Рассказ. Перевод с польского Ольги Гусевой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2017
Когда зацвел терновник, сажали картошку. Сперва на большом поле у дороги. Люди ходили за трактором в замедленном темпе, как духи, и то и дело роняли что-то на землю, по крайней мере, так это выглядело. Потом уже повсюду, даже у старых Картошей, у которых был лишь небольшой участок вспаханной земли за садом. Они жили одни, если не считать собаки. «Пан и пани Картошка, — говорила Алиция. — Жалко, что это не их посадят». А Хеля смотрела на нее широко открытыми глазами, уверенная, что за такой болтовней должно последовать наказание. «Интересно, что бы из них выросло», — упрямо тянула Алиция, весьма довольная собой. Терновник в какой-то момент был похож на сухие серые заросли, и даже больно было представить, каково бы это было — свернуть с дороги и нырнуть в эти колючки, а назавтра с утра все веточки покрывал белый пух и это был не снег, а множество цветков.
Алицию и Хелю тянуло на луга. Земля уже взаправду пробудилась и партиями выпускала своих укрытых жителей. Заложников. Достаточно было опуститься на корточки, чтобы увидеть, что нет ничего неподвижного и нет ничего мертвого — каждый клочок пространства роился от обитателей. Становилось понятно, что каждая вещь имеет свою собственную форму, и пусть даже на то мимолетное мгновение, пока на нее смотрят четыре пары детских глаз, — это чудо. И чудеса бывают красивые, но бесполезные, как первые безымянные цветочки, слишком маленькие, чтобы собрать из них букет, но бывают и чудеса твердые и очевидные, как камни.
И те и другие напоминали Хеле статую Матери Божьей перед костелом в соседней деревне, поскольку у них костела не было. Казалось, у нее нет ничего общего с людьми. Прошли годы, прежде чем Хеля поняла, что Матерь Божья такая же женщина, как мама, мама тоже мать, а божественной может быть разве что прическа. В ту весну, последнюю по-настоящему детскую, Матерь Божья была для Хели так же очевидна, как полевой камень в руках ее чуть более высокой сестры. Статуя покорно склоняла голову, словно говорила что-то важное, но непонятное пластиковым лилиям, стоявшим в баночке на краю постамента. Ее тонкий прямой нос, лишенные зрачков невидящие глаза, до половины прикрытые каменными веками, ее тело, состоявшее только из одеяния и ладоней, узких и острых на концах, как листья гладиолусов, веретеновидное тело, без следов обуви, ног и белья, и цельный камень сердца — все это было гарантией форм всех весенних вещей, от бесполезных цветочков до старых картофелин, падающих в землю раз — за — разом — раз — за — разом, беззвучно. Это была Матерь Божья Гравитация.
Последнее из этих слов Хеля услышала от деда, который с тех пор, как перестал ходить, начал еще больше говорить, и говорил, и говорил, особенно с девочками, потому что хотел передать им все, что имел: прошлое, дни, черно-белые, как фотографии, и сотни прочитанных книг, которые сквозь игольное ушко никак — тут Хеля засмотрелась на небо — не пронести. Но дедушка смеялся над игольным ушком и верблюдом и рассказывал девочкам о гравитации, фотосинтезе и эхолокации. И читал им стихи, польские и русские. Иногда он что-то писал в толстой тетради в клетку, пользуясь то привычным алфавитом, который они учили в школе, то своим. Он записывал что-то ровными строчками, разговаривая сам с собой по-русски. Два слова уловило ухо Хели, и потом она повторяла их с Алицией без конца, прыгая по полю: «Моя Польша! Моя Польшa!»
— Глянь, какая слива! — сказала Алиция, которая уже какое-то время сидела на меже с подвернутыми штанинами и разглядывала свои тощие икры.
— Ага, — хмыкнула Хеля, все еще задумчивая, глядя без особых эмоций на первый весенний синяк на ноге сестры.
За пару недель до этого, в то переходное время, когда весна одерживает свои первые, неуверенные победы над снегом, двойняшки поехали с соседями, Зайонцами, в костел. Дедушка никогда в костеле не бывал, даже когда мог еще ходить, а мама обычно лишь вздыхала и говорила: «Вы идите, я, может, в другой раз», — так что поехали только они. У костела Хеля задержалась у статуи и опустилась на колени, хотя больше никто на коленях не стоял, все сразу проходили внутрь, чтобы занять место поближе к обогревателям. Хеля склонилась перед статуей и сказала с нажимом: «Прошу тебя». И тогда, она была почти уверена в этом, Матерь Божья ответила. Без слов, но если перевести это в слова, то получилось бы что-то вроде: «Да, ладно». То есть Хеля знала, что случилось что-то, что не передать словами. А раз так, то почему бы не это? Хеля на миг коснулась неба. Она была так взволнована, наполнена таким мощным сиянием, что досидела до конца мессы ни разу не зевнув.
Однако она не была уверена, было ли то, о чем она попросила, хорошо. Строго говоря, она опасалась, что то, о чем она случайно попросила, было очень плохо. У Хели был небольшой опыт в молитве, «религиозный нерв», как говаривал дедушка, в ее семье почти исчез, но она уже осознала, что молитва заключается преимущественно в просьбе. Например, о хороших отметках. Правда, Алиция и Хеля ходили всего лишь в первый класс, и даже если бы классным руководителем не была их собственная мама, они все равно были бы отличницами, так что просить о хороших отметках совершенно не имело смысла. Так что не исключено, что Хеля невольно подумала о чем-то, что в тот момент больше всего ее занимало. Она подумала, или оно само подумалось, а она лишь не возражала. Она могла подумать о новом зеленом пальтишке сестры, в котором Алиция, по словам взрослых, выглядела «как маленькая дама». Так что, стоя на коленях на каменной ступеньке, Хеля, возможно, попросила такое же пальто для себя. Только это было пальто из гуманитарной помощи, из Америки. Ну и как Матерь Божья сейчас должна была обеспечить второе американское пальто? Вдобавок Хеля была толще и ниже Алиции, ей требовался другой размер. Так что существовала вероятность того, что Хеля попросила, чтобы пальто Алиции… порвалось, испачкалось свекольным соком, потерялось…
Эти мысли думались сами собой. Уже по дороге домой они начали по настоящему сильно досаждать Хеле. Внутреннее сияние угасало. Двойняшки ехали на заднем сиденье соседской «сирены», рядом с ними сидела Беатка Зайонц, третьеклассница. Хеля наблюдала за Алицией, одетой в американское пальто и полностью осознающей, какое впечатление она производит на окружающих, особенно на сестру. Алиция молчала и смотрела в окно, притворяясь, что больше всего на свете ее интересует пейзаж. Потом пани Зайонц обернулась к девочкам и протянула им открытую коробку конфет. Все три набросились на сласти. Хеля слегка повеселела, хотя мучительные мысли не затихли. Зато Алиция совершенно забыла, что выглядит как дама, и начала отколупывать шоколад с желевидной начинки.
Дома Хеля все еще размышляла о своей беседе с Матерью Божьей. Она знала, что нет смысла ждать помощи от взрослых. Дед всякий раз, когда она спрашивала у него о Боге или что происходит с человеком после смерти, лишь улыбался, обнимал ее и начинал что-нибудь рассказывать или — когда еще ходил — шел с ней на прогулку. А мама вздыхала и говорила: «Уж такая это жизнь, — а потом, задумавшись, добавляла: — Длииииинная!» Девочке, однако, пришла в голову мысль, что она могла бы поговорить с Беаткой. Беатка была чуть старше, но еще не взрослая, и хорошо разбиралась в Боге. Хеле надо было только улизнуть из дома без сестры. Она улучила момент, когда Алиция играла в уголке со своей любимицей — остриженной почти наголо куклой, вошла за перегородку к деду, которому мать как раз что-то читала, и как бы невзначай бросила:
— Беатка нас приглашала…
— Через час, — сказала мама, не отрывая глаз от книги, — чтобы через час были дома. Сегодня воскресенье.
— Как тебе кажется, — спросила Хеля, — если попросить у Бога о чем-то плохом… это грех?
Девочки крутились за домом Зайонцев. Там был участок ничейной земли, над которым величественно возвышался огромный старый каштан с могучим стволом, покрытым корявой черной корой.
— У Бога не просят! — немедленно отозвалась Беатка. — Просят у Матери Божьей или у какого-нибудь святого.
— А, ну да, — быстро поправилась Хеля. — У Матери Божьей. Если попросить у Матери Божьей о чем-то плохом, то это грех?
— Смотря как, — ответила Беатка умным тоном. — Грех, если это исполнится.
— А если человек не уверен, о чем он попросил?
— То есть как, не уверен, о чем попросил? — Теологические познания Беатки не предусматривали настолько странной ситуации.
— Если человек молится не словами, а так… вообще…
Беатка посмотрела на Хелю взглядом, который говорил: хватит юлить.
— Кому ты молилась? — спросила она.
— Ну… Матери Божьей, — призналась Хеля и почувствовала, что краснеет.
— Какой?
— Той, что у костела.
— И что ты сказала?
— Я сказала: «Прошу тебя».
Хеля ходила вокруг каштана, водя ладонью по его шершавой коре и очерчивая носком левого ботинка по мягкой земле круг, будто циркулем.
— Ага, а «прошу тебя» о чем?
— Ну, вообще-то… я не уверена. Наверное, мне хотелось чего-то. Но оно уже было чье-то.
— Ты хотела, чтобы Матерь Божья помогла тебе это украсть? — допытывалась Беатка. — Перестань так вертеться, а то я не соображаю.
— Ну… что-то вроде, — ответила Хеля и застыла с ладонью на стволе дерева и вытянутой в сторону ногой. — Или чтобы этот кто-то потерял. Это что-то. Или чтобы оно само пропало. Чтобы у него уже не было.
— Вот именно поэтому, именно поэтому всегда надо молиться о здоровье, — заявила Беатка и вздохнула, отчасти озабоченно, отчасти с облегчением, что наконец начала что-то понимать. — А я вообще помолюсь о здоровье, и хватит.
— Но ведь я здорова.
— Ну и что с того? Всегда можно заболеть. Думаешь, Матерь Божья не может наслать на тебя болезни?
Болезнь, подумала Хеля, не слишком осознавая это. Она еще не болела ничем серьезнее гриппа.
— Думаешь, Матери Божьей это трудно? — гнула свое Беатка. — Моя сестра рассказывала мне о детях, у которых рак.
Сестра Беатки училась в медицинском училище в городе. Девочка украдкой взглянула на Хелю, чтобы проверить, произвела ли она впечатление. Она не была уверена, что оно достаточно сильное, поэтому продолжила:
— У них растет черный рак на голове. Или внутри. Растет и растет, пока они не лопнут. Думаешь, откуда этот рак берется?
Хеля представила себе, что у нее внутри что-то растет, и оцепенела от страха. Она припомнила выпуклые — Беатка говорила «выпяченные» — пятнышки, которые появились на листьях клубники минувшим летом; мама и дедушка очень из-за них переживали.
— А те черные пятнышки на клубнике, — спросила она, — это тоже от Матери Божьей?
— Все-таки ты какая-то странная. — Беатка в конце концов потеряла терпение. — Какое Матери Божьей дело до твоей клубники?
Хеля вздохнула.
— Скажи, что делать.
— Покаяться, — ответила Беатка со спокойствием эксперта.
Покаяться, подумала Хеля мрачно. Холодная могила. Грех. Она знала, что это означает, и ощутила тяжесть ситуации. Да, возможно, Беатка права. Не исключено, что легче наслать на ребенка болезнь, чем подобрать американское пальтишко подходящего размера. Это могло бы иметь смысл. Тяжесть нарастала, Матерь Божья Гравитация действовала у Хели внутри. В животе у девочки набухал грех, темный как рак и состоящий из голого мяса, как неоперившийся птенец совы, выпавший из гнезда.
— А может… — начала она, — может, поехать туда через неделю?
— Не поехать, а пойти. Пешком пойти. Чтобы покаяться, у тебя должны быть ободраны ноги. И лучше сразу, потому что если сбудется, то конец тебе. А так, в случае чего, будет про запас. Вот так.
— Пойду обедать, — сказала Хеля бесцветным голосом. — Пока.
— И проси прощения! Обязательно проси прощения! — закричала ей вслед Беатка.
На обед были овощной суп и блины с творогом, вместо котлет, несмотря на воскресенье. Дед не ел котлеты и вообще мясо. Хеле тоже больше нравились блины, но на этот раз у нее не было места для еды. Ее внутренности, несколько часов назад светлые и просторные как небо, теперь были заполнены раком. Вонючими неоперившимися птенцами. Грехом. Она ковыряла вилкой, гоняя кусочки блина по тарелке и рисуя в скользкой сметане извилистые тропинки.
— Ты что-то бледная, тебе не нравится? — спросила мама.
— Наверняка наелась печенья у Зайонцев, — фыркнула Алиция, немного обиженная, что сестра пошла к их любимой общей подружке одна.
— А вот и нет, — возразила слабым голосом Хеля, потому что при мысли о сладком ей стало нехорошо. — Я просто… не хочу есть.
— Что случилось? — спросила мама. — Что с тобой?
— Ничего, правда, — ответила девочка, но в тот же миг почувствовала, что та ложка супа, которую она сумела в себя впихнуть, возвращается, что к ее горлу подходят съеденные в машине сласти и что никакого спасения уже не будет.
Она успела лишь встать из-за стола, по случаю воскресного обеда придвинутого к постели деда, который ел свои блины, опираясь на гору подушек, отвернуться, сделать шаг назад… и хлююююп! — из Хели вылился суп с раком и совиными птенцами.
Девочка присела над своим грехом, дрожа от внезапной слабости.
— Ничего, ничего, — сказала мама. — Уберем, быстренько уберем. — Она схватила Хелю под мышки и подняла. — Приляг с дедушкой.
Дед не мог подвинуться, потому что нижняя половина его тела была неподвижна, но он отставил тарелку с блинами и раскрыл объятия. Хеля легла рядом с ним и даже позволила себя обнять, хотя не любила, когда он к ней прикасался. Он делал это так, будто не умел, совершенно не так, как мама. В его ладонях еще была жизнь, хотя они выглядели как сделанные из воска. Мама принесла из ванной тряпку и тазик с водой и начала убирать грех Хели с пола. Хеля всматривалась в фигуры святых на двух иконах, стоявших на комоде возле кровати, старинных, но еще сияющих позолотой.
— Что-то, видно, съела не то, пройдет, пройдет, — повторяла мать.
Алиция сидела неподвижно на своем месте, а на ее лице ужас был смешан с отвращением.
— Мне надо пойти в костел, — заявила внезапно Хеля на удивление сильным голосом.
Все замерли. Мама взглянула на нее поверх таза.
— Ты ведь уже была.
— Мне надо еще раз, — сказала Хеля решительно.
— Да как же это? Зачем идти второй раз?
— Чтобы помолиться.
Алиция замерла на своем месте.
— Помолиться? — Мама казалась искренне удивленной. Она в последний раз протерла пол, бросила тряпку в таз и выпрямилась. — А ты не можешь помолиться дома?
— Нет. Не могу.
— Тебя только что стошнило…
— Уже все в порядке. Мне надо в костел.
— И как же? Зайонцы второй раз не поедут.
— Пойду пешком.
— Пешком?
— Пешком. Пойду пешком.
— Одна?
— Я никуда не иду, — сказала Алиция.
— Одна…
— Через лес? — спросила мама, не веря собственным ушам.
— Иди с ней, — сказал вдруг дедушка маме. — Ты с ней иди.
Мама остолбенела.
— Да она же больная!
— Ничего с ней не случится.
— Ничего со мной не случится, — подхватила Хеля и благодарно взглянула на деда.
— Но ведь это почти пять километров…
— Что такое пять километров, — сказал дед.
— В один конец.
— Справится.
— Я справлюсь, — умоляюще повторила Хеля, осторожно выпутываясь из худых рук деда.
Алиция молча доедала третий блин.
— Что здесь происходит? — спросила мама. — Это какой-то заговор? Сдурели вы внезапно с этим костелом?
— Никакого заговора, — спокойно ответил дед. — Иди с ребенком в костел, если ему надо. А видать, надо.
— Ты больная, ты должна лежать в постели.
— Ей семь лет, — возразил дед серьезно. — Рано еще лежать в постели.
Мама вздохнула.
— Одевайся, — сказала она, удивляясь собственным словам.
Девочка надела ботинки и пальто, серьезная и сосредоточенная. Мать, тихонько бранясь, сняла с вешалки свой коричневый плащ и потянулась за зеленым платком. Старательно застегнула пуговицы, чтобы не было видно старого платья. Они вышли, но сразу от порога мама вернулась, прошла в кухню, отрезала два больших куска сладкого пирога, завернула в бумагу и положила в карман, а потом еще раз вздохнула, — и они отправились в путь.
Был второй час, светило солнце. Мама вскоре перестала хмуриться. Шли по полям, по мягкой дороге, башмаки Хели оставляли четкие следы. У мамы были ботинки на высоком каблуке, как всегда; она была невысокая, и ей это не нравилось, так что она никогда не ходила без каблуков. Ее следы напоминали следы, оставленные каким-то шустрым животным. Может быть, серной. Рожь на полях походила на редкую щетину, отрастающую после генеральной зимней стрижки. Вскоре они добрались до дома Картошей. Старый, деревянный, он льнул к земле, словно большой перезревший боровик. Проходя мимо, женщина и девочка заглянули в маленькие окна — через два месяца оконные стекла скроются за розовыми цветами мальвы, но сейчас были видны плотные, слегка пожелтевшие занавески, а на подоконнике между рамами снег из ваты, с пасхальными яйцами, крашенными луковой шелухой и свеклой, и выцветшими от солнца искусственными красными розами. Через два месяца стебли мальвы перерастут дом Картошей. Через два месяца — столько длятся школьные каникулы — дом опустеет.
Собака рванулась к калитке и, изо всех сил виляя хвостом, исполнила свои шумные обязанности. Лай собаки разнесся по полям, ему ответили другие собаки: собачий ансамбль готовился к весне и проверял связь.
— Интересно, как себя чувствует пани Картош, — сказала мать Хели, обращаясь отчасти к дочери, а отчасти к себе. — Мама Беатки говорила мне вчера, что она уже почти ничего не помнит…
Хеля молчала. «Как странно, — подумала она. — Так долго учиться всему, так долго жить, столько раз просыпаться и брести в холодную ванную, съесть столько краюшек хлеба со сметаной и сахаром, вскарабкаться на столько деревьев, — а под конец обо всем забыть. А когда человек идет на небо, к Матери Божьей, — Хеля взглянула украдкой на маму, — он тогда все вспоминает? Сумеет ли Матерь Божья Гравитация найти утраченные воспоминания, собрать их и вновь придать им форму? А если кто-то умрет совсем маленьким, как Вероника, чью старую заброшенную могилку Хеля обнаружила в уголке кладбища, то есть ли у него вообще какие-нибудь воспоминания? Вероника прожила три месяца, столько длится одно лето. Всего одни каникулы и еще месяц школы — и нет ребенка. На ее могиле написано „ангелочек“».
— Знаешь, может, и не такая плохая идея — эта прогулка, — сказала мама. — Проветримся немного, да?
Они обогнули палисадник Картошей, дорога нырнула в березовую рощу. Хеля и ее мать не отрывали глаз от мокрой обочины, хотя в это время года даже поганки росли редко и были чахлые — маленькие, жалкие, дряблые пришельцы с другой планеты…
— И что тебе так помолиться приспичило? Ну, скажи. Тебя что-то тревожит? — допытывалась Хелина мама, сжимая теплую лапку дочки.
— Нет, мам, — неохотно ответила та. — Ничего не случилось, — добавила она плоским, бесцветным и на удивление серьезным голосом. — Просто так.
— А может, ты влюбилась? — спросила полушутя женщина, слегка растерявшись от внезапной взрослости дочери.
— Ну что ты, мам, — возмутилась Хеля, словно выйдя наконец из летаргического сна.
— Я ведь только спрашиваю. Странная ты сегодня, сама не своя.
— Помнишь, — спросила девочка, — как мы должны были пойти на ту мессу ночью?
— На рождественскую?
— Ну да, ты уже два года обещаешь.
— Но нам захотелось спать…
— Вместо этого мы идем теперь.
— Что мне с тобой делать… — вздохнула женщина.
Однако она уже окончательно взбодрилась и в самом деле — несмотря на беспокойство и беспомощность перед этой первой тайной, которая отделяла ее сейчас от дочери, — чувствовала себя счастливой. Счастливой и молодой, по-настоящему молодой, как может быть молод только тот, кто еще даже не знает, что он есть.
Они прошли мимо последних берез и снова вышли на поле. Дорога, прямая и равнинная, бежала перед ними, сужаясь, до самого ольхового леса. Какое-то время они шли в молчании. Долго. Долго, особенно для маленьких ножек ребенка, которого стошнило. Лес приближался очень медленно, а когда они наконец вошли в него, он показался бесконечным. Хеля, однако, вспомнила слово «покаяться» и решила, что свой кусок пирога съест только когда все уже закончится.
Когда через полтора часа они добрались до места, мама направилась к дверям костела.
— Я хочу помолиться Матери Божьей здесь, — заявила Хеля.
Мама не возражала. Она понимала, что дочь знает, чего ищет, и надо позволить ей это найти. Девочка опустилась на колени на бетонном постаменте, рядом с лилиями в баночке. Хеля понятия не имела, что делать. Ее смущало присутствие мамы, было холодно и неудобно.
Сложила ладошки, закрыла глаза и мысленно произнесла: «Прости. Не нужно мне Алицино пальто. Я прошу о здоровье дедушки, — добавила она. — Спасибо». Перекрестилась и встала.
— Все? — спросила женщина.
— Все. Дашь кусочек пирога?
Они поели, глядя на склоненную голову статуи. Было почти четыре, похолодало, поднялся легкий ветер и принес тучи. Мать озабоченно посмотрела на небо.
— Ну, ладно, — сказала она. — Возвращаемся.
Они шли по обочине. Хеля, несмотря на съеденный полдник, была очень измучена. Болели ноги, она ощущала что-то вроде разочарования, потому что в этот раз Матерь Божья совершенно точно ей не ответила, небо осталось закрытым. Но она чувствовала и облегчение. Все закончилось. Мама ежеминутно оборачивалась, чтобы проверить, не идет ли машина. Было бы чудесно, если бы кто-нибудь их подвез, пусть хотя бы до леса, всё было бы ближе, но попуток не было. Становилось пасмурнее.
— Ливанет, как пить дать, ливанет, — нервничала мама.
Попуток не было, так что они шли.
Наконец снова лес. Темно и холодно, запах сырости, громкое пение птиц. И волки, подумала Хеля с ужасом. Надо покаяться, подумала она. «Матерь Божья, — произнесла она мысленно. Ей хотелось плакать. — Матерь Божья, сделай так, чтобы мы невредимые вернулись домой». И посмотрела на небо, и именно в этот миг ей на лицо упали первые мелкие снежинки.
— Невероятно, — удивилась мама. — Вот апрель — и семь погод на дню… — Но трудности всегда мобилизовывали ее. — Еще три километра, — сказала она бодро. — Всего ничего!
— Всего ничего, — повторила Хеля почти сквозь слезы.
Мать сняла с себя платок и повязала на голове дочери.
— Ты молодец, — сказала она. — Ты хозяйка своих ног, ты их королева. Ты тут командуешь. Скоро будем дома.
— Я боюсь волков, мама, — прошептала Хеля, хлюпая носом.
— Волков? Хеля, здесь нет никаких волков, бояться нечего.
— А кто разорвал Мавра?
— Мавра? Маврика Грабовских? Ты еще его помнишь? — удивилась женщина. — Тебе тогда, может, три годика было… Неизвестно, были ли это волки. Скорее еще одна собака… а это совсем другое дело. Он убегал, помнишь? Постоянно убегал и постоянно его искали. Маленький и такой боевой, что ого-го, кур иногда у хозяев душил. Может, слишком далеко зашел в лес, может, подраться захотелось…
Мать обняла дочку рукой и прижала ее так сильно, что все тени съежились, присели на корточки под кустами и просочились в землю.
— Но ты же не хочешь драться, а? С волком? — спросила она. — Рррррр, — зарычала неумело.
— Не хочу, — ответила девочка, смеясь и плача одновременно.
Шли дальше. Снег падал все гуще, оседал на почках, на веточках, на ресницах, как сахарная пудра. Было очень холодно.
— У меня есть для тебя история о волках. Мне рассказал ее папа, когда был еще жив, — сказала женщина.
Она взяла дочь за руку и вложила ее ладонь вместе со своей в карман своего плаща.
— Мой или твой?
— Мой. Слушай. Это было до войны, — начала мама и сделала паузу, чтобы убедиться, что дочь слушает. — Дедушка учился в офицерской школе в Грудзёндзе. Однажды, в самый разгар зимы он поехал с друзьями в деревню на танцы. Поехали впятером, верхом, потому что они были уланами. На танцах они выпили слишком много водки. — Хеля захихикала, хотя о водке знала немного, потому что ее живой дедушка не прикасался к алкоголю. — Когда они уже напились и натанцевались с девушками, надо было возвращаться в казарму. Десять километров, через лес, через озера и плотину. Сели на коней и поехали, гуськом, сквозь холод, сквозь снег. То и дело слышат вой волков: Уууууууу! Когда добрались до дому, оказалось, что коней по-прежнему пять, а солдат только четверо. Как думаешь, что стало с пятым?
— Упал? Волки его съели?
— Именно так все и подумали. Эти четверо сели обратно на коней и поехали его искать. Как его звали? Уже не помню. Может, Виктор? Пусть будет Виктор. Так вот, поехали. Въехали в лес, волки все еще выли. Ехали они, ехали, дорогу перед собой освещали факелами. Добрались до плотины на озере, смотрят: лежит Виктор в сугробе. Соскочили с коней, подбежали к нему. Живой? Живой, спит. Только вонь стоит невыносимая. Вонь мочи.
— Улан описался?
— Не улан, а стая волков. По следам они поняли, что было их не меньше восьми. Опи`сали Виктора и ушли, а он дальше спит. Только в казарме привели его в чувство… Волки ничего ему не сделали. Говорят, у него даже синяков не было.
— А почему они его описали?
— Не знаю. Папа говорил, что так решила королева стаи. Мать. Написала на Виктора, а потом остальные сделали то же самое. Чтобы дать понять, что Виктор не друг, но и не враг, и не пища, а всего лишь безобидный чужак. И чтобы он уж больше не спал пьяный на плотине, — добавила женщина и рассмеялась. — Такое вот предупреждение. Это была длинная и суровая зима. Всем не хватало еды. И людям, и волкам… Но его они не съели. Может, от него просто слишком сильно несло водкой и им это не понравилось?
Тем временем опустились сумерки. Снег сыпал без устали, дорога покрылась слоем холодного пуха. Мать, на высоких каблуках, шагала осторожно, но решительно. Хеля почти не чувствовала ног. Она не знала, каким чудом продолжает идти. У нее было впечатление, что она могла бы так идти уже без конца, левая, правая, левая, правая, и казалось, что именно так и будет. Не ощущала она и холода. Думала об улане Викторе и волках, пробовала представить себе, каково это заснуть зимней ночью на снегу и совершенно ни о чем не знать. Пробовала представить себе волчицу, которая подходит к спящему человеку, обнюхивает его, осматривает, а потом писает на него — с презрением? — и уходит. Куда уходит? В темный, в вечно темнеющий лес — стволы старых сосен, черные и мощные, теперь были похожи на колонны, — в вечно темнеющий, вечно дремучий лес, неизвестный ни грибникам, которые вместо боровиков находят засыпанные блиндажи, ни тем, кто строил эти блиндажи в то таинственное время, которое называется «война».
— Смотри, — сказала вдруг женщина, показывая пальцем вперед.
Вдали, в конце дороги, отчетливо вырисовывалось нечто напоминающее ворота.
— Вон конец леса.
— Ура, — сказала Хеля без энтузиазма.
— За лесом еще только немного до берез, потом Картоши, и мы уже дома.
— Мы уже дома, — повторила девочка эхом.
Она подумала о Матери Божьей, о своей дурной молитве, о покаянии. Но в ней уже не было ни света, ни греха.
Когда в усиливавшейся метели они добрели наконец до дома, над дверью горел свет. Едва они вошли, на них набросилась старшая из двойняшек.
— Пришли?! — кричал из своего угла дед. — Пришли?
— Пришли, пришли, — ответила весело женщина. — Кто бы ожидал такой метели! С утра весна, теперь зима.
Алиция обняла мать и начала расстегивать пальто сестры, потому что руки Хели окоченели настолько, что сама она не справлялась.
— Надо поставить воду на огонь, пусть Хеля пропарит ноги, — сказала мать. — Но сначала сними с себя все мокрое, — добавила она, вынимая из шкафа штаны и свитер. — На вот, надень.
— Поди ко мне! — позвал дед.
Через минуту Хеля сидела на краю дедовой постели в теплых рейтузах и толстом шерстяном свитере и оттаивала. Мать, переодевшись в теплый халат и шерстяные чулки, топила печь, а Алиция налила воды в большую кастрюлю и принесла сестре чай с малиновым сиропом.
— Ну как? — спросил дед. — Получилось?
— Не знаю, — ответила Хеля. — Кажется.
— Думаю, да, — сказал дед и крепко сжал ее холодную ладошку.
После ужина дед включил потрескивающий радиоприемник, а они, все три, легли на диван у печи. Хеля слышала шум, доносившийся из радио, и улавливала отдельные фразы. Сквозь бушующий огонь до нее доходил также мелодичный голос матери, которая рассказывала что-то Алиции. Может, ту историю о волках и улане? А может, это волки, таинственные, но уже не страшные, приближались со стороны сна. Теплое молоко с медом наполнило все клеточки тела Хели, вытеснило голод и остатки беспокойства и разлилось по ней так, что она стала тяжелой, как из камня, тяжелой, как сама Матерь Божья Гравитация. Она прижалась к одеялу, к волосам Алиции, к какой-то теплой шерсти. И заснула.
Снег сыпал всю ночь. Он насыпал белую шапку на голове Матери Божьей, укрыл лилии в баночке, белым одеялом застелил каменный постамент. Запорошил лесную дорогу, деревья, кусты и даже притаившиеся под ними тени. Запорошил парапет у Картошей, так что теперь у них был снег и с одной, и с другой стороны оконного стекла. Собака спряталась в будку, но под утро вышла, принюхалась, несколько раз гавкнула, а потом завыла. Отозвались какие-то голоса из деревни — и какие-то голоса из леса.
На следующий день Хеля проснулась с болью в горле и температурой.
— Вот наказание, — сказала женщина. — Останешься с дедушкой. Я загляну на большой перемене. Если к обеду не станет лучше, вызову врача.
Лучше не стало. Сразу после уроков мама пошла к старосте звонить. Под вечер приехал врач, прописал уколы. Температура держалась у Хели неделю. Через две недели, ослабевшая и почти такая же худая как сестра, она начала выходить во двор. В саду набирала силу весна, Алицию и Хелю тянуло на луга. Первые полевые цветочки были голубые и маленькие, слишком маленькие, чтобы делать из них букеты.
Перевод с польского Ольги Гусевой
Юлия Федорчук — писательница, поэтесса, переводчица, преподавательница Института английской филологии Варшавского университета. Опубликовала пять книг стихов, четыре книги прозы и три книги эссе. Лауреат премии Польского объединения издателей за дебютную книгу стихов «Листопад под Наровой» (2000). Лауреат австрийской премии Хьюберта Бурды (2005). В 2016 г. номинирована на премию «Nike» за роман «Невесомость». Активно участвует в популяризации понятия «экопоэтика». В своем творчестве изучает этическое измерение существования по отношению к «иному», в том числе к инаковости внечеловеческой природы, находясь в поиске путей выхода за пределы строго антропоцентрической точки зрения. Произведения Юлии Федорчук переведены на девятнадцать языков.