Перевод с венгерского Дарьи Анисимовой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2017
ВИД
Закрою шторы: за окном
всезнающий туман
штурмует неприступный дом,
тягучий океан
зовет и плещет день за днем,
гонец из дальних стран,
по обомлевшим площадям
идут его войска,
где ликовали ленты, там
останется тоска,
иная жизнь явилась нам,
забытые века.
Но я позиций не сдаю
и созываю вновь
вчерашний чай, постель свою,
букет живых цветов,
остывший ужин. Все в строю,
и каждый пасть готов.
Снаружи гул и суета,
трескучая борьба,
сверкают пламенем цвета,
волнуется труба.
Как будто с чистого листа
пойдет моя судьба.
Нет, все как прежде: древний стол,
замерзшая вода,
пол деревянный, женский пол,
светильников слюда,
Штрихи на воске: произвол
с пометкой: навсегда.
Рассвет, прозрачный, как намек,
спешит ко мне в окно
с седых небес. Им невдомек,
что все предрешено.
Сверкает счастья огонек
и падает на дно.
Опять не дремлет рыжий бес
моих тревожных дней,
я понимаю, что-то есть,
но что – судить не мне,
и не решу, остаться здесь
или уйти вовне.
ЛЕД
До горизонта лед, аляповатый лед,
здесь каждый взор — полет, и каждый жест — полет,
поблеклый лунный лед с каймой белесой, взор
скользит над камышом и над зигзагом гор,
застывших по краям, заснежье им — постель,
за осенью — зима, за графикой — пастель,
прорежет синеву и расплывется вдруг
болтливый лунный луч и выскользнет из рук,
и рядом на камнях присядет загорать,
как барышня в бики… прошла его пора,
растрепанный газон, кабинок череда,
и словно время вспять, и свет и смех, и да-
же льстивый едкий лед исчез давно и вот
сплетаются тела, и парусник плывет
по ласковым волнам, теряется вдали,
и снова серый день, заснежье в полземли,
ненужное, как страсть. Я помню, мы с тобой
вдвоем на берегу в завесе голубой
искали скрытый смысл и не нашли. Зима
осенних нежных дней откроет закрома,
и в полумраке слез, где тишь и камыши,
и маслянистый лед, две загнанных души
найдут тернистый путь по кромке льдистых фраз,
ты был, и я была, и все, что было, в нас.
ДВОЙНОЕ СОЗНАНИЕ
Скрипит стекло – а значит, быть весне,
в окне напротив кто-то снова драит рамы,
я слышу все, но в чутком полусне
толпой спешат ко мне на зов чужие драмы.
Я в мебель, точно прутик, вплетена,
и не сдается строгий форт моей аорты,
но мне иная музыка слышна –
дыханье прелое невокресавших мертвых.
Я в уходящем времени живу,
как кошка в подожженном доме деревянном,
еще чуть-чуть – и рухнет наяву
рассудок хрупкий в резком крике окаянном.
Напрасно будет жадная рука
за свет цепляться, вспыхнет новая шутиха,
появятся иные облака,
и над кроватью распахнется древний выход.
Я знаю все: вот венчики стучат
на прежней кухне, где теперь одна крапива,
вот примеряет выцветший наряд
моя пра-пра и улыбается учтиво.
Я чутко сплю под липой на груди
у юной мамы и блаженно улыбаюсь,
и слышу, как седой старик твердит:
я вечно твой, не отступлюсь и не раскаюсь.
Усталый мир плащом укрыла ночь,
начало всех начал, колышутся дубравы,
и я иду – не мать еще, но дочь,
по саду сонному, и кланяются травы.
Взлетят на воздух дни и города,
мой прах развеется в туманностях Вселенной,
и все же я останусь навсегда
в ограде детства, неприступной и блаженной.
ЧЕРНО-БЕЛОЕ
Живую крысу бросили в огонь:
сперва шипенье, и со всех сторон
порхает пламя будто в темноте,
и запах мяса и волос и тень
крысиная, а искры все летят,
затем лишь пепел. Палевых котят
в ведро с водой, мгновение, в мешок,
и на помойку. Вымокший комок
ненужных шкурок, месиво потерь.
А солнце в небе светит, и теперь
все это кажется кошмарным сном.
На серых ветках почки день за днем
стремятся к солнцу, жизнь берет права
любой ценой, зеленая трава
сверкает изумрудно, рыжий свет
задиристо шагает по листве,
капустницы взмывают в небеса,
чернеют грядки, светится роса,
цветы цветут. Нет повода для слез,
ведь зрение не лжет. Но хмурый мозг,
как старый почтальон в урочный час,
раскладывает скрытые для глаз
причины, точно письма, что куда.
Скажи, алхимик, ртуть или вода,
подсолнух или крыса? Черный цвет
и белый, ложь и правда, тень и свет,
два принципа, и я должна решить:
восстать из пепла или пережить.
БУДТО
Подъезд, карета «скорой», сзади старый
бесхозный парк, в котором веет паром
бассейн, минводы, дышит, как живая,
стальная гладь. Качаясь, проплывают
в тумане силуэты: вот ворона
заходит на вираж, вот обреченно
причаливает лист на землю или
транзитом липнет на сыром периле,
стирая ржавый тон. В ослабшем свете
душевно слабых гонит дерзкий ветер
куда глаза глядят. Один заглянет
в бассейн: зеленый склеп нарядней станет,
и заблестит под радужным стеклом
осколок жизни, прежний хлам и лом.
Без радуги, без тона, без теней
существовать: чем дальше, тем верней.
Пробел между словами, пустота,
пещера: будто кончились цвета.
Вчерашний вечер, прошлогодний снег,
заминка: будто мир застыл навек.
Пропорция размеров, ровный путь
без цели: будто есть где отдохнуть.
Как будто время здесь, в глуши стальной,
остановилось: ни передо мной,
ни после ничего — стекло и свет,
сталь, и покой, и сон, и мира нет;
едины пустота и полнота.
Так люди выживают. Только так.
БОЛЬШЕ НЕ…
Я больше не раскрою сердце ветру,
не полечу к палящей цели.
Июль, расчетливый и терпкий,
ломающий надежды, словно щепки,
саднит еще дымящуюся рану.
На сотни лет в краю вечнозеленом
затертое цветными витражами
брезентовых навесов, точно в бронзе,
палящее мгновение застыло. Ледяной
бесплодный взгляд, распятый на скрещенье
двух судеб, слишком слаб: у лунных лиц,
изрытых оспой, снова изверженье:
восторг и слезы. Для чего нам зренье,
когда дорога млечная туманна?
Зачем пылали всполохи и пламя
топило воск и опаляло перья?
К чему любовь, последняя, как взрыв?
К чему ответы? И к чему искать —
несуществующие — вспышки страсти,
ломающей законы тяготенья?
Все, что когда-то наполняло душу,
растаяло в безбрежности. Зачем
одна надежда вместо сотни тысяч?
Из паутины отчужденья не
выпутаться и не развязать
ее морских узлов, не разрубить
и не поджечь, чтоб превратилась в пепел
мечта моя и растворилась цианидом
в предвечном океане.
ИСПОРЧЕННАЯ ПЛАСТИНКА
Время уже не питает, лишь тянет к земле: я измаялась, словно
обманутый волк, с камнем в желудке.
Встречи мои и переезды, потоки слез
моих протекают по слабозаселенным
заснеженным провинциям,
столица, окутанная жгучим унынием, укрытая облаком
апатии, не желает знать о них: она не заносит их
в свои капризные реестры; если бездумно верить центральным
газетам, будто ничего и не происходит… Понурые власти
не верят даже в собственное призвание,
распоряжения, полученные из воздуха,
они откладывают в долгий ящик. Вместо легковесных мнений
пускай воцарится круглая и тяжелая
пристрастность: чтобы ломались кости,
стоит мне подняться на ноги. Как в детстве,
когда я стояла в церкви, пронизанной столбами света
и пыли, на мне была праздничная юбка в складку, а в сердце
мученики задыхались от воинствующей веры. Теперь каждое
желание застывает на полпути: огонь в комнате
просачивается в дверные щели, и пожирает самого
себя и не выходит за порог… Головокружение,
которое в переходном возрасте так обещала взрывоопасная
романтика тела — когда я в неоновых лучах стояла
на раскаленных камнях бассейна,
перед блестящим веснушчатым зеркалом — когда в потустороннем
тоннеле жары ослепляли возможности:
и, задыхаясь, набухало солнце и камни и вода
в бездумном и бездушном мареве детства,
и любовь одухотворяла мир — да, это
неоплаченный счет, испорченная пластинка.
ВЗАИМОСВЯЗИ
Все события в этой жизни, как правило, можно
разделить на две группы: происшествия, в которых виновата я,
и происшествия, в которых я не виновата. Вторую группу в принципе
можно отбросить как несущественную.
Поскольку сточную трубу забила
своими волосами я. И вирус
я принесла домой. Из-за меня
пришлось весь вечер оставаться дома
и распаковывать мои подарки,
безвкусные сорочки. Я ужасна,
кошмарна по своей природе. Лучше
не превращаться в ангела на шпильках,
никто и не поймет; ну погодите,
я вижу запертую дверь и склянки,
валяющиеся вокруг кровати,
аптечный запах, горький сок; я вижу
венки с бумажными цветами, ленты,
слезящиеся краской, — что-то в этом духе
наверняка случится. И в Афинах
землетрясение — моих рук дело; может,
я вызываю бури? Я — пятно
вина на скатерти, не отстираешь.
И вот уже дитя с глазами волкодава
зачитывает приговор, а руки
бесцельно на клочки дерут газету,
билет и паспорт, и льняную скатерть,
возможно самобранку. Скачут искры
в застенчивых зрачках — на старых снимках
немыслимые шапки, ридикюли
немного старомодные, до пола
свисающие складки тусклых юбок,
на фоне клумбы, около фонтана
в весеннем парке; где-то под ключицей
пульсирует угроза — так во мне
пылает ярость золотого века.
И все, что в голову взбредет, возможно
осуществить за неплохую сумму
по курсу преступлений-наказаний…
Так я мечтаю: солнца свет, стекло и бархат, но уже´
рыдает кто-то за стеной, бьет в потолок огня струя
и дверь не заперта, мой бог, опять — не я, не я, не я…
ГРАВИТАЦИЯ
Сегодня снова затопили: тишина,
нежданное тепло и пыли запах прелый,
В скользящей вышине лукавая луна
с румяного лица снимает саван белый.
Сегодня ветрено. Опавшая листва
сусальным золотом укроет все дороги.
И гравитация опять войдет в права,
натянет поводок и станет на пороге.
Все то, что солнце, как магнит, тянуло ввысь,
все то, что пело и от счастья расцветало,
теперь со свистом и скрипеньем рвется вниз,
чтобы к подножию небес упасть устало.
Назавтра краски лета, втоптанные в грязь,
с землей смешаются, и что винить погоду?
Так опадают листья будущего в нас
и невесомо приближаются к исходу.
ДЕКАБРЬ
Зачем я тщетно рвусь присвоить эту
бесплодную, таинственную пору? Этот тусклый,
—
в полуденном сиреневом тумане,
где чувства невпопад ныряют
в пробоину времен, — зал ожиданий,
промозглый переход? Между неведомыми площадями,
подземный… Шествие по высохшему руслу.
Над магазинами, в объятьях лап еловых
понуро светятся нагие фонари, которым
недостает шеста, хотя бы точки
опоры. И мои пиротехнические чувства вместе с ними
сгорают. Но зачем я тщетно рвусь
спалить дотла это задумчивое время,
на миг раскрасив тени? Эту вкрадчивую пору,
которой незнаком ни пыл душевный, ни жар телесный, ни костер
сердечный? Снова я нечаянно бросаю
на ветер не нашедшие отпора слова свои, и те
уносятся в безвестность. На мосту, над почернелой
водой, оранжевые канделябры, рассеивая вкрадчивый туман,
линчуют тело ветра. Кто, как в реку,
войдет в сегодняшнее время, тот
окажется в коллекторе забвений,
теперь наш путь труба. Теперь
безвольна даже воля. Жди, смирись…
Перевод с венгерского Дарьи Анисимовой
Жужа Раковски больше известна в Венгрии как прозаик. В романах («Тень змеи», «VS», «Осколки») и рассказах (сборник «Луна в седьмом доме») писательница часто обращается к проблемам «женской» жизни – ее границам в различные исторические периоды, ролям, предписываемым женщине обществом и интересным ей самой. В поэзии Раковски продолжает традиции венгерских поэтов шестидесятых-семидесятых годов ХХ века – Дердя Петри и Саболча Варади. Героини стихотворений Раковски из сборника «Возвращение во времени» (2007), куда вошли произведения, созданные с 1981-го по 2005 г., живут в современном мире со всеми его проблемами, они и сами часть среды, которая их окружает. Стихи Раковски уже публиковались в журнале «Звезда» (2011, № 3).