О Владимире Тихомирове
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2023
Давно подмечена такая черта мастеров — гордиться не главным своим делом, а каким-нибудь побочным, любительским умением. Выдающийся музыкант горд книгой, которую он написал, художник — ролью, сыгранной в домашнем спектакле, поэт — табуреткой, которую он собственноручно сколотил и показывает каждому гостю: вот какая крепкая, полированная!
Владимир Георгиевич Тихомиров (1943—2011), для меня — Володя, в первую очередь гордился домом, который он собственными руками поставил на Красной Горке (он говорил не «построить», а «поставить»: поставил дом!), а еще больше — печью, которую он сложил в этом доме. Вот о чем он любил рассказывать — знал, чем может сильнее нас поразить: ну, дом-то в детстве чуть не каждый складывал во дворе, дело нехитрое — что-нибудь приспособить для стен да прикрыть старой фанерой либо куском толя, вот тебе и дом; но сложить настоящую печь — это было выше нашего городского разумения. Вот об этом он и любил поговорить: какое это хитрое дело — так сложить печь, чтобы не дымила, да дров не слишком много жрала, да тепло до самого утра держала.
Но как же Володя оказался домовладельцем в далекой деревушке на реке Хотче, в пяти верстах от Волги? О том надо начинать с другого конца, с Аркадия Акимовича Штейнберга.
Штейнберга многие называют своим учителем; он, как магнит, притягивал молодых поэтов — своей судьбой (ВХУТЕМАС, дружба с Багрицким, две «ходки» в сталинские лагеря), своим талантом художника и поэта, пониманием искусства, знаниями и просто вкусом к жизни, которым он заражал всех вокруг. В чисто профессиональном отношении он, конечно, передал многое и многим. Но я думаю, что не было у него более близкого и верного ученика, чем Володя Тихомиров. Сам Володя писал об этом так:
«Что мне дал Акимыч? А почитай, все, что нужно человеку для жизни: любимую работу, жену и дом — он „втравил“ меня в перевод, он сосватал мне дом в деревне, в его квартире я познакомился со своей будущей женой».[1]
Добавлю: с годами Володя сделался очень похожим на Штейнберга. Он перенял у него не только манеру чтения стихов, интонации и жесты, но и — вот удивительное дело! — даже тембр голоса. Так ребенок, сам того не сознавая, копирует речь и манеры отца. От Акимыча же, вероятно, идет и спокойная уверенность в себе, и жизненный оптимизм. «Радость — единственное, что зависит только от нас самих».
Вот он-то, Акимыч, и открыл эти места на реке Хотче — километрах примерно в 160 к северу от Москвы, в медвежьем углу, куда не так просто добраться, но живописном и обильном речными путями. Он первый стал проводить там лето и присмотрел для Володи избу, которую можно было купить за какую-то смешную цену.
В воспоминаниях Володи об Аркадии Штейнберге многое перекликается с тем, что я сам видел и слышал. Например, в первом разговоре с пришедшим к нему молодым поэтом, когда речь зашла об Иванове, Штейнберг веско заметил: «Учительный поэт». Сразу вспомнилось, как важно и наставительно Акимыч сказал однажды при мне: «Кто хочет писать сонеты по-русски, обязан знать наизусть „Римские сонеты“ Вячеслава Иванова». И в подтверждение прочел нечто совершенно завораживающее:
Через плечо слагая черепах,
Горбатых пленниц, на` мель плоской вазы,
Где плещутся на воле водолазы,
Забыв, неповоротливые, страх…
Не случайно высшее достижение Тихомирова-поэта, его «Книга переходов» (2009), начинается с сонета, посвященного Вяч. Иванову:
Как римский старец, под раскаты грома
И вой сирен писавший свой «Дневник»,
Забыл сонет и к простоте приник,
Шепча: «благословен будь, ave Roma…»,
Так я, его прилежный ученик,
В своей избе, в стенах родного дома
Достав сонет из дальнего закрома,
Забыл четырехстопников родник…
Как два крыла, раскрытых на излете
Времен неторопливых, мы горим
В лучах заката. Ave святый Отче!
Да не сгорят на этом развороте
Моя деревня на безвестной Хотче
И Вечный Град, благословенный Рим.[2]
Здесь прямая отсылка к первому из «Римских сонетов»; оттуда и эта тройка рифм: «Ave Roma — дома — грома», и мотив пожара: «Ты, царь путей, глядишь, как мы горим». У Иванова имеется в виду пожар Трои, из которого спасся герой «Энеиды», у Тихомирова это только мирный пожар заката, но за ним — тревога за всех живущих, за весь этот мир, от деревеньки на реке Хотча до «Вечного Града» Рима.
Идею перевести древнеанглийскую (точнее, англосаксонскую) эпическую поэму «Беовульф» тоже подарил ему Штейнберг через полгода после их знакомства. И попал в точку. Перевод Тихомирова был напечатан в «Библиотеке всемирной литературы», а позже в серии «Литературные памятники» и с той поры входит в список обязательного чтения для всех студентов, изучающих историю английской литературы.
Поэма написана аллитерационным стихом, не имеющим параллели в русской поэзии, пришлось создать его русскую версию, воспроизводящую ритм и звучание речи древнего певца-сакса. А главное, нужно было найти соответствующий язык, чтобы он сразу устанавливал дистанцию между читателем и временем создания поэмы.
И Владимир Тихомиров создал — изобрел — такой язык, производящий впечатление подлинной архаики. Но не тождественный древнерусскому — это не был просто скопированный язык «Слова о полку…» и летописей; у него был особый наклон, переносящий в какие-то иные земли и времена. Разумеется, он взял за основу язык древних русских памятников, но добавил к ним и много новых слов, образованных по продуктивным моделям русского книжного языка.
Из топей сутемных
по утесам туманным
Господом проклятый
шел Грендель
искать поживы,
крушить и тратить
жизни людские
в обширных чертогах…
Володя любил переводить древнейшую, еще безавторскую поэзию — не только «Беовульфа», но и «Веды», «Старшую Эдду» и т. д.; и кажется, я понимаю почему. Во-первых, они дают большую свободу воображению. Ведь далекие времена, когда создавались эти произведения, видятся нам так туманно и неотчетливо, что можно открывать и воссоздавать их заново. Он сам говорил об этом: «…поэт идет по неведомым для него самого тропам и видит миры, в которых прежде никогда не был, но которые уже существовали в нем, неведомо для него самого. Он удостоверяет истинность этих миров словом».[3]
Во-вторых, его привлекало то, что язык в древние времена был тектонически подвижен и не принял еще той твердой, застывшей формы, которая способна со временем только крошиться и осыпаться. Слова были не кубиками для складывания строк, а мягкой глиной, из которой можно было вылеплять речь, становясь, таким образом, не просто стихотворцем, а речетворцем.
Некоторый видя не видит Речи
некоторый слыша ее не слышит
но которому она отдается
как жена в нарядах ему супруга…
«Гимн Познанию»
Володя был из тех, кому речь изначально — родная стихия, для кого язык — океан, в глубину которого он погружался радостно и самозабвенно. Вот из его собственных стихов, навеянных работой над гимнами «Ригведы» — по его признанию, самой важной из своих переводческих работ:
О, Брихаспати, птица Речи, Птица,
Тебя я плотью собственной кормил,
Когда над Нижним миром воспарил,
И Верхний озаряла мне зарница.[4]
Здесь Брихаспати, о котором в «Гимне Познанию» сказано: «Бог Брихаспати в изначале Речи», соединился со сказкой из «Тысячи и одной ночи», в которой Синдбад кормил своею плотью птицу Рух, чтобы она не сбросила его во время их полета над морем.
Перечитывая высказывания Володи в его заметках об Аркадии Акимовиче Штейнберге, в интервью Елене Калашниковой и в воспоминаниях о нем Ольги Александровны Смирницкой, дивлюсь, сколь многое в наших мыслях совпадает, иногда почти в дословной форме. Например, то, что переводчик старается укоренить свой перевод в родном языке и поэтому «подсознательно оглядывается на русских поэтов». И о том, что нужно микшировать особенности чужеземной дикции, слишком дисгармонично звучащие для русского слушателя. «Стих должен увлекать его своей безусловностью, а не городить препятствия, заслоняющие суть рассказываемого». И то, что переводчик по своей природе актер, лицедей.
Вот что было присуще Володе в высшей степени! Впрочем, как и его учителю Штейнбергу, завет которого он крепко запомнил: «…не переводите слова». Что означало: «Играйте!» Играйте автора — будьте им.
Не забуду, как Володя читал свои ведийские гимны или древнеирландские стихи — важно, нараспев, чудесным образом преображаясь в древнего певца-сказителя, индийского риши или ирландского барда.
Языковое чутье было, кажется, его природным даром; но даром ничего не дается: нужно сознательно развивать и углублять знание языка, копить и приумножать словарь переводчика. Тому способствует и чтение — не только поэзии, но и литературы по самым различным областям знаний, профессий и ремесел; и повседневное общение с качественными словарями, например со словарем Даля; и разговоры с людьми, конечно. В этом смысле особенно много дала Володе деревенская жизнь на Красной Горке и деревенские жители — последние носители живого русского языка. Он познакомил нас с некоторыми из них, в частности с бабкой Настей и не менее важной бабкой Липой. За бабкой Липой он даже записывал, и мы теперь можем прочесть его «Истории из жизни бабки Липы, рассказанные ею самой и записанные Владимиром Тихомировым в деревне Юминское, что на реке Хотче в Кимрском районе, в году 1978—79». И вместе с ним восхититься выразительности этой живой народной речи:
«Вот, погляди, у меня на руке отметина, погляди, погляди, не бойся. Это меня коршун когтил, я еще в девках была. Отец был жив. Гляжу, коршун на нашу курицу пал — и понес. Я за ним с палкой: отдай, кричу, куру, отдай! Он низко летит, медленно — хорошая, помню, курица была, ноская, — он несет ее, а она лапами дергает, кричит».
Мы познакомились с Володей, кажется, в 1972 году. Я тогда во второй или в третий раз был у Акимыча, а Володя уже несколько лет как с ним дружил. Мы вышли от него вместе и еще поболтали немного по дороге, пока наши пути не разошлись.
И потом встречались по разным поводам, но особенно часто, когда Володя с Элей переселись на Октябрьское Поле, а мы с Мариной жили на Хорошевском шоссе, полторы остановки на метро; тогда Володя стал частенько заходить и читал свое новое.
Я был свидетелем и даже участником того, как создавалась одна из самых прекрасных работ Тихомирова — переводы древнеирландской поэзии для книги «Поэзия Ирландии» (1988). Составителями были трое, в том числе Татьяна Андреевна Михайлова (поэзия на ирландском языке), Алла Павловна Саруханян (поэзия XX века) и я, ответственный за состав и композицию тома в целом. Помню, сколько я тогда просидел в московских научных библиотеках, сколько антологий пересмотрел, выискивая подходящие стихи и составляя свои списки. Ведь у литературоведа свой, научный взгляд на вещи, и самое интересное для читателя, самое поэтически сильное и аппетитное для переводчика он может и пропустить. Конечно, ирландского, тем более древнеирландского, языка я не знал, однако и по английским переводам — при наличии некоторого чутья и опыта — о главном можно было догадаться.
Бардическая поэзия XII—XVI веков — это в основном восхваления вождей ирландских кланов (эрлов) и поэтическая летопись их деяний; сочинялась она бардами, состоявшими у них на службе. Сохранился огромный пласт этих стихотворений, но он имеет главным образом лишь историческое и лингвистическое значение. Поэтический интерес представляет лишь то немногое и редкое, что писалось «для себя». Именно такие стихи я отобрал для антологии и горжусь тем, как замечательно «сыграл» этот состав под пером Володи, который переводил этот раздел. В частности, там было «Моление о ребенке» Мак Нами — истинный шедевр ирландской поэзии и русского поэтического перевода. Обратите внимание, что созвучия тут не только концевые, стихотворение все насквозь прошито рифмами:
Святая Троица, помоги!
ни зги не зрит мой глаз, скорбя;
я, злак пустынь — кострец пустоцветный,
творец, бездетный, молю тебя.
Всякой вице ты дал цветец,
бог-отец (слышь печаль мою);
сделай то же сухой вершине,
сыне божий, о сыне молю. <…>
Крепок муж, да не крепок дом
без детей в нем, о божья мать,
вмочь тебе — мне же все едино —
дочь или сына в мой дом послать.
Преисподняя, сущий ад,
жить без чад — житье не в житье:
положи мне в саду на траву —
что найду, то по праву мое. <…>
О, сотвори мне, сущий господь,
плоть от плоти, продолжи род,
дай кого-либо, ибо ты в силе,
ибо не ты ли взнес небосвод,
ибо не ты ли из праха и скал
глыбы земель изваял и моря,
малый орех и мир беспредельный —
всех и вся, многодельный, творя,
ибо Адама из праха и вод
ты прямо, без камеди, склеил его,
ему же сделал из кости деву,
мужу — Еву, творец всего:
ибо, свыше войдя во чрево,
ты же средь хлева девой рожден,
грешный мир искупил ты, мучась, —
в участи здешней сам был волён;
ибо, строитель, все сотворивший,
ты знаешь, избывший наши вины,
труден исход из потемок утробы —
оба, и мать и потомок, трудны.
Способствуй, отче, исход же труден,
буде то ночью, буде то днем:
буде слепец он, буде увечный, —
отец предвечный, мы все возьмем. <…>[5]
Перед таким уровнем застываешь в оцепенении, понимая: никаким мастерством этого достичь нельзя. Каким же образом совершается чудо, как переводчик перевоплощается в средневекового ирландского барда и воспроизводит по-русски то, что, казалось бы, воспроизвести невозможно? Если без мистики и чертовщины.
По-видимому, есть три типа усвоения культуры. Первый — это тип образованного человека: он много читал, еще больше слышал и имеет представление, хотя бы смутное, обо всем на свете.
Второй — это тип ученого-филолога. Его знания подробней, и, главное, они не свалены как попало, но выстроены в нечто стройное — как кристалл, в котором все взаимно увязано.
И наконец, третий тип — это поэт-переводчик такого класса и такого дара. Его знания не просто накапливаются, как у обычного читателя, и не выстраиваются в логическую структуру, как у филолога, а сразу растворяются в крови. Он не реципиент, а сам часть культуры. Он постигает ее изнутри, всеми своими нервами и кровеносными реками.
Вспоминая о Штейнберге, Володя не раз задавался вопросом: при всем кардинальном несходстве характеров (Штейнберг — заводила, мотор, Тихомиров, по его собственному определению, «лежачий камень»), в чем же состояло их таинственное сходство, которое они оба ощущали? И пытаясь нащупать это глубинное родство, он приходит к неожиданному слову — «лень»:
«…Акимыч был ленив. В это трудно поверить, глядя со стороны на него, на все, что он сделал, нарисовал, написал, изваял, смастерил, соорудил. Однако я знаю эту леность, особенную, избирательную лень, которая упорно не дает заниматься тем, чем вроде бы надо заниматься в данный момент. Надо переводить, но лень, и работа не идет. Потому что хочется заниматься чем-то другим».[6]
Я тоже знал за собой это свойство и часто удивлялся ему; но лишь прочтя это место у Тихомирова, я понял, в чем тут дело. В корне этой особенной лени («хочется заниматься чем-то другим») — врожденный инстинкт свободы, протест против любого принуждения, пусть даже императива необходимости. Когда хочется, наоборот —
По прихоти своей скитаться здесь и там…
Прихоть — закон художника. Каково же ему было жить в этом Батыевом царстве, в котором нам выпало родиться? Счастье, что удалось найти «островок безопасности», островок свободного творчества в переводах древней поэзии… Но время двигалось вперед размашистым зигзагом, и ему довелось дожить до таких времен, когда на стихи «не стало спроса», то есть вообще, ни на новые, ни на древние, и выживать — даже физически — сделалось совсем трудно. Я думаю, что он выразил судьбу всего нашего поколения в этих строках:
Мы уходили в перевод от срама
Всеобщей лжи да из любви к искусству,
Нам перевод служил подобьем храма,
Где в алтаре жил профиль Мандельштама.
Но этот век сказал: быть месту пусту…
Как жить? Как должно! Гордо и упрямо.[7]
Несвободу он ненавидел и презирал, хотя и научился жить, вынося ее за скобки, — жить не «овцой в загоне», а современником всех живших и живущих. Как он писал в стихах, посвященных поэту-самоучке В. И. Матюхину из Белого Городка:
…всегда он будет человек.
Так зэк на зоне
всегда свободней,
чем в тюрьме или в вагоне.[8]
Еще бы! Ведь на зоне можно заниматься чем-то своим, общаться, травить байки. «На ветке, как и в клетке, / Только прутья редки»[9], — сказал другой поэт. Но это же великое дело! Можно их вовсе не замечать. Не фокусировать взгляда.
Сборник стихов 2008—2009 годов, откуда взяты оба этих стихотворения, назывался «Книга переходов». Название, тревожащее своей неоднозначностью. Казалось бы, оно объяснено самим автором в стихотворении, посвященном О. А. Смирницкой:
Переводу же основа
Внесловесный перевод,
Перевод как переход.[10]
Но в этой формуле чудится второй, иной смысл: переход не только в пространство переводимого автора; но и переход, как говорится, «в лучший мир». Этот смысл тоже просвечивает в названии, чувствуется, что перед нами книга подведения итогов, книга прощания.
Если я прав и тут действительно есть оба этих параллельных смысла, то любопытно, что та же параллель уловлена Джоном Донном в его книге «Размышления в часы скорби» («Devotions Upon Emergent Occasions», 1624): «Все человечество составляет единый том. Когда человек умирает, его страница не выдирается из книги, но переводится на другой, лучший язык».
Последний раз я видел Володю 18 ноября 2010 года, в особняке купца Носова, где музыкальная библиотека. Я случайно прослышал, что состоится его лекция-беседа «От Ригведы до бабки Липы», и пришел — увидеться и поддержать. Володя рассказывал о своей работе над переводом избранных гимнов «Ригведы», об истоках общности европейских языков и народов. В небольшом зале сидели примерно двадцать молодых женщин-музыкантш. Из литературного цеха, кроме меня, не было никого.
До его смерти оставалось полгода, но как я мог это знать? Хотя заметил, что Володя как-то сдал — хотя бы по одному тому`, что первую половину беседы он говорил сам, а на вторую часть пустил аудиозапись: видно, на целый час его уже не хватало. Кажется, у исполнителей попсы это называется «фанерой»; на вечерах перевода я такого не встречал. Но это почему-то показалось естественным и особенно не встревожило.
Компьютер на столе говорил, а сам Володя стоял рядом, улыбаясь чему-то своему и в то же время всем сидящим в зале. Вижу перед собой эту картинку — и слышу строки из «Атхарваведы», из самого им любимого:
Вновь пpииди Владыка Речи
совокупно с бессмертной мыслью
да пpебyдет Владыка Блага
откровенье во мне со мною.
Съедини сопряги сегодня
тетивой оба рога лука
да хранишь ты Владыка Речи
откровенье во мне со мною.
Призываем Владыку Речи
призови нас Владыка Речи
да сольемся мы с сокровенным
откровенье да не yтpатим.[11]
1. Тихомиров В. Книга переходов. Собрание сочинений. М., 2019. С. 34.
2. Там же. С. 223.
3. Там же. С. 447.
4. Там же. С. 238.
5. Поэзия Ирландии. М., 1988. С. 55—56. Курсив и подчеркивания мои.
6. Тихомиров В. Книга переходов. С. 45.
7. Там же. С. 244. Дата — 8 августа 2008.
8. Там же. С. 254.
9. Из стихотворения Олега Григорьева «Ну, как тебе на ветке?».
10. Тихомиров В. Книга переходов. С. 143.
11. Из заговора «На сохранение Священного Знания».