Из жизни русской словесности
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2023
Об авторе | Юрий Вячеславович Цветков (27 февраля 1969 года, Кишинев) — поэт, журналист, редактор, литературный деятель. Окончил факультет журналистики Молдавского государственного университета и Литературный институт имени А.М. Горького (семинар Татьяны Бек и Сергея Чупринина). Работал в СМИ, директором книжных магазинов ОГИ. В 2004 году вместе с поэтом Данилом Файзовым создал проект «Культурная инициатива», организующий литературные события в Москве и России и за рубежом. С 2013 года — сотрудник Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля. Книги стихов: «Синдром Стендаля» (2014), «Часть жизни» (совместно с Данилом Файзовым, 2021), «Выбранные места» (2023). Лауреат Малой премии «Московский счет» (2015). Стихи переводились на английский, испанский, румынский, украинский языки. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Родному языку» (2023, № 6).
Я счастливый человек. Столько раз я слышал от других эти слова, что они почти превратились в штамп, условную конструкцию. Но я действительно счастлив, в том числе и потому, что всю свою сознательную жизнь занимаюсь любимым делом — литературой.
Литература, поэзия стали для меня чудом, праздником, обещанием, пронизанные радостью, весельем, солнечным светом, как сад моей бабушки, многолюдством, многоголосьем, общением, как это ни парадоксально звучит, ведь принято считать, что поэзия — дело одинокое, а то и угрюмое, подчас трагическое.
Всю жизнь я провел в окружении прекрасных людей (может быть, только чуть-чуть создавая этот круг). Судьба так вырулила, что я стал культуртрегером, организовал и провел тысячи мероприятий, моя жизнь проходит среди литераторов.
Говорят, что, как и любое творческое сообщество, литературная среда неприятна. Раздираема противоречиями, завистью, конкуренцией и т.д. По мне, это неправда, во всяком случае, мне повезло, я жил в каком-то другом литературном мире, со мной этого просто не случилось. Поэты, вопреки расхожему мнению, в большинстве своем или, по крайней мере те, которые меня окружали, — яркие, свободные, смелые, благородные люди с безумно интересным внутренним устройством, иногда с некоторой сумасшедшинкой. Талантливые. С талантом интересно жить.
Истории моего общения с этими людьми складываются в раздел готовящейся книги «Некоторые статьи, эссе, рецензии, интервью». Часть историй окрашена глубокой грустью, потому что их героев уже нет с нами. Здесь опубликованы мои наблюдения, мысли об ушедших писателях, с которыми я приятельствовал, дружил, которым симпатизировал и которых любил. Дань памяти. О живых еще успеется.
КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ. «БОЛЬ ПРОМЫЛА ГЛАЗА…»
Он был для меня страшно важным человеком. Я не был его студийцем, но поэтический разговор вел с ним непрерывно. С 1990 года, когда в Кишиневе, где я тогда жил, нас познакомил местный поэт, заведующий отделом поэзии журнала «Кодры» Рудольф Ольшевский, и Кирилл Владимирович подарил мне свою тоненькую, но замечательную книгу «Высокий диалог», вышедшую в серии «Библиотека “Огонек”». Очень достойные стихи.
Врожденное чувство свободы и европейскость жили в нем. При этом, безусловно, он был патриотом единой страны. В августе 1991-го Ковальджи находился по каким-то делам в Молдавии, и как раз 19-го мы договорились встретиться. Закономерно, но несколько неожиданно страна развалилась. Он позвонил, извинился: «Ты слышал, какие события происходят, мне срочно нужно выезжать в Москву». Однажды мы вместе брали куда-то билеты на самолет, и я увидел, что в его паспорте написано: год рождения — 1930, место рождения — город Ташлык, СССР. «Позвольте, Кирилл Владимирович, почему у вас в паспорте написана неправда, тогда эта территория принадлежала королевской Румынии». — «Нет. С точки зрения Советского Союза никакой лжи нет. Советская власть считала эту часть временно аннексированной», — буквально подмигивая, парировал Ковальджи.
Он многим помогал. Опосредованно поспособствовал и появлению литературной программы, которую мы с Данилом Файзовым ведем уже много лет. Кирилл Владимирович — один из тех, кто настойчиво советовал мне переезжать в Москву. 1 июня 1994 года я, окончив кишиневский журфак, наконец-то приехал поступать в Литинститут. В приемной комиссии меня радостно отшили: «С творческим конкурсом вы уже опоздали, молодой человек, прием работ закончен, приезжайте на следующий год». Что же мне делать? Мне уже двадцать пять лет, проехал больше тысячи километров, еле денег нашел.
Позвонил Кириллу Владимировичу, он поинтересовался: «Кто набирает курс в этом году?» — «Сейчас узнаю… Татьяна Бек и Сергей Чупринин». — «Позвоню Тане, я ее хорошо знаю, — есть хороший поэт из Молдавии». Через некоторое время: «Она ждет твоего звонка. Рукопись со стихами возьмет почитать, но решать ей». «Здравствуйте, Татьяна Александровна». — «Приходите ко мне в Гнездниковский переулок в журнал “Вопросы литературы”». Пришел. На следующий день: «На вашу рукопись я написала положительную рецензию, готовьтесь к экзаменам. А Алексей Цветков случайно не ваш родственник?»
Так я стал студентом Литературного института, получил кровать в общежитии и начал общаться с прекрасными коллегами по цеху. Судьба без Кирилла не сложилась бы. Не было бы никакой литературной программы, получившейся в итоге семьи, не было бы моей первой поэтической книги «Синдром Стендаля», на которую он в возрасте восьмидесяти четырех лет написал рецензию «Поэт и счастье». Так это он и про себя написал: творчество, ученики, любимая жена, прекрасные дети. Не будем расставлять по порядку.
О наставничестве надо сказать отдельно. Это стало его судьбой. С молодости и до конца жизни. С 1950-х годов в Кишиневе, где он работал по распределению после Литинстита, придумал и вел студию при газете «Молодежь Молдавии». Потом легендарная студия при журнале «Юность» в Москве в 1980-х, несколько раз возрождавшаяся в 1990-х с другими поколениями поэтов, работа с молодыми поэтами в Фонде СЭИП у Филатова. Поговорили бы вы с его студийцами: Юлием Гуголевым, Александром Волоховым, Александром Еременко, Иваном Ждановым, Ниной Искренко, Алексеем Парщиковым, Валентином Резником. Почитайте их воспоминания о нем: Юрия Арабова, Владимира Аристова, Евгения Бунимовича, Дмитрия Кузьмина, Ильи Кутика, Александра Левина, Светы Литвак, Юлии Немировской, Татьяны Нешумовой, Александра Самарцева, Сергея Строканя, Владимира Строчкова, Владимира Тучкова, Юлия Хоменко, Марка Шатуновского. Сколько тепла, благодарности. Тактичный и внимательный по отношению к творчеству учеников, он гордился своими студийцами, которые «прогремели», а себя называл «самым незнаменитым из них».
Но почитайте мои любимые стихи авторства Ковальджи: «Боль промыла глаза…», «Баллада о доме» и т.д. Да, многие стихотворения написаны в эстетике своего времени (хотя вдруг иногда и вырываются из нее, например, непривычным ритмом), но сколько в лучших из них прекрасного: чувства, мысли, наблюдения. Не могу не привести целиком одно из моих любимых его стихотворений, которое часто вспоминают в связи с поэзией Ковальджи.
* * *
…когда умру,
кто-то нарушит весь порядок
моего привычного уклада:
переставит мебель,
перетасует книги,
перевесит картины,
переклеит обои,
и только слова,
которые я уложил
в определенном порядке,
останутся в том же порядке.
Да-да, Кирилл Владимирович, все так. И ноты никто не переставит, и картины не перерисует, и фильмы не переснимает, и т.д. Никто не перепишет того, что оставил художник. Его духовного наследства. Никто не перепишет художника.
…Часто во время учебы я сбегал к нему с занятий в издательство «Московский рабочий» поговорить о поэзии. В 1990-е, когда все говорили о деньгах, — глоток воздуха. Ковальджи — воплощенное нестяжательство. Видели бы вы его квартиру на Малой Грузинской — сердце сжималось от тесноты.
Как-то, уже тяжело больного, навестил его дома, дежурно обнадеживал, мол, обойдется, он же, все понимая, предлагал мне взять знаменитый советский двадцатидвухтомник Льва Толстого 1978–1985 годов: «Мне уже не пригодится». Ну как я мог взять эти книги — это означало бы, что я с ним прощаюсь.
Недавно обнаружил его поздравление на один из моих дней рождения. Сколько теплоты, мудрости, мужественности в словах этого маленького по росту, но неизмеримо высокого по духу, хоть он никогда этого не показывал, человека.
«Дорогой Юра! Оказывается, у тебя сегодня день рождения (у моей жены — тоже!). Поздравляю тебя с сердечной приязнью, ты в числе близких мне людей, ты молод, талантлив, умен и вскормлен молдавской землей. Да будет твоя жизнь длинной и плодотворной!
Я еще не выздоровел, но надеюсь, что за два дня справлюсь и смогу предстать пред твои очи!
Обнимаю, Кирилл». (27.02.2015)
Здесь мне слышится и жалость расставания, и нотка прощания (только мне?). Не выздоровел, не пришел.
Многие литераторы помнят знаменитое двустишие Игоря Иртеньева: «Ничто, включая падежи, / склонить не может Ковальджи». Но не о многих наставниках с такой теплотой можно было так трогательно, стихотворно и по-человечески, пошутить: «Если встретил в метро Ковальджи, / За коленку его подержи» (Данила Давыдов).
Талантливый, добрый, мудрый, интеллигентный, с мягким чувством юмора. Я и не знал, Кирилл Владимирович, что мне будет вас так не хватать.
МАРИЭТТА ЧУДАКОВА. ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ, ОТВЕТСТВЕННОСТЬ, ВЕРА В ЧЕЛОВЕКА
Позвонил Даня Файзов. Сообщил, что умерла Мариэтта Омаровна Чудакова, наша преподавательница в Литературном институте. Восемьдесят четыре года. Сразу столько вспомнил.
Как сумасшедше увлеченно читала нам лекции о Булгакове, Замятине, Зощенко, Олеше, других. Даже пугала меня этой увлеченностью, на уровне священнодействия. Иногда, в зависимости от настроения, ее или нашего, мы почему-то называли ее между собой Мариэтта Кальмаровна или Мариэтта Кошмаровна. Но это было с любовью.
«Как вы умудрились в советское время выпустить столько литературоведческих статей, книг?» — спрашивал я. «Поняла, что, пока текст выйдет в свет, пробираясь через неповоротливую советскую издательскую систему с ее цензурой и т.д., проходит очень много времени, несколько лет. Поэтому решила — для того, чтобы ускорить встречу текста с читателем, надо писать сразу несколько работ, писала по три-четыре статьи, книги одновременно».
Как настойчиво звала меня с поэзией Набокова (в том числе англоязычной) в аспирантуру. А я испугался. С моим английским? Смалодушничал. Пошел к другому научному руководителю. Когда родились дети и стало не до диссертации (к тому же обидели меня там), ушел. А она бы и в обиду не дала, и дотянула меня до защиты. Волевая была. Кстати, то, что я к ней не пошел, — одна из моих больших ошибок в жизни, прошло больше двадцати лет, до сих пор так считаю и жалею.
Как приносила в больших сумках конфеты, печенье на зачеты и экзамены в Литинститут в голодные 1990-е и предлагала студентам не бояться сдавать предмет, вместе с билетом забирать еду и до ответа угощаться. После с внучкой, которая тут же рядом сидела все экзамены, шла на Пушкинскую площадь, катала ее на лошадках.
А замечательный с ней разговор спустя много лет. «Юра, вы же талантливый человек, почему вы не пишете новых стихов?» — «Мариэтта Омаровна, вы же знаете, у меня семья, жена, две маленькие девочки, нам надо выбираться из коммунальной комнаты. Нужны деньги. Все время работаю. Потом у меня такая работа, я все время устраиваю литературные вечера, чуть ли не каждый день, а иногда и по нескольку в день. После вечеров часто фуршет, дружеское застолье. Возвращаюсь поздно ночью, а бывает, и под утро. Какие уж здесь стихи». — «А вот был один знаменитый композитор, он был занят не меньше вашего, целый день был на государственной службе. Но каждый день вставал в пять утра, садился за рояль и сочинял. Не пробовали?» — «Мариэтта Омаровна, я могу, конечно, пытаться вставать каждый день в пять утра после вечеров и ночных застолий с поэтами и садиться за письменный стол. Но не уверен, что что-то путное напишу».
Горжусь, что сделали с ней несколько литературных вечеров. В декабре 2007 года в клубе «Улица ОГИ» провели презентацию книги «Новые работы», изданной во «Времени». А в декабре 2016-го она выступила в клубе «Жан-Жак» на Маросейке в рамках наших «Жан-Жаковских чтений».
Горжусь, что вместе с ней выступал в одном вечере. Дело было в 2017 году в Сахаровском центре. Литературный вечер назывался «Живые» // «в обществе мертвых поэтов» в рамках выставки-кенотафа «Necropolis Imaginari», которую делали Ирина Драгунская с Марией Попковой и Евгенией Паниной. Выставка была посвящена девяти поэтам и писателям (Исаак Бабель, Александр Введенский, Николай Гумилев, Николай Клюев, Осип Мандельштам, Владимир Нарбут, Борис Пильняк, Даниил Хармс, Марина Цветаева), ставшим жертвами репрессий, ушедшим в безымянные затерянные могилы. Кроме нас были Михаил Айзенберг, Евгений Бунимович, Данила Давыдов, Геннадий Каневский, Лев Рубинштейн, Елена Фанайлова, Данил Файзов. Я говорил о Николае Гумилеве (был знаком с его сыном Орестом Высотским), она — об Исааке Бабеле.
И о политических взглядах Мариэтты Омаровны. Они глубоко выстраданы и сформированы безукоризненным знанием истории русской литературы ХХ века, трагических судеб наших писателей. Свободомыслием эпохи конца 1980-х — начала 1990-х, духом свободы, присущим ей самой. С ними можно соглашаться или не соглашаться. Но их невозможно не уважать. Потому что их отличает знание, собственный опыт, открытость миру, принципиальность, ответственность, вера в человека. Жизнелюбие.
АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ. И ЭТУ ПУСТОТУ НИЧЕМ НЕ ЗАПОЛНИТЬ…
Умер Александр Павлович Тимофеевский. Восемьдесят восемь лет. Замечательный поэт и человек. Сколько встреч, общений, пересечений… Сколько презентаций, вечеров… Десятки (персональных и коллективных). Поездка в Дунино с ним и Натальей Горбаневской… Все равно иногда обижался, что мы его вроде мало зовем выступать. Помню, я в душе, звонок. «Вы меня не включили в выставку “Литературная Атлантида: поэтическая жизнь 1990–2000-х”» (Да включали мы вас, конечно, в рамках наших возможностей). «Меня всегда не включали: ни в 1950-е, ни в 1960-е, ни в перестройку, ни в 1990-е, ни сейчас!» — громогласно вопила трубка. Эх, Александр Павлович, всегда недостаточно…
Несколько воспоминаний.
На «Полюсах» с ним и Алексеем Цветковым, которые мы проводили еще в 2006 году в «Пирогах на Никольской». Больше ста человек пришло, яблоку негде упасть. Оглядел зал критично: «Но это не на меня». А Андрей Родионов на вечере был в восторге от его «Тридцать седьмого трамвая». После. Застолье. Кто-то попросил его прочитать «Пусть бегут неуклюже…». Он расстраивался, когда о нем говорили только как об авторе этого стихотворения. Естественно, отказался. Было это 27 февраля. Во время застолья он случайно узнал, что это мой день рождения. «Вы что, вместо того чтобы праздновать с родными, близкими, сидите с нами?! — тогда я обязательно прочитаю вам это стихотворение в подарок». И прочитал.
У «Культурной инициативы» есть традиция. Каждый год на 9 мая мы едем в Подмосковье в Дунино, где был один из последних рубежей обороны Москвы 1941 года. В Доме-музее М.М. Пришвина современные поэты читают не себя, а стихи авторов военного поколения, да и просто стихи о войне. До этого у часовни проходит официальная часть, куда приходит много людей. Помню, как в 2013 году Александр Тимофеевский, несмотря на свои либеральные взгляды, все рассказывал и рассказывал, невзирая на какой-то там регламент, о войне, о блокадном Ленинграде, о том, как мальчишкой был свидетелем парада Победы на Красной площади, о том, какую радость пережил. И читал, читал стихи, посвященные этому дню.
Мы с ним иногда пересекались на кинопремии «Ника». И вот о чем там всегда говорили. Это была наша тема. Он, как и я, все время горячо ратовал, чтобы в премию ввели номинацию «Песня», чтобы награждали не только режиссеров, актеров, операторов, костюмеров и т.д., но и поэтов. Между прочим, не раз об этом говорили Юлию Гусману. Сколько угодно случаев, когда и фильма никто не помнит, а песню из него в народе знают и поют до сих пор.
Рифмовал все со всем. Не мог по-другому. Легко, непринужденно, на ходу. Все вспоминают его дружеские послания, надписи на книгах. Мне на детском сборнике «Пусть бегут неуклюже», где всякое детское нарисовано (Крокодил Гена, свинюшки, зайчики), написал: «Дорогому Юре / Сборник моей дури».
АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ. СИТУАЦИЯ ГЕНИЯ
Прошло уже какое-то время после смерти Алексея Цветкова, поэтому я позволю себе высказаться не только в жанре некролога.
Я познакомился с его стихами в 1993 году, когда еще жил в Кишиневе и наезжал в Москву временами. Дело было на квартире поэта и литературного подвижника Ольги Чугай, она подарила мне тогда уже легендарный альманах «Граждане ночи», в котором были напечатаны стихи Алексея Петровича. Позже, когда я учился в Литературном институте, одной из тщательно отобранных книг у меня на полке в комнате № 517 общежития были «Стихотворения» Алексея Цветкова, выпущенные «Пушкинским фондом» незабвенного Геннадия Комарова, тоже, увы, покойного. Тогда Цветков писал еще со знаками препинания. Полюбил я его с этого стихотворения.
* * *
Ситуация А. Человек возвратился с попойки
В свой покинутый дом, на простор незастеленной койки,
Как шахтерская смена спускается в душный забой.
Он подобен корове в канун обязательной дойки,
Но доярка в запое, и что ему делать с собой?
Он прикроет окно, где свинцовые звезды навылет,
Сигарету зажжет, бельевую веревку намылит
И неловко повиснет, скрипя потолочной скобой.
Ситуация В. Соблюдая отцовский обычай,
Он пройдет до конца по тропе орденов и отличий,
Приумножит почет и пристойный достаток в семье.
Но проснется душа, словно осенью выводок птичий,
И останется плоть остывать на садовой скамье.
Он ложится навек под ковер замерзающих пашен,
Погребальный пиджак орденами богато украшен.
Что он выиграл, бедный, с нетронутой болью в лице?
Ситуация А. Ситуация В. Ситуация С
Глупо расставлять поэтов по ранжиру. Но Алексей Петрович Цветков первый среди первых, лучший среди лучших из русских поэтов по крайней мере за последние двадцать лет.
И безобразие — я намеренно, специально применяю здесь это слово, — что мои старшие товарищи, поэты и критики, входящие в Общество поощрения русской поэзии, не дали ему в свое время премию «Поэт», когда это было возможно.
Безоговорочный для многих авторитет в поэзии Михаил Натанович Айзенберг однажды сказал мне, что не знает более виртуозного версификатора во всей русской поэзии, чем Алексей Цветков. Но дело, конечно, не только в его феноменальных версификаторских способностях. Это одна из граней его великолепного таланта. Поэт складывается из много чего. Судьбы, характера, мировоззрения, философии. Да мало ли из чего. Сплав.
Думающий. С детства болеющий полиомиелитом, много лежавший в одиночестве прикованным к больничной койке с невероятной болью (лечение тогда было варварское), пока его сверстники, как и положено, радостно носились во дворе, он не озлобился и научился думать. Так формировался характер.
Свобода — немыслимая для многих советских людей. Стремление к ней заставило его покинуть СССР в поисках этой самой свободы на Западе.
Человек с блестящим чувством юмора. С ним всегда было весело. Шутил он. Но и ситуации вокруг него всегда были заразительно смешны.
Однажды на «Киевских лаврах», год 2006-й, прекрасно похмельным весенним утром (понятно, что относительным утром) перед продолжением фестиваля ко входу в Дом учителя, где стайка всемирно известных поэтов забавлялась вискарем, подошел Файзов и, увидев среди них Кенжеева, сказал по-восточному не чуждому лести казахскому (как он себя часто именует) поэту: «А мне твои стихи нравятся больше, чем Цветкова». Бахыт, округлив глаза, стал показывать какие-то знаки. Оказалось, что позади Файзова стоит Алексей Петрович и все слышит. Файзов, думая, что спасает ситуацию: «Я имел в виду стихи Юры Цветкова».
Вообще с нашей фамилией было много забавных случаев. Меня часто спрашивали: «А правда ли, что вы внебрачный сын Алексея Петровича Цветкова?» «Конечно, правда, отвечал я, — странно, что у нас фамилии тогда одинаковые, если я внебрачный…» Цветковых в русской литературе в начале XXI века несколько: Алексей Цветков-старший, Алексей Цветков-младший, Аня Цветкова и в.п.с. (мне даже предлагали называться Цветков-иной — звучит глуповато во времена становления гей-культуры в России). Понятно, без обид, кто для русской литературы главный.
Там же на «Киевских лаврах», в гостинице. Мы с Файзовым приехали ближе к концу фестиваля. Спустились с утра в номер к мэтрам, поправлявшим здоровье коньячком. Увидели лауреатскую скульптуру на подоконнике (двум поэтам — русскоязычному и украиноязычному — вручались две половинки одной скульптуры, символизировавшие диалог культур). Не зная, кого назвали лауреатом, мы задали вопрос — чей приз? Бахыт: «Цветкова, конечно. Дают всяким графоманам». Цветков: «Ну почему, тебе ж не дали». Кстати, на будущий год дали.
Как-то на фестивале в Куртя-де-Арджеш в Румынии волей судьбы мы с Файзовым познакомились с журналистом и поэтом Вячеславом Самошкиным, который когда-то входил в группу СМОГ, а в последние десятилетия живет и работает в Бухаресте и заделался патриотом. В 2008 году все вместе оказались в Коктебеле на Волошинском фестивале. Мы делали там выездные «Полюса» с участием Михаила Айзенберга и Алексея Цветкова. Вячеслав попросил нас помочь восстановить знакомство с Алексеем Петровичем, которого боготворил как поэта. Мы сказали: «Конечно!» Но, зная бескомпромиссный характер Петровича, особенно если дело касалась политических взглядов, предупредили Вячеслава: «Ни слова о политике». «Конечно!» — ответил Самошкин. Внутренне содрогаясь, представили, делая упор на СМОГ, с которым соприкасался и Алексей Петрович. Уже через две минуты от Цветкова мы услышали: «Да пошел ты на <…>! Ребята, с кем вы меня познакомили?!» Самошкин с политикой, как человек увлекающийся, не удержался.
Если говорить серьезно, мне кажется, что подавляющее большинство людей третьей волны эмиграции, к которым принадлежал и АЦ, уехав, были вполне уверены, что сделали правильно (видимо, действительно другого варианта для них не было). Кстати, был небольшой период на стыке веков, когда в США собралась очень мощная русская поэтическая диаспора, начиная с Бродского, Бобышева, Коржавина, Лосева, Межирова, Кенжеева, Цветкова, далее Гандельсман, Друк, Капович, Грицман с «Интерпоэзией», потом Сунцова с «Айлуросом». Какое-то время даже казалось, что именно там сейчас делается русская поэзия. Многие из них считали, в том числе и Цветков, что после них ничего хорошего в Советском Союзе, в России быть не может. Выжженная земля. Что, разумеется, не совсем так. Дух живет, где хочет.
Вообще, частая бескомпромиссность, категоричность Цветкова, иногда внешняя колючесть для малознакомых людей — это форма защиты себя и своего таланта. Без этого ни он, ни его талант не выжили бы. Доказательство того, что наши недостатки — продолжение наших достоинств, и наоборот.
Все эти качества, конечно, важны, становятся второй натурой, но, по большому счету, это все наносное. Главное внутри, главное в стихах. Какая щемящая нежность к человеку, человечеству сквозит в стихотворении «Маленькие»:
ночью в непролазной золе за дверцей печки
жили маленькие черные человечки
руки-ноги в норме только черные сами
только маленькие а с виду как мы с вами
а впрочем не поручусь никто их воочью
не видел потому что черные и ночью
но точно помню что были до сих пор грустно
что в прессе не описал не рассказал устно
как их матери рожали плача о чем их
мечты томили в печи маленьких и черных
а когда они умирали что бывало
часто потому что таких смерть убивала
легче чем больших живущих снаружи печки
уж очень маленькие были человечки
тогда садился один с крохотным баяном
петь о жребии черном часе окаянном
о маленьком мире а в нем маленьком горе
пока не заскребется кошка в коридоре
прогонишь кошку кыш навостришь уши или
громыхнешь вьюшкой пусто слишком быстро жили
сквозняк шевелит золу серый пепел реет
были да вымерли и кто теперь поверит
что маленькие черные а столько боли
или их тут не было ну и ладно что ли
Ну, а сейчас, да и всегда — невозможно поверить, что такой яркий, предельный в каком-то смысле человек, его мощный интеллект куда-то пропал, исчез. А он никуда и не пропадал, он остался в стихах.
* * *
если божья коровка в дороге не тронет ни тли
стиснет зубы и не прикоснется к любимому блюду
у нее загорается свет трансцендентный внутри
и она превращается в будду
если вдруг стрекоза на росу перейдет и овес
расцелует цветок перевяжет кузнечику рану
семеричную правду откроет собранию ос
стрекоза обретает нирвану
как же выпало нам суетиться уныло внизу
от кровавой еды поднимая лишь нехотя лица
не затем чтобы лить над сурком сиротливым слезу
или с дятлом над истиной биться
мы не божьи уже наши крылья присохли к спине
истребитель добра ненасытного брюха носитель
даже лучший из нас далеко не товарищ свинье
и скоту своему не спаситель
чем утешится тело когда избавленье хваля
устремятся из мира в канун окончательной жатвы
вертолетные ангелы в венчиках из хрусталя
семиточечные боддисатвы
Как-то по работе я находился в книжном кафе «Билингва», который мы позиционировали как первый поэтический магазин в современной России. Рядом за столом по-семейному с дочерью сидел поэт Амарсана Улзытуев (кормил дочь), у них на столе высилась кипа поэтических книг, которые он с большим интересом просматривал. Через какое-то время он обратился ко мне, и у нас состоялся примерно следующий диалог. «В вашем магазине много книг разных поэтов, но по-настоящему мне понравился только один. Цветков. Необычайной силы поэт. Но сила его темная». Немного обидевшись за других поэтов, книги которых были в нашем магазине (Чухонцева, Гандлевского и т.д., да много кого еще), я ответил: «Природа каждого таланта индивидуальна. Если человек, скажем, с печальным взглядом на жизнь, пессимист или циник, не может же он писать стихи с комсомольским задором». «Нет, — возразил Амарсана, — вот, мне, например, дана большая физическая сила. Зачем? Не для того, чтобы я кого-то бил, унижал, а для того, чтобы защищал. Так и с любым талантом. Его нужно воспитывать. Чтобы он служил на благо людям». Не знаю. Решайте. Обсуждайте. Но талант, поэзия Цветкова волновали каждого, кому небезразлична русская литература. Как справедливо написал критик Евгений Абдуллаев: «Его смерть снова на какой-то момент объединила <разные миры>: на нее откликнулись и ТАСС, и радио “Свобода” (признано в РФ “иностранным агентом”), и “консерваторы”, и “либералы”… Все на секунду остановилось и замолкло — как и должно быть, когда уходит большой поэт».