по пустякам. Понятно, что по прошествии малого времени искренне жалел о своей несдержанности… и опять себя бранил… и опять задавал самому себе теперь уж не имеющие смысла вопросы: ну, трудно, что ли, было потерпеть хотя бы десять секунд перед тем как начать гневаться?.. Ничего не стоило смолчать; и вообще глупость: понятно, что никто не хотел обидеть его или оскорбить… Да ведь потом что толку себя грызть: сказанное сказано, слово не воробей, теперь только локти кусать.
Собственно, было только два человека, в присутствии которых он себя кое-как обуздывал: герцог и её светлость. Но тут, понятное дело, и речи не могло быть, чтоб позволить себе что-нибудь этакое… А на любого другого всякую минуту мог спустить собак, стоило заподозрить, будто с ним как-то не так обращаются.
Слышал стороной, что и мессир Сфорца, наперсник и правая рука её светлости, как-то жаловался Козимо — дескать, ваша светлость, вы бы с ним что-нибудь сделали!.. как-нибудь ему приказали, что ли!.. с этим Бенвенуто невозможно дела иметь, ничего ему не скажи, просто бешеный!..
Но Козимо всё-таки хорошо к нему относится. Мессир Сфорца может наушничать сколько влезет, герцогу нужен Персей, а не ябеды мессира Сфорца.
Хотя, конечно, когда такие доброхоты начинают лить яд в уши владык, — это дело опасное… очень опасное. Уж ему ли не знать последствий.
Взять хотя бы тот давний случай… Император возвращался с победой из тунисского похода, Папа Павел обсуждал с Бенвенуто, какой подарок поднести императору по столь торжественному случаю. Бенвенуто предложил золотой крест с Христом. Задел у него был, он показал, что уже было сделано, Папа восхитился, они даже исчислили стоимость остаточной работы. Всё отлично слаживалось, дело за усердием, начать и кончить, как говорится.
И тут влезает мессир Ювинале!
Ваше святейшество, случай из ряда вон выходящий, надо вам поразмыслить, мы с вами не можем идти на поводу у мастеровых…
Вот болван-то был этот чёртов Ювинале, Господи, прости мою душу грешную!..
И что? И всё расстроил. Папа склонил ухо к новому замыслу, вызвал Бенвенуто: так и так, дорогой Бенвенуто, мы тут маленько перерешали, принимайся за другое.
Что тут скажешь? С Папой не спорят, слушаюсь, ваше святейшество, вот и все разговоры.
Но тут же он, раздражённый до невозможности, явился к виновнику своего несчастья, чтобы с оскорбительным смехом пролаять: зря вы, мессир Ювинале, так приревновали, совершенно это пустое дело! Новая идея и впрямь теперь исходит от одного вас, а потому, вероятно, чрезвычайно тешит ваше нелепое самолюбие! Но всё равно она, эта ваша идея, с моей и рядом не лежала, ибо ни мессиру Ювинале, ни самому Папе никогда не придумать ничего лучше того, в чём задействован Христос!.. а теперь, мессир Ювинале, если желаете, говорите в ответ всю ту придворную чепуху, к какой привыкли и какую для этого случая вспомните!
Он был уверен, что высказал это мирно и рассудительно, голубица голубицей, не предполагая ни ссоры, ни даже порчи отношений; ну что такого, в конце концов, просто рабочий момент, нужно же решить, какой именно подарок готовить, вот и всё.
Но эта скотина мессир Латино Ювинале вместо того, чтобы смолчать — ведь прав был Бенвенуто, ещё как прав! — ни с того ни с сего лезет на рожон и отвечает с самой скотской заносчивостью:
— Наше дело быть изобретателями, а ваше — исполнителями! Идите, Бенвенуто, и работайте!..
Убить подонка на месте никак было нельзя, ну просто никак!.. а потому Бенвенуто удалился в гневе и ярости.
Он хотел свалить с себя эту нелепую обузу, пытался пристроить к делу другого мастера, но Папа воспротивился: нет уж, не отлынивай, Бенвенуто, идея мессира Ювинале на самом деле лучше твоей, смири гордыню и не кипятись по пустякам; мессир Ювинале верно предложил воспользоваться тем расписанным молитвенником, так что уж ты пойди мне навстречу, кроме тебя с этим никто не справится, а когда сделаешь, — вот уж чудесный будет императору подарок! Роспись обошлась в две с половиной тысячи скудо, тебе остаётся лишь добавить оклад массивного золота, ты меня понимаешь?..
Как обычно, Папа явственно видел задуманное в воображении и сгорал от нетерпения, когда сможет увидеть наяву: роскошный, богато отделанный, украшенный множеством драгоценных камней — и чтоб в сумме не меньше шести тысяч, Бенвенуто, никак не меньше, нам для его величества ничего не жалко, его величество — опора наша и стена! Иди работай, Бенвенуто!..
Уговорившись с Папой, что эта скотина Ювинале не будет, по крайней мере, приближаться к нему и на пушечный выстрел, Бенвенуто принялся за дело. Несколько дней не смыкал глаз — и развёл такую красоту, что, когда принёс показать, Папа оказался в изумлении.
— Я ведь уже видел это чудо, Бенвенуто! — рассматривая молитвенник, говорил он почти теми же словами, что когда-то покойный Климент. — Говорю же тебе, оно как живое стояло пред моим мысленным взором! Я смотрел то, что жило в моём воображении, — и с горечью думал: оно слишком прекрасно, чтобы человеческие руки смогли сей образ воплотить!.. Но ты — ты сделал лучше, Бенвенуто!
А когда в тот же день к вечеру Папа принялся хвастать готовым молитвенником и хвалить работу Бенвенуто в присутствии приближённых, Латино Ювинале, для виду тоже поохав да поахав, выражая приятное Папе восхищение, сказал:
— Ваше святейшество, нет никакого сомнения, что Бенвенуто — человек изумительных дарований. Но всё же, увы, в некоторых вещах он не отдаёт себе отчёта…
— Это в каких же, например?
— Ему следовало бы лучше понимать, как можно говорить о Папе, а как нельзя.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился Папа, машинально относя на сторону руку с расхваливаемым молитвенником.
— Ваше святейшество, — согнулся мессир Ювинале. — Скорее всего, это свидетельство его недомыслия, а не злонамеренности, но недавно он вот что мне сказал: покойный Папа Климент был самый прекрасный государь из тех, что когда-либо сидел на троне. Он владел всеми дарованиями — вот только удача ему не сопутствовала!
— Так и сказал?
— Дословно, ваше святейшество!
— А я? — хмуро спроси Павел. — Про меня говорил?
— Говорил, но я не осмеливаюсь…
— Ну!
— Что касается вашего святейшества, — скорбно вздохнул мессир Ювинале, — то здесь, сказал мне Бенвенуто, всё наоборот. Дескать, дарований у вас никаких, если не считать неслыханной удачи. И потому ваша тиара обливается горькими слезами, что попала не на ту макушку!..
А ведь слова имеют силу, и эти были сказаны тем, кто отлично сумел их сказать. Папа им безоговорочно поверил… А потом вся эта чехарда, и… да.
Но как же начать разговор?
— Так вот, — сказал Бенвенуто.
— Я слушаю, хозяин, — смиренно повторил Микеле.
Слушает он!.. Вообще-то не нужно было ни колебаний, ни лишних раздумий. О чём думать, если всё ясно как божий день. Просто высказать то, что ему, зрелому мужчине, кажется совершенно очевидным. Лишь у такого юнца, как Микеле, могут быть какие-то сомнения… да и те объясняются вовсе не способностью смотреть на вещи иначе, а всего лишь извинительным в его возрасте недомыслием.
Но Бенвенуто медлил, потому что боялся что-нибудь ляпнуть… ляпнуть что-нибудь такое, после чего… гм.
Это старость, с грустью подумал он. Ему не хотелось бы числить себя стариком. Разве он старик?.. Да какой он старик!.. Он же ещё не сделал главной своей работы! Разве может человек оказаться стариком, если не довершил чего-то самого главного? Глупости, так не бывает.
И всё же, всё же!..
Бог не дал ему своих детей. Точнее, он давал их, но…
Да ну, какие дети. При его-то способе жизни — ну какие могут быть дети?
А когда у него в конце концов появился сынишка, о котором он почему-то помнил… ему хотелось о нём помнить, вот в чём дело… и когда он совсем уж было решил вернуть их с матерью с мызы, куда поначалу отправил… малютке тогда и года не исполнилось… поселить поближе, чтобы была возможность чаще к ним заглядывать… ну, чтобы как захотел, так и приехал… а там, глядишь, и…
Так вот именно в тот раз оно возьми — и вон как обернись. И теперь только вздыхать да разводить руками. Дескать, все под Богом ходим. Бог дал, Бог и взял. И всякое такое.
Может, потому он и привязался к Микеле…
В общем, ему не хотелось говорить ничего такого, что несло бы в себе чёрный зародыш порчи… нет, совсем не хотелось.
И потом: он же помнил себя в его годы. Господи, да он ещё хуже был! На четырнадцатом году эта шилохвостка… как её звали-то?.. Теперь и не вспомнить, как звали… да и надо ли?.. Отец рассвирепел, когда застал их вместе. Он-то, понятное дело, ничего не видел, кроме того, на что смотрел. Что он мог видеть, если весь горел? Вот уж верно сказано: сжигаем страстью. Но она-то? Ей уж под тридцать было… этой, как её… нет, не вспоминается.
Так что он может ему сказать? Дескать, нехорошо это, Микеле. Так, что ли? Дескать, как ни относись к маэстро Патрицио, но он тоже вполне живой человек и… Гм. Он ни сном ни духом, и… И он вовсе не виноват, что его жена Женевра… та ещё сучка эта Женевра!.. гм.
Нет, следует начать как-то совсем иначе. Похоже, тут как в искусстве: если ходить всем известными путями, ничего не сыщется. На торных дорогах сокровища не валяются.
Может быть, рассказать ему о женщинах вообще?..
Но что он сам знает о женщинах?
Понимаешь, Микеле, вот говорят иногда… существует такое суждение…
Мол, женщина — это загадка.
Ах, Микеле, Микеле!.. С этим можно было бы согласиться, но…
Вдруг он вспомнил Катерину.
Катерина?..
Да, Катерина!
Боже, как давно это было!..
Господи, сколько крови она ему попортила!..
Он не любил её, нет. Но она беспрестанно вынуждала его нервничать. Дёргаться. Он то и дело выходил из себя.
Может, это и была любовь?..
С другой стороны, другие тоже мотали ему нервы. Трудно вспомнить, которая из них не мотала бы ему нервов.
Женщина — кошка. Мурлычет и ластится. А сама лапой — тырк! Так можно?.. Если так можно, может, можно и так? Тырк!..
Но нет, не так, нет… всё-таки не так.
И всё же именно в этом отношении Катерина была изумительна!
Она и во многом ином была изумительна!..
Он лепил с неё нимфу. Он для того её поначалу и взял, чтобы лепить нимфу. Но понятно, что… гм.
Что тут непонятного.
Кажется, она тоже к нему привязалась.
А к нему тогда прилепился Паоло.
Поначалу он думал, какой хороший парень этот Паоло.
Его старший брат вёл дела одного знакомого купца. У Бенвенуто большой бухгалтерии не было, ведь не торговля, просто учитывать, что куда… а Паоло у своего брата-счетовода кое-чего нахватался. Бенвенуто решил его попробовать — и ничего, в целом справлялся, даже преуспевал…
Бенвенуто бросил взгляд на Микеле.
Микеле, так и не дождавшись определённо обращенных к нему слов, нерешительно взялся за ложку. Хлебал осторожно, не позволяя себе сёрбанья.
Бенвенуто усмехнулся.
Так вот, этот Паоло.
Он ему сразу сказал: так и так, Паоло.
Да. Так и так, мол, дорогой Паоло.
«Вижу, ты очень хороший юноша. Ты набожен… беспрестанно бормочешь псалмы… вечно с чётками в руках. Молодец. Это я очень одобряю.
Так вот, дражайший Паоло. Ты хорошо ведёшь книги, мне нравится. И я вижу, что в Париже тебя некому поддержать. Брат мог бы — но он и сам пока в довольно шатком положении. А ты, повторяю, весьма предан делам веры, и это мне по душе.
Бенвенуто в ту пору работал на Франциска. Работы было много… очень много. Франциск — деятельный король… ему всегда всего мало. Бенвенуто расселился со всем хозяйством в замке Нель: отличное было жилище, натуральный замок, но и там едва хватало места, потому что Франциск заставлял громоздить всё новые свои придумки.
Мастеров у него трудилось до двадцати, многих подмастерьев он даже в лицо не знал — эти парижские мальчишки мельтешили по всему дому, едва с ног не сбивали.
Так вот, милый Паоло, тебе неплохо у меня жить, правда? Ты же флорентиец, Паоло, земляк, мы росли на одних улицах, только ты лет на двадцать позже. Я чувствую к тебе истинно родственное расположение. И хочу поддержать. А взамен прошу помочь.
Видишь, сколько у меня толчётся народу. Разве могу я положиться на весь этот сброд?.. безумец был бы я, если бы вздумал на него полагаться. Все эти французские мастера, все эти крикливые подмастерья не вызывают у меня ни капли доверия. Если ты хочешь моей поддержки, позаботься, пожалуйста, о двух первейших вещах.
Во-первых, нужно беречь моё добро. Я тебе всё расскажу, всё покажу. Дам все ключи. Ты будешь следить, чтобы никто ничего не тянул. За этой швалью глаз да глаз. И сам лишнего не трогай. Ты флорентиец, Паоло, не нужно воровать, я сам тебе дам, в чём нуждаешься.
Во-вторых, видишь эту бедную девушку Катерину? Я держу её главным образом для надобностей моего искусства. Я леплю горельеф, горельеф ведёт себя скверно, он меня уже измучил, измотал до невозможности. А Катерина прекрасная модель, я привык к ней, без неё мне было бы очень трудно. Не дай Бог что-нибудь нарушится, без неё я буду как без рук. Кроме того, я человек… ну, ты понимаешь. Между нами существуют некоторые отношения… ну, ты понимаешь. Но даже если она родит мне ребёнка, я не стану сильно возражать.
Однако знай, Паоло, что я не желаю содержать чужих детей — да и вообще не потерплю, чтобы мне было учинено такое оскорбление. Если бы кто-нибудь в этом доме оказался настолько смел, чтобы на неё покуситься, а я бы, не приведи Господи, заметил, он бы потом, как мне кажется, недолго прожил. Я бы и её убил, но его первым.
Поэтому прошу тебя, дорогой брат Паоло: если ты увидишь что-нибудь такое, что угрожает моей чести и благополучию и на что бедняжка Катерина может пойти вовсе не из неприязни ко мне, кто её так любит, а исключительно по свойственному всему их полу легкомыслию, тотчас скажи об этом. Я не медля отправлю в ад и саму Катерину, и её мать, и того, кто бы этим занялся. Но его первым. Ну, и сам, конечно, сторонись чего-нибудь подобного. Берегись моего гнева».
Этот мошенник сделал вид, что страшно испугался, — так, что даже осенил себя крестным знамением.
«О Иисусе благословенный! — вскрикнул он будто бы в ужасе. — Боже меня избави, Бенвенуто, чтобы я когда-либо о чём-нибудь таком подумал! Я вообще не привержен к этим делишкам! И разве я не понимаю великого блага, которое вы, Бенвенуто, мне оказываете? Как бы я мог ответить такой неблагодарностью?! Нет, Бенвенуто, я не таков! Я истинный флорентиец!»
И что же?
Не проходит и трёх дней, как один итальянец (он тоже работал на короля, с того они и были знакомы) приглашает Бенвенуто прогуляться с ним и его учениками в одном прекрасном саду. Честно сказать, дружба земляка казалась ему несколько докучливой. Но делать нечего. Он сказал Паоло, что завтра они поедут к этому итальянцу на развлечения. Однако постараются поскорее отделаться, потому что и работы полно, и сам этот итальянец очень надоедлив.
«Вы так решили, хозяин? — озабоченно ответил Паоло. — И вы собираетесь с ночёвкой? Это чудесно, скорее всего, итальянец сделает всё, чтобы вас развеселить и удовольствовать. И я бы очень желал к вам присоединиться. Но, право, было бы большой ошибкой оставлять дом совсем без присмотра. У вас тут столько ценных вещей, столько золота, серебра и камней — а ведь мы живём в Париже, в городе воров! Здесь приходится быть настороже даже днём, не говоря уж о ночи. Хозяин, честное слово, лучше бы мне на время вашего отсутствия заняться здесь моими молитвами — а заодно и дом охранять. Зато вы сможете развлечься со спокойною душой».
«Ах, Паоло, об этом-то я и не подумал! — растроганно сказал Бенвенуто. — Ты говоришь разумные слова, и я ценю твою преданность, спасибо тебе. Да, так и сделаем: послужи, пока я развлекаюсь. А в другой раз эту обязанность исполнит кто-нибудь другой, и тогда, обещаю, ты всё-таки составишь мне компанию».
И всё было хорошо, и даже итальянец оказался не слишком утомителен. Но к вечеру он почувствовал, что сердце точит червячок. Ни с того ни с сего взяла тоска, мир вокруг поблёк… Он сослался на неожиданное недомогание, попросил у итальянца прощения, что нарушает компанию, обещал стократ возместить ущерб — и помчался домой.
И что же? — застал их почти что во грехе!
Ещё бегом шагая по коридору, он услышал, как её чёртова мать, старая французская сводня, завопила вдруг, словно не могла сдержать великой радости: «Паоло, Катерина! Хозяин приехал!!»
Он ворвался — и одного взгляда было достаточно. Растрёпанные, испуганные, всполошённые, лепечущие сами не зная что!..
Разум его был мгновенно осилен гневом, он схватился за шпагу, но Паоло сиганул по-заячьи, метнулся и убежал. А Катерина упала перед ним на колени, причитая о небесном милосердии.
Бенвенуто мог бы с ней покончить, но ему хотелось сделать это после того, как настигнет Паоло.
Однако Паоло метался и ускользал, дрожал и вскрикивал. Носиться за ним по всему дому было нелепо. Заминка решила дело.
«Прочь! — дико заорал он, рубанув по пуфику, возле которого голосила Катерина. — Прочь оба!»
На крик сбежались мастеровые, кухарка, конюх — в ужасе столпились в дверях.
«Гоните обоих, пока не поубивал! — вопил Бенвенуто, не оставляя бешеных усилий уничтожить несчастный пуфик, из-под обивки которого с каждым ударом всё больше проглядывало мочало, а потом и дубовая основа. — Прочь мерзавцев! С лестницы всех! Мать, мать не забудьте! Тряпки их соберите! Чтобы через пять минут и духу не было!..»
Назавтра он уехал в Фонтенбло и постарался рассеяться работой.
А когда пятью днями позже вернулся, то не успел ещё толком спешиться, как уже одна добрая душа из тех, каким жизнь не в жизнь, если не сообщит человеку какую-нибудь гадость, поведала важные новости: бывший его счетовод Паоло Миччери не только жив-здоров, но и серьёзные деньги у него откуда-то появились: снял для потаскушки Катерины и её матери целый дом, и теперь они там благоденствуют. Сам он, правда, живёт в другом месте, но ежевечерне заглядывает, а удаляется под утро; и частенько заговаривает о нём, Бенвенуто; а заговорив, непременно произносит что-нибудь этакое: «Бенвенуто поручил гусям стеречь петрушку! Думал, гуси её не съедят! Ха-ха!.. Пусть теперь грозит! Пусть думает, что я его боюсь!.. Но с чего бы мне бояться? Я сам теперь при шпаге и кинжале! Пусть попробует, я докажу ему, что и мои клинки отлично рубят и режут! Ведь он верно говорит, что я флорентинец, да ещё из рода славных Миччери — много лучшего рода, чем их захудалый Челлини!..»
О, верно, верно: слова могут, могут иметь силу!
Эти тоже сказаны были так удачно, что Бенвенуто охватила лихорадка — да, натуральная болезнь: окатило жаром, затрясло, в глазах помутилось. С каждой минутой ему становилось хуже, он боялся задохнуться, со страхом думал, что вот-вот лопнет сердце, и если бы не нашёл выхода недугу, его наверняка ждала скорая гибель.
«Лучано! — бешено крикнул он слуге. — Седлай лошадей! Скорее!»
Не прошло и двадцати минут, как Бенвенуто, бесшумно миновав несколько ступеней и пробравшись коридором, заглянул в щель приотворённой двери.
Несчастный сидел за столом, обняв Катерину за шею; мать устроилась в кресле напротив; на столе тарелки с какой-то снедью и несколько бутылок; все смеялись — должно быть, только что прошлись на его счёт, в бешенстве подумал он.
Он толкнул дверь, одновременно выхватив шпагу, и приставил острие к горлу Паоло. Паоло и правда был при оружии, но даже не попытался протянуть к чему-нибудь руку.
«Подлый изменник! — заревел Бенвенуто. — Поручи себя Богу, мерзавец, если успеешь, потому что ты уже почти умер!»
Паоло не пошевелился. Он только шире раскрыл глаза. И трижды моргнул, всякий раз громким шёпотом прибавляя: «Мамочка, помогите мне!»
Это было так нелепо, что Бенвенуто чуть не рассмеялся. Чёртов идиот! Если бы Паоло сказал что-нибудь серьёзное, он бы точно его зарезал!..
Но эти глупые слова растопили половину его злобы, и убивать уже не было никакой возможности.
Он держал острие шпаги у горла Паоло, но не знал, что делать дальше.
Вдруг его осенило.
«Сними кольцо, что у тебя на пальце, трус! Надень его ей! Ты женишься! Ты понял? И тогда я учиню месть, которой ты заслуживаешь!»
«Хорошо, хорошо! Я всё сделаю, только не убивайте!» — пролепетал Паоло.
Бенвенуто отвёл шпагу. Паоло надел кольцо на палец бледной Катерине.
«Вот так! Но этого недостаточно. Нужно по чину! Лучано, беги за нотариусами!»
«Привести двоих?» — уточнил Лучано.
«Положено двоих — значит тащи двоих! Чтобы законным порядком! Ступай!.. Сейчас придут нотариусы и свидетели, — на всякий случай повторил он, обращаясь главным образом к её матери, которая, как ему представлялось, вероятнее прочих могла стать источником неожиданных помех. — Будете делать всё, что они скажут. Если хоть одна из вас раскроет рот и вякнет что-нибудь поперёк, я её тотчас же продырявлю. А поскольку дело всё равно уж пойдёт прахом, то следом и вторую. Ну и тебе, Паоло, дорогой, в таком случае не жить, пойдёшь тем же путём!.. Сидите молча и будьте разумны!»
Лучано привёл нотариусов. Нотариусы оказались просто отличные, истинные знатоки законов, в юриспруденции чувствовавшие себя лучше карасей в пруду: дело делали споро, ничему не удивлялись, лишних вопросов не задавали.
Когда надлежащие формальности были исполнены, Бенвенуто со смехом вложил шпагу в ножны, щедро расплатился с законниками и сердечно пожелал новобрачным многих лет счастья и благополучия.
И они с Лучано ушли, и он хохотал, садясь на лошадь, и пребывал в замечательном расположении духа, чувствуя, что ни злобы, ни давешней лихорадки нет уже и в помине…
«Да, вот так это было с Катериной», — повторял про себя он, задумчиво отщипывая от ломтя крохи и выкладывая в лесенку.
Что он тогда об этом думал?.. Да ничего он тогда об этом не думал.
Думал ли он тогда, что поступает дурно?.. Нет он не думал тогда, что поступает дурно.
А если бы он и сейчас не думал, что в некоторых случаях он поступал дурно… если бы он не сознавал теперь, что поступал дурно… что ж, тогда эти случаи ничем не отличались бы от других, от тех, в которых он поступал хорошо… или думал, что поступает хорошо… и тогда и о тех, и о других можно было бы рассказывать с одинаково лёгким сердцем… чтобы Микеле, прилежно скрипя пером, записывал их и оставлял навеки.
Да, возможно, это была ошибка — мстить Паоло Миччери столь изощрённым образом.
Но ведь он не знал, что Паоло настолько слаб!.. что он совсем не может за себя постоять!
Если бы он хотя бы догадывался о его слабости, ему бы не пришла такая мысль… мысль о такой постыдной мести… для него самого постыдной, а вовсе не для Паоло.
Мало того, что он заставил Паоло взять в жёны подлую потаскушку, — желая получить и остаток своего возмездия, он ежедневно посылал за ней: ведь ему нужно было лепить горельеф!
Он мучился с ним, нимфа не давалась, выворачивалась, ускользала. Ежеутренне он посылал за Катериной, — потому что, дескать, он рассчитывает на её услуги как натурщицы… несколько месяцев назад он начал с ней работать — и должен с ней же продолжить… чтобы в конце концов закончить начатое!.. а иначе всё насмарку.
Она получала тридцать сольдо за визит.
Заставив раздеться, он не позволял ей одеваться до самого вечера. Единственное, что она могла, это потребовать деньги вперёд. Кроме того, Катерина настаивала на хорошем завтраке.
Затем он начинал её лепить, то и дело прерываясь на свою месть. Во время этих мстительных соитий он беспрестанно попрекал и её саму, и её благоверного теми рогами, которые сейчас — вот именно сейчас! — он ему пристраивает. А она охотно и деятельно этому содействует!.. Потом — из мести же! — он заставлял её, позируя, замирать в неудобном положении на много часов. Она уставала, ей очень не нравилось — настолько же, насколько нравилось ему: она была прекрасно сложена — и своей красотой доставляла ему немалое наслаждение.
Всё у них было чрезвычайно запутанно. Как ни обижалась она, как ни сердилась, как ни ругала его за всё, что он с ней делал, но время от времени ей начинало казаться, что он лишает её того внимания, каким окружал раньше, до того, как она вышла замуж, и сетовала на его равнодушие, и бранилась, и ворчала на французский лад; и снова грозила, что он ещё ответит за все её мучения, даром ему это не пройдёт. Когда обрушится кара, он пожалеет, что родился на свет, — и обольётся горькими слезами, вспомнив всё, что сейчас с ней творит!..
Но он только посмеивался — а бесился, приходя в неописуемый гнев, только если она, нарочно его поддевая, поминала своего мужа — этого презренного Паоло.
Однако он смирял негодование — хотя подчас ему хотелось немедленно её задушить, — держался как только мог, потому что помнил, что нимфа Фонтенбло важнее его гнева, важнее его желания отомстить, важнее всего на свете, а потому он должен терпеть, вытерпеть всё — и лепить, лепить с Катерины — и понимать, что снова не вышло, и начинать сначала.
Даже если бы он страстно того желал, то не в силах был от неё избавиться: для своего замысла он не смог бы найти ничего более подходящего, чем Катерина; и он лепил, лепил, мял глину, будучи заведомо уверен, что, хоть пока ничто этого не предвещало, отливка будет такой, какой никто и никогда ещё не делал!..
И в ярости новой и новой работы думал о том, что он учиняет сразу две разные мести. Первая состоит в том, что Катерина замужем; то есть это не мнимые рога, какими были его собственные, когда она, потаскуха, хотела ему изменить. И есть вторая — вот она вся в его власти, и он заставляет её часами держать спину согнутой так, как ему нужно… и всё это путалось у него в голове, перемежаясь мечтами о его чудной нимфе, Катерининым брюзжанием и жалобами, и опять — речами о муже, от которых он бесился, и снова — то жалобами, то угрозами, — и однажды он отдался своему гневу, выпрыгнувшему из него, как мог бы тигр вырваться из железной клетки, — и, схватив за волосы, с рыком таскал её по комнате, отделывая то кулаками, а то и ногами, пока сам не устал.
И некому было прийти ей на помощь.
Она долго лежала, исступлённо рыдая, потом села, пряча опухшее лицо в ладонях, и стала божиться, что он видит её в последний раз. Всё, хватит, с неё довольно, сейчас она уйдёт и больше не вернётся, говорила она.
Бенвенуто молчал, его грызла жалость, он не знал, чем ответить. Он жалел, что натворил. И думал, что, если она и правда уйдёт, он не доделает свою нимфу… как он теперь завершит начатое?.. нет, всё пропало.
Катерина поднялась, утирая слёзы, и пошатнулась.
Она была вся истерзана… и он подумал, что даже если она согласится продолжить, придётся недели две её лечить, прежде чем он снова сможет ею воспользоваться… для нужд своего искусства.
Должно быть, шуму от них было много — но на шум никто не смел явиться. Зато когда всё стихло и Катерина, тихо слезясь, сидела в углу на шкуре, потирая свои ушибы и бессвязно бормоча, к ним заглянула старая служанка Руберта.
Эх, хозяин, хозяин! — сказала она, осуждающе качая головой. — Ну что же такое-то, Господи! Что вы за человек!.. Идите-ка отсюда, хозяин!
Бенвенуто ушёл.
Руберта принесла с кухни кастрюльку со вчерашним жарким и вино. Они с Катериной вместе поели и выпили. Остатками жира Руберта намазала её ссадины. Потом помогла одеться, и Катерина удалилась, нарочно так топая, так громко бранясь и богохульствуя, что Бенвенуто не посмел выйти её проводить.
Очень вы жестоки, хозяин, что так свирепо колотите такую красивую девочку! — толковала ему Руберта. — Нехорошо, хозяин! Ой как нехорошо!
Да ты не понимаешь! — восклицал он. — Знаешь, какие гадости они мне чинили?! И Катерина сама, и мать её, старая сводня, гори она в пекле тысячу лет!
Глупости! Глупости, хозяин! — отвечала Руберта. — Ну вы сами подумайте, какие это пустяки! Что вас так волнует? Нет в мире мужа, у которого бы не было рожек!
Бенвенуто расхохотался, обнимая старуху.
— Ладно, — сказал он. — Хватит препираться! Сходи лучше узнай, как она там. Может, ей врача? Мне не хотелось бы её хоронить. Мне нужно закончить мою работу!
— Вы что?! — изумилась Руберта. — Ни в коем случае! Вот увидите, утром она сама явится, два раза звать не придётся. А если пошлёте спросить или, не дай Господи, навестите, она так начнёт ломаться, что вам небо с овчинку покажется. Всю душу вытянет! Чего доброго, и вовсе идти не пожелает!
Ранним утром кто-то принялся яростно колотить в дверь. Бенвенуто сбежал взглянуть, что за сумасшедший к ним ломится, и когда отпер, Катерина, смеясь, бросилась ему на шею.
Ты уже не сердишься? — спрашивала она, целуя его. — Нет?
Бог с тобой, — ошёломлённо отвечал он. — Как я могу! С чего бы?
А тогда давай как следует позавтракаем!
Руберта спроворила им угощение, и в знак мира они разделили трапезу.
А потом он опять лепил её, то и дело воспламеняясь то ли от её наготы, то ли от собственного искусства, а после снова лепил, и так шло до самого вечера. Однако настроение у неё мало-помалу менялось: она уставала, а он был по-прежнему полон сил, и в конце концов Катерина так разбередила его своим нытьём, причитаниями и совершенно никчёмными поминаниями своего мужа, что ему снова пришлось надавать ей примерно таких же колотушек, что и накануне.
И так они проводили день за днём, проделывая всё одно и то же так ловко и так одинаково, будто не дни, а золотые монеты падали из-под одного чекана, — разве что их общий пыл мало-помалу угасал.
И настал день, когда он завершил фигуру в глине: и он ходил вокруг, отчего-то дрожа и не веря, что получилось именно так, как он когда-то задумывал, и оставалось лишь отлить её в бронзе!..
Катерина ушла — и больше не приходила.
А все те идиоты, что заглядывали в его мастерскую, в один голос твердили, что в бронзе никак не может получиться, потому что…
— Хозяин, а что же вы не едите?
Бенвенуто вскинул взгляд.
— Я-то?.. нет, почему же… Я ем, Микеле, я ем… просто не так быстро, как ты… Марко! — окликнул он хозяина. — Ты говорил, у тебя там есть ещё какие-то разносолы? Давай неси.
12
Никому ничего нельзя втолковать. Никто ничего не понимает, без его участия всё путается, идёт вкривь, вкось и задом наперёд.
Чтобы дело хоть как-то шевелилось, за всем приходилось смотреть самому.
Вредоносней всего была их добросовестность. И нежелание вводить хозяина в лишний расход. Свойства чисто крестьянские… да и откуда взяться другим. Они и были крестьяне, с младых ногтей занятые землёй, на пушечный выстрел не приближавшиеся к ремеслу.
Рачительность! — вот сердцевина деревенской натуры.
Если он наказывал им мешать известь пополам с песком — именно пополам, и никак иначе! — они так экономили на извести, словно это был драгоценный порошок и сыпался он из их собственных карманов; а если требовал того же с глиной, они со столь же идиотским рвением не докладывали песка.
С другой стороны, памятуя о Стройке, жадно слизывавшей любого, кто мог отличить кирпич от булыжника, то, что им с Микеле удалось отыскать и сговориться хоть бы с такими, являлось баснословным везением.
На лучших работяг он, честно говоря, и не рассчитывал: два старика ехали следом, фактически копыто в копыто; по прибытии Бенвенуто сам следил, как Фелиса устраивает им постели в сарае. Третий — паренёк едва старше Микеле — необъяснимым образом потерялся по пути, и не меньшим чудом было то, что он всё-таки явился сутками позже.
Теперь они третью неделю копошились на закладке горна; то, что можно было, как он полагал, соорудить дня за три, грозило растянуться на три месяца…
Антонио под уздцы заводил мула в распахнутые ворота. Мул недовольно воротил морду и фыркал. На застеленной рогожами телеге высилась куча песку, лежали две лопаты. Один из новеньких, мальчишка этот, как его… да, Франко… шагал следом, весело скаля щербатые зубы.
— О! Явились! Я уж думал, вас черти съели! — саркастически высказался Бенвенуто. — А меньше не могли нагрузить? Антонио, если такими порциями, сколько раз вам придётся таскаться?
— Да иди ты, дьявол! — крикнул в ответ Антонио. — Шагай, кому сказал!.. Не знаю, хозяин… Ну а как? Больше Ушастый не тянет. И так-то спотыкается. Вы же не купили битюгов у мастера Бертини…
— Тьфу! Опять за своё! Фелиса! Я ухожу! Обедать не жди!..
Он шёл переулком, злясь на упрямца Антонио. Битюгов ему подавай!.. Зачем ему битюги? Раз в неделю дров привезти, а потом что?.. Попусту в конюшне томиться? Даром овёс трескать?.. Сдавать он их будет!.. Сдаст один раз, так хорошо если уздечки назад получит. И свою-то лошадь хозяин подчас не пощадит, а уж чужую!..
Поток беззвучного и бессмысленного брюзжания прервался, когда он вдруг подумал, что перед уходом не увидел Микеле… обычно Микеле его провожал. Куда делся? Ладно.
Торопливо шагая мимо рынка, он размышлял, не обратиться ли сейчас к её светлости за помощью. Мол, так и так, ваша светлость, кирпич нужен — криком кричи. Его светлость прислал три воза, вечная ему за это благодарность… но мне бы ещё два, ваша светлость! Век буду Бога за вас молить!..
Да… Вот уж герцогиня удивится… Сморщится — он знал эту её удивлённо-брезгливую гримаску: Бенвенуто, дорогой, какой кирпич?!.. что я могу понимать в кирпиче, милый мой?.. Мне так хотелось бы тебе помочь, дорогой Бенвенуто, но ведь я ничегошеньки не смыслю в этих ваших кирпичах!.. Скажи лучше, как там дела с моей подвеской?
Вот и весь разговор.
С подвеской — а что с подвеской?.. почти готова подвеска. Она его каждодневно теребит — когда да когда. Пожалуй, сегодня можно уже показать… Но, конечно, сто раз предупредив, что ещё не доделано. Впрочем, нет, не надо показывать. Полработы дуракам не показывают. Однажды он брякнул это его светлости, потом тысячу раз прикусывал язык, чтобы не повторить. Его светлость вечно норовит хоть краем глаза зыркнуть на какую-нибудь недоделку. Нет, ваша светлость, не покажу: полработы дуракам не показывают… Что будет, если когда-нибудь снова сорвётся с языка? Повесить не повесит, конечно… но греха не оберёшься. Не приведи Господи.
На воротах стояли два парня, и ему показалось, что ни одного он не видел прежде. Один, судя по взгляду, собрался было преградить дорогу, но напарник толкнул его локтем и почтительно склонил голову.
Бенвенуто вошёл в боковые двери, поднялся на этаж, миновал анфиладу и оказался в скарбнице.
Мастера были на месте. Он надеялся, что общение ограничится обоюдными приветствиями, однако Доменико и Джанпаголо работали по его рисункам и хотели разрешить некоторые вопросы. Не кажется ли ему, что в первоначальных эскизах следует кое-что изменить?.. Это пошло бы на пользу общему замыслу, не правда ли?.. Вот, например, смотрите, маэстро: когда примерялись, было хорошо, а по месту эти машкерки не слишком ли мелковаты?.. Доменико предлагает то-то и то-то… брат его Джанпаголо настаивает на том-то и том-то. С чем-то он соглашался, против чего-то возражал, нечто третье открывало целую дискуссию.
В общей сложности убили не менее полутора часов.
Когда он получил, наконец, возможность заняться подвеской герцогини, явился герцог.
— О! Бенвенуто! — весело сказал он. — Ты здесь!.. Приветствую!
Все встали и раскланялись.
Герцог был в хорошем настроении. Его светлости всегда нравилось наблюдать за их работой, а уж потолковать о ней и вовсе было любимым занятием.
Бенвенуто отдавал ему должное — герцог на самом деле любил ювелирное дело и, более того, неплохо в нём разбирался. Он и в искусстве кое-что понимал. Бенвенуто иногда думал: не выпади Козимо несчастная судьба стать великим герцогом Тосканским, из него мог бы получиться неплохой ювелир…
Герцог заговорил о том о сём.
Бенвенуто охотно поддерживал беседу, показывая, какое удовольствие от неё получает. Он незаметно и почтительно льстил герцогу мелкими замечаниями на тот счёт, как верно его светлость освещает некоторые аспекты изящного, понимание которых свойственно, как правило, только истинным художникам, — но при этом ни на секунду не забывал о кирпиче.
Он уже совсем уверился, что преуспел в деле очарования, потому что чем далее шёл разговор, тем приветливее и благосклоннее выказывал себя герцог (даже стало казаться, что вообще никогда прежде Козимо не был к нему столь благосклонен и приветлив), и он уже примерялся, как невзначай свернуть на вопрос своего истинного интереса, — настолько ясно прозревая успешность всего предприятия, что уже призрачно слышалось ему покрикивание возниц и скрип телег, — как вдруг их беседа, сулившая блистательное завершение в рассуждении кирпича, была самым жестоким образом нарушена: в скарбницу торопливо вошёл один из секретарей и, подойдя к Козимо, что-то шепнул.
— Да не может быть! — неприятно удивился герцог. — Этого только не хватало!
— Ваша светлость, думаю, вам следует… — начал секретарь.
— Не здесь, — оборвал тот. — Пойдём-ка!
И, взяв под локоть, увлёк секретаря в соседнюю комнату.
Разочарованно чертыхнувшись, Бенвенуто обессиленно сел за стол.
Дверь снова раскрылась: в скарбницу заглянула герцогиня.
— О! — с улыбкой сказала она. — Я послала взглянуть, что делает его высокая светлость… паж принёс весть, что герцог разговаривает с Бенвенуто, смеётся и в самом хорошем расположении! Куда же ты его дел, Бенвенуто?
— Ах, ваша светлость, — ответил Бенвенуто, вскакивая и кланяясь. — Паж сказал правду — но не всю. Вся же правда состоит в том, что стоило нам как следует разговориться, прибежал мессир Джиротти, и они с его светлостью уединились для обсуждения каких-то важных и, вероятно, чрезвычайно скучных новостей.
— Бедного Козимо буквально рвут на части, — вздохнула она. — Уверена, он с большим удовольствием продолжил бы с вами. Вы для него, Бенвенуто, всегда как глоток свежего воздуха. Хорошо, не буду отвлекать. Скажите только, что с моей подвеской?
— Почти готова. Ещё чуточку терпения, и…
— Ой, покажите! Покажите! — потребовала герцогиня, шутливо хлопая в ладоши.
— Ваша светлость, никак невозможно, — соврал он. — Я работаю над ней в домашней мастерской. Но уверяю вас: не сегодня-завтра вы её увидите.
— Как вы жестки ко мне, Бенвенуто, — пожаловалась герцогиня. — Ну ладно, не буду мешать. Только вот взгляните на это…
И она, достав что-то из складок платья, протянула ему.
— О! — произнёс Бенвенуто. — Жемчуг! Да какой!.. Право, это редкость! Ваша светлость, я всегда говорил, что ваш вкус не имеет себе равных! Что бы ни показали вы мне из того, чем обладаете, это всегда приводит меня в восхищение!
— Обладаю! — фыркнула герцогиня. — В том-то и дело, что не обладаю. Но хотела бы обладать! Хочу, чтобы герцог купил мне эту нитку. Покажи её герцогу. И расхвали, как только можешь. Ты сам только что сказал, что жемчуг редкостный! Скажи ему то же, и он её мне купит.
— О! — снова произнёс Бенвенуто, но уже с немного иным выражением. — Ваша светлость?.. Гм… Я, собственно…
— Что такое? — насторожилась Элеонора.
— Ваша светлость, простите меня!.. Я полагал, что эта жемчужная нить уже принадлежит вашей высокой светлости. И так как разум не велит… ну, вы понимаете… не велит, чтобы говорилось что-нибудь такое, что, зная, что она не принадлежит вашей высокой светлости, мне пришлось бы сказать… и даже, если я полагаю себя честным человеком и преданным вашим слугой, то необходимо, чтобы я сказал…
— Бенвенуто, что ты плетёшь? — удивилась она. — Можешь выражаться яснее?
— Могу, — обречённо согласился Бенвенуто. — Я думал, он ваш, жемчуг-то. Мне хотелось его похвалить. Я и похвалил… Но если он не ваш, а вы только собираетесь купить, тогда мой долг отговорить вас.
— Почему?
— Это плохой жемчуг. Он полон разного рода недостатков. Я никак не могу советовать его покупать…
— Что за глупость, Бенвенуто! — возмутилась её светлость. — Торговец отдаёт мне всю нитку за шесть тысяч! Представляешь? Всего шесть тысяч скудо! По-моему, это просто даром! Если бы у неё не было недостатков, она стоила бы не меньше двенадцати!
— Ваша светлость! — плачуще вскрикнул Бенвенуто. — Да что же вы такое говорите?! Если бы даже эта нить была самой бесконечной добротности, если бы она была единственной в мире нитью крупного жемчуга, и то бы я никому не посоветовал подниматься даже до трёх тысяч скудо!.. Ваша светлость, жемчуга — это совсем не драгоценные камни! Жемчуга, ваша светлость, это просто рыбья кость. С течением времени жемчуга стареют и теряют цену!.. Алмазы, рубины, изумруды и сапфиры — вот драгоценные камни. Эти не портятся. С годами их цена только растёт. Их-то и надобно покупать!.. Но не жемчуга, ваша светлость, никак не жемчуга!
— Бенвенуто! — холодно сказала герцогиня. — Я вижу, герцог прав, когда говорит, что ты слишком увлёкся скульптурой.
— Слишком увлёкся?..
— Настолько увлёкся, что перестал что-либо понимать в ювелирном деле!
— Герцог говорит?.. но…
— Да, герцог говорит!
— Но, ваша светлость!..
— Да и почему бы ему так не говорить? Кто оценивал тот алмаз-острец, что подарил мне его светлость?.. из которого ты, Бенвенуто, теперь делаешь подвеску?.. Разве не ты?.. Кто сказал, что он стоит восемнадцать тысяч, когда на самом деле двадцать пять?!
Он немотствовал, мучительно щурясь; она смотрела испепеляющим взглядом.
— В общем так, Бенвенуто! — сухо сказала герцогиня. — Я хочу эти жемчуга! А потому прошу, чтобы ты снёс их герцогу! И расхвалил! И даже если бы тебе пришлось сказать чуточку неправды, скажи её, чтобы оказать мне услугу! Ты меня понял, Бенвенуто?
— Я понял вас, ваша высочайшая светлость…
— Если устроишь сделку, получишь двести скудо, — чуть более мягко сказала она.
— О, нет! — вскрикнул он. — Ваша светлость, бог с вами! Я не возьму ни кватрино! Ваша благосклонность мне дороже! Я и так всё для вас сделаю, обещаю!
— Смотри же!
Герцогиня со стуком бросила низку на стол, резко повернулась и вышла, негодующе шелестя платьем.
Бенвенуто сел.
— Да-а-а… — тихо протянул Джанпаголо.
— Да уж, — кивнул брат его Доменико.
— Тихо вы там! — с досадой сказал Бенвенуто. — Раздакались! Займитесь делом!..
* * *
Голоса в соседней комнате стихли, затем возвысились, дверь приотворилась, Козимо вышагнул в проём, полуобернувшись и договаривая:
— И не тяни с этим, не тяни!
— Как можно, ваша светлость, как можно, — повторял мессир Джиротти. — Немедленно, немедленно!
Клоня от усердия плешивую голову, он быстро шагал к дверям. Герцог же, глядя ему в спину, поднимал правую руку и морщился с тем выражением, какое бывает, когда человек забыл напоследок сказать нечто важное и хочет добавить… но так ничего и не сказал, а повернулся к Бенвенуто и рассеянно бросил:
— Ну хорошо…
— Ваша светлость, — с поклоном сказал Бенвенуто, имея полное право воспринять сказанное обращённым именно к нему — даже вопреки тому, что герцог явно намеревался тоже покинуть скарбницу и уже сделал начальное движение к выходу. — Не хочу вас задерживать, но…
Козимо перевёл взгляд на него, недовольно поднимая брови.
— Взгляните, ваша светлость! — поторопился Бенвенуто. — Редкостная вещь! Не думаю, что когда-нибудь прежде было подобрано столько крупных жемчужин, чтобы они имели такой вид в одной нити! Она поистине достойна вашей высокой светлости! Купите их, государь! Они просто изумительны! Наверняка скоро уйдут, а другого такого случая не будет!
— Что? — удивился Козимо. — Покажи-ка! — И бросив лишь взгляд на протянутую Бенвенуто горсть молочного сияния, отмахнулся: — Да ну! Господь с тобой, Бенвенуто. Я не буду их покупать.
— Почему?! — в свою очередь удивился Бенвенуто, однако в его удивлении, при всей его искренности, была ещё и опаска за герцога, который по недомыслию мог упустить столь необыкновенную возможность.
— Да потому что я не хочу покупать эти жемчуга. Это жемчуга совсем не такой добротности, как ты говоришь.
— Простите меня, государь! — воскликнул Бенвенуто.
Выйдя из скарбницы, торопыга-секретарь не затворил за собой как следует дверь. Краем глаза Бенвенуто видел в проёме розовый отблеск на сияющем паркете. Её светлость нынче была в красном платье. Не показываясь на глаза, она стояла за порогом справа, и хоть отражалась туманно, но, конечно же, всё отчетливо слышала.
Это обстоятельство придало ему отчаяния.
— Может быть, вы опять сочтёте, что я ничего не понимаю ни в драгоценностях, ни в искусстве! Но, ваша светлость, честное слово, эти жемчуга своей бесконечной красотой превосходят всё, что когда-нибудь было нанизано на нить! Взгляните, как они сияют! Какой ровный свет! Ни одной щербинки! Ни единого пятнышка! Это очень, очень ценный жемчуг! Простите меня, ваша светлость, но вы совершите большую оплошность, если не обратите на них внимания! Огромную, непростительную, может быть, даже трагическую оплошность!
Герцог смотрел на него уже не со скрытым раздражением, а с любопытством. Заинтригованные братья Поджини немо следили за происходящим.
— О мой Бенвенуто, — с благосклонной усмешкой сказал герцог. — Не брани меня так страшно! Errare humanum est!..1[5] Я знаю, что ты отлично во всём этом разбираешься. И если бы эти жемчуга обладали столь редкими достоинствами, которые ты им приписываешь, мне не составило бы труда купить их. Во-первых, я бы угодил герцогине, которая мне их уже показывала…
Бенвенуто окаменел. Уже показывала!..
— Во-вторых, — продолжал герцог, не сделав попытки прочесть мысли собеседника по выражению его лица, — я и сам был бы не прочь ими обладать. Тем более что когда-нибудь это может порадовать моих детей. Но ты же мне объяснял, что жемчуг — это рыбья кость. Не помнишь? И что с годами он сильно теряет в цене…
Бенвенуто бросил взгляд за дверь. Рефлекс пропал.
— Это ведь на самом деле так, Бенвенуто? Жемчуг — не алмаз, не изумруд. Да что я тебе объясняю!.. И ты всегда был честен со мной. Так вот и сейчас скажи правду. Это герцогиня подговорила тебя сунуться ко мне с этой ниткой?
Герцог говорил с таким участием, что Бенвенуто едва не всхлипнул.
— Государь мой! — сказал он влажным голосом. — Вы так добры ко мне!.. Простите меня!.. Если я скажу вашей высокой светлости правду, герцогиня станет моим злейшим врагом. И как бы ни старались вы меня защитить, после этого дело так или иначе придёт к тому, что мне придётся уехать. Уж я-то знаю!.. И мои завистники скажут, что я уехал, потому что не смог изваять Персея! А ведь я обещал его и вам, и всей благороднейшей нашей Школе, что живёт попечением вашей высокой светлости!..
— Перестань, Бенвенуто! — оборвал его Козимо. — Говори спокойно. Что бы ты ни сказал, герцогиня об этом не узнает. Считай, что твои слова будут навек похоронены. Я сохраню их надёжнее, чем в алмазном ларчике! Ну?
— Ваша светлость! — сказал Бенвенуто, всё-таки не удержав всхлипа и утерев повлажневшие глаза. — Ваша светлость, простите меня. Вы правы — это никакие не драгоценности. Это рыбья кость, ваша светлость. Вся эта хвалёная-перехвалёная нитка стоит не больше двух тысяч… да и дурак будет тот, кто отдаст за неё такие деньги.
Оба они повернулись на шорох.
— Государь мой, — лучась улыбкой, сказала герцогиня. — Ну что же? Пусть ваша светлость купит мне эту жемчужную нить! Пожалуйста! Мне так хочется её иметь! Видите, вот и ваш Бенвенуто говорит, что он никогда не видел более красивой!
— Я не хочу её покупать, — сказал герцог, хмурясь.
— Но почему, почему, государь мой?! Почему ваша светлость не хочет доставить мне такое удовольствие?
— Потому что мне не нравится выбрасывать деньги.
— О, как же это выбрасывать деньги?! О чём вы говорите? Вы совершенно заслуженно доверяете вашему Бенвенуто, и ваш Бенвенуто сказал, что если купить эту нитку даже за шесть тысяч, это значит выгадать больше трёх!
— Государыня! — повысил голос Козимо. — Сказал Бенвенуто?! Не знаю, что он вам сказал! Мне он только что сказал, что купить их — это просто выкинуть несколько тысяч! Потому что этот жемчуг — дрянь! Жемчужины кривые! Неровные! Рыбья кость! Много старых, помутнелых! Видите? Взгляните на эту!.. И на эту!.. Это что?! Это — жемчуг?! Нет, нет! Мне такой жемчуг не нужен! Нет, сударыня, нам такой жемчуг не нужен! Вам такой жемчуг не нужен, сударыня!
— Но, ваша светлость!.. — сказала герцогиня.
Голос звучал ласково, однако она уже не улыбалась. И старательно не смотрела на Бенвенуто.
— Но разве такое может быть?! Ведь эти жемчуга принёс Бернардо! Тот самый Бернардо! У которого недавно вы купили острец за двадцать пять тысяч! Разве Бернардо стал бы меня обманывать?
Герцог хмуро стрельнул взглядом на Бенвенуто.
Бенвенуто стоял ни жив ни мёртв.
— В этом случае Бернардо ошибся, дорогая, — мягко сказал Козимо, беря герцогиню под локоть. — Человеку свойственно ошибаться, милая. Пойдёмте, ваша светлость, прошу вас!
В дверях он пропустил её вперёд, а сам, улучив мгновение, быстро обернулся с гримасой, которую при желании можно было принять за что-то вроде извинения.
Уже переступая порог, герцогиня тоже обернулась.
Ужимки его светлости она, скорее всего, не заметила.
Она просто напоследок бросила взгляд на Бенвенуто.
Но он не успел зажмуриться — и потом не менее часа чувствовал, как горит лицо.
13
Когда он подходил к воротам, уже звонили к вечерне.
День просыпался трухой никчёмных событий.
Часа полтора после катастрофы он вообще не мог прийти в себя: тупо размышлял, что теперь будет, снова и снова возвращался и проговаривал с самого начала, ища в неразрывной цепочке фраз и мелких действий фальшивое звено, которое нужно было заменить другим, полноценным, без изъяна, — и тогда всё бы сложилось совсем иначе и пришло к благополучному завершению: герцогиня подтвердила бы свои союзнические намерения — и небо окончательно разъяснилось, а не нагромоздило, как сейчас, угрюмых туч, грозящих гибельными молниями.
Но нет, ничего хорошего не случилось, а это были его запоздалые мечтания — тем более нелепые, что касались исключительно прошлого.
Господи, Господи!..
Но каков поворот! Каково предательство!..
Герцогиня уже показывала герцогу эти проклятые жемчуга!.. уже трясла ими у него под носом!.. уже, стало быть, ныла и кокетничала, уже надоедала и делано обижалась, и ластилась, и приставала, — но герцог, кремень этакий, сумел устоять против её наскоков. На то он и герцог… даром что трое детей!.. а если его светлость успешно воспротивился покушениям её светлости, что стоило ему справиться с Бенвенуто?..
Господи, да мог ли он заподозрить такое, когда обещал ей своё содействие?!.
С мучительным ощущением необратимости он снова и снова переживал ту оторопь: Бенвенуто, я это уже видел!.. герцогиня уже показывала!..
Ну что за дура!!!
А сам-то, сам-то!.. Сохранит он в секрете!.. Как в алмазном ларчике!.. Давай, Бенвенуто, говори, не бойся!
И тут же продал!
Боже мой, что за люди!..
Понятно, что она его возненавидела… и теперь всё сделает, чтобы уничтожить. Он ведь её предал!.. Она ему доверилась, а он вот что!.. Должен был сказать одно, а сказал другое!.. Она к нему со всей душой!.. а он обманул в лучших ожиданиях!..
Скоро забрезжила новая мысль: может быть, она это нарочно?..
Может быть, ей хотелось именно этого — чтобы он потерял последнее доверие герцога?
Но почему?.. зачем?.. с какой стати?..
А Бандинелло?! — вспыхнуло в мозгу.
Не подстроил ли это Бандинелло?
О коварный бездарь!..
Точно, точно его рука!.. Его уши торчат из горы несчастья, что обрушилась на Бенвенуто!.. Из того мрака погибели, который теперь не позволит ему доделать Персея!.. Вот чего он хотел, вот чего добивался!.. И добился!..
Господи!..
За что? Только за то, что он, Бенвенуто, талант и гений, а косный Бандинелло — ремесленник и серость?!
За это он его убивает?..
Он испытывал примерно такое же отчаяние, что много лет назад охватывало его в сырых подвалах замка Святого Ангела.
Нет, худшее! В ту пору он был ближе к физической смерти, это так… Но что такое физическая смерть в сравнении с тем горем, что погребло его сегодня?..
В скарбнице он сидел мрачнее тучи. Братья Поджини робели нарушить грозовую тишину, переглядывались молча; если нужно было, говорили шёпотом.
Изредка слышалось тонкое скрежетание метала под надфилем, тихое бряканье, лёгкий стук.
Но всё же по прошествии некоторого времени привычные движения сделали своё дело. Вечное сражение с тяжестью металла, битва с тупой косностью золота, в которой, чтобы твоя работа хоть чего-нибудь стоила, нужно было разгромно победить, отвлекли его.
Герцогиня будет довольна, думал он, разглядывая на ладони ажурные перевязки подвески. Все огрехи огранки побеждены его искусством… Ну, почти все… острый глаз опытного ювелира обнаружит кое-какие из них, самые грубые, самые кричащие… их трудно даже затушевать, а не то что избавиться… но много ли таких ювелиров?.. а герцогиня будет в восторге.
Он положил подвеску в бархатный мешочек, сунул в карман. Прибрал инструменты.
— Уходите, маэстро? — робко спросил Доменико.
Брат его Поджини только немо пошевелил губами.
— Пойду, — вздохнул Бенвенуто, нахлобучивая бирюзовый берет с пушистым серым пером. — Ладно, вы тут не очень…
— Что, маэстро?
— Не очень, говорю, расстраивайтесь, — сказал он. — До завтра.
А может, и не Бандинелло, подумал он, кивая на прощание стражникам. У него, конечно, чёрный глаз… и змеиный язык… но, может, это и не он.
Ох уж эти змеиные языки.
Ох уж эти мстители…
Никогда не мог понять, — за что они ему всю жизнь мстили?..
Ну, положим, с Бандинелло понятно: он мстит за собственную бездарность…
А тот перуджиец за что?
* * *
Как его звали-то, того перуджийского работника?.. Теперь уж не вспомнить. Луиджи?.. Лоренцо?.. впрочем, была охота помнить имя этого подонка.
Они уговорились честь по чести, мерзавец сам записывал всё, что на него было истрачено: одежда, обувь, кое-каких инструментов у него не оказалось… с путевыми издержками больше семидесяти скудо!.. Условились, что будет возвращать долг по три скудо в месяц из тех восьми — уж не меньше! — что Бенвенуто давал ему зарабатывать. И что? — не проходит и шести недель, как этот мошенник сбегает из мастерской! Оставив его заваленным грудой заказов!.. Он, видите ли, не хочет больше ничего отдавать!.. Он, видите ли, считает, что больше ничего не должен!..
Поначалу Бенвенуто твёрдо решил поймать негодяя и отрезать ему левую руку. И сделал бы, как всегда делал всё, насчёт чего принимал твёрдое решение. Но друзья отговорили: дескать, это и вообще нехорошо, а главное, что в этом случае он наверняка лишится своих денег. Да ещё, может, опять потом придётся бежать из Рима, ведь неизвестно ещё, выживет ли тварь после такого увечья. Так что лучше действовать законным порядком: у Бенвенуто собственноручная расписка должника, долг ею подтверждается, он может пожаловаться — и того немедленно схватят.
Честно сказать, ему хотелось свободно вести дело, не опускаться до кляузничества, не иметь дела с судейскими… но всё же он последовал совету: вчинил иск у камерального аудитора — и выиграл. На это ушло несколько месяцев, однако в итоге ублюдок и правда оказался в темнице. Справедливость восторжествовала, больше он ничего не хотел — и с лёгким сердцем забыл о происшествии.
Прошло какое-то время, и этот негодяй оказался на свободе.
Тысячу раз потом пожалел Бенвенуто, что не отрезал ему руку, как собирался! Если бы отрезал, перуджиец, возможно, сдох бы сразу, но если даже нет, эта сволочь знала бы, что его ждёт в случае какого-нибудь продолжения…
Однако Бенвенуто послушался дурных советов, отправил подлеца в тюрьму, у выродка нашлось время поразмыслить, и он придумал хитрую месть.
Разумеется, в мире, полном света и справедливости, его подлый замысел не мог бы осуществиться.
Но там, где лютый кардинал Фарнезе становится Папой Павлом, а сынка своего, по натуре ещё жаднее папаши, возводит в сан герцога ди Кастро, слова мстительного перуджийского работника не могли не пасть на благодатную почву.
Перуджийский работник клялся, что говорит чистую правду: дескать, жил у ювелира Бенвенуто несколько лет, а потому в курсе всех его дел. И, в частности, знает, что сказанный Бенвенуто владеет состоянием в восемьдесят с лишним тысяч дукатов: столько стоят те церковные драгоценности, что похищены им во время разгрома Рима, когда Папа Климент переживал осаду замка Святого Ангела.
Да-да… так сказал им этот гнусный двурукий. С чего вообще он это взял?.. Да с того, что Бенвенуто, глупец, сам когда-то обмолвился в минуту благодушия: мол, было дело, помогал когда-то покойному Папе Клименту спасать апостолические сокровища.
Поначалу нелепые обвинения папских служителей Бенвенуто только смешили. Он как дважды два доказал им, что ничего не брал: есть ведомости драгоценных камней, пусть проверят. Папа Павел велел проверить… Когда выяснилось, что недостачи нет… что им было делать? Они могли бы отпустить его, и дело с концом. Но разве можно оставлять по себе такой мусор? Папа якобы жадничал, Папа якобы обещал всё найденное отдать сынку… Папа якобы проявлял несправедливость… Пойдут слухи, честь Папы может быть запятнана… кому это надо?.. Достоинство Папы не может подлежать сомнению! Да ещё, небось, и поклёп Латино Ювинале вспомнился… каждое лыко в строку, если пора пришла.
А ведь и правда едва выбрался… спасибо Франциску.
Шагая переулком, он думал, что завтра им с Микеле самое время взяться за старое. Иных дел у него теперь долго не будет… Не будет ни кирпича, ни леса… он не сможет достроить новый горн. Персей останется в том виде, какой сейчас.
Время найдётся, можно спокойно вспоминать.
Как обычно, Микеле будет долго возиться и шуршать, раскладывая принадлежности. В конце концов молвит строгим голосом:
— Хозяин, я слушаю.
— Отлично, — скажет Бенвенуто. — Продолжим… На чём мы остановились?
— На чём остановились?.. Мы давно уже не… а, вот. «Этот сказанный работник…»
— Этот сказанный работник?.. Ах, да. Верно. Этот сказанный работник. Значит, так. Этот сказанный работник сообщил одному из этих секретарей сказанного синьора Пьерлуиджи… записал?.. что, прожив у меня в работниках несколько лет, он знает все мои дела…
— Дела…
— …В виду каковых он заверяет сказанного синьора Пьерлуиджи, что… что я человек с состоянием в восемьдесят с лишним тысяч дукатов…
— Ничего себе!..
— Да никакого тут «ничего себе»! Не было никаких восьмидесяти тысяч дукатов! В помине не было! Мерзавец всё выдумал! Чистой воды навет!.. Это не пиши.
— Хорошо.
— Ну вот, значит… Восемьдесят с лишним тысяч дукатов… И что, значит, эти деньги — они у меня большей частью в драгоценных камнях…
— Так и писать?
— Что?
— «И что, значит…» Слово «значит» — писать?
— Нет, «значит» не пиши. Мы сто раз с тобой об этом говорили. Это у меня случайно срывается. «Значит» писать не нужно. Пиши прямо: «И что эти деньги — они у меня большей частью в драгоценных камнях».
— Вообще-то так не говорят… но ладно… Камнях… Так.
— Записал?
— Записал.
— Каковые камни — церковные, и что я их похитил во время разгрома Рима…
— Рима…
— …В замке Святого Ангела.
— …Да…
— И что надобно велеть схватить меня немедленно и тайно… Записал?
— Записал.
— Ну, хорошо. Так вот…
— И что, схватили?
— Ты о чём? Что схватили?
— Вас схватили? Вы же сказали «надобно велеть схватить немедленно и тайно».
— Ах, это… Схватили, да. Уж не знаю, насколько тайно, но вот немедленно — это да.
— И что?..
Бенвенуто усмехнулся, подходя к воротам.
Да, ближайшее время — кончится ли оно? — им предстоит предаваться таким вот тихим занятиям. Ему — припоминать, как было дело. А Микеле — записывать то, что свяжется в рассказ.
Он протянул руку к калитке и машинально подумал: «Что ещё за собака воет во дворе?.. у них же никогда не было собаки!..»
* * *
— Я говори-и-и-ила! Я же говори-и-и-ила!
Опустив голову, Бенвенуто медленно растирал лицо ладонью.
— Сколько раз я ему говори-и-и-ила!
Он оглянулся.
Антонио стоял у дверей кухни, Франко рядом.
Оба смотрели на него.
— Фелиса, — ровно сказал Бенвенуто. — Не вой, пожалуйста! Очень тебя прошу!
Его слова, наоборот, что-то сорвали в ней, и она закричала в полный голос, схватившись за виски и раскачиваясь из стороны в сторону:
— Да как не выть-то, господи!? Как не выть!! Я же сколько раз ему говори-и-и-ила!
Поморщившись и снова коснувшись пальцами лба, Бенвенуто сделал несколько шагов к дому.
Только что услышанное не вполне ещё уложилось в сознании; ещё казалось, что оно может развеяться, исчезнуть, откатиться назад, как откатывается телега, когда упрямая лошадь начинает артачиться, пятясь в оглоблях.
Но, не осознав до конца случившегося, он чувствовал нечто такое, будто переменилось состояние самой вселенной.
Совсем недавно всю её пронизывали серебряные, золотые, шёлковые нити. Они связывали всё сущее, соединяли между собой как грубые предметы вещного мира, так и нежные, невидимые трепетания бестелесных субстанций. Всё и вся держалось на них, всё и вся было ими опутано, соединено и связано, и что бы ни колыхнулось, дрогнуло, что бы ни шевельнулось сколь угодно далеко от его собственного естества, это содрогание, трепет, пульсация достигали глубин души точно так же, как дёрганье, производимое попавшей в паутину мухой, мгновенно пробуждает дремлющего паука, даря ему когда удовольствие, когда наслаждение, когда разочарование, когда и муку — но равно наполненные жизнью.
А теперь всё наливалось болезненной тяжестью, безысходностью, отчаянием, темнело и сгущалось — и это было сгущение смерти.
Он переживал такое далеко не впервые.
Так было, когда нелепо погиб его славный брат Чеккино. Брат хотел отомстить за убитого в драке друга и не терпел промедления. Свидетели сообщили Чеккино приметы убийцы: вооружён двуручным мечом и с голубым пером на шляпе. Чеккино бросился в самую гущу стражи, всадил шпагу ему в живот, рукоятью повалил наземь и обернулся к остальным с такой отвагой, что они уже почти обратились в бегство. Но тут стоявший чуть поодаль аркебузир выстрелил ему в правое бедро — и сутки спустя Чеккино, не пересилив горячки, отдал душу Богу.
Бенвенуто тогда работал над несколькими медалями для Папы Климента. Папе не терпелось увидеть их готовыми, каждый день он присылал, требуя, чтобы Бенвенуто пришёл показать, как продвинулось дело, — и всякий раз, увидев его, корил за великую печаль.
— Бенвенуто, ты хочешь последовать за братом?.. Я не думал, что ты сумасшедший! Или ты не знаешь, что против смерти нет снадобий?
Бенвенуто старательно продолжал работу, но мечтание об аркебузире не покидало его. Он узнал, где тот живёт, и всякий свободный час проходил мимо его дома. Наконец, он его увидел в подходящем положении: тот расслабленно сидел на пороге со шпагою в руке. Не спеша, чтобы не привлечь внимания звуком шагов, Бенвенуто приблизился со спины — и наотмашь ударил большим тосканским кинжалом. Он думал единым махом перерубить шею, но аркебузир успел обернуться и съёжиться: удар пришёлся в левое плечо и, должно быть, расколол кость. Убийца вскочил, выронив шпагу, и бросился бежать, крича от боли. Бенвенуто настиг его в четыре шага. Второй удар угодил между шейной костью и затылком. Аркебузир упал. Стоя над телом, Бенвенуто силился выдернуть лезвие, но оно было глубоко всажено и не поддавалось. Между тем из соседнего дома выскочили четыре солдата. Тогда он быстро ушёл искать спасения…
То же он чувствовал, когда завершал отношения с ювелиром Помпео. С тех пор, как Бенвенуто отвоевал у него право сделать застёжку для папской ризы, Помпео сделался его великим врагом. Когда Папа Климент почил в бозе, Бенвенуто позволили облобызать ноги покойного. Утирая слёзы, он подумал о том, что теперь у них с Помпео нет причин для вражды. Ему хотелось поглядеть на великую сумятицу, что охватывает город при таких горестях. Он сидел в таверне в компании друзей, как вдруг, словно вызванный его мыслями, появился Помпео с десятком своих, отлично вооружённых. Приметив Бенвенуто, он остановился у террасы. Вид его недвусмысленно показывал, что Помпео ищет ссоры. Должно быть, Помпео не считал, что со смертью Папы их вражда должна прекратиться. Друзья Бенвенуто ждали, чтобы он нашёлся с ответом. Однако ему не хотелось тут же браться за шпагу: это неминуемо подвергло бы опасности кого-нибудь из тех, кто ни в чём не повинен; он решил, что лучше сделать это в одиночку, рискуя лишь собственной жизнью.
Недолго постояв, Помпео расхохотался — хоть и издалека, но всё же ему в лицо. Удаляясь, вся компания по его примеру насмешливо гоготала и выделывала ещё много всяких дерзостей.
Пришлось окоротить друзей, не понимавших его промедления: со своими делами он справится и без них; ему не нужно никого храбрее, чем он сам. Они обиделись и покинули местечко, ворча и фыркая.
Тогда и он поторопился.
Недруги неспешно шагали в сторону Кьявики. Чуть отстав, Бенвенуто шёл за ними. На перекрёстке Помпео заглянул в лавку аптекаря. Вот он вышел, и друзья уже расступались, чтобы принять его в середину сборища.
Кинжальчик был из тех, что он делал по образцу турецких. Из гущи листьев аканта и чабреца выглядывали птичьи головки.
Шагнув следом за Помпео, он обхватил его левой рукой.
Ему хотелось только оставить отметку, которая всегда, стоит лишь посмотреть в зеркало, напоминала бы дураку, что не следует враждовать, если нет серьёзных причин, и в любом случае нужно вести себя вежливо.
Но Помпео в испуге дёрнул головой, и укол лезвия пришёлся под самое ухо… бьёшь-то не по уговору!..
Ювелир стал тяжёло валиться.
Бенвенуто не пытался его удержать, а вместо того выхватил шпагу, собираясь защищаться.
Но все они бросились к телу, даже не попытавшись предпринять что-нибудь враждебное.
Он быстро пошёл назад, раздумывая, где бы укрыться.
Через минуту его догнал Алонзо, случайно оказавшийся свидетелем происшествия:
— Бенвенуто, дружище! Раз уж это случилось, постараемся тебя спасти!..
* * *
Ступив на первую ступеньку крыльца, Бенвенуто обернулся.
Антонио смотрел на него с ожиданием во взгляде.
— Я сейчас соберусь и выйду, — ровно сказал Бенвенуто. — Ты пойдёшь со мной.
— И я пойду! — крикнул Франко. — Хозяин, возьмите меня!
— Тебе-то зачем? — устало спросил Бенвенуто.
— Хозяин! О чём вы говорите?! Мы же как братья стали! Я должен пойти!..
Бенвенуто досадливо махнул рукой и шагнул в дом.
Он чувствовал себя измотанным. Достал из кармана бархатный мешочек с подвеской герцогини, безразлично бросил на верстак. Посидел, невидяще глядя перед собой. Со вздохом поднялся, раскрыл сундук, достал мешок, вытряс кольчугу. Сколько раз она ему «говори-и-и-ила». Сколько раз она ему «говори-и-и-ила». Он ему тоже говорил. Сколько раз. Да что толку. Зачем Патрицио это сделал? Глупый вопрос. Морщился, силясь застегнуть крючок, схватывавший медный воротник. Вот, наконец, щёлкнул. Одёрнув кольчугу, поводил плечами, чтобы улеглась. Набросил перевязь, затянул ремень, прицепил ножны длинной боевой шпаги. Придерживая левой, правой потянул рукоять — не приржавела ли. Нет, скользнула легко, с многообещающим змеиным шипением.
— Что ж, — пробормотал Бенвенуто. — Ладно.
Он вышел из дому. Антонио стоял у ворот, оперевшись на длинное топорище.
— Э, э! — сказал Бенвенуто. — Ты чего это? Не шути. Возьми дубинку… и то на всякий случай. Драться тебе не придётся.
— Почему это не придётся?! — возмутился Антонио. — Я ему башку раскрою!
Бенвенуто поморщился.
— Перестань! Ты свидетелем идёшь. Будешь стоять в сторонке и смотреть, что происходит. Чтобы мог потом рассказать. Если понадобится…
— Да почему?!
— Всё, разговор окончен, — отрезал Бенвенуто. — Отнеси топор!
— А мне можно с вами, хозяин? — спросил Франко.
Бенвенуто повернулся к нему.
— Зачем тебе это, Франко? — мягко спросил он. — Что тебе неймётся?
— Да что же тут непонятного! — воскликнул работник. — Мы с Микеле три недели душа в душу жили, а этот поганый Патрицио его зарезал! Да я бы тоже ему башку проломил! Зачем он это сделал?!
— Ну ты же слышал, что Фелиса говорит… застал их с Женеврой, вот и… что непонятного?
— Если понятно, так простить ему, что ли?
— Нет, прощать никто не собирается, — возразил Бенвенуто. — Ладно, пойдём. Но только чтобы без моего приказа — ни шагу. Будете немыми свидетелями. Обещаешь?
— Хорошо, — кивнул Франко. — Обещаю.
* * *
Новые казармы размещались в том помещении, где прежде теснилась конюшня Синьории.
Проём распашных ворот был на три четверти заложен кирпичом. Внутри Бенвенуто не бывал, но мог вообразить, как переоборудовали денники.
По обе стороны высокой двери на коротких лавках сидели два стражника в кирасах и островерхих железных шапках. Один опирался на двуручный меч, второй так же расслабленно — на стоявшую меж ног алебарду.
Когда Бенвенуто остановился шагах в пяти от них, оба поднялись и более или менее изготовились, хмуро следя за приближением незваных гостей.
— Здравствуйте, друзья! — мирно, с лёгкой улыбкой сказал Бенвенуто. — А мне бы вот с барджелом словечком перекинуться. Здесь он?
Стражники переглянулись.
— Тебе зачем? — хмуро спросил тот, что с алебардой.
— Дельце есть, — пожав плечами, пояснил Бенвенуто.
— А ты кто такой, вообще? — поинтересовался второй.
Тот, что с алебардой, качнулся к нему и что-то пробормотал.
— А!.. Сейчас.
Минут через пять вышел барджел. Он был в пышном пунцовом камзоле и вытирал руки салфеткой.
— О! Мастер Бенвенуто! — сказал он, дожёвывая. — Какими судьбами?
— Мессир Калассо, — поклонился Бенвенуто. — Приветствую!.. Да вот хотел поинтересоваться: маэстро Патрицио у вас?
— Маэстро Патрицио?! — переспросил мессир Калассо с такой степенью изумления в голосе, что было заранее ясно, как решительно станет он сейчас отказываться. Однако вместо того мессир Калассо ответил: — Ну, допустим. А что?
— Да надо бы нам с ним перемолвиться, — объяснил Бенвенуто.
— Ага, — произнёс барджел с удовлетворением, которое объяснялось, вероятно, однозначным подтверждением каких-то его ожиданий. Он на мгновение оттопырил нижнюю губу и ковырнул ногтем между зубами. Потом сказал: — Понятно, понятно… Ваш парень-то был?
— Мой, — ответил Бенвенуто.
— Понятно, понятно, — повторил мессир Калассо. — Мессир Бенвенуто, я вам вот что скажу. Мне совсем не хочется вас обижать отказом, честное слово. Но всё же очень прошу: идите домой. Пожалуйста.
— Мне нужен Патрицио! — упрямо возразил Бенвенуто.
— Мессир Бенвенуто, — ещё мягче сказал барджел. — Пока я жив, вы его не получите.
Бенвенуто по-бычьи наклонил голову.
— Вам не стоит беспокоиться, — продолжил тот. — Дело ясное, нет никаких сомнений. Маэстро Патрицио даже не пытался скрыться. Его взяли на месте… С обвинением он согласен, ничего не отрицает. Да и как отрицать?.. Так что через пару дней судья его приговорит, и дело с концом.
— Я бы лучше сам… — пробормотал Бенвенуто так тихо, что вряд ли кто-нибудь из присутствующих расслышал.
— А если пожелаете видеть, как его вздёрнут, я велю, чтобы вас пропустили.
Бенвенуто скривился. Потом спросил со странным безразличием в голосе:
— Чем он их?
— Стамеской, — с готовностью ответил барджел. — Небольшая такая стамеска. Но, похоже, они совсем не мучились. До свидания, мессир Бенвенуто. До свидания.
* * *
Они молча дошли до поворота на Сан-Лоренцо.
— Антонио, Франко, — сказал Бенвенуто. — Я хочу немного пройтись. Идите домой. Нечего нам толпой шататься.
Он медленно пошёл дальше.
Он не знал, о чём думать. О чём думать? — он не знал. Мысли ползли сами по себе, меняя одна другую с той необязательностью, что свойственна облакам, порывам ветра, клочьям пены в речном водовороте.
«Микеле, — думал он. — Персей. Герцогиня. Герцог. Кирпич».
«Опустошение», — думал он.
Можно ли сказать так: наполнен опустошением?
Герцог. Фелиса. Горн. Микеле.
Он брёл дальше, не замечая, куда идёт, и не зная, куда ему надо идти.
Герцог. Кирпич. Ревность. Бандинелло.
Всю жизнь, всю жизнь. Его рук дело. Персей. Горн. Герцог. Бандинелло. Горн. Вот кого надо убить. Вот кого.
Впереди послышался негромкий стук копыт, он поднял голову — и остолбенел.
Он выходил на площадь Сан-Доменико, а с другой её стороны, навстречу, словно его собственная, сверхъестественным образом материализовавшаяся мысль, ехал Бандинелло!
Бенвенуто на мгновение зажмурился. Но когда снова раскрыл глаза, всё осталось как было.
Бандинелло тоже его увидел.
С ним был мальчонка лет двенадцати. Он почему-то испугался, но во взгляде чёрных глазёнок из-за плеча хозяина всё же светилось больше любопытства, чем страха.
Бандинелло сидел на ледащем лошачишке, более похожем на осла, нежели на лошадь.
Вот так случай!
Бенвенуто ощерился и положил руку на рукоять шпаги.
Вся ярость, взрыва которой не допустил барджел, забурлила в нём.
Вот он! Вот человек, всю жизнь его преследовавший! Всю жизнь препятствовавший воплощению его чистых замыслов! Проклятый бездарь, вечно готовый из зависти к его великому дарованию на самую низкую подлость!
Должно быть, всё это Бандинелло прочёл на его лице.
Он побледнел, точнее — посерел, беспрестанно перехватывая повод из одной руки в другую, и было заметно, как они дрожат.
Бенвенуто сделал короткий шаг.
Бандинелли сгорбился и вжал голову в плечи. Похоже, он уже не надеялся избежать рокового удара.
Осёл… нет, всё-таки это был лошак… лошак Бандинелло тупо стоял, опустив морду к голой брусчатке и безнадёжно её обнюхивая.
Бенвенуто обхватил рукоять.
Бандинелло скорчился.
Это был старик… жалкий старик… разъевшийся сверх меры старикашка.
Это был скульптор Бандинелли, знаменитый скульптор Бандинелли!.. создавший несколько прекрасных скульптур и сооружений!..
Взгляд Бенвенуто на мгновение замутился. Окружающее дрогнуло, чуть поплыло, — и ему показалось, что он смотрит в зеркало.
Неужели он такой же старик?
Не может быть!..
Неужели?..
У Бандинелло мальчик… чуть младше Микеле… Бандинелли — тоже ваятель… только он, Бенвенуто, гений и мастер на все времена, а Бандинелли — ремесленник и пройдоха…
Но, может быть, это только он, Бенвенуто, так думает, а сам Бандинелли тоже числит себя в гениях? Тоже в вечных мастерах?
Он почувствовал, как отчего-то холодеет спина. Нет, нет!.. Не может быть!..
Но…
— Чего ты испугался? — хрипло крикнул Бенвенуто.
Бандинелло молчал, моргая. Глаза слезились. Может, он боялся смерти?
Мальчик и вовсе спрятал лицо, ткнувшись в плечо хозяину.
— Не бойся! — сказал Бенвенуто. И добавил с излишней, пожалуй, напыщенностью, о которой пожалел сразу, как только пошагал в сторону: — Не бойся, я не желаю удостаивать тебя моих ударов!..
14
— Ты даже не представляешь, что вчера было.
— Да, ваша светлость? Что же?
— Нет, ты не поверишь! — рассмеялся герцог.
Бенвенуто встретил его у ворот, и они шли к литейной по огороду, более похожему на опустелое поле страшной битвы.
— Ко мне явился этот мерзавец Бернардоне!
— Вот как? — вежливо удивился Бенвенуто.
— И знаешь, с чем?
— Ваша светлость, как бы я мог догадаться?
— Так вот, вообрази: опять с этим треклятым жемчугом! Честное слово, я пожалел, что не покончил с подонком в прошлый раз! Всё-таки надо было повесить мерзавца!
— С той же самой ниткой? — недоверчиво переспросил Бенвенуто.
— Да!.. И начинает скулить! Ах, государь, как вы жестоки к государыне! Ах, государь мой, купите эту нить для бедной её светлости! Она просто умирает от желания! Она не сможет без неё жить!.. Каково? Это уже слишком, не находишь?
— Пожалуй…
— Я ему говорю: знаешь что, Бернардо! Или ты немедленно убирайся, чтоб и духу твоего не было! Или, если хочешь продолжать, надувай щёки!.. Но ведь он не так просто пришёл, прохиндей! Её светлость наверняка обещала ему куртаж за посредничество! И что же? — надувает!
Бенвенуто рассмеялся.
— И я его по щекам, по щекам! Я и прежде так его наказывал кое за какие проделки, но в этот раз от души! Изо всей силы! Треск стоял! Раскраснелся, наглец, слёзы градом! Но ведь не отступил! «Эх, государь, как вы лупите своего верного слугу! Который изо всех сил старается вам угодить! И даже сносить всякого рода неприятности, лишь бы бедная наша государыня была довольна!..» Ну что за стервец!
— И чем же кончилось?
— Да чем… Отстань, говорю, смола! Иди купи эту чёртову нитку, и чтобы я больше о ней не слышал!.. Потому что я готов сделать всё, чего хочет герцогиня, — расстроенно заключил Козимо.
— Ну, в конце концов, это не такое уж дурное приобретение, — заметил Бенвенуто.
— Вот именно. Её светлость вряд ли будет долго ею тешиться. Тогда дочери отдам. До бриллиантов Мария ещё не доросла, а жемчуга — в самый раз…
— Герцогиня не против, что вы заходите ко мне в мастерскую? По правде сказать, когда её светлость так страшно на меня рассердилась, я думал, она вообще запретит вашей светлости иметь со мной дело.
Герцог вскинул брови и посмотрел на него с неожиданно холодным удивлением.
— Ты что-то путаешь, дорогой Бенвенуто, — спесиво сказал он. — Конечно, её светлость — великая герцогиня Тосканская, тут сомнений быть не может. Но не забывай, что я при этом — великий герцог Тосканский! Понимаешь?.. Ах ты!.. Вот это да!..
Они вошли в сарай, Бенвенуто заранее раскрыл Персея, и теперь герцог медленно обходил его, восхищённо качая головой.
— Боже мой, Бенвенуто! Да ты кудесник!.. А какая поза! С какой ленцой он стоит!.. Господи, да ты и правда большой ваятель, Бенвенуто! Единственное, что…
Он замолк и сделал ещё круг, присматриваясь.
— Что, ваша светлость?
— Единственное, что… Думаю, в бронзе он таким не выйдет. Ну не может он в бронзе выйти столь прекрасным! Одно дело воск, совсем другое — бронза! Нет, искусство тебе этого не позволит!
Бенвенуто молчал, вытаращив глаза и раскрыв рот; мгновение казалось, что он готов обрушить на собеседника поток яростной брани.
— Государь, — хрипло сказал он в конце концов. — Я знаю, что ваша светлость имеет ко мне весьма мало доверия… это оттого, что ваша светлость слишком верит тем, кто говорит обо мне плохое… или же ваша высокая светлость в этом не разбирается!
— Отлично разбираюсь! — сердито перебил Козимо. — Ты сам знаешь!
— Да, как государь вы в этом разбираетесь!.. то есть разбираетесь вообще, в самых общих вопросах. Но не разбираетесь как художник! Потому что, если бы ваша высокая светлость на самом деле разбирались в этом так, как ей кажется, что она разбирается, она бы мне поверила! Вспомнив, например, ту прекрасную бронзовую голову, которую я отлил четыре года назад… помните, ваша светлость? А портрет вашей высокой светлости, который вы послали на Эльбу? А как я восстановил для его светлости того прекрасного мраморного Ганимеда? Между прочим, встретившись при этом с такими трудностями, с такими крайними трудностями!.. Я не говорил, но они потребовали гораздо больше труда и тщания, чем если бы я делал его заново. Кроме того, ваша светлость, вы же видели уже отлитую Медузу — а помните, какие сомнения высказывала ваша светлость в отношении того, получится ли она в бронзе? Вот она, ваша светлость, вот! Вся получилась! Ни одного ущерба! Все кудряшки пролились! Ни единой раковинки, вся гладкая, как ребёнок! И да, это оказалось такое трудное литьё, что никогда бы с ним не справился другой — не я, ваша светлость, а другой человек, посмевший взяться за это чёртово искусство!
Герцог порывался перебить, но всё же сдерживался, слушая.
Бенвенуто пламенел, напирая:
— А благодаря чему она так хорошо вышла? Единственно благодаря моим ухищрениям! Кроме многих замечательных хитростей, которые трудно понять тому, кто плохо разбирается в литье, я ещё в прежнем горне придумал два выхода для бронзы — и хорошо сделал. Иным способом эту заковыристую, как ваша светлость изволили выразиться в прошлый раз…
— Я сказал — причудливую, — проворчал герцог.
— Да, простите, — иным способом эту причудливую фигуру невозможно было бы отлить. При этом заранее в мой успех не поверил бы никто из тех, кто мнит, будто кое-как в этом разбирается! А новый горн ещё лучше! Ваша светлость, я несколько лет обдумывал его конструкцию. Новый горн — само совершенство. Всё пройдёт как по маслу! Я вас уверяю!
Бенвенуто так разгорячился, что герцог смотрел на него уже насмешливо: он молчаливо пытался перевести дело в шутку; иначе ему пришлось бы всерьёз разгневаться.
Однако Бенвенуто заходился пуще:
— Но знайте, государь мой, что труднейшие работы удаются не только благодаря моему мастерству! Те труднейшие работы, что я делал для короля Франциска, удались ещё и потому, что добрый король своим попечением вселял в меня дух и бодрость. А иначе ничего бы не вышло! Он платил мне великое жалованье! Предоставлял столько работников, сколько я требовал! Бывало, на меня трудилось сорок с лишком человек, все по моему выбору!.. Так поверьте же мне, государь мой, и поддержите меня помощью, в которой я нуждаюсь!
— Ну, хватит, Бенвенуто! — резко оборвал его герцог. — Судя по запальчивости, ты совсем уж теряешь рассудок! Никто не стал бы говорить мне такое в здравом уме!
— Простите, ваша светлость, — сказал Бенвенуто, поднося ладонь ко лбу, словно хотел придержать нечто, что грозило из него вывалиться. — Простите, я и правда забылся…
— Забылся он!.. — проворчал герцог. — Хорошо, не будем тратить время на ссоры. Лучше скажи, как прольётся бронза в голову Медузы, которую Персей поднял в руке?
— Если бы ваша светлость на самом деле обладала знанием искусства, насчёт которого вы думаете, что оно есть…
Герцог Козимо возвёл глаза к потолку с мученической гримасой, однозначно говорившей: Господи, ну как я всё это терплю!
— …Вы бы не боялись за эту прекрасную голову, — продолжал Бенвенуто. — Скорее вам следовало бы бояться за правую ступню Персея… видите, как она далеко?
— По-моему, ты просто умничаешь, Бенвенуто! Честное слово, слишком много воли тебе дадено! Но хорошо, я готов потерпеть ещё немного. Объясни, почему мне нужно волноваться за эту чёртову ногу? Она внизу, бронза должна легко в неё пролиться. А голова поднята бог весть куда. Как там окажется металл?
— Государь, естество огня в том, чтобы идти кверху. Поэтому как раз голова Медузы выйдет отлично. А вниз металл придётся проталкивать на шесть локтей силою искусства. Шесть локтей — не шутка! Поэтому я и говорю вашей светлости, что ступня может не до конца наполниться… но я легко поправлю на готовой отливке, ничего страшного.
— Почему же ты не подумал о том, чтобы этого затруднения не было? — хмуро спросил герцог. — Чтобы ступня вышла таким же образом, как, по твои словам, выйдет голова?
— Пришлось бы строить горн ещё больше, — вздохнул Бенвенуто. — Ваша светлость, если бы я мог сделать литейный рукав толщиной в собственную ногу, я бы не знал никаких трудностей. Тяжесть жидкой бронзы сама заставила бы её течь куда нужно. Но мой рукав не толще двух пальцев. Понимаете?.. В общем, уверяю вас, головы Персея и Медузы выйдут отлично, даже не сомневайтесь, только пятка может подкачать… Но всё равно вам не стоит волноваться, это ведь не ахиллесова пята, это будет легко исправить!
15
Ему не спалось, и он злился на самого себя, потому что утро близилось, а день обещал быть долгим и тяжёлым.
Время от времени он задрёмывал, и тогда наплывали самые неожиданные — или, сказать точнее, — самые привычные образы и мысли.
То ему снилось, что он горько плачет, сожалея, что бросил короля Франциска и уехал из Франции… то пронизывало соображение, что, наоборот, в милую ему Флоренцию он вернулся очень вовремя, а иначе четыре его племянницы, оставшиеся без родительского попечения, пропали — или, во всяком случае, претерпели бы много такого, о чём он боялся и думать… то снова накатывала горечь понимания, что за это добродетельное, благостное деяние — спасение племянниц и дальнейшую заботу о бедных девочках, — ведь это благостное деяние, как ещё его можно назвать? — он не получил достойного воздаяния, а, наоборот, испытал столько зла и обид!.. и так мучился, и так страдал!..
И вдруг снова всё переворачивалось, и он смеялся во сне, потому что завершал Персея, после чего все пережитые невзгоды должны были обратиться в высшее наслаждение и славное благополучие!..
Тьма сгустилась до непроглядности, в комнату вошёл Микеле, а Бенвенуто хриплым со сна голосом сказал укоризненно: «Микеле, мальчик мой! Ну что ты шатаешься среди ночи! Ведь ты не выспишься, а сколько ещё надо записать!»
«Хорошо, хозяин, вы правы, я пойду лягу», — ответил Микеле и осторожно притворил за собой дверь.
Он понял, что Микеле ему привиделся, — но сна по-прежнему не было ни в одном глазу.
Он лежал, глядя в потолок и припоминая, всё ли сделано.
Ну да, всё было сделано.
Недели две назад, набравшись, сколько удалось, бодрости тела и кошелька, уговорив себя, что дело движется к блистательному завершению, он поехал к лесному подрядчику, что занимался сосновым бором Серристори близ Монте-Лупо. Штук восемь штабелей на площадке у конюшни предоставляли хороший выбор. Бенвенуто разжился двумя десятками крепких сосновых брёвен средней толщины. Подрядчик обещал привезти их через два дня, но тянул больше недели. Однако он не огорчался, даже был доволен, что поставка задерживается: если бы возы уже пришли, лесины лежали бы во дворе, дразня своей доступностью; тогда он непременно начал бы спешить, как спешил всегда, если мог скорее за что-нибудь схватиться.
Но в данном случае дело спешки не терпело: неторопливо, аккуратно, расчётливо он пядь за пядью одевал воскового Персея глиной.
Это была хорошая глина, отличная глина; он сам нашёл её в урезе ручья недалеко от западной окраины города, неоднократно испытывал в деле, загодя заготовил нужное количество, и она как следует дошла.
Когда привезли, наконец, сосну, кожух — глиняная оболочка поверх воска — был готов. Однако спешить уже не было возможности: приходилось терпеливо ждать, когда глина по-настоящему высохнет.
Она и высохла — высохла отлично: не дала ни единой трещинки, сухой осталась такой же гладкой, какой была влажной. Выждав положенный срок, по прошествии которого она не могла уже обрести большей твёрдости, он взялся укреплять кожух железными хомутами.
Несмотря на кажущуюся грубость наковальни, молота, кузнечного горна, это была очень тонкая работа. Отковывать хомуты, сиречь пояса, нужно было точно по форме, нельзя было ошибиться даже на ноготь: при неравномерном натяге железа звонкий глиняный кожух непременно кракнет, безнадёжно лопаясь.
Собственно, ничего особо страшного в этом не было, такое случалось и прежде, ведь он не впервые готовился отливать бронзу. Он был к этому готов, и если бы, упаси Господи, произошло теперь, он бы вовсе не отчаялся: это не катастрофа, не конец света. Просто пришлось бы начинать заново, — ну а кто сказал, что всё должно получаться с первого раза.
Но тщание и аккуратность взяли своё, и скоро железо опоясало кожух вдоль и поперёк, — чтобы помочь устоять, не дать разрушиться под тяжестью жидкого металла, что польётся в пазухи.
На другой день он без спешки взялся греть конструкцию малым, осторожным огнём — нужно было всего лишь, чтобы воск в пространстве между кожухом и болванкой расплавился и вытек в предусмотренные отверстия.
Наконец, и с воском было покончено. Тогда вокруг лежащего в глиняной скорлупе Персея выстроили ещё одну оболочку — что-то вроде перевёрнутого гроба ажурной кирпичной кладки, в которой будет легко дышаться пламени.
Огонь пылал два дня и две ночи, и кожух отлично обжёгся: щёлкнешь ногтем — звенит, будто фарфоровая чашка.
Тем временем копали яму. Вышла ямища, а не яма, любо-дорого посмотреть, страшно заглянуть, — в два человеческих роста, две сажени туда, две сюда.
С помощью верёвок и воротов осторожно подняли форму, вывесив на пирамиде из трёх сосновых брёвен. Расположив строго вертикально над серединой, потихоньку опустили на самое дно, — и закрепили со всеми предосторожностями.
Оставалось плотно завалить её прежде вынутым грунтом…
Бенвенуто повернулся на другой бок и сдавил лоб пальцами. Он спал? Наверное. Во всяком случае, перед глазами падала в яму земля, засыпая кожух, а он тут и там вставлял терракотовые трубочки-душники…
Сыпалась, сыпалась — и вот окончательно похоронила, спрятала глиняную куколку, из которой предстояло вылететь прекрасной бронзовой бабочке.
— Да, душники, — пробормотал он, садясь на постели и непонимающе глядя в белёсое рассветное окно. — Душники. Да. Сейчас.
* * *
Он вышел во двор, поёживаясь от странно зябкой утренней прохлады.
День обещал быть пасмурным, но это вовсе его не огорчило: нынче и без солнца будет жарче некуда, пусть уж лучше легонько похолодит.
Горн ещё вчера наполнили обломками бронзы и медных болванок. Но не навалом, конечно, не кое-как, а с пониманием, вперекрёст, чтобы пламя свободно плескалось в промежутках.
Франко неподвижно сидел на бревне, неотрывно глядя на кирпичную башню горна — высотой больше человеческого роста, книзу чуть на конус.
— Франко! — окликнул его Бенвенуто. — Ты тут всю ночь, что ли?
— Что-то не спится, хозяин, — сказал тот, поднимаясь на ноги. — Да и присмотреть никогда не повредит.
— Присмотреть? А что может быть? — поинтересовался Бенвенуто.
Ему самому никогда не приходило в голову, что готовый к розжигу горн следует охранять.
— Ну, мало ли… Лошадь подойдёт да копытом стукнет… вот тебе и радость.
— Лошадь? — По ночам лошади, как им и было положено, дремали в денниках конюшни. — Гм. Ну вообще-то да. И правда…
Он вёл этот нелепый разговор, потому что почему-то робел сказать: «Франко, дорогой, пора начинать. Принеси огня!»
Принести к горну огня — действие, после которого всё решится. Как-то решится. Он не может знать, как именно решится, — но уже существует определённость, пусть и неведомая ему; она уже есть, сейчас есть, когда ещё не сунули под поленья головню; дальше ей, этой определённости, останется лишь вылупиться из будущего, сбросить скорлупу, за которой никто из них пока ничего не может видеть.
Франко принесёт огонь — и всё, уже не отступить! И ничего не поправить! Сухие сосновые дрова тут же займутся… затрещат… смола добавит жара!..
Как страшно!..
— Присмотреть-то — оно, конечно… — пробормотал он. — Молодец, что ж…
— Я только вот что думаю, хозяин… Не близко ли к мастерской мы горн поставили?
— А что такого?
— Стена-то дощатая. Не займётся ли?
— Ладно тебе, — отмахнулся Бенвенуто. — Мне нравится твоя предусмотрительность, но это уж слишком. Это какой же ветер должен случиться, чтобы туда додуло!
— Ну, не знаю. Наверное…
Бенвенуто помолчал, хмурясь собственным мыслям.
— Ты лучше вот что мне скажи… Как думаешь, не пора ли?
— Отчего же не пора? — удивился Франко. — Всё готово! Сейчас огня принесу!
* * *
Между тем пространство вокруг мастерской и горна ожило. Четверо своих рабочих. Пятеро подручных — их ещё позавчера прислал герцог. Трое крестьян — с этими Бенвенуто договаривался сам, на их долю отводились наиболее простые и грубые дела — принеси-подай. Два известных мастера-плавильщика: эти тоже явились по приказу Козимо и ещё вчера помогали довершать устройство горна. Бенвенуто их давно и хорошо знал, доверял опыту; его грела мысль, что в случае чего можно будет на кого-то всерьёз опереться, — а что помощь могла понадобиться, он не сомневался.
Почти сразу, лишь запалили и пламя загудело и затрещало, жадно грызя поленья, Бенвенуто обратил внимание, как красиво вылетает оно из жерла горна — розовый, сильно вытянутый тюльпан, рвущийся в небо колеблющимся остриём.
Никогда прежде он такого не видел — потому что плавка всегда шла днём, при ярком свете, — а сегодня выси, несмотря на почти полуденный час, всё больше чернели, от края до края плотно затягиваясь непроглядными тучами.
— Да-а-а, — озабоченно протянул он, оглядывая небосвод.
Скоро немного задуло, закрапал дождь — но, слава Господу, его хватило ненадолго.
Прошло ещё полчаса, чуть больше…
Пламя знатно ревело, в деле горн оказался ещё лучше, чем он рассчитывал, изобретая свои улучшения. Недолго уж оставалось до той минуты, как бронза тронется в расплав.
Но Господь, которого он столько уже раз искренне возблагодарил, переменил свои прежде милостивые решения.
Будто собака с цепи, с небес сорвался бурный ливень.
Бешеный ветер стократно его усиливал, струи летели почти горизонтально.
Мокрые работники суетились, фыркали, сдувая заливающую лица воду; четверых Бенвенуто поставил на распиловку брёвен — стало ясно, что при таком положении вещей, когда они греют, а ливень студит, заготовленных прежде дров точно не хватит. Мастера-плавильщики встревоженно переговаривались, точнее — перекрикивались, потому что непогода то и дело срывалась в рёв и клокотание.
Скоро ветер наклонил красивый тюльпан пламени над жерлом горна так круто, что случилось именно то, о чём столь напрасно, на взгляд Бенвенуто, волновался утром Франко: несмотря на потоки ливня, занялась крыша мастерской.
Двое полезли туда, ещё двое, мокрые до нитки, подавали им вёдра с водой. Через десять минут после того, как погасили, занялось снова; теперь горели и мауэрлаты.
Отплёвываясь и утирая ладонью струи воды, Бенвенуто бессильно следил за судорожной деятельностью бригады. Крышу кое-как потушили; когда она снова загорелась, он обречённо подумал, что вернее всего ей предстоит рухнуть на горн и суетящихся вокруг него плавильщиков.
Они сражались с беспросветными обстоятельствами уже часа три, когда Бенвенуто почувствовал, что сейчас упадёт. Голова кружилась. Земля качалась, тюльпан огня валился набок и вертелся над жерлом. Ноги его не держали.
Горн исправно гудел, бронза не плавилась. Он кое-как стоял, привалившись к стене мастерской. Едва хватило сил подозвать к себе одного из мастеров.
— Бернардо, — слабо сказал он. — Кажется, я умираю… Но дело не в этом. Пожалуйста, соблюдай тот порядок, о котором мы столько говорили… Я уверен, металл скоро будет готов. Ошибиться ты не можешь… ведь ты не сможешь ошибиться?
— Бенвенуто, как я могу ошибиться? — удивился Бернардо, обеспокоенно на него глядя.
— Ну вот, ошибиться ты не сможешь… когда придёт время, вели этим честным людям соорудить желоба. Ударите двумя кочергами по втулкам, Бернардо… Но только одновременно, Бернардо, только одновременно, умоляю тебя!.. И сильно, чтобы глина точно раскололась… раскололась разом в обеих втулках, Бернардо!.. Я уверен, форма наполнится отлично… Бернардо, я чувствую себя так худо, как никогда, кажется, с тех пор, как родился. Через несколько часов эта великая болезнь наверняка меня убьёт. Но всё равно, Бернардо, втулки должны расколоться одновременно!..
* * *
Не оглядываясь, он побрёл к дому, едва взобрался на крыльцо, через силу сделал ещё несколько шагов и наискось рухнул на постель.
Прибежала Фелиса.
— Хозяин, что с вами?!
— Фелиса, — пробормотал Бенвенуто, на разлепляя век, — снеси рабочим поесть… и выпить. Они там под дождём у горна… Снеси… завтра меня уже не будет в живых…
— Господь с вами, Бенвенуто! — вскрикнула она. — Что вы говорите! Это всё от вашего непомерного труда! Сколько раз я говорила, что вы себя доконаете! Всё об стенку горох! Лежите спокойно! Сейчас принесу сухое!
Она переодела его и дала горячего питья. Дурман наплывал волнами, временами он почти терял сознание. Силой выдирался из мути небытия: так тонущий бьётся на глубине, борясь за последний глоток воздуха.
Фелиса кликнула вторую служанку, и теперь они дружно суетились вокруг него. Фелиса растирала крепким греческим вином грудь, Джина — ноги. То и дело пичкали какими-то снадобьями. Выплывая к поверхности, он видел их сердитые, хмурые лица — лица женщин, твёрдо решивших победить в схватке со смертью.
— Всё пройдёт, хозяин! — повторяла Фелиса, когда он ненадолго раскрывал глаза. — Даже не думайте! Всё будет хорошо!..
— Умираю… — отвечал Бенвенуто.
Чтобы услышать его прощание, ей приходилось припасть ухом к самым его губам, и в такие моменты он иногда чувствовал, как на его щёку или лоб капало что-то горячее.
В какой-то момент в комнате появился ещё один человек. Это был мужчина, совсем не старик, но почему-то согбенный и более того — изогнутый, как червяк.
Некоторое время он нерешительно стоял у дверей. Осмелившись, приблизился и заговорил с ним таким удручённым голосом, каким, вероятно, изъясняются те, кто даёт последние наставления осуждённому перед казнью.
— О Бенвенуто, — с неизбывной грустью сказал он. — Как мне жаль вас! Ваша работа испорчена! Всё пропало. Этого уже ничем не поправить!
Услышав это, Бенвенуто взвыл с силой, какой никак нельзя было предвидеть в теле умирающего.
Рывком поднявшись с постели, он чуть не повалился на пол, но при первом же шаге почувствовал себя твёрже и стал торопливо одеваться.
— Хозяин! — закричала Фелиса. — Вы что?!
Она пыталась его удержать; он так её толкнул, что она едва не упала; Джина метнулась к дверям и испуганно застыла у притолоки.
— Предатели! — ревел Бенвенуто, натягивая штаны. — Завистники! Я понял ваш подлый умысел! Клянусь Богом, я отлично в нём разобрался! Фелиса, где башмаки? Прежде чем помереть, я оставлю о себе такое свидетельство, что мир содрогнётся!.. Давай сюда!.. Многие, многие будут изумлены!
Спотыкаясь, он сбежал с крыльца.
Дождь утратил дикий напор, но всё же исправно поливал сущее. Небо если и посветлело, то ненамного.
Крыша в очередной раз горела; но ещё не повалилась.
Однако вокруг горна царила совсем не та атмосфера, которую он два часа назад покинул: все растерянно стояли или толклись без всякого толку.
— Бенвенуто! — первым увидел его Франко. — Вы пришли!
— Да! Что у вас тут? Что вы делаете?!
— Тесто, — мрачно сказал Бернардо.
Бенвенуто ошеломлённо шагнул к горну: так и есть! Бронза тронулась в расплав, но жара не хватило, и она сгустилась в то, что у плавильщиков называется «тестом».
— Будь всё проклято! Что вы тут без меня делали?! Зачем я каждому из вас всё растолковывал по тысяче раз?! За дело! И не смейте перечить!
Первое возражение последовало немедленно.
— Бенвенуто, не было ещё такого, чтобы бронза, став тестом, обернулась расплавом! — резко сказал Бернардо.
Он так яростно к нему обернулся, что Бернардо отступил, испуганно поднимая растопыренные ладони.
— Бенвенуто, я…
— Молчать! Вы будете повиноваться?!
Рабочие загомонили.
— Приказывайте!
— Мы готовы!
— Да сдохнем тут вместе с вами, а эту сволочь пересилим!..
— Я не собираюсь сдыхать!.. Франко! Бери двоих… бегите через два дома, во двор Джакомо-мясника. Там большая куча дубовых дров. Он предлагал их мне, но тогда я отказался. Если спросят, куда тащите, отвечай, что я купил!.. Вы — к Фелисе! Скажите, я велел взять три или четыре ковра! Тащите сюда! А вы — вкапывайте брусья: тут, тут и тут! Защитим горн от проклятого ветра!
Через десять минут начали наполнять зольник дубовыми поленцами; ветер норовил повалить ковровую ширму — четверо упирались, не давая ей обрушиться; ещё через двадцать, не сумев устоять перед адским жаром дуба, бронза начала светлеть — и скоро засверкала.
По той же причине проклятая крыша заполыхала с новой, прежде невиданной силой.
— Желоба! Желоба сюда! — орал Бенвенуто. — На крышу кто-нибудь! Воды, воды ему! Где вёдра?!
Все метались как обожжённые. Бенвенуто велел одно, велел другое: взбодрённые тем, что тесто начало разжижаться, по его приказам кидались опрометью; всякий делал за троих.
— Теперь олово!
Бултыхнули в расплав полсвинки олова — фунтов шестьдесят. Вместе с беспрестанной тратой жарких дров и усиленным размешиванием длинными железами, это сделало бронзу окончательно жидкой.
— Пошла! Пошла! Готова! — орали рабочие. — Давай! Вот!
То, что он сумел воскресить безнадёжно мёртвый расплав, вернуло ему силы лучше, чем когда он только что восставал из мёртвых; он уже забыл думать, трясёт ли его лихорадка, и не чувствовал страха смерти.
И вдруг что-то грохнуло!.. что-то полыхнуло с такой силой, будто ударила молния!..
— Господи! Проклятье!
От сумасшедшего жара треснула крышка горна — при этом так скривившись, что из-под неё выбрызгивала бронза.
— Открывайте форму! — кричал Бенвенуто. — Скорее! Кочерги! Где кочерги?! Приготовьтесь! По моему приказу… одновременно! Изо всей силы по обеим втулкам! Чтобы точно раскололись! Раз… два… три!
Ударили хорошо, просто отлично ударили!
Но расплав не хлынул золотыми струями… а довольно вяло заструился.
Оторопело вытаращившись, Бенвенуто секунду смотрел на две тощие струйки, изливающиеся из летков, с таким напряжением, что на голове у него зашевелились мокрые волосы.
— Олово! — крикнул он. — Бегом к Фелисе! Всю посуду сюда!..
Через пять минут свалили у горна груду оловянных блюд, чашек, тарелок: одну за другой топили в расплаве.
Струи пополнели, начали булькать, чуть ли не брызгаться…
Пошло, пошло!
Бронза весело текла, наполняя форму.
Текла, текла!
И вдруг перелилась за горловину.
Это значило, что форма наполнилась.
И золотые струи тут же иссякли!..
С воплями радости, восторженно воздевая руки, все опустились на колени.
— О Боже, Боже! — с плачем повторял Бенвенуто. — Ты, который своим безмерным могуществом воскрес из мёртвых и во славе взошёл на небеса!..
Когда же краткая молитва была завершена и они поднялись на ноги, чтобы обняться, смеясь и ликуя, — дождь, наконец, кончился, и в прореху туч выглянуло солнце.
* * *
Остаток дня прошёл так, словно катилось по сухой траве огненное колесо, воспламеняя всё вокруг, — а это просто веселье и радость хлестали изо всех глаз, изо всех ртов.
Так чувствуют себя матросы, чей корабль попал в страшную бурю, и они, разумеется, боролись за жизнь, как могли, но волны становились всё круче, а ветер всё жёстче. В конце концов борт затрещал, трюм стал стремительно наполняться зелёной водой, в которую всем им в скором времени предстояло навеки погрузиться, и тогда они торопливо переоделись в чистое и обнялись напоследок… Но каким-то чудом корабль вынесло на отмель — и вот, сойдя на твёрдую землю, они со слезами на глазах возблагодарили Господа за то, что он даровал им продолжение их утлой жизни.
Фелиса и Франко побежали на рынок. Скоро приехала целая телега, гружёная, во-первых, коробами глиняной посуды взамен начисто утраченной оловянной, во-вторых, несколькими горами снеди и кувшинов.
Небо окончательно очистилось, солнце лупило так, словно хотело искупить вину своего долгого отсутствия. Столы поставили на огороде близ мастерской и горна, так что при желании любой мог взглянуть и ещё раз убедиться, что дело, слава Господу, сделано: в кругляке горловины диаметром чуть больше золотого скудо бронза подёрнулась коркой, а вокруг неё поначалу густо, но со временем всё более призрачно поднимается пар иссыхающей в глубине земли, томящейся от мало-помалу слабеющего жара.
Глиняные стаканы глухо стучали друг о друга.
— О! — со смехом восклицала Фелиса. — Тот ли это человек, который недавно чувствовал, что умирает?! Думаю, глядя на те тумаки, что вы надавали нам с Джиной, когда были таким бешеным, ваша лихорадка испугалась, что вы и её прибьёте, и бросилась бежать!
Бенвенуто отмахивался, ел за троих, пил за каждого по очереди.
Глиняные стаканы стукались перед тем, как опустеть. Скоро все ревели недружным хором.
— А крыша-то, крыша!..
— Я бедного Франко чуть ведром не укокошил!
— Ого-го!.. Ого-го!..
— А хозяин-то, хозяин! Бегом, говорит… бегом!
— Я удивляюсь, как он вообще всех нас не поубивал!.. А, хозяин? Ты уж остыл? Или ещё как та бронза?
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..
— Вы, хозяин, сущий дьявол!..
— Да ладно вам!.. Давайте-ка за Бернардо и Витторио! Без них всё бы пошло прахом!
— Что вы, мастер!.. Я вам только мешал, честное слово!..
— Нет, нет!..
— Спасибо, Бенвенуто!..
— Фелиса! Джина! Несите ещё!..
— Нет, нет! Просто сущий дьявол! Сделать то, чего искусство не позволяет!..
— И ещё столько такого, что было бы слишком и для самого дьявола!
— Главное, чтобы…
— Да перестаньте! Ведь хорошо, а?
— Отлично!
— Замечательно!
— Как-то ещё дальше будет… что-то мы ещё увидим!..
— Не волнуйтесь, маэстро! Всё будет прекрасно! Через пару дней откроете — а он там как младенец!..
— Красивее младенца! Девушка четырнадцати лет!..
— С кровавой головой в руке!
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..
* * *
Миг торжества не бывает долгим.
Несколько мгновений, два-три вздоха — вот время, отводимое на переживание своего величия, — на ощущение безмерного возрастания: ты занимаешь весь мир, пронизываешь всю вселенную, гром твоей победы достигает самых дальних её закоулков!..
Но миг проходит.
И тот, кто только что был пьян своим успехом — всё-таки он смог, всё-таки ему удалось взойти на этот никем прежде не покорённый пик! — обнаруживает открывшиеся с него виды: о ужас! о несчастье! десятки, сотни сияющих вершин, грозных в своей недоступности, каждая куда выше того бугра, на который он смог кое-как взобраться.
* * *
Спал как убитый. Проснулся здравым. Долго лежал, размышляя. Вот бы хоть одним глазком… нет, нельзя. Ещё два дня нельзя… Лучше три… Три дня. Три вечности. Господи, что же делать.
В дверь стукнули.
— Фелиса, ты?
— Это я, — сказал Франко, приотворив. — Можно?
— Заходи. Садись… Какие дела?
— Да какие дела, маэстро Бенвенуто. — Франко стеснённо пожал плечами. — Там это… интересуются.
— Чем интересуются?
— Ну… и Луиджи, и Винсенте… да и я тоже… уже можно идти?
— Куда идти?
— Ну, вы же вчера со всеми расплатились… так что…
— Я расплатился, да… надо сказать, щедро расплатился. Кажется, все довольны. Я, видишь ли, Франко, девять лет… гм. Впрочем, это потом. Так куда идти-то?
— Ну куда… домой идти, — пожал плечами Франко. — Ведь всё уже?
— Э! Э! — сказал Бенвенуто, смахивая одеяло. — Я со всеми расплатился, верно. Но это же за отливку! А тут дело другое. За прошлую неделю я отдал?
— Отдали…
— Вчера получили дополнительно… ну, за литейные работы. А теперь… А что, кому-то срочно нужно домой?
— Да вроде нет, — сказал Франко, снова пожав плечами. — Никому срочно не нужно.
— Что же тогда? О чём вы думаете? Дел невпроворот! Видел, что на огороде? Девять лет хлам копится! Даже и разговоров быть не может. Сегодня отдыхайте. Завтра с утра скажу, с чего начинать. Первым делом развалить горелую хибару, будь она неладна. Всё привести в порядок. Песок, известь, мусор — всё вывезти к… к непорочной Деве Марии! А потом — потом тоже не засидитесь. Персея выкопаем — начнёте его отковывать, а потом… Ладно, скажу в своё время. А сегодня — гуляйте! Передай Фелисе, я велел нынче кормить по-праздничному.
Франко встал, улыбаясь.
— Спасибо, хозяин! Пойду…
Он уже закрывал за собой дверь, когда Бенвенуто крикнул:
— Франко, погоди! Ты писать умеешь?
16
Вернувшись из недельной поездки в Пизу, герцог тут же вызвал Бенвенуто.
Начал с восторгов.
— Ах, ваша светлость, вы мне льстите! — повторял Бенвенуто, не в силах сдержать счастливой улыбки.
— Это не я, — говорил Козимо, расхаживая по просторному кабинету. — Это Риччо мне наплёл. Помнишь Риччо? Ну, мой мажордом, который поначалу занимался твоими надобностями?
— Такого не забудешь, ваша светлость, — хмуро, но с поклоном сказал Бенвенуто.
Герцог не обратил внимания.
— Литейщики ему такого наговорили! Сказали, что ты сущий великий дьявол! И сделал то, чего сделать никак невозможно. И что бронза боится тебя пуще огня!
— А! Литейщики! — нахмурился Бенвенуто. — Понятно…
Вчера ему пришла запоздалая мысль, что эти чёртовы мастера-литейщики — Бернардо и Витторио — нарочно устроили в горне тесто, пока он валялся в том ужасном обмороке… не зря же они с самого начала сомневались в успехе. Может, и вообще их Бандинелло подговорил всё испортить!.. А теперь, значит, славят его на всех перекрёстках… дьявол он, видите ли… бронза его, видите ли, боится… Потому, небось, и треплют языками, что стыдно… чтобы искупить вину.
— Ну и как он? — спросил герцог.
Оба знали, о ком идёт речь.
— Неплохо, неплохо, — уклончиво ответил Бенвенуто.
— Что это значит? — обеспокоился Козимо. — Что значит «неплохо»? Что-то не получилось? Пятка? Голова?
— Ваша светлость, получилось! — не в силах сдержать счастливого смеха, сказал Бенвенуто. — Самым чудесным образом получилось! Чудес вообще было много! Как только форма наполнилась — в тигле кончилась бронза! Представляете, ваша светлость? Бронзы оказалось ровно столько, сколько нужно, тютелька в тютельку!
— Говоря другими словами, бронзы едва хватило? — хмуро поинтересовался герцог. — А если бы не хватило?
— Бог с вами, ваша светлость, что вы такое говорите!.. — всполошился Бенвенуто. — Можно и так сказать, но зачем? Ведь хватило же! И ничего не осталось.
— Вероятно, ты и эту тютельку списываешь на своё великое искусство…
— Позавчера я начал его открывать, — продолжил Бенвенуто, тоже пропустив колкость мимо ушей. — И что же я увидел, ваша светлость?.. Первым делом я увидел, что голова Медузы вышла отлично! Это благодаря моим душникам! Помните, я говорил, что естество огня в том, чтобы идти кверху?.. Продолжил — Боже! голова Персея — столь же прекрасно! Надо сказать, она привела меня в большую радость и в гораздо большее удивление, потому что, как вы помните, она намного ниже головы Медузы… а естество огня… впрочем, ладно.
— Ну надо же! — с улыбкой сказал герцог. — Вот хорошо!
— Я продолжал счастливо открывать дальше — и всё оказывалось замечательно! До тех самых пор, пока не дошло до ступни правой ноги… помните, ваша светлость, я говорил вам о ноге? Нога, которая опирается… но и тут обнаружилось, что пятка, насчёт которой я находился в большом подозрении… оказалось, она тоже отлично вышла. Вся полна!.. кругленькая такая. Так что, с одной стороны, я очень радовался, а с другой, был этим почти что недоволен, потому что… помните, ваша светлость?.. я же говорил герцогу, что она никак не может выйти, потому что естество огня, оно…
— Да, я помню, — кивнул герцог. — Ты просто дьявол, Бенвенуто!
— Но, открыв полностью, я всё же увидел, что у этой ступни не вышли пальцы… И не только пальцы, но и выше пальцев… чуточку не хватило… в общем, примерно половина осталась пустой.
— И что же теперь? — забеспокоился Козимо. — Он же не может без ноги, верно?
— Конечно, не может, ваша светлость. Ничего страшного, не волнуйтесь, это сущие пустяки, два дня несложной работы… Я вот только теперь думаю, отчего так получилось? Почему я промахнулся с пяткой? Почему вместо пятки не отлились пальцы?.. Сдаётся мне, что из-за той возни, которая… гм… В общем, металл нагрелся сильнее, чем нужно… да ещё я был вынужден пособлять ему оловянными тарелками, чего никто никогда ещё не делал…
— Какими тарелками? — изумился герцог.
— Ах, ваша светлость, если бы мне в полном моём отчаянии не пришло в голову схватиться за них, вообще бы ничего не!.. гм. Впрочем, я напрасно взялся посвящать вас в эти мелочи… Они интересны только литейщику, ремесленнику, а не столь высокой особе, как ваша… простите.
— Ну хорошо, — вздохнул Козимо, странновато на него поглядывая. — Пожалуй, ты прав. Пусть кое-что остаётся облечённым завесой таинственности: тогда оно сильнее впечатляет. Значит, дело сделано… и что же? Когда ты намерен вывести его в люди?
— Ваша светлость, предстоит некоторая работа по отделке…
— Отделке? Какой ещё отделке? Не нужно нарочно тянуть время, Бенвенуто! То, что я видел — а видел я Медузу, не требует никакой отделки. Она вся была чиста и гладка, ровно шестимесячное дитя.
— Ваша светлость, именно так говорят некоторые немцы и французы, когда хвастают своими прекраснейшими секретами отливать бронзу без отделки. Но их секреты не стоят ломаного гроша, уверяю вас. После отливки бронзу нужно уминать молотками и чеканами. И тщательно пройтись по ней по крайней мере пять раз, это совершенно точно. Так делали древние, так делают и нынешние литейщики — во всяком случае те, которые в этом смыслят. Я поставил работников, у них уйдёт не меньше недели, и…
— Неделя!
— Да, ваша светлость, не меньше недели. Но что делать, если это необходимое завершение работы?
— Ещё неделя… Господи, сколько всё это будет тянуться!
— По сравнению с девятью годами, ваша светлость, неделя — это совсем недолго.
— Ужас.
— Ваше величество, без этого никак.
— Ладно, ладно… Но через неделю — точно?
— Точно, но…
— Что?
— Ах, ваша светлость! Там ещё столько мелочей! Столько мелочей!
* * *
Не прошло и месяца, как на площади Синьории появился большой шатёр, надёжно скрывавший происходящее в нём от любопытных глаз.
Два дня ушло на установку высокого, в три четверти роста самой скульптуры, резного мраморного постамента.
С четырёх его углов смотрели козлиные головы; от них спускались гирлянды плодов к головам смятенных кариатид: вместо кос их густо оплетали чешуйчатые тела змей, разинувших ядовитые пасти. Маскароны-черепа в немом изумлении, тупо разевая рты, глазели со сводов ниш. В нишах стояли бронзовые фигуры Юпитера, Меркурия, Минервы и Данаи, матери Персея. У ног Данаи сидел её маленький Персейчик.
Следующей ночью доставили изваяние.
Публика волновалась, прислушиваясь к тому, что происходит внутри. Франко отгонял мальчишек, норовивших не так, так этак ввинтиться за полотно и рогожи.
Ещё сутки из шатра доносились стуки, скрипы, голоса.
— Ну куда, куда!..
— Нет, надо боком…
— Подержи-ка!..
— Марко, подтеши тут малость… что-то не идёт.
Ранним утром следующего дня — звёзды только начинали гаснуть в светлеющем небе, шатёр убрали.
И на площади Синьории появилась новая скульптура.
Такое случается не каждый день… не каждый год… даже не каждое десятилетие.
Первыми к ней потянулись рыночные торговцы — бросали прилавки без присмотра, лишь бы скорее глянуть.
Они топтались в рассветном сумраке, задирая головы, ёжась от прохладного апрельского ветерка; придирчиво всматривались, получая в ответ надменный взгляд изваяния.
С полчаса понаблюдав, Бенвенуто почувствовал сухое раздражение, вполне объяснимое двумя бессонными ночами.
Уже ничего не поправить, стучало в голове. Ничего уже не поправить.
Он добрался до дома, повалился в постель и уснул как убитый.
Проснувшись, долго лежал, размышляя о своей несчастной судьбе.
Встал совершенно не в духе. Прошёлся по двору. При взгляде на обгорелую, покосившуюся крышу мастерской, остатки брёвен, поленья, кучи песка, разбросанные инструменты — весь этот развал, все эти неряшливые лоскутья кокона, из которого выпорхнула бабочка, — воротило с души.
Хотел выпить крепкого греческого вина. Так и не собрался.
Кое-как пообедал.
Фелиса не посмела спросить, что он такой мрачный. Молча подала, молча убрала.
— Ладно, — сказал он едва ли не первое за день слово. — Пойду посмотрю.
На рынке было пустовато.
Выйдя на площадь, радостно удивился количеству народа.
Ветер шевелил два или три прилепленных к постаменту листочка — должно быть, со стихами.
Брани, кажется, слышно не было.
— Бенвенуто!
Повернул голову.
Мессир Сфорца.
— Вот хорошо, что я вас увидел! — подходя, радостно говорил он. — Ну, вы герой дня! Да что я говорю — дня! Не меньше года, это уж я точно вам могу сказать!.. Хочу вас добавочно порадовать! Герцог с самого утра велел раскрыть створки нижнего окна и из-за занавески слушал, что толкуют о Персее. Почти до обеда стоял!.. И потом говорит мне… да с таким воодушевлением, такой довольный! Сфорца, говорит, пойди разыщи Бенвенуто. Передай, что он меня удовольствовал много больше, чем я ожидал!.. И ещё скажи, что теперь моя очередь его удовольствовать! И я так это сделаю, что он изумится! Пусть не волнуется! Ему воздастся!
— Мессир Сфорца! — растроганно сказал Бенвенуто. — Как мне благодарить его светлость? И как мне вас благодарить, мессир Сфорца! Спасибо, спасибо!
— Меня-то за что? Я только передаю слова герцога… Смотрите-ка, Бенвенуто, на вас пальцем показывают!
— Этого только не хватало, — досадливо пробормотал Бенвенуто. — Спасибо, мессир Сфорца, ещё раз спасибо. Простите, пожалуй, я отойду подальше, чтобы не мозолить людям глаза.
— Боитесь славы, Бенвенуто? — усмехнулся Сфорца. — Раньше надо было думать…
— Не рвите мне сердце, мессир Сфорца!..
Он размышлял, шагать домой или зайти в скарбницу глянуть, идут ли там дела, когда подошли два пышно одетых господина.
— Мессир Бенвенуто, — сказал один, с поклоном махнув шляпой до самой брусчатки. — Вы позволите отнять у вас минуту?
— Мессир Бенвенуто, — подхватил второй, совершая примерно такие же действия. — Вы нас не знаете!
— Это правда, — согласился Бенвенуто. — Чем могу служить?
— Видите ли, мессир Бенвенуто…
Незнакомцы оказались сицилийскими дворянами, посланными тамошним вице-королём ко двору великого герцога Тосканского.
Представившись, они обратили к нему столь изысканную речь, что её церемонности с лихвой хватило бы и для Папы. Перейдя же к делу, предложили немедленно уехать на Сицилию.
— Видите ли, мессир Бенвенуто, на соборной площади в Мессине стоит фонтан. Это большой и красивый фонтан. Его соорудил скульптор Джовананьоло, монах ордена сервитов. Фонтан украшен фигурами. Однако изваяния Джовананьоло даже отдалённо не могут соревноваться с вашим Персеем — увы, они не выглядят столь совершенными, мессир Бенвенуто… Если вы согласитесь, мы с радостью пойдём на любые ваши условия. Договор с нами сделает вас богаче любого из когда-либо живших на этом свете великих художников! И тогда вы…
— Подождите, господа! — оборвал Бенвенуто. — Вы обещаете договор, который сделает меня богаче любого из когда-либо живших на этом свете великих художников!.. Что ж, это серьёзное предложение. Но не забывайте: я работаю при дворе любителя искусств щедрейшего, чем любой из когда-либо живших на этом свете властителей! Вы хотите, чтобы я покинул такого государя?.. Кроме того… да, я могу соорудить вам новый фонтан… но кто в Мессине оценит моё искусство? Это возможно только здесь, в величайшей Школе искусств!.. Нет, господа! Я сердечно благодарю вас за похвалы, что вы мне высказали. Это и есть самые большие награды художника. Вы так меня похвалили, что, честное слово, во мне ожило желание работать: сделать нечто такое, что флорентийская Школа оценит много выше того, что я выставил сегодня!..
И Бенвенуто с низким поклоном простился с разочарованными сицилийцами.
* * *
Выждав два дня и убедившись, что одобрения жителей Флоренции, исследующих новое изваяние, только преумножаются, он решительно направился во дворец.
— О! Бенвенуто! — чуть ли не обрадовано встретил его герцог. — Я как раз о тебе и думал. Персей хорош! Уж так хорош… слов нет! Я полностью доволен. Обещаю: так вознагражу, что изумишься. Не позднее завтрашнего дня!
Услышав эти чудные слова (хоть они и почти в точности повторяли то, что он уже слышал от мессира Сфорца), Бенвенуто, приблизившись к герцогу, поцеловал полу его камзола.
И сказал, прослезившись от радости:
— О преславный мой государь! Может ли кто-нибудь сравниться с вами в любви к искусствам! И в щедрости к тем, кто честно трудится на этом тяжёлом поприще!
— Да, да, Бенвенуто, хорошо, — морщась, пробормотал герцог, явно думая уже о чём-то другом. — Завтра обсудим!
Бенвенуто ушёл окрылённый. Он выпил кувшинчик крепкого греческого вина, хорошо пообедал, много и весело говорил. Фелиса не могла нарадоваться, какой у неё нынче добрый и ласковый хозяин.
На следующий день он лишь мельком увидел герцога — Козимо куда-то спешил и, уже выходя, озабоченно крикнул:
— Завтра! Завтра непременно! Справим твоё дело, будь покоен!..
Бенвенуто остался в некотором недоумении, а на следующий день, когда он, как обычно, направился в скарбницу, с ним столкнулся старший секретарь его высокой светлости — мессир Гвиди.
— О, Бенвенуто! — сказал он одновременно скрипуче и надменно. — Погоди-ка. Стой. Герцог хочет знать, сколько ты просишь за твоего Персея.
— Что? — растерялся Бенвенуто. — Я прошу?.. Но я никогда не назначал цен на свои труды!.. И это совсем не то, что обещал мне его светлость!..
— Скажи сейчас же! — повысил голос мессир Гвиди. — Приказываю от имени герцога!
Бенвенуто немо открыл рот, одновременно вытаращив глаза. Мессир Гвиди испуганно отступил. Бенвенуто удалось справиться с собой, и он сказал в бешенстве:
— Я никогда не просил его светлость ни о чём большем, как только о его благоволении! Я не могу назвать цену! Но если бы герцог дал мне десять тысяч скудо, это было бы значительно меньше справедливой платы!.. А если бы я мог вообразить, что дойду до таких торгов, то вообще не связывался бы с этой работой!
— Да как ты смеешь?! — заскрежетал мессир Гвиди.
— Да так я смею, что ты для меня не важнее дохлой кошки! — сорвался Бенвенуто. — Что смел бы я сказать в её присутствии, то, будь уверен, скажу и в твоём!
Мессир Гвиди не уступил и ответил; Бенвенуто взял круче; будь при нём шпага, он бы поганца в конце концов продырявил.
Но во дворец с оружием ходу не было.
Клокоча гневом, ушёл, оставив живого мессира Гвиди столбом стоять у лестницы.
День скатился к вечеру; прошла и бессонная ночь.
Утром примчался вестовой: ему было велено явиться.
Секретарь провёл в библиотеку.
Переступив порог, Бенвенуто начал проговаривать обычные приветствия.
— Подойди-ка! — перебил герцог.
Он с низким поклоном остановился в трёх шагах.
— Знаешь, что, мой дорогой Бенвенуто, — зло сказал герцог Козимо. — Может быть, это тебе неизвестно. Но на десять тысяч строятся большие дворцы, целые города!
— Да, государь! — смиренно ответил Бенвенуто. — Это правда — дворцы и города. Но всё же не гневайтесь! Ваша светлость без труда найдёт множество мастеровых, которые построят города и дворцы. Однако вряд ли в целом свете вы отыщете того, кто изваял бы второго Персея!
Он замолчал.
— Хорошо, — сказал герцог, морщась, как от зубной боли. — Давай так. Ты хочешь десять тысяч…
— Я не…
— Дай договорить!.. Десять тысяч. Я уже сказал, что за десять тысяч можно выстроить целый город. Это дикое требование! Объяснить его можно только тем, что ты слишком поддаёшься собственной корысти. Поэтому поступим так. Я велю по достоинству оценить твоего Персея. И дам то, к чему придёт оценщик.
— Ваша светлость, — мягко, но настойчиво сказал Бенвенуто. — Как же можно оценить мою работу, если сейчас во Флоренции нет никого, кто мог бы это сделать?
— Новые новости! А где есть?
— Ну, ваша светлость… Например, Микеланджело Буонарроти…
— Микеланджело Буонарроти! Уж не прикажешь ли тащить Персея ему в Рим?! Кроме того, он тебе благоволит! Что вам стоит сговориться? Ты говоришь — десять! Он скажет — пятнадцать!
— Ваша светлость, о чём вы?! Я не хочу…
— Молчи! Во Флоренции есть человек, очень даже способный судить о твоей работе!
— Кто же это? — спросил Бенвенуто, уже догадываясь, каким будет ответ, но ещё надеясь, что ошибается.
— Кавалер ордена святого Якова мессир Бандинелли!
Бенвенуто молчал, опустив голову.
Это был конец всему.
Он сказал тихо:
— Государь мой!.. Ваша высокая светлость предоставили мне возможность совершить труднейшую работу. Уверенность, что она кое-чего стоит, даёт мне вовсе не тот шум, который устраивает вокруг неё толпа. Немногие в этом скопище разбираются в деле… хотя, конечно, их восторги тоже чего-то стоят: они не знают, не понимают — но чувствуют!.. Но больше я горжусь вниманием художников. Люди искусства написали множество хвалебных сонетов, высказали мне целые вороха одобрений!.. И ваша высокая светлость говорили, что довольны ею. И даже больше других мне её нахваливали… Какой же ещё награды я могу желать? Ваша светлость не могли заплатить мне более славной монетой. Мне выдано с избытком. И я благодарю от всего сердца!..
— Хватит прибедняться! — гневно крикнул Козимо. — Довольно сиротствовать! Я устал слушать твоё нытьё! Ты даже не пытаешься понять, что сейчас у меня может не быть столько! Но это сейчас, сейчас! Потом я заплачу тебе больше, чем оно стоит!
— Я и не думал, что получу какую-нибудь другую награду от вашей светлости! — упрямо повторил Бенвенуто. — Я вполне вознаграждён той, какую мне дала Школа. И с нею — с нею я хочу сей же час уехать с Богом… и никогда больше не пытаться увидеть Флоренцию!
— Уехать?! — нехорошо изумился герцог. — Ты сказал — уехать?! Только попробуй! — И с угрозой добавил: — Только попытайся!..
Потом резко повернулся и вышёл.
Бенвенуто стоял, глядя в пол и кусая губы.
Эпилог
Прошло почти две недели.
Они не виделись.
Бенвенуто понимал, что если он слишком сосредоточится на своих бедах, его ждёт неминуемое сумасшествие. Он изо всех сил старался как-нибудь обо всём забыть. Сказать по чести, это плохо у него получалось.
Он не мог знать точно, однако очень могло статься, что и герцог занят тем же: старается забыть о его бедах. Герцогу было куда проще, ибо, как давно знал Бенвенуто по опыту, всем хватает мужества переживать чужие несчастья.
Если бы герцог и правда напрочь выкинул из головы то, что так терзало Бенвенуто, кто бы его осудил? Последний человек во дворце — мальчишка третьего конюха, пятый поварёнок — сказал бы, что в сравнении с той грудой государственных забот, которую ежеутренне видит перед собой Великий герцог Тосканский, какая-то там скульптура — неразличимая песчинка.
Однако до него доходили кое-какие слухи насчёт того, что герцогу не удаётся этого сделать, не выходит отвязаться от никчёмной мелочи. Дворец — это была, увы, не целокупная вселенная герцога. Существовала ещё Флоренция, ради которой, собственно, Козимо и затевал когда-то всю эту докуку.
А этой простецкой Флоренции, вот уж сколько времени радостно переживавшей появление на площади Синьории приглянувшегося ей изваяния, вовсе не казалось зазорным считать чужие деньги, — а потому она живо интересовалась, сколько получил за свою работу ваятель.
В прошлую среду — или это был четверг? — ему удалось часок поболтать с мессиром Джиролимо. Мессир Джиролимо был родственником герцога, занимал высокий пост при дворе, что не мешало ему издавна дружить с Бенвенуто.
По словам Джиролимо, Козимо помнил и о нём, и о его Персее. Более того, говорил он: кажется, герцога сверлит мысль, что народ может обвинить его в неблагодарности. Он злится. Время от времени снова заходит речь о тебе. Козимо то сожалеет о случившемся, то, наоборот, стервенеет до невозможности.
— Вчера за обедом знаешь что заявил? — спросил Джиролимо, дожёвывая. Он вытер платком слезящиеся глаза и невесело покачал головой. — Ему, видишь ли, надоела эта базарная свара! Бенвенуто хочет десять тысяч? Так пусть знает: чтобы покончить с этой склокой, я за пять кватрино выброшу его Персея на ближайшую свалку!
— Господи! — ужаснулся Бенвенуто.
— Ничего он никуда не выбросит, — успокоил его царедворец. — Племянничек мой много чего говорит. Не волнуйся. Он всё собирается оценить работу. Понимаешь? Ну, чтобы не ты, не он, а…
«А Бандинелло!» — хотел сказать Бенвенуто, но сдержался.
— …А кто-нибудь со стороны.
— Да, он говорил, — вздохнул Бенвенуто. — Я думал, он уже.
— Нет ещё, — сказал Джиролимо. — Не знаю, почему тянет. Может, просто руки не доходят.
Не исключено, что он и в самом деле сошёл бы с ума. К счастью, через несколько дней мессир Сфорца передал указание: землекопы кое на что наткнулись, нужно срочно заняться находками, — и Бенвенуто с головой погрузился в работу.
Лев сохранился просто замечательно: ростом по колено взрослого, он сидел, озадаченно наклонив голову, словно увидел перед собой нечто необъяснимое, и каждая прядь гривы в этой чудной бронзе лежала отдельно. Чуть лишь отмыв от глины, его можно было ставить в любую комнату любой анфилады.
Увы, того же нельзя было сказать о целом ворохе статуэток: числом около тридцати, каждая величиной не более половины локтя, покрытые землёй и ржавчиной, они выглядели просто ужасно. Он зачищал их осторожно, кроху за крохой. По мере его усилий в них начинало проблёскивать то, что имело отношение к искусству. Но одновременно открывались следы страшных увечий, нанесённых временем: если была голова, не хватало рук; если руки на месте, так сама расколота пополам.
Тут было к чему приложить и умение, и смекалку; он день-деньской сидел в скарбнице, отгоняя увлекательной работой тяжёлые мысли.
Нынче ему не давали покою детишки герцога. Двенадцатилетний дон Джованни, десятилетний дон Арнандо и дон Грациа, едва переваливший за четыре, толклись у верстака, выказывая любовь и требуя внимания.
— Дети! — в какой-то момент прикрикнул он. — Вы видите, чем я занят? Разве не нужно приделать руку этому чудному римскому патрицию? Если хотите оставаться со мной, не мешайте! Стойте спокойно!
— Мы не можем, — печально ответили они едва ли не хором.
— Не можете?.. Что ж, — вздохнул Бенвенуто, приглядываясь к статуэтке. — Чего нельзя, того не желают. Поэтому продолжайте.
Он услышал смех и вскинул взгляд.
Герцог и герцогиня стояли в дверях, наблюдая.
Бенвенуто вскочил и поклонился.
— О, Бенвенуто! Его светлость просто заваливает тебя работой! — ворковала герцогиня. — Но какая прелесть эти скульптурки!
— Что делать, если у меня лишь один подданный, действительно смыслящий в делах искусства! — отвечал Козимо.
— Ваша светлость!.. — ошеломлённый Бенвенуто не успевал раскланиваться. — Ваша светлость!..
Их светлости говорили о его работе, о чудных фигурках, о волшебном умении возрождать к новой жизни всякого рода руины, в которых никто другой не способен разглядеть ничего прекрасного.
— А какой Ганимед! — восторженно восклицал Козимо.
— Да, какой Ганимед! Загляденье! — подхватывала Элеонора.
Вдруг обнаружилось, что всё это время герцог держит в ладони грушу — большую, красивую, оранжево-жёлтую, бокастую — ну просто прекрасную грушу.
— Вот что я тебе сейчас скажу, Бенвенуто, — произнёс он, протягивая ему плод. — Возьми эту грушу и посади её во дворе своего дома.
— Ваша светлость, — запнулся Бенвенуто, пытаясь вникнуть в смысл неожиданного предложения. — Посадить грушу во дворе своего дома?.. О, государь мой!.. Ваша высокая светлость действительно хочет, чтобы я посадил её во дворе моего дома?
— Да, да! Именно! — весело сказал герцог. — В саду дома, который теперь твой! Ты понял меня?
* * *
Он чувствовал себя усталым, сутулился и шаркал подошвами. Придерживал у горла воротник, как будто было зябко. Тёмно-синий берет сполз набок. Сиреневое перо печально обвисло.
За прилавками перешёптывались.
— Это Бенвенуто!
— Тот самый?
— Кто-кто?
— Бенвенуто.
— Это чей Персей на площади?
— Тише! Тише!
— Да уж… не дай бог услышит.
— Говорят, если что не по нему, прямо бешеный становится…
— Правда, что ли?
— А то.
— А Персей на площади — это его?
— А что это он при шпаге?
— Он всегда при шпаге.
— Зачем ему?
— Говорят же тебе: он бешеный.
— Герцог дал на то особое разрешение…
— Это тот самый, что ли? Чей Персей на площади?
— Страшный какой!.. И не подумаешь, что Персея сделал…
Рынок остался позади.
Бенвенуто поднёс грушу к носу и внюхался.
Покачал головой, отчего перо на берете тоже закачалось.
— Вот так, значит, — пробормотал он. — Теперь твой!.. Вот оно как!..
А ведь он совсем забыл! Как он мог о таком забыть?
Господи, он никогда не трясся над деньгами, но всегда умел считать копейку. И вот надо же: такое — и забыл! Напрочь забыл!
Впрочем, за девять-то лет чего только не забудешь…
А ведь так и было: этот поганец мессир Риччо после долгих проволочек всё-таки купил дом, которого требовал Бенвенуто. Но ведь он тогда приобрёл его на имя герцога! Все эти годы это вовсе не был дом Бенвенуто!
Как он мог забыть?.. Непонятно… Ну, просто как-то сразу стал считать дом своим… и выбросил из головы. Сколько лет жил… Устроил по своему вкусу и для своего удобства.
И вот на тебе: только теперь Козимо дарит ему эту грушу.
Посади в своём саду! В саду своего дома!
Через пару дней пришлёт мессира Риччо, будь он неладен… оформить дарственную… или купчую — теперь уже на имя самого Бенвенуто… а иначе зачем бы эта шутка с грушей?
Как ни крути, а герцог поступает благородно. Мог бы…
Гм.
Честно сказать, он не понимал причин последних событий. То две недели ни слова, ни знака… то вот на тебе: обрушил неподъёмные милости.
Что случилось? Герцог что-то для себя решил? Скинул с души какую-то тяготу?
Может быть, Бенвенуто победил?
Вообще-то он вовсе не собирался до смерти сражаться за герцоговы деньги.
Он всего лишь рассчитывал получить то, что заслужил. Получить вознаграждение, какого не сможет получить никто другой… за работу, которой никто другой не сделает.
Он рассчитывал!.. Просто смешно.
Он рассчитывал!.. Почему ему должны платить деньги?..
Платить легко, когда знаешь, за что.
Вот сыр. Он свеж и вкусен. Отдашь монету с лёгким сердцем. Долго будешь вспоминать удачную покупку.
Сыр всякий может оценить.
А Персея?
Если бы они понимали, что такое его Персей!..
Кто из них способен разглядеть его работу?
Похвалы?
Прекрасно!.. божественно!.. великолепно!..
Не стоит полагаться на их похвалы.
Слова сыплются из них как просо из дырявого мешка. Но только если первым молвит сам Козимо.
Да, дескать, неплохо. Даже, можно сказать, хорошо.
Поймав интонацию, вступает хор. Каждый рвётся опередить другого. А если не вышло опередить, так хоть перекричать.
Никогда прежде!.. никто раньше!.. гениально!.. потрясающе!.. праведники водили его кистью!.. ангелы держали резец!.. сам Господь нашептал ему эти слова!..
Тьфу, чтоб вас!..
А что сам герцог?
Герцог Козимо — знаток и ценитель искусств, щедрый меценат и покровитель. Кто возразит? Никто не возразит.
Но если бы ещё он хоть что-нибудь в этом понимал!..
Герцога осаждают толпы проходимцев. Внушают, что их творения — высшие проявления высокого.
— Взгляните, ваша светлость, сколько живости в этом повороте!..
— Да, но, кажется, обычно у людей тут не…
— Ваша светлость, просто это новое слово в живописи!
Вот бы однажды сказать герцогу правду…
Простите, ваша светлость, но знаете, почему им так легко дурить вас?
Потому что в искусстве вы смыслите не больше той лошади, на которой сидите.
Вы такой же ценитель и знаток, как все эти тупые, косные, никчёмные людишки. Вся разница между вами в том, что они с утра до ночи топчутся возле вас в надежде сшибить деньжат, а вы лишь надуваете щёки на манер Бернардоне.
Но если речь о том, может ли кто-нибудь из вас вообразить, что такое творчество!.. — то здесь, ваша светлость, вы с ними будто яйца из-под одной курицы.
Притворы!..
А вот народ искренне принял Персея… почуял, принял.
Некоторые художники тоже признали… осыпали хвалами.
Чудный Брондзино. И старец Понтормо… А был бы жив дель Сарто, — тоже бы порадовался успеху.
Потому что все они — из племени гениев. И не страшатся уронить себя, сказав: «О да, это прекрасно!»
А прочие, сколь ни опытны, сколь ни мастеровиты, — увы, бездари. От них не услышать ничего, кроме рассуждений, где автор промахнулся… что мог бы сделать лучше.
А глянешь, не приведи Господи, на их собственные поделки — ведь с души воротит!..
Художники, художники… Глупо расставлять их по ступеням, размечать градации таланта: этот лучше того, тот хуже этого.
Есть только две категории: гении и бездари.
Ах, герцог, герцог!..
Шагая к дому и усмехаясь, Бенвенуто время от времени внюхивался в грушу.
Чудная, просто чудная груша! Где только государь её раздобыл?..
* * *
Только через день ему рассказали, как было дело.
Решив наконец покончить с этой ставшей чрезмерно обременительной тяготой, его светлость велел немедленно найти ему самую красивую в Тоскане грушу и одновременно вызвал к себе епископа Бартолини и мессира Стуфа.
— Синьоры! — сказал герцог. — Дело слишком затянулось. Оно меня гнетёт. Я желаю скинуть его с плеч. Немедленно навестите мессира Баччо Бандинелли, кавалера ордена святого Якова. Попросите его от моего имени самым внимательным образом рассмотреть изваяние Персея, выставленное на всеобщее обозрение ваятелем Бенвенуто. Рассмотрев же и скрупулёзно исследовав, пусть оценит, сколько стоит эта работа. Ибо я хочу оплатить её по справедливости.
— Разумеется, ваша светлость, — ответили эти почтенные люди. — Сегодня же!
На их взгляд, поручение герцога не должно было встретить никаких затруднений.
Однако Бандинелли, выслушав, ответил, что рассматривать работу Бенвенуто ему не нужно — он и без того знает её в мельчайших деталях. Что же касается оценки, то вообще-то ему нетрудно было бы её сделать. Но, поскольку они с Бенвенуто состоят в многолетнем раздоре, из соображений чести он никоим образом не желает вмешиваться в его обстоятельства, какими бы они ни были.
— Что? — удивился епископ Бартолини. — Мессир Бандинелли, одумайтесь! Герцог приказывает вам под страхом своей немилости! Если вам требуется время на раздумья, можете дать ответ через два дня. Но этот ответ должен быть определённым!
— Не нужно мне никакого времени! — раздражённо сказал Бандинелли. — Я отлично всё знаю! Я девять лет слежу, как он вокруг неё копошится! Ну, коли так… Конечно, я не могу ослушаться приказания герцога. Тогда передайте ему, что работа Бенвенуто удалась на славу. Это редкостная удача скульптора. Что до цены… Мне кажется, она заслуживает по крайней мере шестнадцати тысяч золотых скудо. И даже, возможно, больше.
* * *
Бенвенуто вошёл во двор своего дома.
— Фелиса! — крикнул он. — Возьми-ка… Имей в виду, это не простая груша. После обеда мы съедим её все вместе. Кстати, обедать скоро?
— Через часок, — ответила Фелиса, оглядывая красавицу грушу.
— Ладно… Франко дома?
— Дома.
— Скажи, пусть зайдёт.
Он скинул плащ и сел за стол. Вздохнул, разглядывая вечные недоделки.
Франко поздоровался и встал у дверей.
— Заходи… Открой шкаф… видишь тетради? Что справа, не трогай, это наш бедный Микеле писал. Пусть остаётся как есть. Возьми чистую слева. Там же чернила и перья. Садись поудобнее, устраивайся.
Франко положил тетрадь на стол, сел, но Бенвенуто спохватился:
— Нет, подожди! Надо же посмотреть, нам чём мы с Микеле остановились!
— Сейчас… Много вы понаписали… Ага. Вот. Вот чем кончается: «Этот мошенник ушёл себе с Богом из моей мастерской, и оставил меня заваленным множеством заказов, и сказал, что ничего больше не желает мне давать». Больше ничего.
— Да. Верно. Вспомнил. Значит, с этого и продолжим.
— Хороший почерк у Микеле…
— Почерк-то?.. Да, хороший почерк у Микеле… был. — Бенвенуто нахмурился и покачал головой. — Что делать!.. Видишь как: мальчики тоже иногда умирают.
Они помолчали, о чём-то кратко размышляя — может быть, об одном и том же, а может, и о совсем разном.
Франко вздохнул.
— Да… А страшно умирать, хозяин?
Бенвенуто хмыкнул.
— Ещё не пробовал.
— Смеётесь!.. А не знаете, что с Патрицио?
— А что с Патрицио? Не знаю. Но, должно быть, что барджел обещал, то и есть.
— Понятно…
— Так вот, значит. Пиши… Да, я сразу тебе скажу: я иногда слишком часто говорю «значит». Но это «значит» ничего не значит. Оно лишнее, ты его не пиши. Да, так вот, значит… Как там?.. Сказал, что ничего больше не желает мне давать… ага. Так, значит. Дальше. По этой причине мне посоветовали превозмочь его судебным путём, потому что я решил в душе отрезать ему руку.
Франко начал писать, но тут же остановился и поднял на Бенвенуто взгляд.
— Что?
— Хозяин, — робко сказал Франко. — Простите, но… но разве так говорят?
[1] Совет Восьми — флорентийский суд, в компетенцию которого входила охрана порядка в городе.
[2] «Unus spiritus et una fides erat in eis» — «Единый дух и единая вера были в них» (лат.).
[3] Барджел, барджелло — начальник полиции в итальянских городах.
[4] «Summa tulisse juvat» — «Высшее радостно нести» (лат.).
[5] Человеку свойственно ошибаться (лат.).