Главы из романа. Перевод с эстонского и вступительная заметка Эльвиры Михайловой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2017
Главная тема романа — перемены в современной Европе и проблемы идентитета: национальная государственность, взаимоотношения больших и малых народов, миграция из других частей света, скрытое противостояние Восточной Европы, так называемых новых государств, и Западной Европы. Эти проблемы рассматриваются как на фоне внутреннего развития, так и на фоне внешних факторов (например, наплыва беженцев).
Действие романа протекает то в эстонском поселке, то в Брюсселе, в кулуарах штаб-квартиры Евросоюза. В книге представлены разные точки зрения на события, которые изображены на разных уровнях. Во-первых, индивидуальный, или экзистенциальный, уровень. Его представляет герой по имени Д., который решил сменить идентитет, перестать быть эстонцем. Ибо малым народам трудно существовать в современном мире, но даже не это главное. Гораздо больше его беспокоит фатальность, сопутствующая факту рождения. Он сам хотел бы сделать выбор, сам определить свой идентитет, ибо ему кажется, что только так он сможет стать самим собой, стать истинным человеком. Поэтому он решает сделаться британцем. Сам он называет такую смену идентитета «обрезанием» (отсюда происхождение названия романа). Д. родился в поселке, в котором в советское время работал огромный промышленный комбинат, однако с приходом рыночной экономики комбинат обанкротился. Европейские инвесторы так и не появились, население пошло на убыль, жизненный пульс ослабел. Горстка предприимчивых людей стала задумываться, как жить дальше. А не лучше ли «собрать манатки» и отправиться in corpore в Европу, слиться с местным населением и зажить достойной жизнью? Или, наоборот, закрыть границу и заставить людей жить дома? У некоторых даже возникла мысль: а что если Эстония останется единственным местом, где сохранится разумное существование? Здесь по крайней мере еще не утрачены традиционные ценности. В то время как в Европе творится что-то невообразимое. Да и существует ли Европа в ее классическом значении? Этот вопрос мучает как тех, кто хочет уехать, так и тех, кто хочет остаться. В Нижнем Захолустье — так называется этот поселок — формируют Комитет по иностранным делам и отправляют в Брюссель послание. Оно представляет собой письмо-предупреждение: смотрите не проиграйте Европу, берегите ее культуру, ее сущность, храните ее ценности.
Но как добиться, чтобы письмо привлекло внимание? Кому охота выслушивать предострежения, ведь политически это некорректно. Путем разных ухищрений письмо все-таки удается поместить в вечернюю газету Брюсселя.
В кулуарах Евросоюза репутация Восточной Европы не слишком-то высока. Мало кто верит, что восточные страны когда-нибудь смогут достигнуть жизненного уровня старых западных стран. Разумеется, открыто об этом не говорится.
Послание из Нижнего Захолустья обеспокоило Брюссель, и оттуда на место посылают эмиссара, чтобы тот разобрался в ситуации. Вскоре выясняется, что ничего страшного не происходит. И все идет своим чередом, business as usual.
В Европе неспокойно, все приходит в движение.
Эстонцы уезжают из Эстонии, часть европейцев (особенно молодежь) хочет покинуть Европу, ибо считает ее умирающим, обреченным на гибель континентом. Ближневосточные беженцы, наоборот, устремляются в Европу. Никто не остается на своих прежних местах.
События проецируются еще на один фон. На протяжении всего романа персонажи ссылаются на статью академика Арчибальда Аристотелева — мистификация автора. Статья рассматривает популярный миф, согласно которому происходящее в Европе (так называемая инвазия мигрантов) напоминает гибель Западного Рима в результате нашествия варваров. Статья целиком приведена в конце романа в качестве приложения. «Академик» утверждает, что схожесть между двумя процессами хотя и существует, но подоплека ее несколько иная, нежели принято считать.
В меньшей степени затрагиваются и другие темы, в том числе взаимоотношения русского меньшинства с эстонцами, идентитет полов и проблемы поколений.
Позиция Михкеля Муття, как всегда, скептична, но все же не окончательно пессимистична. Произведение написано в ироничном, а порой и в сатирическом ключе.
Пролог в Брюсселе
Господа говорят о Восточной Европе
В залитом солнечным светом уличном кафе, расположенном недалеко от Гроте-маркт, перед стеклянной витриной, заполненной шоколадными лакомствами, в плетеных креслах под сенью голубого навеса расположились два господина. Они работали в европейском кураториуме (ЕС). Господин постарше, сидевший за чашкой кофе и коктейлем под названием «Белый русский», работал в кураториуме длительное время, а человек помоложе, попивавший светлое пиво, только начинал — его карьера до сих пор проходила во внешних структурах этой организации (FS). Было глубоко за полдень, они обсуждали рабочие дела и, как это бывает у интеллигентных господ, легко переходили на более широкие жизненные темы, — такие люди сами становятся воплощением истории, граница между личным и общественным почти полностью стирается. Кураториум (CU) вместе с Европейским Сотрудничеством и Союзом Развития (ECGU), состоявший при руководящих органах, представлял собой квазиобъединение (QO). Кураториум не был напрямую связан с большим парламентом (BP), а также с палатой представительств (HR), хотя неформально он имел какое-то отношение как к первому, так и ко второй. Разница в том, что обе вышеназванные институции были политическими в традиционном значении этого слова и выполняли свои уставные функции совершенно открыто. Однако у каждого центра власти существуют цели и задачи, выполнение которых в их обязанности не входит, но является необходимым и даже само собой разумеющимся. Объяснением могут служить характер этих целей и задач и соответствующие традиции, как, например, вопросы, связанные с духовной культурой, или причина может заключаться в естественной дискретности их деятельности, что свойственно даже сверхдемократичным странам с прозрачным администрированием, ибо даже они нуждаются в тайной полиции. Если попробовать провести параллель с кураториумом, то вспоминаются, с одной стороны, Британское евгеническое общество сэра Джулиана Хаксли, деятельность которого после уничтожения нацистской Германии ушла в тень, или основанные разными визионерами в пятидесятые-шестидесятые годы центры, регулирующие глобальные демографические процессы, чьи данные никогда не применялись на практике. С другой стороны, можно провести параллель с Британским советом, Французским институтом или с каким-нибудь родственным учреждением. Разница заключается в том, что эти учреждения занимались распространением своих культуры и языка, а кураториум не только распространял, но и собирал данные (последнее в большей степени) и тщательно их обрабатывал. При этом было бы преувеличением считать кураториум неким разведывательным учреждением, аналогией MI6 (для этой цели предназначались соединения ESCU). Скорее он сочетал некоторые черты отдела планирования внешней политики суверенного государства и Совета штаба психологической защиты внешнего отдела Министерства пропаганды.
В основе создания кураториума было стоявшее у истоков ESCU, немного неуклюжее, но честное и самокритичное убеждение вильсониадов, что организации, воспринимающей свои идеалы слишком серьезно и слишком громко о них заявляющей, грозит опасность потерять связь с реальностью и деградировать. То есть любая политическая структура со временем доживает до состояния «альцгеймера». Подобно тому как в стране, согласно вышеуказанной истине, необходимо в последний миг ясного сознания проделать конкретное и суровое распоряжение, прежде чем оно канет в тьму бессознательного, так и руководители государств, пока они не потеряли голову от своей власти и не пропитались самовластием, должны создать некую систему, которая гарантировала бы обратную связь с объективностью (так называемоую «функцию шута»). Эту необходимость обусловливает обстоятельство, которое знакомо каждому политику: истинные причины принятия того или иного решения желательно отделять от тех, которые объявляют общественности. Таким образом, кураториум можно считать своего рода внутренним аудитом или шоковой холодильной камерой для слишком рьяных политических пророков.
Формально кураториум ближе всего стоял к главному директориуму (HD), который его финансировал. Из конкретных рабочих направлений прежде всего нужно отметить несколько ответвлений деятельности, которые можно было бы считать прикрытием для остальных, если бы они были больше известны общественности. Таковыми являлись, например, Европейский парламент искусств, Европейская ассамблея наук и еще несколько институций со звучными названиями, но, по сути, карликовых учреждений.
Так сказать, настоящей деятельностью можно было считать исследование проевропейских объединенных стран и содействие их развитию. Тут они были в постоянном контакте с интеграционными учреждениями объединенных стран. Услугами соответствующих рабочих групп пользовались многие служащие центральных европейских учреждений, особенно если предстояло распределение в какую-нибудь новую евространу или ожидался связанный с ним проект.
Вдобавок к этим двум видам деятельности ЕС занимался весьма секретными и туманными проектами, как, например, снятие возможных напряжений между государствами, минимизация болезненного процесса исчезновения наций и прочее. Кураториум работал на долгосрочную перспективу, заглядывая на десятки лет вперед, и какой бы безумной ни казалась та или иная идея, она все равно не должна была оставаться без внимания.
Работа кураториума была поделена на дивизионы. Отношение к ним зависело как от географических, так и от исторических процессов, изменения в которых увеличивали или уменьшали значение и важность соответствующего дивизиона. Старшие работники еще помнили время, когда существовал дивизион коммунистических стран (CD). Он был довольно второстепенным и после окончания холодной войны превратился в восточно-европейский дивизион (EED), значение которого постоянно росло. Работу в нем считали самой трудной и в шутку говорили, что каждый год работы в нем шел за два. Конечно, это могло быть случайностью, но именно в этом дивизионе произошло единственное самоубийство за все существование кураториума.
Также довольно быстро выросло значение миграционного дивизиона (MD). Но что самое главное, известные векторы этих двух сфер — наплыв мигрантов и реакция на него восточных европейцев — прорезались в тревожной и болезненной форме. В связи с этим создавался новый дивизион (MEED), будущее которого и обсуждали два господина, сидевшие в уличном кафе близ центральной площади в Брюсселе.
В основном говорил человек постарше, его усы, тоненькой ниточкой обрамлявшие верхнюю губу, и аккуратные уши, пропускающие розовую полоску солнечного света, свидетельствовали о том, что мы имеем дело с джентльменом, ибо достаточно было бросить на него взгляд, чтобы подумать: «Должно быть, дипломат!» И в самом деле, Ограк ван дер Велде начинал свою карьеру дипломатом.
Вскоре начальство заметило его недюжинные концептуальные способности и ввело его в так называемый внутренний круг. До недавнего времени он курировал соцстраны, его считали главным идеологом многих соответствующих доктрин. Теперь его назначили руководителем создающегося дивизиона, а его молодого визави — заместителем.
По этой причине Ограк ван дер Велде счел необходимым познакомить своего заместителя с некоторыми основополагающими принципами будущей работы.
В восточноевропейском дивизионе (а также в кураториуме и даже более широко — во всей структуре ESCU) существовало понятие «восточноевропейскость». Официально оно не было в ходу и употреблялось только в кулуарах, причем использовали его не то с юмором, не то со смягчающими нотками, и это означало, что говорящий на самом деле подразумевает нечто другое, даже нечто совсем противоположное.
И лишь иногда в сердцах и немного забывшись, кто-нибудь проговаривался: «Они у нас как кость в горле!» (Pain in the ass, или PITA.)
В кураториуме действовали (хотя и неофициально) незыблемые правила, как далеко в отношении той или иной страны можно заходить с шутками. Например, в отношении Африки правила были строгими, об африканцах ни в коем случае нельзя было говорить «кость в горле», даже если они и были ею. Такое нельзя было произносить в отношении мусульман, косоваров, палестинских арабов, инуитов, австралийских аборигенов и некотороых других. Тут можно было только кивать, неопределенно улыбаться и намекать на то, что за всем этим стоит колониальное наследие, сохранившееся с незапамятных времен. Восточные европейцы ведь тоже еще совсем недавно представляли собой чистый лист. И хотя в этой сфере произошли некоторые сдвиги, былое отношение все же сказывалось на разговоре наших двух господ.
— Вы понимаете, что я имею в виду? — спросил Ограк.
«Ну вот опять! — промелькнуло у него в голове. — Совсем отвык говорить по-человечески. Все намекаю и даю понять… О-хо-хо!»
Сидящий рядом с ним Янош Секьюритате-и-Гассет прежде работал заместителем секретаря в группе содействия Балканским странам по внешней торговле. Когда легендарный ван дер Велде предложил ему должность помощника, это означало большой прыжок вверх по карьерной лестнице. По каковой причине Янош горел жаждой познания и почтительно молчал в ожидании продолжения разговора. Ван дер Велде был занят рефлексией своих проблем.
— Ведь мы с вами профессионалы и не должны о каждом деле говорить так, будто у нас во рту горячая картофелина», — текла речь Ограка. Правда, этот обычай был старый и общеизвестный. Однако между некоторыми темами эти ножницы были особенно большими. Тем не менее этот иносказательный стиль когда-то, в самом начале его карьеры в кураториуме, доставлял ему большое наслаждение. Он казался языком для посвященных, интеллектуальным и аристократичным. Позднее этот язык просто стал для него привычным. А в последнее время такая манера речи даже начала ему претить. «Старею, — промелькнуло у него в голове. — Человеческая способность восприятия с годами слабеет, появляется нетерпимость к глупости, утаиванию и вообще ко всему. Эх, послать бы все куда подальше и махнуть в Сен-Тропе…» Но Ограк был профессионалом, знакомым с техникой медитации, он изобрел контрмеры для преодоления минутной слабости. Достаточно было сосредоточиться на чем-нибудь идеальном, призвать чувство ответственности, и организм наполнялся новой энергией, словно заводился механизм back up. Обычно в такие минуты Ограк сосредоточивал свои мысли на кардинале Меттернихе.
— Я хочу обратить ваше внимание на следующее обстоятельство, — продолжил он, отхлебнув «Белого русского». — Позвольте, я начну с иносказания. Как известно из психиатрии, некоторые девушки страдают навязчивой идеей о том, что где-то есть необыкновенный человек или даже принц, который к ней посватается. Они считают себя Золушками, заколдованными красавицами и черт знает кем еще. Они твердо в это верят и ведут себя соответственно. У окружающих такая самонадеянность вызывает удивление, смех, презрение и возмущение. Такая девушка высокомерно отвергает, так сказать, нормальных претендентов на ее руку и сердце, ссылаясь на более широкие перспективы. Ах да, нечто подобное было у Теннеси Уильямса в пьесе «Трамвай „Желание“», если вы с ней знакомы.
Собеседник смущенно покачал головой, попросил повторить название и тут же записал его в свой мобильник.
— Что создает такую аберрацию, в данном случае не имеет значения. Важно то, что некоторым восточным европейцам присуща удивительная способность безо всякого на то основания считать себя теми, кем они не являются. И в этом случае мы соприкасаемся с самообольщением, со смещенным восприятием реальности. Живя в относительной бедности — разумеется, по сравнению с нами, — а также ввиду малоинтересного исторического прошлого и относительной незначительности культурного наследия — опять-таки в сравнении с нами, хотя и внутри самих восточных европейцев существует известная иерархия, например некоторые из них принадлежали к двум монархиям, и это, бесспорно, добавляет солидности, порой даже сравнимой с нашей, — они любят громогласно заявлять о «цивилизационной миссии» и «обязанностях белого человека». Да-да, даже такое выражение покойника они откопали из не очень глубокой идеологической могилы.
Янош Секьюритате-и-Гассет слушал его с восхищением. Какой полет мысли!
— Напомним, что восемьсот лет в соответствующих вариантах и очередности их оккупировали и романские народы, и евразийские номады, и германцы, и бог знает кто еще. Мы наблюдаем, как бывший подчиненный — гм, слово «раб» я не стал бы тут употреблять, — просто из кожи лезет, чтобы стать истинным европейцем. Кажется, что теперь, когда их вроде бы должны связывать с цивилизованной Европой общие ценности, они, похоже, склонны поддерживать бывших империалистов в подавлении третьего мира. Невероятное дежавю! Комическими их потуги делает то обстоятельство, что если отложить в сторону пороки колониализма, то англичане и французы, испанцы и голландцы действительно смогли реализовать свою власть, ведь как-никак они люди дела. Эти же народы таковыми не являются, во‑первых, потому, что изменился общественный климат, а во‑вторых, — и это самое главное — у них отсутствуют для этого необходимые качества и средства. Тем не менее они начинают нас поучать, нас, людей старой культуры, как нам себя вести, начинают напоминать о наших прежних правилах и обычаях. Они говорят, что мы должны остаться прежними европейцами!
Ограк стал драматично барабанить пальцами по ноутбуку.
— Правда, они делают это ненавязчиво и не в лоб, по меньшей мере пока, однако появились признаки, что в связи с кризисом беженцев положение будет меняться. О таком поведении говорят как об отсутствии воспитания в детском возрасте. Сравнение с детьми тут совершенно уместно. Они будут неблагодарны до тех пор, пока не вырастут и не поймут, как много хорошего сделали для них взрослые. К сожалению, сейчас от такой педагогической диагностики нет пользы, потому что — и в этом вся штука — по правилам, нами же самими установленным, у Восточной Европы, этого большого ребенка, имеется право на свое мнение.
Тут к ним подлетел голубь, повертел головой, поклевал что-то под столом, бегло осмотрелся и продефилировал дальше. «Восточный европеец!» — промелькнуло у Яноша в голове, и он выпалил:
— Таких следует отдать в школу для трудновоспитуемых!
Его собеседник деликатно обошел молчанием этот эмоциональный всплеск и продолжил:
— Восточные европейцы утверждают, что они вернулись в Западную Европу. Что значит вернулись? Конечно, некоторые из них, например чехи, венгры, в какой-то мере поляки и еще кое-кто, действительно там были. И все-таки не совсем, особенно если учесть логистику предыдущих веков. Несколько сот километров считалось в то время огромным расстоянием. Балтийцы? Как можно на основании двадцати лет, проведенных к тому же далеко на периферии, — столько времени между двумя мировыми войнами им было отпущено благодаря милости британцев, — утверждать, что они были частью Европы! Я понимаю, тогда соответствующая риторика была необходима, чтобы поддержать дух балтийцев. Однако есть некоторая разница между присоединением к чему-то и возвращением на принадлежащее тебе место. Знание, что ты некогда что-то из себя представлял, поможет быстрее восстановиться. Но если взглянуть на вещи трезво, то становится ясно, что они никогда не находились в Европе и только сейчас стучатся в ее двери.
— И откуда они это взяли? — удивлялся молодой господин. — Так любой может захотеть считать себя кем угодно!
— Мысль о том, что они здесь когда-то были, внушил им президент одной маленькой страны, не нынешний, а прежний. Я помню его, мы с ним встречались…
Ван дер Велде закрыл глаза, чтобы проплыть по золотой реке памяти.
— Это был весьма изысканный господин, к сожалению, даже слишком изысканный. Если бы он был менее тонок, то его, возможно, принимали бы всерьез. Этот сверхобразованный и многогранный человек не мог понять одной вещи. А именно: он хотел доказать деятелям Старого Света, что он, представитель молодого государства, живший в советское время, лучше старых, что он даже больше европеец, чем они. Он тот самый Даниил, который пришел вершить суд! Он и правда превосходил деятелей старой Европы, хотя известно, что яркие личности не становятся руководителями государства. Правда и то, что он не стремился эпатировать западных европейцев, просто он в душе был художником. Однако он должен был подняться на высшую точку обзора и сознательно скрыть это. Или у него должны были быть мудрые советники, которые напомнили бы ему об этом, вместо того чтобы ему аплодировать. Именно потому, что он не догадался сознательно скрыть свое превосходство — что при такой яркости является необходимым условием, — его воспринимали, несмотря на все его неподражаемые пируэты, как политического затейника высшего класса. Его не посчитали бы мировым столпом, если исходить из классификации Юнга. Запишите себе… Юнг… — И он указал на мобильник в руках своего собеседника.
— Позвольте мне вас дополнить, — не смог больше сдерживаться Янош Секьюритате-и-Гассет. — У восточных европейцев между индивидуальной и групповой оценками существует странное противоречие. Групповая оценка у них очень высокая, а на уровне индивидуума оценка, напротив, очень низкая. — У него на эту тему была написана работа бакалавра. — Я видел гордых негров, извините, чернокожих, а гордый восточный европеец, для меня понятие незнакомое. И, по правде сказать, я был бы удивлен, если…
Ограк ван дер Велде едва заметно усмехнулся, но, поскольку открыто такое некорректное высказывание одобрять было нельзя, ограничился комментарием:
— Все-таки среди поляков можно заметить индивидуальную гордость, у некоторых других тоже, у венгров, чехов, даже у литовцев. А что касается коллективной гордости, то это скорее переоценка себя, нежели чувство собственного достоинства. Это гипертрофированная чувствительность: дескать, почему вы меня не признаете, вы все еще считаете меня восточным европейцем. Мне вспоминается, как один из балтийских президентов воскликнул в недавнем интервью, что, очевидно, балтийцев все еще считают восточными европейцами, которым можно пыль в глаза пускать. Ну, после этого даже тем, кто еще сомневался, стало совершенно ясно, что они как были, так и остались восточными европейцами.
Мимо их стола прошел официант и бросил на них вопросительный взгляд.
— Повторим, — произнес ван дер Велде и продолжил: — Восточные европейцы поражены странной слепотой. Они хотят оказаться в одной обойме с западноевропейскими популистами, но они видят в них только то, что им нравится. Им нравится негативное отношение соответствующих партий к иммигрантам. Только они не понимают, что те же самые правые популисты в отношении них самих тоже враждебны, хотя из тактических соображений и не показывают этого. Правые считают восточных европейцев гражданами второго сорта, которые, конечно, лучше мигрантов из Ближнего Востока и Африки, но которые находятся на периферии и годятся разве что в прислуги. Не кажется ли вам, что тут есть небольшое сходство с Гитлером. Например, балтийцы хотели разыграть его карту против русских, но они не понимали, что под нацистами у них еще меньше было бы шансов на будущее. При русских они потеряли десятую часть своего населения, а с нацистами они потеряли бы по меньшей мере половину. Если бы в 1991 году развалился не Советский союз, а великая Германия, то в Европейский союз некого было бы принимать, ибо страны Балтии оказались бы в более ужасном положении, нежели сейчас удмурты или коми в Сибири. Они боятся взглянуть правде в глаза. Европейские правые популисты в одной койке с Кремлем. И если Путин для балтийцев кровный враг, то правым — в чем они открыто не признаются — они аплодируют, потому что те выступают против миграционной политики своих правительств. Восточные европейцы не хотят понять, что для них будет гораздо больше пользы, если они сохранят хорошие отношения с ведущими государствами Европы.
— Простите, а вы лично считаете восточных европейцев гражданами второго сорта? — спросил молодой человек.
И снова вызвал у пожилого господина легкую улыбку. На такой вопрос невозможно ответить прямо. Он начал издалека.
— Как у многих других, в моей жизни наступил самый большой праздник, когда зашаталась стена. Начиная с этого времени, я с волнением и сочувствием наблюдал за народами Восточной Европы. Они и сами не понимали, какими забавными они были. В них было даже что-то библейское. Их усилия напоминали сизифов труд. Должно быть ясно, что поезд, с которого их сняли полвека назад, очень быстро набрал скорость. Разумеется, им этот поезд не догнать. За него могло зацепиться несколько составов, как к поезду с вагонами класса люкс добавляют несколько вагонов с жесткими деревянными нарами, — и таким образом вместе помчаться вперед. Скорость та же, только из одних вагонов в другие не перебраться. Все эти фонды вспомоществования и квоты чуда не сделают. Подумайте сами, если даже между западными и восточными немцами аналогичный процесс не завершился в полной мере, несмотря на их общие историю и культурное наследие, невероятные экономические успехи и — что самое главное — огромный энтузиазм, по крайней мере на первых порах, то как это может осуществиться между Западной и Восточной Европой, у которой таких предпосылок гораздо меньше? Жизнь Восточной Европы в целом никогда не дотянется до уровня старых стран. Но знаете, парадоксальным образом в этом случае меня трогает то, что никто не говорит, как в реальности обстоят дела. Именно в этом и проявляется большая европейская солидарность! Одни не признают, что они хуже и никогда не встанут вровень со старыми, — в этом их вклад в пакт солидарности. А другие делают вид, будто они совсем не лучшие, и Восточная Европа, несмотря ни на что, им равна. В этой позиции и состоит их солидарность.
— Как хитро и как красиво! — вздохнул Янош.
— Да, в этом таится что-то религиозное, — произнес ван дер Велде задумчиво. И вдруг он напрягся, в его глазах промелькнула особенная искра, так что его собеседник даже слегка вздрогнул. Медленно, чеканя каждое слово, ван дер Велде произнес в завершение темы: — Если эти страны подчинятся Брюсселю, то у них появится право на свой фольклор, центральная власть даже поспособствует этому. Если они будут говорить о своем славном прошлом и борьбе за независимость, то Брюссель закроет на это глаза и снисходительно улыбнется. Но малейшее желание отмежеваться вызовет беспощадное возмездие».
Солнце опустилось достаточно низко. Туристы к этому времени уже осмотрели все достопримечательности и вышли на улицу, переполненные жаждой веселья. Господа на Гроте-маркт заказали по третьему бокалу, а тот, кто помоложе, заказал еще и маленький kopstoot.*
Разговор зашел о беженцах.
— Говорят, их сравнивают с варварами античных времен.
Господин постарше серьезно кивнул:
— Я знаю. Кстати, на эту тему недавно появилась одна замечательная статья. Я тебе вышлю по имейлу. Ее автор академик Аристотелев. Кажется, она опубликована в каких-то «Ученых записках»…
— А какова позиция Германии? — поинтересовался будущий помощник. — С них ведь все и началось. Чего Германия на самом деле добивается?
Ограк ван дер Велде, сложив кисти рук, покрутил большими пальцами, что было признаком большой сосредоточенности.
— Да, для Германии проблема беженцев наравне с Восточной Европой — второй существенный фактор. Нам известна соответствующая немецкая риторика. Взять хотя бы волну беженцев, порожденную нацистами. Мы знаем, что Германия весьма комфортно устроилась, декларируя чувство вины. Посыпание головы пеплом избавляет ее от обязанности участвовать в делах мира. Однако сейчас мы столкнулись с чем-то другим. Германия надеялась, что другие страны тоже примут беженцев. В связи с общей ситуацией такое ожидание нельзя назвать нелогичным. Слово «солидарность» обладает волшебными свойствами. А каков был скрытый мотив сей надежды? Германия, конечно, знала, как обстоят дела с экономикой в большинстве европейских стран, она понимала также, что беженцы станут для этих стран тяжелой ношей. Но, несмотря на это, восточные европейцы, сжав зубы, примут беженцев, ибо нельзя же быть хуже других. Так, они последуют своей риторике и… сломают себе шею. Ну не окончательно. Однако подняться они уже не смогут. Стагнация углубится. Уровень жизни понизится, общество утратит стабильность. Бросим взгляд на структуру беженцев. В ней есть своя градация. Возникает такое чувство, что Германия надеялась — опять-таки совершенно оправданно — снять сливки. Те, что похуже, сели бы на шею других стран. Кроме того, немцы благодаря своей педантичности и основательности интегрировали бы этих беженцев. Правда, с турками они не справились. Но немцы учатся на своих ошибках, если бы они немного меньше боялись проявлений тоталитаризма, то они поставили бы своих турок на место. Я имею в виду их интеграцию в общество. И что за этим последует? Число жителей конкурирующих стран уменьшится и постареет, экономика стагнируется. А число немецких граждан увеличится, экономика будет все больше процветать. Германия благодаря этой истории с беженцами укрепит свою лидирующую позицию, станет еще более великой, почти мировой державой. То, чего Германия не достигла войнами, теперь она сможет достичь незаметно, будто это само собой разумеется, да еще набрать в глазах мира очки в моральном отношении.
Немного помолчав, он продолжил:
— Разумеется, это всего лишь спекуляция. Тут имеется несколько слоев. Ниже всего находится национально-политическое подсознание. Я не уверен, что немцы действительно так думают. Сами они ни за что не признаются в этом. Я никогда не решился бы спросить об этом Ангелу. Теперь они могут сделать вид, что им никогда даже в голову такое не приходило. Германия стала умнее. Вряд ли она могла предположить, что историческая тень так длинна и предубеждение против немцев столь велико. Германия может даже процитировать Новый Завет, но другие все равно на это не клюнут. Скорее часть Европы откажется от солидарности, нежели поверит Германии. Тем не менее Германия выйдет из этого положения легче, чем многие другие страны! — Эти последние слова Ограк произнес с каким-то особенным нажимом. Он поднял бокал. — Так выпьем же за Священный союз! Ведь были люди в свое время!
Где-то пробили часы.
— У меня вечером прием, нужно перед этим немного отдохнуть, — сказал эвфемистично в свое оправдание молодой господин.
— Разумно, — кивнул пожилой. — Мне тоже пора.
— Только будьте добры, перекиньте мне этого, как там его — Архимедведева?
— Аристотелева, — поправил его Ограк, протягивая руку.
В этот момент зазвонил его телефон.
Другой вежливо отошел в сторону.
— Вот как, — произнес Ограк недовольно. — Какая-то ерунда получилась с восточным европейцами. Я сказал…
И тут он заметил, что пришло еще какое-то сообщение.
«If you prick us, do we not bleed? If you tickle us, do we not laugh? If you poison us, do we not die? And if you wrong us, shall we not revenge?»[1]
«Кто-то беспокоит меня цитатами из Шекспира, — подумал он. — Надо бы выяснить кто». Его телефон был засекречен.
Дятел из нижнего захолустья
Историко-географический очерк
Этот поселок назывался Нижнее Захолустье. Но было и Верхнее Захолустье, исторически более важное место, где раньше располагались мыза, парк, церковь и трактир. В Нижнем Захолустье жили батраки, мызная прислуга и прочий простой люд. После октябрьского переворота в господском доме разместилась начальная школа. А когда в Москве в пятидесятые годы задумались об индустриализации этого края, то выбор пал именно на Нижнее Захолустье, ибо рядом с ним проходила железная дорога. Там построили комбинат, производивший картонные ящики, сия продукция по железным дорогам развозилась во все концы бескрайнего государства — вплоть до Тихого океана. В лучшие времена на комбинате трудились семьсот пятьдесят рабочих. А поскольку местной рабочей силы не хватало, ибо накануне треть зажиточных крестьян была сослана в Сибирь, то рабочих завезли из Белоруссии, Украины и Калининградской области. Местные называли их ваньками или иванами, потому что в те времена слово «мигрант» было неведомо.
Когда производство было налажено, наверху приняли решение объединить Верхнее Захолустье с Нижним, так и случилось, хотя это и не было связано с идеологией напрямую, так как эти два поселка срослись и без указания сверху.
Сначала новой территориальной единице хотели дать другое название — Картон-Энергия. Однако против него выступили как защитники старины районного центра, так и национально настроенные коммунисты. Именно последние отстояли прежнее название, о чем позднее старательно напоминали как о свидетельстве своей антисоветской деятельности.
Так поглотившее своего соседа Нижнее Захолустье и фигурировало на географической карте вплоть до начала девяностых годов.
Когда в 1992 году в Эстонии была восстановлена независимость, в поселке возникли два движения. Одно, в котором доминировали жители прежнего Верхнего Захолустья, поставило перед собой цель снова отделиться от Нижнего. Они объявили, что были насильственно присоеденены к Нижнему Захолустью и таким образом оказались под двойной оккупацией — как со стороны Кремля, так и со стороны Нижнего Захолустья. Вот как они обосновывали свое устремление: «Какие же мы нижние, внизу мы были в оккупационное время, а теперь мы свободны и потому должны быть верхними».
Понятно, что против этого выступили жители Нижнего Захолустья, которые утверждали, что их напрасно низводят, ибо они не виноваты в том переименовании, игра велась поверх их голов. К ним присоединилась часть Верхнего Захолустья: дескать, традиции нужно уважать. Ведь мы в свое время боролись за это название и отстояли его, несолидно то и дело переименовывать. Эстонцам это не свойственно. Они утверждали (за что их осудили в криптонижнезахолустьевщине), что нельзя вычеркивать из своей жизни ни одной главы, они даже установили на пустыре памятный камень, на котором было высечено:
«ЗДЕСЬ НАХОДИЛСЯ КОМБИНАТ ПО ИЗГОТОВЛЕНИЮ
КАРТОННЫХ ЯЩИКОВ, ГДЕ МЫ РАБОТАЛИ»
Позднее к этому кто-то добавил желтой краской:
«Мы тоже были людьми!»
Тем не менее переименователи могли бы добиться своего, если бы не стали жертвой излишнего рвения. Им показалось мало переименования поселка в Верхнее Захолустье, они посчитали, что в слове «захолустье», отсутствует перспектива. Их ораторы были уверены, что европейцы непременно устремились бы в поселок, если бы не его название. Они даже провозгласили лозунг: «Нижнее Захолустье — Прибалтийская Норвегия!» Но что они знали о Норвегии? Тем не менее все хотели кем-то стать. (Например, венгры хотели стать швейцарцами, а Калиниградская область — Гонконгом Балтийского моря.) В надежде на это было сделано предложение назвать поселок Вышнеград. Название поставили на голосование, и оно было одобрено. К сожалению, население поселка сильно поубавилось. Комбинат вскоре после восстановления независимости обанкротился, рабочие разъехались, большинство перебралось в Таллин. Поезда больше не ходили. Рельсы и шпалы были разобраны, и на заросшем железнодорожном полотне остался лишь семафор, стоял, как гороховое пугало. Затем на европейские деньги там была проложена тропа здоровья, на которую иногда захаживали пьяницы да изредка забредала старушка, перегонявшая свою коровенку из кустарника на зеленую полянку. В поселке с населением в две тысячи двести человек осталось всего девятьсот пятьдесят, что для статуса города было недостаточно. Зато национальный состав поселка сделался образцово гомогенным, русской речи почти не было слышно.
МОЯ ПРЕДЫДУЩАЯ ЖИЗНЬ
Меня всегда звали Дятлом (Dendrocopus major), отец и мать, братья и сестры, не говоря уже о приятелях. На самом деле это моя фамилия, а никакое не прозвище, мы все Дятлы, вся моя семья. Остальных детей звали по имени, а меня — никогда.
Я рос в добропорядочной семье, здравомыслящей и этичной. Главное для нас — дело делать. Слово «пахать» произносилось как в прямом, так и в переносном смысле. Детей наказывали, но не били, могли разве что шлепнуть иногда.
Меня не воспитывали в националистическом духе, но всегда напоминали, что эстонцы должны вести себя этично. Нельзя врать, воровать, нельзя предавать друзей и вообще вести себя по-свински. На нашем столе не было сине-черно-белого флага, но, что Эстония раньше была независимой, от меня не скрывали. Мой отец не был трусливым человеком, просто его специальность к идеологии не имела никакого отношения, он знал, что его работа будет нужна при любой власти. Он был жестянщиком, panel-beater, ремонтировал автомобили, попавшие в аварию.
Моя мама работала медсестрой в местной амбулатории. Она была богобоязненной женщиной, несколько ее подруг, ходивших к нам в гости, принадлежали к приходу баптистов. Мама тоже иногда ходила в церковь, однако нас никогда с собой не брала, иначе об этом узнали бы в школе.
Нас было пятеро детей, которые впоследствии родили своих, один ребенок появился у сестры и двое — у старшего брата. Сестра состоит в официальном браке, и у всех остальных, кроме меня, имеются постоянные спутники. (Лаура окончила сельхозакадемию и стала работать ветеринаром. Старший брат, Лаури, сначала учился в морской академии, докторскую защитил в Германии, где сошелся с литовкой, своей однокурсницей, и остался там жить. Другой брат, Маури, сначала работал в туристической сфере, параллельно изучал психологию, а потом пошел в политику. Младшенький, Анти, разочаровался в обществе и никуда не уехал, сейчас помогает отцу ремонтировать машины.)
У нас была замечательная школа — я осознал это гораздо позднее, — которую я окончил с хорошим аттестатом. После чего я поехал в Тарту, сдал вступительные экзамены (это было еще в советское время) и поступил в университет на английскую филологию. В программу входил и немецкий язык, а финский я изучал факультативно.
Из дома я уехал потому, что хотел получить образование и повидать мир, к своему поселку я не испытывал презрения. Скорее наоборот, у меня осталось впечатление, что это было прекрасное место. Видимо, так и было.
После окончания университета я по распределению два года служил в издательстве. А затем по протекции брата поступил на работу в туристическую фирму. Здесь я соприкасался с иностранцами. За несколько лет до восстановления независимости я первый раз попал за границу — в Болгарию. А потом съездил в Финляндию, Данию, Францию и еще кое-где побывал. Поделюсь в связи с этим своими наблюдениями. Их много, но достаточно привести некоторые из них.
Это случилось в Софии. Вместе со мной ожидали лифта двое немцев, судя по всему, супружеская чета, представители среднего класса. Накануне я беседовал с ними за завтраком. Сначала мы обменивались любезностями, но когда они узнали, что я из Советского Союза, то повели себя более отчужденно. Мы холодно кивнули друг другу. Подкатил лифт. Лифтер в форменной одежде открыл дверь. Когда мы плавно спускались вниз, немец что-то спросил у лифтера на своем языке. Лифтер развел руками: дескать, не понимаю. Немец повторил вопрос по-английски. Тот покачал головой. И с французским дело было не лучше. «И это называется международный отель. Ох уж эти болгары», — постучал немец кулаком по голове.
«Это Горбачев виноват, — сказал я, когда лифт остановился. — Его сухой закон коснулся и Болгарии, ее считают шестнадцатой советской республикой». Немцы недоуменно на меня посмотрели. Я пояснил: «Если бы им разрешили с утра выпить сливовицы, то они заговорили бы на всех языках».
Немцы довольно долго молчали. Затем первой рассмеялась немка: «He is humorous! — показала она на меня пальцем. — He is making fun!»
Оба изумленно на меня посмотрели. Это была не бог весть какая шутка, но я понял, что они сделали для себя открытие: оказывается, у восточных европейцев есть чувство юмора, а это признак интеллекта. Свойство, как говорит наука, присущее только человеку. Возможно, дома они поведали своим знакомым, что встретили восточного европейца, который умеет шутить. (А те не верили: «Эльфрида, а ты не преувеличиваешь, может, тебе просто показалось?» Или: «Ханс, уж не стал ли ты социал-демократом?»)
Второе наблюдение сформировалось не сразу. До меня постепенно стало доходить, что наше понимание национальных достоинств сильно отличается от оценки иностранцев. Когда они узнавали, что я эстонец, то это им ни о чем не говорило. А когда сообщал, что я из СССР, то большинство (немцы в этом случае были исключением) начинали радостно улыбаться и говорить: а-а, «from Russia». Я объяснял, что я эстонец. Помимо фактической ошибки, тут было и другое. В нашем представлении русские — довольно отсталые люди, полуазиаты, варвары. Конечно, я знал, что это представление основано на понятии «homo sovetikus», что настоящие русские совсем другие. Но такую разницу делали преимущественно в кругу образованных людей. Большинство оперирует клише. Так поступали и иностранцы, принимающие меня за русского, которым нравились русская душа и русский медведь. Я был обескуражен: неужели я хотя бы внешне не выгляжу более отшлифованным, чем какой-то медведь, разве нам не свойственен европейский такт, разве наш английский не звучит более складно?
Я был уверен, что, дистанцируясь от русских, я вырасту в глазах собеседников, что они смягчатся, узнав во мне цивилизованного человека, маленького целеустремленного эстонца, у которого из-за превратностей судьбы жизнь сложилась не так благополучно, как у них, голландцев, французов и других, но который является существом более высокой пробы, нежели какой-то медведь.
На самом деле, когда я начинал размахивать свидетельством о родовитости, собеседником овладевало разочарование: «Ах вы не представитель могучей нации, вы родом из какого-то маленького неведомого племени!» Я не понимал, что, по мнению большинства, существуют две могущественные силы и было бы хорошо встретиться с одной из них. Что бы о них ни говорили, все равно это означало бы возможность соприкоснуться с чем-то мистическим и мифическим. Ибо большое есть большое, а малое есть малое. Все остается как встарь, когда у трактира хозяин говорил с хозяином, а слуга со слугою.
Вполне естественно, что в таких случаях я здорово терял в самооценке. Огонек любопытства, зажигавшийся у собеседника в предвкушении общения с русским, угасал и сменялся вежливым интересом. Его любопытство будоражило не вековое братство, а причастность к сильному желтому семени, из которого произросли Аттила, Тамерлан и Чингисхан, правители мира. Я понял, что Запад из самоненавистничества все простит Сталину и другим завоевателям.
Потом произошла поющая революция, я тоже ходил на Певческое поле, на разные народные собрания. Анализируя тогдашние чувства, мне вспоминаются две вещи. С одной стороны, я был абсолютно спокоен: я нисколько не боялся, что Россия нападет на Эстонию. И когда на Вышгороде перед зданием парламента соорудили баррикаду из каменных глыб (я ходил на это посмотреть), то первая мысль была: кому-то ведь придется таскать их обратно. То, что из Советского Союза образуется Россия, было для меня очевидно.
С другой стороны, я не испытывал такого душевного подъема, как многие вокруг меня. Я не эксперт в социальных вопросах, но было ясно, что между новыми политиками начнется борьба за власть. Я в какой-то мере следил за мировыми событиями и предполагал, что у нас тоже появятся свои Мазуровы, Нкомо и Мугабе.
Работа гидом, которая длилась семь лет, повлияла на мое развитие в нескольких отношениях. Так сказать, с обязательными достопримечательностями — музеем на открытом воздухе, певческой эстрадой, маленькими островами, национальным парком Лахемаа, Тартуским университетом и еще кое с чем — знакомили всех, даже тех специалистов, которых интересовали исключительно городища, старые мызы или музеи изобразительного искусства.
Эстония довольно пологая страна, особенно на западе и на севере. Земля покрыта лесами и болотами, повсюду деревья и кустарники. Но тут можно найти блуждающие валуны, оставленные последним ледниковым периодом. У эстонцев, как у всех северных народов, большие валуны занимают видное место в мифологии. Вот и в моем маршруте были намечены некоторые из таких камней. Я приглашал народ выйти из автобуса, вставал возле валуна или забирался на него — в обхвате он, как правило, не превышал десяти метров — и с жаром рассказывал легенды о Калевипоэге, который метил таким вот валуном в какого-нибудь черта. Меня внимательно слушали. Кое-кто, правда, зевал, но я относил это за счет недосыпания. Через несколько лет я впервые поехал в Финляндию и дальше — в Норвегию. Конечно, я знал, что там совсем другие ландшафты. Однако одно дело знать, а другое — видеть собственными глазами. Когда я узрел валуны, в десять раз больше наших, рядами стоявшие вдоль дорог, когда увидел скалы и фьорды, на километры врезающиеся в берега, то на их фоне наши плитняки показались лестничными ступеньками. После всего этого нужно было сделать над собой усилие, чтобы возле наших валунов изображать священный трепет. Я поставил себя на место финнов, которые не могли понять, зачем их привезли в этот кустарник к этому валуну, если на их земле таких полным полно.
То же самое можно сказать о холмистой местности Южной Эстонии. Эти покрытые лесом холмы, высотой не более шестидесяти метров над уровнем моря, конечно, весьма живописны. Многие имеют названия, содержащие слово «гора». Но после Южной Германии и Швейцарии я должен был превозмочь себя, чтобы произнести это слово (к счастью, названия этих «гор» я не должен был переводить своим туристам).
В принципе то же самое относится к нашим самым большим пятиметровым водопадам на нашей самой большой, стокилометровой реке, которая в самом широком месте не превышает сотни метров, к нашим самым большим деревьям и другим достопримечательностям.
Впрочем, и с городами дела обстоят не лучше. В первые годы я с восторгом рассказывал об уникальности таллинской готики. Она и правда примечательна. В связи с тем что в России не было настоящего Средневековья, архитектурные стили Западной Европы проникли лишь в Петербург в виде классицизма, и поскольку многие советские люди никогда не ездили за рубеж, то Старый город со своими башнями и крепостными стенами действительно завораживал их.
Когда порой я слышал, что Таллин — «милый немецкий городок», то воспринимал это как насмешку завистников. Но спустя несколько лет, поездив по Европе, я понял, что половина Германии и вообще вся Северная Европа полна такой готики. Наша особенность заключается в том, что мы «последняя готика» на востоке.
После этого открытия было странно водить туристов к стене длиной в несколько сотен метров — хотя и довольно толстой, — к этому фрагменту средневековой крепостной стены, и рассказывать, какая она уникальная. Смешно было показывать развалины старого монастыря, от которого осталось всего две стены, тогда как в Европе сохранились совершенно целые монастырские строения.
Однажды я знакомил итальянских туристов с орденским городищем и сообщил, что оно относится к XIII веку. Один из туристов спросил: «До Рождества Христова?» И тут я понял, что у них на родине совсем другое летоисчисление. Знакомя туристов с какой-нибудь нашей четырехэтажной каменной постройкой XV века, я представлял недоумение туристов: зачем нам показывают это здание? Стоило ли ради этого ехать так далеко? У них на родине этого добра хватает в каждом городке, и никто не считает это чем-то особенным. Но из вежливости туристы ничего не говорят. А теперь я думаю, что они рассматривали не объекты, а меня. Дескать, что это за субъект, который продает нам такой товар? А точнее — они изучали меня с интересом энтомолога…
Когда до меня дошло, что все эти проявления изумления сплошь притворная вежливость, что я обманывал себя, у меня наступил душевный кризис.
Всякие мысли приходили в голову. А вдруг эти группы фиктивны, то есть я имею дело не с настоящими туристами, а с подставными лицами? Что если они подосланы к нам из соображений политкорректности, чтобы впрыснуть в наш народ эликсир оптимизма во избежание коллективного самоубийства? Где-то в Европе имеются крупные клиники для душевнобольных, в которых следят за нашим здоровьем. (Первое правило, как известно, гласит: никому нельзя показывать, что о нем беспокоятся. Это нужно делать незаметно. Нельзя стесненному в средствах человеку предлагать деньги напрямую, ибо это ранит его самолюбие, нужно невзначай подбросить на его пути пачку крупных купюр.)
В итоге знакомство с западным миром нанесло мне серьезную травму. Не стоит выпускать гидов за рубеж (пусть отдыхают дома или в странах такого же уровня!). Ведь должен же в них сохраняться какой-то энтузиазм и наивная вера. Ибо гид — тот же продавец. Он должен верить, что продаваемый им товар лучший в мире.
Последней каплей в чаше моего личного кризиса была двухнедельная поездка в Лондон. Это может показаться неожиданным, ибо Лондон в своем нынешнем состоянии совсем не такой старый, как средневековый город. Но именно там я остро почувствовал, как эта новая жизнь, куда мы устремились всем народом и всей страной, началась уже несколько веков назад и почти непрерывно до сего дня развивалась. Это чувство произвело переворот в моей голове. В священном трепете я остановился посреди Стрэнда и схватился за эту самую голову. Я никогда не был фанатом Оскара Уайльда, но именно в тот момент меня как током ударило: этот старый греховодник, который поднял человеческую жизнь на величайшую высоту и заглянул оттуда в глубочайшую пропасть, проделал это уже в XIX веке. Все мое коллективное прошлое разом спроецировалось на этот фон и фон еще одного факта: Лондон — единственный значительный европейский город, который никогда не подвергался разорению и оккупации.
Я совсем упал духом. Настал момент, когда я должен был сделать над собой большое усилие, чтобы водить туристов к нашим развалинам и к какому-нибудь мало-мальски примечательному дому и объявлять: какой он уникальный! Я даже начал пить, но это не помогало. Я понял, что должен сменить работу. Во мне созрело стоическое решение. Принимай все как есть! Возлюби неизбежность!
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
И я решил повернуться к Европе спиной. Мне не дано участвовать в ее жизни, я обойдусь без нее. Нужно вернуться в Нижнее Захолустье, к своим корням. Вернуться, чтобы обрабатывать мотыгой каменистую землю, вгрызаться в нее, чтобы добраться до своих корней. Я стал работником местной библиотеки.
Надо сказать, что моя связь с родным гнездом не прерывалась. Время от времени в столице появлялся какой-нибудь односельчанин. Кое-кто задумал даже основать в Нижнем Захолустье клуб, но участники клуба собирались только три раза. Один предприниматель, друг моего брата-политика, взваливший на себя этот клуб, видимо, понял, что их партия много голосов не соберет, слишком мал уезд.
Раза два я ездил домой навещать родителей, отыскивал своих бывших однокашников, тех, кто еще не успел покинуть родное гнездо, дабы поговорить и разведать о местной жизни.
Понятно, что сведения эти были отрывочны. Теперь, раз уж из меня должен был получиться постоянный житель Захолустья, я решил ввести себя в курс дела. Я стремился поговорить со всеми, с кем сводил меня случай. Ходил в Валерин бар и беседовал с мужиками. Мужики проклинали жизнь, но это они делали всегда. И как всегда, за кружкой пива им удавалось возвыситься над этой жизнью. Более основательную картину давали местные старушки. Они говорили конкретно, хотя иногда утопали в деталях. Однако настоящая жизнь ускользала между мужиками и бабами.
Знакомств завязалось много, но не близких. Я наблюдал пульс и ритм поселка. Видел одни и те же места в разные времена года, видел, как в садах проходят весенние и осенние уборочные работы, как улицы покрываются льдом, а потом снегом, как люди меняют одежду в зависимости от погоды. Все меня трогало, я испытывал умиление, глядя на гипсового гномика перед домом под елкой, или рассматривая пластмассовых гусей на лужайке, или любуясь левкоями и крокусами между капустными и свекольными грядками. Ощущал, как люди стараются создать вокруг себя красоту и что здесь открывается то же начало, что и тридцать тысяч лет тому назад, когда в пещерах Альтамиры рождались наскальные рисунки. Мне казалось, что в Нижнем Захолустье сохранилось особенное героическое племя, что оно достигнет цели гораздо быстрее, чем кроманьонцы. Я решил их подбодрить. На основании этого желания я написал эссе и отправил его в местную газету.
ПРОСЛАВЛЕНИЕ МЕСТНОГО ПАТРИОТИЗМА
Й. Р. Дятел
Одна из самых замечательных вещей в мире — это когда люди довольны своей жизнью там, где они живут, и не рвутся в другие места. По-человечески понятно, почему многие считают, что хорошо там, где нас нет. Эту поговорку мы слышим, когда безработица слишком высокая, дороги и транспорт в безобразном состоянии, медицинское обслуживание и культура на низком уровне — одним словом, когда все плохо. Низкий уровень жизни сильнее всего сказывается на деревнях и на маленьких поселках. В самых бедных странах возникают огромные города, мегаполисы. Мехико и Каир, Лагос и Дакар — в такой город со всей страны съезжаются искатели лучшей жизни. Однако они ее там не находят, и даже если находят, то все равно ничего хорошего из этого не получается. В обществе происходит перекос, когда вся тяжесть падает на один локус. И наоборот, жизнь в стране можно считать налаженной, если люди не стремятся в крупные центры. У них всегда хорошее настроение и бодрый дух, им хочется свою деревню, свой поселок или городок изменить к лучшему. Они пускают там корни, выращивают сады, которые потом завещают своим детям.
Мы можем смеяться над провинциальностью и ограниченностью персонажей романа «Бэббит» Синклера Льюиса, но разве не похвально, что они не едут в Нью-Йорк, а хотят совершенствовать свой родной город Зенит. Богатые малые центры по всей стране так же важны, как и сильный средний класс.
Как приятно побывать в какой-нибудь скандинавской деревушке, где обитают люди, довольные своей жизнью. Они не чувствуют себя отверженными или заброшенными, потому что качество их жизни не хуже, а то и лучше, чем в большом городе. И что самое главное — они сами выбрали эту жизнь. У них развито чувство хозяина. Они доброжелательны и охотно показывают гостям свой родной край и ведут с ними откровенный разговор. Помнят ли эстонцы противостояние господ и мужиков в романе Таммсааре? Нужны и те и другие, их антагонизм двигает жизнь вперед, и пусть каждый сам выбирает, кто им больше по нраву. Однако ныне мы утратили это равновесие. Провинция склонила голову перед крупными центрами и чувствует себя униженной. Человек из периферии считает себя виноватым в том, что он вообще существует, — он неудачник, он лузер по определению.
Поэтому я хочу пропеть дифирамбы явлению, которое называется местный патриотизм. Я хочу сам сделать что-то хорошее, вместо того чтобы куда-то бежать, — именно такое отношение должно у нас преобладать. Только тогда жизнь в целом улучшится и провинция не опустеет, только тогда не стыдно будет считаться сливками заштатного городка, жизнь в нем будет комфортна и приятна. Тогда прекратится амок в центры притяжения. Конечно, эта жизнь должна возникнуть на местах, возродиться снизу. Я надеюсь, что когда-нибудь увижу это собственными глазами.
* * *
Заметку напечатали. Прямые отзывы до меня не дошли, опровержений никто не обнародовал. Я не хотел своей публикацией кого-нибудь задеть, напротив, я хотел выразить свою солидарность с местными людьми, их вдохновить. Поэтому я удивился, когда некоторые люди стали меня избегать.
«Неужели мы такие никчемные, что даже уехать отсюда не можем?» — всем своим видом говорили одни.
«Нам что, на подножном корму сидеть, с нас довольно и этого!» — негодовали другие.
«Мы, значит, будем ишачить и горбатиться, а плоды будут собирать другие?» — возмущались третьи.
Стало понятно, что местный патриотизм кажется героическим только со стороны. Для тех, кто внутри, он видится совсем иначе, и если кто-нибудь их за это хвалит, то они понимают это превратно.
Одним словом, за один год и два месяца моя влюбленность в провинцию прошла, что вполне естественно для любой влюбленности. Я понял, что себя переделать трудно. «Леопард не может избавиться от своих пятен», — прочитал я в одном английском учебнике (это важно!). Я снова замкнулся в себе, мной снова овладело уныние.
Бывает, в тебе зарождается что-то, и тебе трудно разобрать: это таинственная тяга к истокам, где можно найти подтверждение этому нечто, или некая вещь, с которой случайно соприкасаешься и она приобретает в связи с этим зарождением специфическое значение? На работе у меня было много времени для чтения, потому что в библиотеку ходило мало народу. Я прочитал, например, как Колумб вернулся из своего первого рейса в Америку. Он привез неведомые вещи, чтобы показать их в королевском дворце Изабелле и Фердинанду. Помимо табака, ананасов, гамака, белого перца он представил группку индейцев, которые по этому случаю были переодеты в европейскую одежду. Придворные смотрели на них с большим интересом и изумлением. Понятно без слов, что я немедленно сопоставил себя с этими индейцами. Мало того, я почувствовал, что нахожусь в одном ряду с ананасами и белым перцем, ощутил себя червяком, о котором говорят, дескать, уродливый, но настоящий, а если он еще и шевельнется, то они вскрикивают: «Да он живой!»
А еще я прочитал, что в 1684 году Бенгт Готфрид Форселиус родом из Швеции организовал недалеко от Тарту семинарий, где он учил детей крепостных эстонцев читать, писать, считать, давал уроки теологии, обучал церковному пению, немецкому языку и переплетному делу. Его целью было вырастить школьных учителей и кюстеров. Деятельность Форселиуса не всем была по нраву. Часть помещиков боялась, что крепостные крестьяне поумнеют и начнут предъявлять слишком большие требования. На Форселиуса пожаловались, что он якобы разбазаривает казенные деньги, ибо эстонцы не поддаются обучению. Форселиус обратился за помощью к шведскому королю. Он взял с собой двух самых смышленых учеников — Яака из Игнати и Юри, сына Ханса, из Пакри — и представил их королю. Мальчики смогли ответить на самые сложные вопросы. Король остался доволен учителем и учениками и подарил мальчикам несколько золотых монет. У меня и с этими мальчиками возникло чувство родства. Яак и Юри поселились во мне да так и остались до конца жизни. Должен поведать, что в 1688 году, когда Форселиус во второй раз возвращался из Швеции, на море поднялся большой шторм, корабль затонул и основателя народных школ поглотили морские волны.
Во время чтения я утвердился в том, о чем давно догадывался: людям все время врут, дурят их и оболванивают. Все время внушают им то, чего повседневный опыт не подтверждает. Например, говорят, что не в деньгах счастье, что бедность, дескать, не порок. Если бы это было так, то об этом не надо было бы писать. Или утверждают, что низкорослый мужчина может жить в небесной гармонии с женщиной, которая в два раза выше него, хотя такие пары встречаются только в комедийных фильмах и на арене цирка.
Эти и другие примеры приводятся для того, чтобы утешить несчастных. Им продают сладкую ложь. Великая ложь, будто большие и малые народы равны. Конечно, на протяжении истории в этой области многое изменилось. Сегодня малые народы не порабощаются и не уничтожаются, их не загоняют в резервации, в глазах закона их не дискриминируют. Более того, обычные граждане больших наций привыкли к существованию в своей среде представителей малых и не делают из этого проблемы. Теперь дискриминация опосредована и невидима, ее можно даже не заметить. Но она никуда не исчезла.
Равенство народов — это сказка для глупцов. Приведу один пример скрытого доминирования. Мы все должны изучать в школе культуру великих наций. Я должен изучать Бальзака. Дело не в том, что я не хочу, напротив, Бальзак мне даже нравится. Дело вовсе не в этом. Но одно только знание, что если бы у нас был свой Бальзак, то никто в мире, кроме нас, его не изучал бы, — уже одно это вызывает у меня протест. Бог с ним, с Бальзаком. Он уже занял свое место в истории мировой литературы. А если бы Кафка писал на эстонском языке, никто в мире о нем даже не услышал бы. Сомневаюсь, что о Кафке узнали бы, если бы он писал на чешском языке, ведь он жил в Праге. Не знали бы о Прусте, о Фолкнере и о многих других. И так происходит не только с Эстонией. Жившего в Риге Роберта Музиля не знал бы никто, пиши он на латышском.
Одним словом, великие считают естественным, что их духовное наследие составляет общее богатство человечества. Большой народ рыгнет или пукнет, мы говорим: классика! И такое давление происходит абсолютно во всем.
Понятно, что тут я ничего изменить не могу. К тому же я не творческий человек. А что можно изменить, спросил я себя. Что меня не удовлетворяет? Не собираюсь же я соревноваться с Бальзаком!
Если бы причина крылась в карьере, деньгах или даже в славе, то достаточно было бы просто перебраться в крупный центр, ну хотя бы в Тарту, который с его ста тысячами жителей можно назвать городом. Или поехать в столицу, где жителей в четыре раза больше. И оттуда совершать длительные поездки по Европе. Нормальному человеку не нужно, чтобы его узнавали на бензоколонках всего мира, ему не так много надо. По крайней мере, мне хватило бы малого. Ясно, что счастливым можно быть везде. Понял я и то, что в общих чертах жизнь везде одинакова, приятные и несносные люди поджидают меня везде на маршруте Париж—Токио—Лондон—Нью-Йорк, только многотысячным тиражом.
В этом смысле я спокойно мог бы провести свои дни на родине. И все-таки чем вернее меня в этом убеждал рассудок, тем сильнее бунтовала душа. Мне уже стало ясно, что от всего нужно освободиться. Но как? И во имя каких целей? Механического переезда недостаточно. Я наблюдал эти переезды. Это были простые эстонцы, которые уехали. Я взвешивал разные возможности: а не стать ли мне каким-нибудь деятелем, например поступить в школу дипломатов, ибо на иностранной службе сам становишься немного гражданином мира? Но я понимал, что для дипломата я слишком нетерпелив.
Так я ходил и обдумывал разные возможности. Поскольку ничего лучшего на горизонте не возникло, я снова вернулся к работе гида. И то был указующий перст, ибо поводом для следующего поворота судьбы (или его катализатором) стал один забавный и деликатный эпизод. Опишу его в третьем лице.
ЭПИЗОД
Когда Дятел опустил голову на подушку и отдышался, рыжая Светлана склонилась над ним, посмотрела на него просиявшим взглядом, какой бывает только у славянки (или испанки, голландки, китаянки, индианки или женщины любой другой национальности, с которой Дятлу не довелось общаться) и сказала:
— Ты совсем не похож на эстонца. Ты такой живой и пылкий. С тобой так хорошо, это так освежает! Я так тебе благодарна!
Польщенный Дятел что-то пробормотал и притянул голову Светланы в ложбинку под горло.
Светлана тоже была гидом, и все произошло в летний туристический сезон. У Дятла выросли крылья, его признали. И лишь немного погодя до него дошел смысл сказанного. Его похвалили за то, что он не принадлежит своей нации! Можно даже сказать, что его похвалили за предательство своего народа. Разумеется, Дятел сделал это не прямо и не сознательно, но в глубине души он все-таки это совершил. Он обрадовался комплименту, что он не такой, как другие эстонские мужчины, его собратья и борцы за свободу. Разве каталонец испытал бы упоение, если бы ему в кровати сказали, что он не похож на каталонца или что-нибудь в этом роде? Разве фризский мужчина взвизгнул бы от счастья, если бы ему сказали, что он как немец?
Светлана словно прочитала его мысли.
— Мой маленький крипторусский, — сказала она. — Иди ко мне, иди к своей большой славянской мамочке!
* * *
Возможно, для иного человека осознать себя — все равно что узнать диагноз смертельной болезни. Когда он слышит об этом первый раз, то недоверчиво смеется. Затем возмущается, категорически отвергает услышанное и меняет врача. Затем впадает в отчаяние, почему именно он. Потом начинает ставить условия, торговаться, неужели нельзя вылечить, продлить жизнь и так далее. Наконец, смиряется, делается ко всему безразличен, тихо подчиняется судьбе. Со мной было не так, наоборот, меня охватила безумная жажда жизни, невероятная воля проснулась во мне. Моя душа возопила: не хочу проживать свою единственную жизнь как скотина, ведомая на бойню! Я должен сопротивляться, это мой долг. Я тоже человек! В этот миг во мне и родилась безумная идея, которой я посвятил бо`льшую часть последующей жизни. Да, черт возьми, я — не эстонец!
Я решил совершить обрезание. Нет, не по-еврейски (brit milah) и не по-арабски (khitan), а духовно. Я решил стать кем-то другим.
Решение было из ряда вон выходящее — прекрасное и ужасное одновременно, словно я заглянул в глубокую живописную пропасть. Итак, с чего начнем? Довольно легко было решить вопрос «кем стать?».
В моем детстве была популярна книга с картинками, в которой мужчины и женщины красочно представляли разные профессии. Был врач в белом халате со стетоскопом в руках, трубочист со щеткой и круглой гирей, почтальон с толстой сумкой на ремне, шофер, инженер и другие. Под картинками стояли стихи на соответствующую тему. Книга называлась «Кем быть?». Она заканчивалась моралью: «все работы хороши». Перед моим мысленным взором возникла книга «Кем стать?». К сожалению, я не мог сказать, что все национальности хороши. К тому же одна у меня уже была, называлась она эстонец (или это была профессия?), и я хотел ее сменить или, скорее, переучиться. Если отнестись к делу практично, то легче всего было бы превратиться в русского. Некоторые эстонцы за последние шестьдесят лет обрусели, хотя в XIX веке еще больше эстонцев онемечилось. И уже поэтому эти две возможности меня не устраивали. Поскольку я был человеком не первой молодости, то понял, что экзотика тоже отпадает, нужно выбрать что-нибудь посолиднее, чтобы было наверняка. И я решил стать британцем с английским субстратом. Не исключено, что шотландский или ирландский вариант был бы занимательнее, но, учитывая мои возможности, непреодолимо специфичным.
Я решил начать обрезание у себя на родине, чтобы потом уехать в Британию и там довести дело до конца. Прежде всего необходимо преображение в самом широком и глубоком смысле этого слова. С внешностью уже ничего нельзя было поделать (пойти к пластическому хирургу и сказать: дескать, сделайте мне «stiff upper lip»*, хочу быть «weak chin aristocrat»**!). А также ни к чему были все эти взятые из кинофильмов аксессуары вроде курительных трубок и прочего, в лучшем случае они годятся для театральной сцены или праздника стиля. Я хотел изменить свое содержание, залезть в новую духовную шкуру. Известно, что все начинается с языка. Я пошел на курсы английского языка в областной центр, но вскоре понял, что на данном этапе развития зря теряю время. Я не был настолько наивным, чтобы верить во все эти сказки об изучении языка во сне, во все эти ускоренные курсы, обещавшие обучить языку за две недели. Все это обман и стремление развести на деньги. Конечно, есть сверхталантливые люди, способные выучить язык за несколько недель, но таких один на тысячу. А этот элементарный уровень знания, которым владеет каждый продавец в Египте или в другом месте, меня, разумеется, не устраивал. Я начал ревностно, почти фанатично учиться, как сами англичане говорят, the hard way. Выписывал слова и выражения на карточки и зубрил их с утра до вечера. Систематизировал по языковым уровням: business English, разговорный английский, литературный, пословицы и поговорки, городской сленг, детская речь и так далее. Изучал по Би-би-си и по другим каналам языковые программы, разыскивал в Интернете аудио- и видеоматериалы вместе с упражнениями. Как-то в отеле я взял с собой лежащую на столе Библию (к сожалению, это не была «King James Bible») и теперь выучил оттуда десять заповедей по-английски, «Отче наш» и еще некоторые места (начало Евангелия от Матвея, Третье послание Павла к коринфянам и другие), которые должен знать каждый образованный человек.
Я понимал несовершенство своего метода. Если овладевать языком естественным образом, в детстве или позднее, живя в соответствующей среде, тогда в голове образуется система, в которой все части связаны между собой, и языком пользоваться гораздо сподручнее. А мое обучение в сравнении с получением систематического образования похоже на вызубривание энциклопедии. Первое — это как ткань, на которой узоры переплетены между собой, а второе — как скатанный валенок. Но я знал, что и валенок в конце концов может стать очень прочным, и надеялся, что моя работа однажды начнет приносить плоды, надеялся сваляться…
Я учил английский везде, в любую свободную минуту, дома и на работе. Когда кто-то спрашивал, что за карточки я перебираю, я спокойно объяснял, что учу английский язык. «Ага, — комментировали они понимающе. — Собираешься путешествовать?»
Я качал головой.
«Это связано с работой? Новые вызовы? — допытывались они. — Участвуешь в конкурсе на должность во внешнем представительстве?»
«Нет, — отвечал я. — Собираюсь стать британцем».
Это вызвало смех.
Оказалось, что выучить новый язык совсем не трудно. Гораздо труднее забыть родной язык. Как я ни старался думать по-английски и вести внутренние монологи, у меня ничего не получалось, это все равно что играть с самим собой в шахматы. Я понял, что родной язык забыть не получится. Лучшее, что можно сделать, это засунуть его куда-нибудь «подальше». Новый язык должен был выйти на первый план, как современное здание из стекла перед старой крепостной стеной. Я начал понимать, что этого невозможно достичь, оставаясь на родине. Здесь можешь ходить хоть три раза в день на языковые курсы, подобно анонимному алкоголику, который посещает сеансы принудительного лечения, можешь начать жить со своей учительницей иностранного языка — национальность сменить все равно не получится, если вокруг тебя будут люди, которые говорят с тобой на твоем языке. И даже если они на нем не говорят, интонация все равно остается — и этого достаточно. Но что еще интереснее: даже если они молчат, то все равно излучают родной язык, словно от них исходят таинственные радиоволны. В твоем сознании под их влиянием мгновенно активизируются старые «очаги» или «центры», ты их индуцируешь и начинаешь думать на родном языке, а это все равно что говорить. Мало того, даже если ты отрежешь себя от мира, укроешься, например, в картофельном погребе и начнешь там цитировать Библию на английском языке, то и там, в темноте, сохранится атмосфера эстонского языка. Ты находишься в картофельном погребе, который называешь potato cellar, но первичное ощущение пространства все равно будет эстоноязычным. Так что нет никакого смысла прятаться в уединенных местах или скрываться в башне маяка. Даже если ты захочешь всю местность изменить, включая мебель и почву, то небо над головой, облака, ветер и звезды все равно останутся эстонскими. И прости-прощай обращение в британцы! Мысли будут разбегаться, и ты снова обнаружишь, что мечтаешь на эстонском языке, как бы ты себя в этом ни упрекал. И наконец махнешь рукой. Надо уезжать, несмотря на то что операция обрезания прошла лишь на четверть, и доводить дело до конца придется в чужом месте.
И ехать надо, конечно же, одному. Даже если найдется еще один чудак, согласный на обрезание, вдвоем все равно будет труднее. Все равно можно оступиться. Если сначала героически преодолевать себя, а потом в один прекрасный момент не найти слов для выражения затейливой мысли и перейти на эстонский язык или кто-то другой тебе их подскажет, тогда все, пиши пропало. И даже если не съехать на родной язык, вдвоем все равно плохо. Ранее я сказал, что небо над Эстонией эстоноязычное. Теперь это небо осталось позади. А другой человек приехал с тобой. Язык прилипает к человеку как банный лист. Смотришь на задницу этого человека — и Эстония тут как тут. Ты обнаруживаешь, что Эстония появилась в виде задницы. Поэтому из дома ничего нельзя брать с собой. Чемоданы, с которыми ты приехал, рюкзак, одежду и все остальное нужно выбросить в мусорный ящик, потому что у этих вещей эстонское название. Желательно даже поменять такие технические и нейтральные вещи, как компьютер и мобильник. Или хотя бы обновить их начинку. Все домашние файлы нужно стереть — как в прямом смысле этого слова, так и в переносном. Выключить. Заблокировать счета. Поставить фильтры. Фильтров никогда не будет слишком много! Только так можно будет совершить обрезание.
Язык важен, но этого мало. У меня ведь не было цели стать учителем языка в Нижнем Захолустье, отменно владеющим английским. Нужно вжиться в другую культуру. И я взялся за дело за всерьез.
Я овладел начальными знаниями о крикете и прошел срочные курсы британской истории. Прочитал о короле Артуре, Гае Фоксе, о чартистах и суфражистках. Побывал в Мерсии и Лох-Нессе. Изучил комментарии к картинам Хогарта. Проработал труд Эмиля Легуи «История английской литературы. Средние века. Ренессанс. (650—1660)», ибо посчитал, что взгляд француза будет трезвее и беспристрастнее. Прочитал поэму Уильяма Лэнглэнда «Видение о Петре-пахаре» и дневник Сэмюэля Пипса.
Через два года я понял, что эдак и жизни моей не хватит. Я дошел до Раскина и Уолтера Патера. А затем решил облегчить свою задачу.
Сосредоточился на классиках. Не для того, чтобы их цитировать, а для того, чтобы испытать на себе их воздействие, окунуться, так сказать, в культурную ванну. В связи с одними авторами достаточно пересказов. Многие сделаны для школьников и студентов, но они сгодились и для обрезанца. Однако по крайней мере три вещи нужно проработать в оригинале. В первую очередь Библию (к счастью, это мной уже было проделано). Библия повлияла на язык и образный мир англичан в той же мере, что и на культуру эстонцев. Кстати, Библия на английском языке звучит как-то по-деловому и даже прозаично, поэзии там меньше, чем в немецком, русском и финском переводах.
Во-вторых, Шекспир. Из него в Интернете множество подборок цитат. Чтобы знаменитые места было легче запомнить, я стал каждый день их записывать (у меня так называемая письменная память). А чтобы это не выглядело по-дурацки, я стал рассылать их своим друзьям в «Твиттере». (Цитаты из Шекспира имеют около 140 помет.) Цитат, разумеется, не достаточно, так же как «Пересказов из Шекспира» Мэри и Чарльза Лэм и других. Я читал Шекспира по строкам (рядом «перевод» на современный английский), ибо я хотел быть настоящим.
И в‑третьих, надо прочитать всего Диккенса. И все-таки я немного облегчил себе задачу, «Николаса Никльби» я до сих пор не прочитал.
Список удлинялся. Я прочитал «Выдающихся викторианцев», но для достижения моей цели это не имело особого значения. Зато Сомерсет Моэм был абсолютно необходим, а также Хаксли, за исключением его поисков высшей мудрости, в которых отсутствует британская специфика. Прочитал несколько хороших книг об английских сословиях. Мне понравились герой-аристократ П. Г. Вудхауза и его смышленый слуга Дживс. Кстати, мне всегда нравились слуги, имеющие понятие о сословности. Вообще иногда кажется, что достаточно объяснить каждому человеку понятие сословности, и все мировые проблемы будут решены. Никто не хочет стать кем-то другим, каждый находит в своей жизни нечто такое, на что можно опереться. В таком случае и от народов можно потребовать сознания своей сословной принадлежности. Но это как раз и было тем, против чего я бунтовал.
Я старался сохранить трезвость ума. Понял, что, несмотря на консервативность многих британцев, время сделало свое дело и на викторианскую британскость наложились новые обычаи, привычки, да мало ли что еще, так что обрезать себя по викторианскому шаблону вряд ли стоит. Помимо этого, мне вовсе не нужно было становиться совершенным британцем, таким, кто требует в Страсбурге чай с молоком, водит машину по левой стороне даже во сне, считает в фунтах, измеряет в футах и с чужими говорит только о погоде. Я бы хотел быть более современным британцем.
Я обнаружил такую великолепную книжную серию, как «Bluffer҅s Guide». Правда, в ней осутствует глава о том, как стать британцем.
От нечего делать и для моральной поддержки я побеседовал с лондонскими транссексуалами. Они уверяли меня, что совершенно счастливы в новом образе. Разве моя затея не схожа с их преобразованием (транслингвальность, транснациональность)?
Я прохаживался по городу и всем давал понять: посмотрите-ка на меня — ну разве перед вами не настоящий британец? Разве вы не заметили, что я совершенный британец? Моя принадлежность к британцам проявляется тут и там. Ах уже заметили? Well, well…
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Когда я бродил в одиночестве по Лондону, у меня было время поразмышлять. А не является ли мой поступок предательством? У нас сто лет назад был литератор и общественный деятель по имени Гренштейн, который высказал идею, что малому народу лучше раствориться в большом. В результате он стал объектом ненависти, вынужден был эмигрировать и до сих пор остается символом национального отступничества. Во время оккупации презрение к нему возросло еще и потому, что он предложил эстонцам слиться с русскими. Хотя в то время, когда он писал свою статью, контекст был совсем другим. Русские в то время противостояли немцам, которых в Эстонии считали историческими врагами. Были и другие идеологи эпохи пробуждения, которые пытались разыграть карту русских против немцев. Но этот человек высказывал свои мысли слишком прямо и потому восстановил против себя интеллигенцию. Ни с кем не нужно смешиваться, надо оставаться самими собой, говорили они. По-другому нельзя ставить вопрос, даже в случае мысленного эксперимента. Такая позиция понятна, ибо эстонцы только-только формировали нацию в современном значении этого слова и все еще было слишком хрупко. То же самое было во время советской оккупации, когда существование нации снова оказалось в опасности. Но до каких пор можно опасаться? Вот об этом и хотелось бы порассуждать.
Часто говорят, что родину нужно любить, так же как своих родителей. Эта земля нас породила, мы ее дети и так далее. Это как аминь в церкви. Хорошо, если бы так. Но в том-то и дело, что в жизни все складывается иначе. Если бы все люди любили своих пап и мам, а те, в свою очередь, — своих детей. Однако всюду только и слышишь, как сын враждует со своим отцом, мать с дочерью, дети сажают своих родителей в сумасшедший дом, братья годами не разговаривают друг с другом и так далее. Литература как раз и питается такими конфликтами. И разве это осуждают? В том-то и дело, что нет, это обсуждают, качают головой и признают: такова, дескать, жизнь. А если семейные раздоры считают чуть ли не нормальным явлением, то почему же бить тревогу по поводу того, что кто-то не любит свой народ, не ладит с ним? Ни родителей, ни родину не выбирают. Когда кто-то отказывается от своих родителей и забывает про них, то тут страдают по крайней мере две стороны. А как пострадает мое государство, если я уйду от него к другому? Помню, в советское время в Конституции был такой пункт, что государственная измена — самое большое преступление перед народом. Теперь официально такого пункта нет, но, похоже, думают все равно по-старому. Я отказываюсь понимать, как можно предать то, чего не выбирал.
И вот что еще нужно сказать. Почему я все время мучился, почему я брюзжал и недовольствовал? Мне не нравилось, как смотрят на меня туристы, не нравились низкие горы и обязанность изучать Бальзака. Мне совершенно все равно, что думают о моем чувстве юмора немецкие бюргеры и кем считает меня на своей шкале страсти славянская женщина! Все эмоции, с ними связанные, были лишь симптомом и поводом, но не причиной. Я мог бы быть членом более малой и слабой нации на этом земном шаре, даже если бы она состояла из одного человека, но только при условии, что я сам ее выбрал. Почему бы не хотеть быть эстонцем! Конечно, я мог бы этого хотеть. Находились же люди, которые приезжали в Эстонию издалека и адаптировались к ней. Но они делали это по собственному желанию, их никто не принуждал. Дайте и мне право на выбор! Иначе я не согласен. Без надежды, что можно что-то изменить, жизнь не представляет никакой ценности.
Обо всем этом я уже могу думать на английском языке!..
С этого момента следы Дятла теряются.
ТРУДЫ И ДНИ НИЖНЕГО ЗАХОЛУСТЬЯ
Социально-антрепренерское картографирование
В Нижнем Захолустье еще помнили Дятла. Раньше, когда видели, как он шагает от автобусной станции по улице Ээре, на него смотрели с каким-то особенным оживлением, как на лицо с телеэкрана, в узнаваемости которого всегда таится нечто химерическое. Зато позднее, после того как он провел здесь более одного года, его жизнь для многих прошла незамеченной, поскольку библиотека находилась далеко от центра, и ее редко посещали.
Хотя Дятлу и казалось, что он в курсе событий в Нижнем Захолустье, все же это было не так, ибо он смотрел на происходящее со стороны, а чтобы понять эту жизнь, нужно из нее произрастать (verstehen, как говорил Вильгельм Дильтей). У него, как у случайного гостя, при взгляде на местных людей могло возникнуть по меньшей мере три вопроса. Во-первых, как они сюда попали? Почему они оказались на этой тихой окраине, в то время как где-то шумят, бурлят и гудят миллионы городов? Этот вопрос он хотел бы задать, например, девушке, одиноко стоявшей на автобусной остановке, в глазах которой, по мнению Дятла, отражалась экзистенциальная тоска. Тут обязательно стоял какой-нибудь похожий на нее человек, когда Дятел выходил из автобуса.
За первым вопросом неизбежно следовал второй. Что они здесь делают? Неужели возможно, что в этом забытом Богом месте есть где развернуться деятельному человеку. Конечно, они откуда-то идут и куда-то направляются, но может, это броуновское, или зомбированное, движение? Подобный вопрос мог задать марсианин или житель Нью-Йорка, случайно здесь оказавшийся. И все же такой подход — полное невежество! Приведем одну напрашивающуюся параллель, нисколько не стремясь унизить или обидеть местных людей. Когда мы видим пса, идущего по деревне или по городской окраине, то сначала может показаться, что он сорвался с цепи и бредет неведомо куда, главное — вырваться на свободу. Однако этот пес никакой не хиппи и не панк, он точно знает, куда направляется. Чтобы это понять, достаточно внимательно на него посмотреть. Он не совершает променад, не принимает воздушную ванну, он не убивает время и не фланирует, он — в пути. Как человек, который точно знает, куда направляется и зачем. Оба, и пес и провинциал, совершают свой путь размеренно, не бегут как ошалелые и не слоняются. Они двигаются к цели степенно, как завзятый путешественник, который знает, что спешить нужно медленно. Нет-нет, движения местного человека далеки от хаотических, он идет по делу, по своей муравьиной тропе.
И третий вопрос: почему они продолжают здесь оставаться? Тут можно ответить вопросом на вопрос: а что им остается делать? Многие, у кого были возможности и желание, уже уехали, а у тех, кто остался, этих возможностей не оказалось. Несмотря на то что Шенген и прочие свободы существуют для всех, многие не смеют покидать насиженные места, словно они крепостные, как в былые времена. Свобода передвижения для них возможна лишь в принципе. Куда ехать и зачем, на что существовать? В Эстонии зимой холодно, тут не проживешь в лачуге из картона и жести, как в теплых краях. Продать старое жилье? Но кому? Сюда даже даром никто не поедет. Тут никто не станет обзаводиться недвижимостью. И сколько времени придется ждать потенциальных покупателей: пять лет, шесть или еще дольше? Если все же перебраться в город, то чем за аренду платить? Воспользоваться сбережениями? А есть ли у наших людей сбережения? Нет уж, лучше оставаться на месте, тут по крайней мере с голоду не умрешь, в конце концов, маленькие радости есть и здесь. Да что там, даже большие имеются.
Одним словом, если у жителей Захолустья спросить, не бессмысленна ли их жизнь, то в ответ прозвучит категорическое «нет». Трудно? Да, конечно, но так было всегда. Бессмысленно? Типун тебе на язык! И с самооценкой у них тоже все в порядке. Они гордятся своим прошлым. Край известен своими резчиками по дереву. Каждый год здесь проводится ярмарка народных ремесел. Нижнее Захолустье издавна славилось изготовлением деревянных ложек. Деревянная ложка величиной с лопату, встречающая гостя на въезде в поселок, является официальным символом Нижнего Захолустья. В этих краях собрано много народных песен и сказаний, в том числе сказка о молодом резчике по дереву и его прекрасной невесте, которая превратилась в деревянную ложку. Эта история легла в основу инсценировки, которую ежегодно ставят в Иванов день на сцене певческого поля. Кроме того, в Нижнем Захолустье родился один малоизвестный генерал и известный поэт эпохи пробуждения.
Если не ко всему миру, то к поселку Тёмби, что в четырнадцати километрах от Нижнего Захолустья, захолустьевцы относились с чувством безграничного превосходства. Хотя между жителями прежнего Верхнего и Нижнего Захолустья напряженные отношения продолжали оставаться, как между Монтекки и Капулетти, они тут же забывались, когда дело касалось противостояния с Тёмби. Жители этого края были неиссякаемым источником шуток и анекдотов (например, все захолустьевцы были уверены, что тёмбинцы стригут волосы утюгом). Но по правде говоря, и у Тёмби было свое прошлое, даже более славное, чем у Захолустья, потому что там находилась зеркальная фабрика, которая в царское время снабжала всю Российскую империю зеркалами примерно так же, как Нижнее Захолустье снабжало весь Советский Союз картонными ящиками. Но это не в счет, потому что… там жили варвары. По неписаному закону там можно было драться, распутничать и вообще свинствовать, чего дома делать было совершенно недопустимо.
Вокруг Нижнего Захолустья темнеют леса и поют болота. Тут и там встречаются полузаброшенные деревеньки с покосившимися избами, возле которых иногда можно увидеть копошащихся людей, похожих на тени. Рядом с ними жители Тёмби, не говоря уже о захолустьевцах, производят впечатление интеллектуальных волчков в храме света или аватаров.
Тысяча жителей — это много или мало? Как сказать, потому что и в таких малых сообществах действуют те же структуры, исполняются те же функции, что и в китайском государстве, за исключением армии и дипломатических представительств. Поскольку Нижнее Захолустье является волостным центром, то здесь имеются как чиновники самоуправления, так и ремесленники. Правда клиентов здесь маловато, и потому промысловые люди совмещают несколько профессий, например массажист по совместительству ремонтирует часы, а фотограф кладет камины. Жизнь здесь относительно безопасна, преступность минимальна. Единственный блюститель порядка, помощник констебля Мыммик, вынужден был обслуживать и Тёмби. Все знали, что в Нижнем Захолустье Мыммик появляется по четным числам, но хулиганов здесь мало, одни лузеры. За двухэтажным зданием из красного кирпича, которое местные жители называют Кремлем и где раньше находилось отделение милиции, можно видеть руины арестантской. Теперь Мыммик возит арестованных в уездный центр.
В Нижнем Захолустье живут разные люди, имеется даже свой гей. Люди, обитающие в маленьких местечках, обычно придерживаются консервативных взглядов, но свой гей — это ведь совсем другое дело. Бывало, когда мужики в Валерином баре чихвостили геев всего мира, они совсем забывали о существовании своего. Гей тоже, забывшись, ругал «проклятых педерастов».
Есть даже один инородец, правда, не африканец, а китаец, которого все зовут Kитаец Ли. Он из Маньчжурии, русскоязычный и православный, бывший прапорщик советской армии. Шептались, что в поселке экзистирует педофил, разумеется, не практикующий. И знаменитостями поселок не обделен. Взять хотя бы здешнюю гордость Маури Дятла, которого за глаза называют Гусем, чтобы не путать его с братом. Он обрел крылья в качестве деятеля местного самоуправления, а затем ворвался в большую политику. Теперь Маури заседает в Европарламенте. Захолустьевцы подумывают, а не присвоить ли ему титул почетного гражданина поселка. А еще здесь живут мастер спорта по борьбе советских времен и певец из государственного мужского хора. Очень важной фигурой считается местный миллионер Раамен Юнх. Он живет в нескольких километрах от поселка, его особняк, напоминающий крепость, стоит на опушке леса.
Раамен Юнх человек беспартийный, никак не связанный с официальной властью, но его присутствие чувствуется на каждом шагу.
И еще один существенный штрих: поскольку все местные люди хорошо знают друг друга, то здесь царит, можно сказать, convivencia.
Жизнь шла своим чередом. По-прежнему функционировал Валерин бар, он был назван так потому, что в шестидесятые годы им заведовал украинец по имени Валерий. Самого Валерия уже никто не помнил, баром много лет владел Ууго, но название сохранилось. Несмотря на то что в поселке были еще пекарня, где предлагали кофе, и школьная столовая, в которой обслуживали всех желающих, связующим звеном был именно Валерин бар. Однако и на него время наложило свою печать, люди посещали его все реже и реже. Старые завсегдатаи потихоньку исчезали: одни умерли, у вторых здоровье пошатнулось, третьи решили изменить образ жизни. Молодых клиентов не прибавлялось. Отчасти Ууго сам был в этом виноват. Лет шесть назад молодые вроде потянулись в этот бар, но Ууго прогонял посетителей с мобильниками. «Поезжайте в Нью-Йорк и там балабольте! — кричал он на молодых. — Я скорее прощу тех, кто распивает здесь принесенную с собой водку, чем буду терпеть уткнувшихся в мобильники балбесов. В трактир ходят, чтобы с людьми поговорить да ума набраться», — был уверен Ууго. Так в культурной жизни поселка образовалась брешь, ибо изгнанное поколение могло бы стать связующим звеном между отцами и детьми. А теперь дети смотрели на дующих пиво отцов с нескрываемым превосходством. Молодые общались в социальных сетях, сидя в библиотеке, а в теплое время года все равно где.
И все-таки в Валерином баре еще теплилась жизнь, там проводились политическе дискуссии и бушевали страсти, о чем речь будет впереди.
Жители Нижнего Захолустья старались улучшить свою жизнь, но обстоятельства, похоже, были против них. Однако их нельзя было упрекнуть в пассивности и бездуховности. Сколько проектов было задумано в Нижнем Захолустье за прошедшую четверть века, сколько грандиозных замыслов и попыток войти в пятерку самых богатых поселков мира!
А то, что в грандиозных замыслах не было недостатка, свидетельствует стоящий на единственном перекрестке поселка указатель. На его стрелках можно прочитать: «Нью-Йорк 6630 км», «Токио 7900 км», «Париж 2450 км», «Касабланка 4770 км», «Иерусалим 4999 км», «Силиконовая долина 8810 км» и еще полдюжины городов. Эту красочную установку на первых порах можно было принять за инсталляцию какого-нибудь художника или за учебный экспонат по уроку географии. Когда выясняется, что это ни то ни другое, возникает вопрос, должен ли указатель означать некую приобщенность к большому миру или, наоборот, напоминать, что где-то есть города, в которые никто никогда не попадет. Авторами этого указатели были пламенные деятели волостного управления, пришедшие к власти после первых свободных выборов. Они были очень молодыми, старейшине волости едва исполнился двадцать один год, а председатель управы и вовсе был восемнадцатилетним. Сейчас какой-нибудь проезжий умиленно улыбнется, глядя на этот указатель. Точно так же можно было бы прибить таблички со стрелками, направленными в небо: «Луна 384 400 км», «Сатурн 1,2 миллиарда км», «Туманность Андромеды 780 кпк».
Рядом стоял еще один указатель: «Торговый центр 200 м» — и кривая стрелка.
На границе поселка высится холм высотой 60 метров над уровнем моря и 30 — от подножия, который называют Гималаями. Имелся план открыть здесь горнолыжный центр, но он не осуществился, потому что четыре зимы подряд не было снега.
В окрестностях поселка находятся три бывших мызных комплекса. От одного осталось деревянное здание, где теперь разместилась начальная школа. От второго сохранились лишь две стены бывшей конюшни. От третьего остались многочисленные развалины, которые именуют Колизеем.
В нескольких километрах от поселка раскинулось водохранилище бывшего колхоза «Прожектор», которое называют Красное озеро. Его начали обустраивать в первые годы независимости, очистили берега от кустарника, завезли песок для пляжа, поставили кабинки для переодевания, а еще там появились качели и футбольное поле. Для туристов в озеро запустили маленькие подводные лодки. Красное озеро распростерлось в низине, его глубина достигала нескольких метров, вода в нем была прозрачна. Там можно было разглядеть карасей, окуней и карпов.
Ушлые мужики, которые приводили озеро в порядок, пристроились к бюджету целевых учреждений Евросоюза: за короткое время они значительно поправили свое материальное положение. А позднее они это озеро приватизировали.
После того как движение поездов было прервано, в поселок стали ходить одни автобусы. Это были желтые колымаги старого образца фирмы «Скания». Затем их заменили автобусами средней величины, ибо с уменьшением численности населения сократилось и число пассажиров. Чуть позже все местные жители, за исключенем совсем уж бедных, обзавелись бэушными автомобилями. Тогда фирма пустила в ход маленькие автобусы, но и они курсировали почти пустые. Ходят слухи, что ведутся переговоры с какой-то организацией, чтобы привезти из Индии тук-туки, ибо только они будут соответствовать числу пассажиров. Правда, зимой в них может быть холодно.
Под боком поселка находился бывший советский военный аэродром, куда однажды приземлился частный самолет. Местный учитель физики, кинематографист-любитель, предложил разбить здесь тематический парк. Идею подхватил его родственник Раамен Юнх, который благодаря связям с зарубежными эстонцами привез сюда представителя одной киностудии, чтобы обсудить возможность снять фильм «Парк юрского периода». Кстати, это был его самолет. У проекта нашлись сторонники. Бывшие ангары были покрыты дерном, чтобы их не заметил натовский разведывательный самолет. Эти покрытые травой нагромождения были действительно похожи на каких-то доисторических животных. К сожалению, таких аэродромов в Эстонии были десятки. В Нижнем Захолустье он был самый большой, но все же один из многих, поэтому самолет зарубежной киностудии остался единственным, приземлившимся на этом аэродроме. Предлагали также возродить картонный комбинат и начать продвигать свою продукцию в Евросоюз. Но это была мертворожденная идея, ибо весь мир был заполнен дешевыми китайскими картонками, с таким производителем невозможно было конкурировать по цене. Так многие проекты остались нереализованными, обязательно кто-то оказывался впереди, кто продавал подешевле и был похитрее.
Зато в поселке появилась вторая цепь магазинов, не прошло и трех месяцев, как открылся новый торговый центр, так что теперь у захолустьевцев появился большой выбор. Тут и там абсурдно, словно по инерции стали вырастать новые дома, на фасаде которых изначально висела табличка: «Продается». В поселке имеются скоростные участки дорог и водоочистительная станция. От центральной площади на Гималаи проведен фуникулер, который работает только в Иванов день. В единственном детском садике для единственной группы малышей приобрели вторую партию жилетов, старые были желтые, новые — оранжевые. Когда дети выходили на прогулку, то их строй напоминал полную коробку апельсинно-лимонных долек.
Панельные пятиэтажки стоят пустые, ибо почти все жители разъехались кто куда, теперь самоуправление ищет деньги, чтобы пустить их на слом. Одна путешественница, окончившая здесь начальную школу, предложила обсадить дома тропическими растениями, которые через несколько лет скроют их под своей густой листвой, но, к сожалению, растения не прижились.
Вокруг расстилаются картофельные поля, половина жителей запасается картофелем на зиму.
Рост населения можно поддерживать двуми способами: производить людей самим или завозить их из других стран. В Нижнем Захолустье надеялись, что в их края отовсюду хлынет народ. Вместо уехавших русских сюда начнут прибывать образованные и богатые европейцы, желательно инвесторы из северных стран. Захолустьевцы до сих пор изображают ожидание.
Размножались в Нижнем Захолустье довольно вяло. В основном приходилось иметь дело с «производственной драмой».
«Это во всем мире так», — говорят мужики в Валерином баре.
«Мир глобализируется», это знает любой асоциал, сидящий на автобусной остановке и делающий вид, будто кого-то встречает.
«Верно, — кивают беззубые старики. — Деревянные ложки обесценились, оттуда все и пошло».
Как уже было сказано, в Нижнем Захолустье остались в основном те, у кого не хватило средств для переезда или у кого была здесь работа. Но встречались и такие, кто пока не принял окончательного решения. Как раз эти люди и представляют интерес, потому что у них низкий порог боли. Дятел все же не был одинок в своих мыслях и чувствах. Таким людям казалось, что должны произойти те или иные перемены. Тем более что эти настроения охватили почти все общество. Страну пронизывали невидимые токи, и они все усиливались. Сюда стали наведываться эмиссары из Евросоюза, партии принялись засылать подстрекателей. Что-то назревало. Нижнее Захолустье стояло накануне революционной ситуации.
ВИЗИОНЕРСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ
Эсхатологические настроения привели захолустьевцев на собрание, состоявшееся в клубе бывшего картонного комбината, в котором теперь помещался Народный дом.
«Quo vadis, Нижнее Захолустье?» Таков был девиз. Некоторые хотели назвать это мероприятие благородным собранием. Но другие побоялись, что оно оттолкнет молодежь и что название «визионерская конференция» звучит современнее (кстати, прозвучало предложение назвать мероприятие визионерским конгрессом). Местное самоуправление и волостная управа одобрили это предложение, правда, с некоторой настороженностью. Они решили, что в событии полезно поучаствовать, ибо тогда они «присоединятся к формированию процессов и смогут оказать на них влияние». Волостная управа выделила из своего фонда несколько десятков евро, чтобы купить для участников газированной воды. Благодаря визионерской конференции волостной старейшина надеялся заработать очки по партийной линии.
Он в них крайне нуждался, ибо рассчитывал через год кандидировать в Государственное собрание. В более узком кругу он признавался, что мероприятие поможет выпустить пар. «Без этого никак не обойтись. А дальше — business as usual», — сказал Утеке. Если бы его люди побывали накануне в Валерином баре, они поняли бы, что времена изменились, что у людей наступил экзистенциальный кризис и вполне возможно, что они готовы покуситься на основы общества. И потому девиз мероприятия quo vadis нужно воспринимать в прямом смысле этого слова. Куда идешь, Нижнее Захолустье?
Визионерская конференция состоялась в субботу. Народу в зале было на редкость много, присутствовали все влиятельные и вообще толковые люди поселка. Зато асоциалы отсутствовали, хотя обычно они не пропускали открытые мероприятия, ибо надеялись на угощение. Визионерскую конференцию почтил своим присутствием журналист Бенно Софа-Картошкин, который отражал в медиа уездные события. Что заставило устроителей обменяться многозначительными улыбками.
Собранием руководила директор Народного дома Марианна, которую пожилые люди нарекли Просто-Марией.
Первым взял слово Лео Утеке, он говорил о том, о чем твердил всегда: нужно привлекать инвесторов и развивать предпринимательское дело. Для этого он обещал использовать свои связи по партийной линии и призывал жителей собирать подписи под петициями к центральной власти («Их нужно посылать постоянно, чтобы это вошло в привычку и даже стало стилем жизни!») Утеке, человек с висячими усами и треугольным высоким лбом, говорил доверительным тоном, то и дело мягко спрашивая: «Разве я не прав?» Однако публика, не раз это слышавшая, явно скучала, а молодежь, сидящая в зале, уткнулась в мобильники.
Но тут Утеке выступил с новым проектом, который он скрывал даже от своих приближенных: давайте объединимся с Тёмби, создадим новое самоуправление, тогда появятся большие возможности для привлечения европейских инвесторов. А когда-нибудь мы устроим так, чтобы два поселка полностью срослись.
Это предложение вызвало в зале недовольство и неодобрительные возгласы. Тут покушались на их независимость!
— Похоже, кое-кто хочет стать правителем великого Тёмби, — выкрикнули из зала, когда Утеке закончил выступление и под жидкие аплодисменты пробрался к своему месту. («Ну что ты с ними будешь делать», — пробубнил старейшина себе под нос.)
И второй выступающий, бывший заведующий учебной частью в средней школе, говорил довольно скучно:
— Молодым уже с детского сада нужно рассказывать, какая жизнь была в советское время. Мы сопротивлялись и жертвовали собой. Разве мы для того берегли Эстонию в заморозки, чтобы сейчас все пошло прахом?
— Ну и какие жертвы ты приносил в своей компартии? — спросил кто-то басом и вызвал усмешку у присутствующих, правда, несколько коллег заведующего учебной частью преданно захлопали. Неожиданно выскочила пожилая шустрая дама с игривыми синими глазами, которой никто не давал слова. В ее копне седых волос красовался розовый бант, мужики звали ее Крошка Тию. Она экзальтированно застрекотала:
— Верно! Мы все жертвовали собой. Я могла бы быть первой красавицей. Какие мужчины меня добивались! Господи! Я могла бы выйти замуж за любого директора. Парторги посылали мне на женский день «Советское шампанское». Но я не пошла ни за одного партийца, все отдала государству!
В зале засмеялись. Кто-то выкрикнул:
— Всему государству?!
Следующим попросил слова Беньямин, унылый человек с бесцветными глазами, работавший в слесарной мастерской.
— Рано или поздно должны были наступить тяжелые времена, — произнес он. — У нас и так слишком долго все было хорошо. Это не могло продолжаться вечно. Худые и добрые времена чередуются как в природе, так и в обществе. Уже давно что-то плохое должно было случиться. Потому как все заканчивается смертью, — рассудил Беньямин.
— До чего же умный человек! — восхитилась одна старушка.
— И как красиво сказал, — добавила вторая.
— Этого поселка скоро не будет! И солнца не будет! И Европы не будет! Ничего не будет! — объявил Беньямин и закрыл глаза.
После него выступил неизвестный человек, он мог быть представителем уездного центра, а может, и более высокой инстанции. Кто его пригласил, никто не знал. И Утеке помалкивал. Человек говорил, оперевшись о стол. Люди слушали его с недоверием, как обычно слушают чужака. Поняв это, незнакомец вышел из-за стола поближе к сидящим в зале. Он говорил по-отечески и закончил свою речь так:
— Мы привыкли спрашивать, что хорошего сделало для нас государство. А вы, маловерные, забыли, что сказал наш первый президент? «Не спрашивайте, что хорошего сделало для вас государство, но думайте каждый день о том, что хорошего сделал для государства я».
Оратор замолчал, затем вытер рот тыльной стороной руки и пригнулся в легком поклоне. Он задержался на месте, ожидая вопросов присутствующих или их реакции, хотя было видно, что он уверен в своих словах, что тут нечего спрашивать и что эта задержка была ради проформы.
Но он ошибался. Из первого ряда поднялся коренастый мужчина средних лет в свитере медного цвета. Это был местный миллионер Раамен Юнх.
— С такими пустыми заявлениями незачем было к нам приезжать, — заявил Юнх тонким высоким голосом. — Нелепый вопрос: «Что хорошего сделал я для государства?» Черт возьми, я плачу государству налоги! Четвертую часть от своей зарплаты и еще больше от своего предприятия. Я плачу социальный налог за сотню своих работников. У меня непомерное налоговое бремя! И плачу я вот уже двадцать пять лет, а ты спрашиваешь, что хорошего я сделал для государства! А на что твое государство существует? Благодаря налогам таких, как я, и существует. Как это я не имею права требовать?
— Не так надо это понимать, — попытался возразить высокий гость. — Не в деньгах дело, а прежде всего в морали, в желании развивать жизнь, наращивать…
Но Раамен Юнх не дал ему договорить:
— Между прочим, с моралью у меня тоже все в порядке. Я приношу пожертвования Кайтселийту и детскому художественному кружку, ансамблю народного танца и многим другим. Я — человек договора. У нас ведь с государством договор? Да только государство не выполняет своих обязательств. Государство хочет, чтобы я еще больше занимался благотворительностью. Чтобы нашим болтунам зарплату платить. Я знаком с этой системой еще с советских времен. Когда я слышу по телевидению или читаю в газетах, что снова собирают деньги на медикаменты для больницы или на нужды детского дома, у меня сжимаются кулаки. Дело не в деньгах, а в принципе. Такому государству должно быть стыдно перед своими гражданами!
Раамен Юнх сел на место. В зале поднялся шум. Миллионера поддержал беднейший человек этого края. Он был Иовом Нижнего Захолустья, его жена упала с лестницы и теперь лежала парализованная, сын сидит в тюрьме, дом сгорел. У деда Касе осталась только корова, и он решил стать юридическим лицом, чтобы производить молоко. Но вскоре корова околела и дедушку пришлось устроить в дом для престарелых, в котором не было Wi-Fi, а сам он купить не мог, потому что вся пенсия уходила на оплату койко-места. Тогда он написал президенту письмо, в котором сообщал, что ему необходима Всемирная паутина, чтобы быть в курсе мировых событий. В результате одна распространительская фирма торжественно объявила, что обеспечит его Wi-Fi, благодаря чему опередила своих конкурентов на рынке мобильной связи. Теперь Касе мог следить за политическими новостями. Заведующая учреждением еще утром его предупредила, чтобы он не вздумал участвовать в государственном перевороте. «Видишь, крыша прохудилась. А если разозлишь начальство, то на твою голову посыплются и дождь и снег». Дед Касе великодушно промолчал. Теперь он объявил:
— Государство — это тебе не безымянная штука. Все это выдумали начальники, чтобы от народного гнева спастись. Говорят, никто не виноват. Неправда! Виноваты конкретные люди. Жиреют конкретные чиновники, которые прилипли к государственному кошельку. Что значит зажиревшее государство? Я такого не знаю. — Народ зааплодировал. — Все эти целевые учреждения, советники да референты и прочие деятели! Их становится все больше, какое министерство ни возьми. Народу все меньше, а чиновники все плодятся и рамножаются. Крутят, мутят воду и изворачиваются. А в руки не даются. Почему не даются? Потому как те, кто их ловить поставлен, сами такие же мошенники.
И дед Касе потряс обоими кулаками, так что борода задергалась.
Человек из уездного центра вздрогнул. Директор Народного дома Просто-Мария схватилась за голову. Собрание поворачивало не в ту сторону. Она должна была вмешаться.
— Дорогие друзья, прошу придерживаться темы. Мы ведь здесь собрались, чтобы обсудить свое будущее! Кво вадис, Нижнее Захолустье? Неужели никто не хочет выступить на эту тему? — призвала она.
Выяснилось, что желающих много, и в дальнейшем все пошло своим чередом.
С самого начала образовалось два лагеря: отъезжающих и остающихся. Первый лагерь представлял человек из IT, живущий в поселке, но работающий в крупной городской фирме.
— Если инвесторы сюда не идут, значит, мы сами должны пойти к инвесторам. У молодежи Нижнего Захолустья должна быть возможность учиться в зарубежных университетах. Есть предложение создать фонд для стипендиатов. А наиболее предприимчивые должны ездить за бугор набираться опыта. Повышать квалификацию у лучших мастеров Европы. Пусть они там живут и зарабатывают деньги. Правда, они там же эти деньги и потратят, но они все же наши посланники. Если они почувствуют, что мы о них заботимся, то будет надежда на их возвращение. Но даже если и не вернутся, все равно это будет для них лучше, чем прозябать дома. Давайте подойдем к делу разумно.
Голос из зала:
— А не грозит ли это для нас коллективным самоубийством? Зачем ускорять нашу гибель, бежать впереди истории?
Ответ:
— Чему быть, того не миновать. Лучше так, чем никак.
Вопрос:
— Ну и куда же мы придем?
Ответ:
— Куда мы придем, не знает никто.
Голос из зала:
— Это дефетизм!
Еще радикальнее прозвучал призыв местного мудреца Арпада Лунатика:
— Мы тут четверть века старались, да все напрасно. Ничего не вышло ни с фильмом про динозавров, ни с карпами, и с подводными лодками тоже ничего не получилось. Все валится из рук. Дорогие собратья, а не покинуть ли нам эти места? Этот край больше не расположен к нам. Мы прогневили богов, остались без их благословения. Давайте уедем отсюда, прощай, Нижнее Захолустье, до свидания, Эстония!
У нескольких выступающих было противоположное мнение. Например, Борис Дубалес, с руками борца и кривыми ногами, говорил так:
— Не будем расслабляться! Не стоит плыть по течению. Нужно сопротивляться! Никогда не знаешь, как повернутся дела. Мы не знаем, что произойдет в Европе. А что если Эстония останется единственным благоприятным местом для существования. Поэтому нельзя допустить исхода эстонского народа. Пусть молодежь остается здесь, с нами. Ну и что, что они немного отсталые, не слишком образованные, а все-таки они свои, наши эстонские люди. Нельзя позволять им лететь туда, куда ветер дует. Не надо сдаваться, грядущие поколения не простят нам этого.
Вопрос из зала:
— А как вы их удержите?
Борис:
— Уж мы найдем как.
На выпуклом лбу Бориса прорезалась борозда или глубокая морщина, что выглядело на его загорелом лице как штрих, проведенный гримером. Он был известен своим низким голосом и крепким словом. Борис был водителем мусоровозки. По совместительству работал плотником, а иногда его видели в торговом центре в кожаном фартуке. Он был популярным человеком в этих краях.
«Проследить за этим человеком», — отметил в своем блокноте Альберт Правдюк (агент с позывным Люлька), обратив внимание на последнюю реплику Бориса. Он прикрыл рукой рот и рыгнул. Полиция отправила его послушать, чем живет поселок, а поскольку у него был хороший нюх, то он побывал накануне вечером в Валерином баре. Там он проследил за настроениями местных жителей, представившись работником санэпидстанции, который бродит по стране и уничтожает крыс. Альберт снова рыгнул, потому что не привык к дешевому пиву.
Снова попросил слова Утеке.
— Я уже выступал, но хочу поддержать предыдущего оратора, я считаю своим долгом призвать вас: давайте будем патриотами своей страны. Спасибо.
Голос из зала:
— Самоуправление боится, что его рабы разбегутся. Они хотят нас удержать. Если мы отсюда уедем, то и самоуправление накроется. Им придется новую профессию осваивать и работать, как все люди».
Слово взял бывший священник, которого все звали Михкель Праведник, у него были красиво очерченные тонкие губы и немного грустное лицо, напоминавшее скрипку.
— Человек всегда ищет, где лучше. Но разве тот, кто сделал что-то своими руками, не радуется этому больше, чем подарку, преподнесенному на подносе? А если еще подумать, что эта вещь, сделанная собственными руками, перейдет к следующему поколению и облегчит его жизнь, разве это не счастье? Помните, когда-то в уездной газете появилась заметка на эту тему? Под названием «Прославление местного патриотизма». Очень ценный очерк.
— А куда подевался автор? — спросили из зала. — Что-то его давно не было видно.
На это Михкель только развел руками. Бывший священник был со сгорбленной спиной и седыми волосами, но ясным взглядом. «Взгляд молодого человека», — говорили его бывшие одноклассницы, семидесятилетние старушенции.
После чего на сцену выскочила мадам Рыгнёт, которая владела местным салоном красоты и увлекалась сочинением стихов.
— Мы знаем, что там, далеко, много красоты. И тепла там много! В Марбелье все время двадцать восемь градусов тепла, а у нас только восемнадцать. Но это наши эстонские восемнадцать градусов! Придет время, и мы не захотим променять наши восемнадцать на их двадцать восемь! — восторженно и зловеще произнесла мадам. В эту минуту она казалась очень вдохновенной и красивой, почти как Лидия Койдула.
На трибуну вышел Теодор Титивиллус, который приехал в гости к своим родственникам из Северной Америки.
— Ах, как славно жить в Эстонии! Если бы мы знали, что в Эстонии будет так славно! Друзья мои, вы сами не понимаете, как хорошо вы живете. А я всякий раз, когда сюда приезжаю, вижу большие перемены. И перемены к лучшему! Сам бы сюда приехал, до того здесь хорошо!
— Чего же не едешь, кто мешает? — спросили из зала, но Теодор Титивиллус, старый уже господин, видимо, не расслышал, потому что еще раз повторил:
— Сам бы приехал! — и сел на свое место с умиленным видом.
Его мобильник подал сигнал. Пришло сообщение. На экране возник текст:
«This royal throne of kings, this scеpter’d isle, / This earth of majesty, this seat of Mars, / <…> / This blessed plot, this earth, this realm, this England».[2]
Теодор не придал значения сообщению, посчитав это рекламой обувного магазина.
Больше вопросов не было. Директор Марианна поблагодарила всех «за ценные предложения, которые, конечно же, дают повод для размышлений». Народ пришел в движение, все стали прощаться друг с другом.
Пока в Народном доме шла конференция, за его дверями произошла драка. Зеленые из уездного центра утверждали, что из-за подводных лодок число карпов в Красном озере уменьшилось. А владельцы этих лодок завербовали местных безработных (поэтому они отсутствовали на собрании), чтобы те побили защитников природы. Но потом все помирились без судебных разбирательств. В качестве компенсации за ущерб, принесенный карпам, фирма обещала построить сторожевую вышку. После чего все вместе отправились в Валерин бар, чтобы обмыть начинание.
Перевод с эстонского и вступительная заметка Эльвиры Михайловой
Михкель Мутть (род. в 1953 г.) — эстонский писатель, эссеист, критик и редактор. Изучал в Тартуском университете эстонскую филологию и журналистику. Работал редактором в издательстве «Ээсти раамат» и ряде новостных и культурных изданий Эстонии. В 1990—1991 гг. возглавлял информационное бюро МИДа Эстонии. В 2005—2016 гг. был главным редактором литературного журнала «Лооминг». В настоящее время сосредоточен на писательской работе. Лауреат премий за тексты разных жанров: короткая проза, детская литература, роман, эссеистика, переводная драматургия, театральная критика. В 2000 г. был удостоен Ордена Белой звезды III степени. Произведения переведены на многие языки. На русском языке короткая проза входила в несколько антологий эстонской прозы; опубликованы романы «Пингвин и кот-стервятник», «Международный человек» (опубликован в «Звезде», 2012, № 4) и «Народ пещеры уходит в историю» (2015).
1. «Когда нас клюют, разве из нас не течет кровь? Когда нас щекочут, разве мы не смеемся? Когда нас отравляют, разве мы не умираем? А когда нас оскорбляют, разве мы не должны мстить?» (Шекспир, «Венецианский купец», акт III, сцена 1. Перевод М. Донского).
2. Трон королей, державный этот остров, / Земля величия, жилище Марса, / Подобье рая, сей второй Эдем, / Самой природой созданный оплот (Шекспир, «Король Ричард Второй», акт II, сцена 1. Перевод А. И. Курошевой).