Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2022
Об авторе | Ирина Муравьева родилась в Москве. Окончила филфак МГУ, отделение русского языка и литературы. Работала в Музее Пушкина. Автор четырнадцати романов, многих рассказов и повестей. С 1985 года живет в Бостоне.
Предыдущая публикация прозы в «Знамени» — рассказ «Свадьба» (№ 3 за 2021 год).
Началось с того, что Евсей Иосифович встретил Вассу Владимировну и женился на ней. Страсть, честно сказать, была односторонней, поскольку жена его с детских ногтей любила художника Волкова, пьющего. Так пьющего, что ни один современник не видел художника трезвым. Но Васса Владимировна все прощала. Сидела у ног его и наслаждалась. Хотя он кричал на нее, обзывался то курицей, то недотыкомкой. Потом он мял твердые краски руками, лицо его было в разводах и пятнах. Все знали, что он гениален. Но вскоре художник скончался, и Васса, опухши от слез, пошла под венец.
Настали тем временем восьмидесятые. Не то чтобы грустные, но непростые. Евсей Иосифович имел образование администратора и наблюдал за поведением студентов-вечерников. Таскал домой папки, кряхтел, волновался. Сидел и подчеркивал красным фломастером высказыванья ненадежных учащихся. А Васса Владимировна учила студентов поэзии. Она была страстной и вольнолюбивой, совсем не похожей на мужа.
— Евсей! — говорила она, заплетая свою негустую, но русую косу. — Не знаю, читать Елизару Бердяева?
Она назвала Елизаром младенца, который был должен родиться в апреле. Младенец внутри материнской утробы уже познакомился с литературой, пришла пора браться за что-то другое. Родился он вовремя, — с несколько странным, вернее сказать, демоническим профилем. И Васса Владимировна просияла: такой профиль у пошляков не встречается. Ничто не пугало ее так, как пошлость.
— Ведь вот я подумала что, — накормивши ребенка парным молоком из груди, сказала она как-то вечером. — Космос — такая же пошлость, Евсей, как генетика!
Муж только дивился ее широте. Друзей у них не было. Васса Владимировна, попав в окруженье людей, тосковала. Народ был обычный, и с образованием, но с узкими, пошлыми взглядами. Понятно, что сын Елизар был особенным. Огромную роль в его формировании сыграла к тому же домашняя пища. Семья их владела участком земли и лето свое проводила на даче. Ни зайцев, ни лис, ни волков в этом месте почти не водилось, но были другие ресурсы природы. Они поедали улиток с залива, ужей из оврагов, лесных насекомых. Кузнечики с их худосочием были не хуже французских лягушек: при жарке они аппетитно хрустели. Соседка сказала, что очень полезно есть суп с добавлениями мухоморов, а слухи про их ядовитость ни разу на практике не подтвердились. Попробовав как-то у умной соседки наваристого, темно-красного, с пеной, горячего супа, все трое прониклись, и каждое утро в резиновых ботах и серых солдатских плащах она отправлялась на поиски этих волшебных грибов. В конце концов, гордый Евсей, глава рода, заснял небольшое кино для потомства: лежит в густых травах жена его Васса и ест мухомор, улыбаясь лукаво.
Итак, Елизар рос в семье необычной. Когда в девяностые годы в стране пошло безобразие за безобразием и Васса Владимировна научилась сама варить мыло в лиловом тазу, он вдруг сообщил, что собрался в Израиль.
— А что будешь делать в Израиле, Еля? — спросили родители.
— Красить заборы.
Тогда очень многие из молодых, горячих, решительных так отвечали.
Поехали вместе, втроем. Как иначе? Однако по разным причинам семейство попало в Америку, так что заборы по сей день стоят, ожидая покраски.
— Евсей, США — это мир дикой пошлости. — И Васса Владимировна сжала губы. — Ты будь осторожнее с ними, Евсей. Смотри: не поддайся. А то засосет.
Муж насторожился, втянул шею в плечи. А сын начал вскоре работать на фирме, нашел себе там китаянку-подружку, пустился водить ее по воскресеньям в китайский буфет, где пельмени похожи на уши воинственных древних приматов.
В конце сентября Васса Владимировна и Евсей Иосифович получили двухкомнатную квартиру в одном городке рядом с Бостоном. Странном весьма городке. Однако понять эту странность нельзя без краткой истории: давно, когда свечи горели в домах и женщины прятали волосы в чепчики, а мылись не чаще, чем раз в две недели, и то экономили мыло и воду, здесь, в городе Салеме, сразу три девушки вдруг стали вопить, хохотать и кривляться. При виде распятия падали в обморок. Их пробовали образумить, кропили святою водой и читали молитвы, но девушки строили рожи домашним, срывали рубашки и бегали голыми. Конечно, все поняли, что это ведьмы. Но только успели их спрятать в темницы, как матери многих семейств, и невесты, и жены, и сестры, и просто служанки пошли еще дальше: ночами они уходили в поля, плели косы на головах лошадей, плевались — кто дальше — с причала. Погибли озимые и яровые, подохли все лошади, в море штормило так яростно, что восемь лодок рыбачьих домой не вернулись. Но в те времена было много церквей. И в целом народ был сердитый и крепкий. Не нынешний, хлипкий и праздный народ. Схватили они этих пагубных ведьм, поспешно судили и сразу повесили. А ведьму-мужчину, тщедушного, жалкого, подумали и задавили камнями. Пытали его даже больше, чем женщин. Но он, хоть и хлипкий, молчал, как кремень. Когда подноготная стала сочиться из тощей груди, как сочится из творога слегка желтоватая сыворотка, мужик захрипел, завертелся и помер. Свидетели видели, как его душу тотчас же схватили проворные черти.
Но дело не в этом. А в том, что все ведьмы — на редкость бесстыжие и хладнокровные. Они умудрились пустить свои корни везде, и особенно в Салеме. Но это понятно: родной же их город. Здесь и родились, здесь и в школу ходили. Туристам всегда очень красноречиво то экскурсоводы, то просто прохожие рассказывают о повешенных ведьмах и радуются выражению страха, которое, словно древесная тень, ложится на лица. И Васса Владимировна поняла, в какой городок они с мужем заехали. Ее это не беспокоило вовсе. Она тосковала по русской культуре, а все эти провинциальные сказки не трогали сердца ее совершенно. Тоскуя, она прибегала к Цветаевой и не расставалась с увесистым томом, когда выходила дышать морским ветром и пристальными голубыми глазами глядела на чуждый ей, пенный пейзаж. Однажды на синей облупленной лавочке подсела к ней русская женщина Люба. Слегка миловидная, но без изюминки, не стоившая никакого внимания. В душе разозлившись на эту некстати и бесцеремонно подсевшую женщину, суровая Васса припала к Цветаевой, как путник к ручью, но ненужная Люба вдруг заговорила простуженным голосом:
— Я вижу, что вы к колдовству расположены…
Всю Вассу Владимировну передернуло:
— Я русский филолог, — сказала она. — У нас, извините, другие понятия.
— Ах, что же вы сердитесь! — вскрикнула Люба и мягко ладошку свою положила на Вассы Владимировны острый локоть. — Я тоже, к примеру, была счетоводом. И жизни не мыслила без счетоводства!
И тут же, прижав ярко-розовый ротик почти прямо к уху своей собеседницы, она зашептала. Но что зашептала, никто не услышал. Ни гады морские, ни ангелы в небе, ни даже прозябшая где-то лоза, — никто ничего не услышал. Ни звука.
— Сегодня, — сказала приятная Люба, — мы все собираемся в полночь по адресу: Холм Висельников, Вал девятый. Заеду за вами пораньше, успеем. Машину-то вы ведь не водите, правда?
— Нет, — гордо отрезала Васса Владимировна. — Свои ноги есть. Ни к чему мне машина.
Евсей Иосифович встревожился не на шутку: жена вернулась к обеду возбужденной, неразговорчивой, выпила стакан холодной воды из-под крана и, в конце концов, выкатив на Евсея Иосифовича проницательные глаза, сказала, что ночью ее здесь не будет.
— А где же ты будешь? — спросил ее муж.
Тут Васса Владимировна обьяснила, но так непонятно и даже пугающе, что муж ее похолодел.
— Мы все собираемся в полночь, Евсей. Опаздывать в эти места не положено.
— Могу я тебя проводить туда, Васса? — спросил он.
Жена засмеялась.
В одиннадцать, как и обещала, заехала Люба. На ней был большой черный плащ, сапоги, а светлые волосы Люба упрятала под черный колпак, и их было не видно.
— Я не возражаю, — вздохнул Евсей Иосифович. — Но Васса моя… Она чисто ребенок!
— Мы все чьи-то дети, — ответила Люба.
Тут Васса Владимировна побледнела. И муж, и случайная эта знакомая пустыми словами ее унижали. Она отодвинула Любу рукой и громко сказала:
— «Ты один. У тебя нет церквей, тебе не служат вкупе. Твоим именем не освещают ни плотского, ни корыстного союза. Твое изображение не висит в залах суда, где равнодушие судит страсть, сытость — голод, здоровье — болезнь… Тебя не целуют на кресте насильственной присяги и лжесвидетельства… Тобою не благословляют бои и бойни…»
— Какие у вас интересные мысли! — воскликнула Люба. — И мне ведь, ну, тютелька в тютельку, тоже так кажется!
— Маринины мысли, — отрезала Васса. — Она гениальна.
Увы, не поняв, кто такая Марина, но быстро взглянув на часы, подруга, рожденная быть счетоводом, схватила за локоть свою подопечную.
— Пора нам, пора! — прошептала она.
— Ложись, Евсей. Поздно, — сказала жена. — Под утро вернусь. За меня не волнуйся.
— Вам, Васса Владимировна, — затрещала весьма деловитая Люба в машине, — для встречи положено переодеться. Я все принесла, так что поторопитесь.
Она завернула в заросший брусникой чужой, неприветливый двор и надела на немолодого филолога длинный, из черного шелка, халат.
— Волосики тоже придется прикрыть, — пропела она. — У нас все по закону.
И быстро напялила ей на затылок уродливый черный колпак.
Потом долго ехали, обе молчали. Заехали в лес. Люба с хрустом зевнула.
— Какой я, однако, матерый упырь! Другая бы точно на час опоздала. Бежимте скорее, а то проклянут.
Они углубились в холодную чащу.
— А раньше летали, — сказала вдруг Люба. — Теперь все пешком добираются. Грустно!
— А что вам мешает летать?
— Что мешает? — воскликнула Люба. — Правительство, вот что! Сенат и Конгресс! Они нам и мэра сюда подослали. Он ночью ведьмачит, а днем заседает. Стукач! ЦРУ! Давно бы зажарили и расчленили, но боязно. Снова начнутся процессы.
И сжала ладонь храброй Вассы Владимировны. Лес вдруг поредел, и открылся высокий вместительный холм, на вершине которого стояли, не двигаясь, черные люди.
— Ах, я ничего не увижу отсюда! — И Васса Владимировна затопталась на месте, как цапля. — Ах, что же мне делать?
— Сейчас будут вечный огонь зажигать, — ответила Люба. — Ух, весело будет!
Во тьме запылали лохматые факелы, и люди как будто с цепи сорвались. Оскаленные некрасивые девы так крепко впивались друг в друга зубами под видом приветствия и поцелуя, что вскоре запахло горячею кровью. Вопили, гримасничали, оголялись, толкали мужчин, норовя их унизить, а те, непристойно и гадко смеясь, пытались зажать их своими копытами.
— А нам мужики ни к чему совершенно, — заметила Люба. — Козлы. Мы только козлами их и называем.
— Но вы не забудьте, что я здесь по делу, — сказала ей строгая Васса Владимировна. — Когда, кто и где посвятит меня в нечисть?
А сердце в ней билось так громко, так больно! Зачем-то вдруг вспомнился муж, потом сын, талоны на мыло и сахар, Фонтанка и весь ослепительный, неповторимый, навеки покинутый Невский проспект…
— Смотрите, не бухните там, что мы с вами сегодня на лавке в порту познакомились! — сказала ей Люба. — По правилам нужно два месяца ждать!
И тут же раздался скрежещущий звук, такой оглушительно-громкий и резкий, что Васса Владимировна с непривычки закрыла ладонями уши.
— Чего вы боитесь! — разгневалась Люба. — Здесь все всем родные! Родней родной матушки!
Толпа расступилась. Высокая женщина с огненным взором держала в руках фиолетовый факел. Лицо ее вдруг показалось знакомым, и Васса Владимировна испугалась. Такого ведь быть не могло, что недавно они с мужем видели это лицо в одной из газет? Конечно же, быть не могло, но ведь было! Она баллотировалась в президенты, а может быть, в мэры, — не суть это важно, — но в самый последний момент проиграла. И имя вдруг выплыло: Лотта Кордэ.
— Не ведьма, а чудо, каких не бывает! Давно бы по миру пошли без нее! — Дыхание Любы запахло зеленкой. — Я вам сто примеров могу привести! Искали тут, в Салеме, нефть. Нету нефти! Нагнали рабочих, потратили деньги, а нефтью не пахнет! Тогда пошли к Лотте. Она посмотрела на карты, — нашла! Ребенок пропал из роддома, — нашла! Любые болезни, сосуды, суставы, — чего вы хотите! — раз плюнет и вылечит!
Лотта Кордэ медленно обводила толпу немигающими глазами. Зады наглых ведьм от ее этих глаз отклячивались, а неловкие ноги пытались согнуться в кривых реверансах. Взор Лотты Кордэ вдруг застыл на лице немного смутившейся Вассы Владимировны.
— Тебя кто привел?
— Отвечайте! — И Люба своим каблуком надавила ей на ногу.
— Меня привела к вам сюда эта дама, — сказала с достоинством Васса Владимировна.
Она говорила по-русски, а Лотта — поскольку здесь выросла и родилась — использовала по привычке английский, но обе они понимали друг друга.
— Чего ты здесь ищешь? — И Лотта Кордэ приблизила факел к лицу смелой Вассы.
— Свободы, — ответила русская женщина. — Всю жизнь я искала свободы. И только.
Ответ ее, кажется, ведьме понравился.
— Служить ему хочешь?
— Хочу. Но сначала задам вам вопрос. Практический, жизненный, необходимый: имею страховку и, как иждивенка, имею квартиру. Короче сказать: состою на программе. — И Васса Владимировна покраснела.
— При чем здесь программа? — Нахмурилась ведьма.
— А не отберут?
— Почему отберут?
— Но в Питере точно бы отобрали. За связь с нечистотами.
— Ах вот оно что! — И Кордэ усмехнулась. — Готовьте к присяге. Омойте в трех водах. Она пропотела и пóтом воняет.
Стиснувшую зубы Вассу Владимировну подхватили под руки. С одной стороны: очень жирная ведьма, с другой — низкий, пегий козел с бородой, в капроновом черном чулке на затылке.
— Не лапать, — спокойно заметила Васса. — Скажите, куда мы идем и зачем.
Но две нечистоты — мужская и женская — молчали, как глухонемые. Сквозь мглу ноздреватую, сквозь бурелом спешили, сопя и ругаясь, к воде.
«Конечно, они Елю с Евсей не тронут, — подумала мать и жена. — Не посмеют. А то я такое здесь всем им устрою!»
Большой круглый пруд лобызался с луною. Луна погружалась в его глубину, и он становился слегка розоватым, но только она закрывалась, шутя, случайно попавшейся тучей, он сразу чернел от обиды и злости.
Жирная ведьма ловко сорвала с Вассы Владимировны плащ, а пегий козел расстегнул на ней блузку.
— Опять оголять? Оголять не позволю! — И Васса Владимировна, размахнувшись, влепила козлу оплеуху.
Он, кажется, не ожидал. Козья рожа застенчиво сморщилась.
— О, listen! You need it! (Послушай! Тебе это необходимо! — англ.) — You really need it! Trust us! (Тебе это нужно! Поверь нам!)
«Ну, что же! — подумала Васса. — А пусть! Вон их в Голливуде не так оголяют! И это за деньги! За красный ковер! А я, потому что… — И тут в ней сверкнуло: «Жив, а не умер Демон во мне! В теле, как в трюме, в себе, как в тюрьме!»
Козел снял с нее белый старенький лифчик. Знакомая тень с папиросой во рту вдруг выросла слева и, видно, одобрив козлиный поступок, взмахнула рукой в крупных перстнях.
«Марина! — И Васса Владимировна задрожала. — Я знала, что встречу тебя! Ты бессмертна!»
Ее с головой окунули в глубокую, почти ледяную, чернильную воду. Она не почувствовала даже холода. Душа освежилась. Вернулись на холм.
«Проклятая жизнь моя! — Мысли роились, кусали ей мозг, прожигали насквозь. — Вот что мне: Евсей? И вот что я: Евсею? Как жалок он мне, когда, стоя под душем, весь в пене, поет и поет свою Машу! Как жалок! Как невыносим!»
И тут же услышала голос супруга:
А Ма-а-а-ша чай мне наливает,
И взор ее та-а-а-к много обещает!
Вприкуску чай пить будем до у-у-у-тра!
— Вы, Васса Владимировна, не печальтесь, — лукаво шепнула ей ловкая Люба, — мы, ведьмы, живем и живем. Бесконечно.
— Да что вы? Как так?
— Семена, семена! А сперма у наших козлов такой силы, что вот он где плюнет, там сразу зародыш!
— Зародыш? Какой?
— Человечий. Какой же? Мы не выделяемся, нам ни к чему.
— «Вот с кем надо было бы дело иметь! — Подумала Васса Владимировна. — Такой бы уж не промахнулся! Не то, что… — Опять она вспомнила мужа. — «Васюня! Давай еще разик! А то я не в форме!» Тебе только чай пить вприкуску, говнюк!»
Между тем Лотта Кордэ длинным острым ногтем подозвала к себе Вассу Владимировну.
— Стой здесь! — Приказала она.
Васса Владимировна встала рядом с ней и гордо осмотрелась.
— Ложись!
Васса быстро легла. Шесть бодрых козлов притащили булыжники. Два — на голову и четыре на грудь. Кордэ опустила блестящие ногти в кипящий котел с остро пахнущим зельем и брызнула им на лежащую женщину.
— Ой, ой! — закричала лежащая. — Жжет!
— Терпи!
Васса Владимировна подняла глаза к темному небу. По небу носился какой-то огромный, разорванный надвое призрак, похожий на памятник Ленину в сквере завода «Вулкан». Она разозлилась:
— А этот зачем здесь с его темным прошлым?
— Не дрейфь, дорогуша! — сказал кто-то рядом. — Ульяныч здесь свой, ему тоже неловко все время сидеть взаперти! Темперамент! Услышал, что питерская, не стерпел! «Позвойте сьетаю, пьисягу пьиму!»
— Так мне, что, ему присягать?
— А кому же?
«Как странно, однако, у них здесь смешалось! — У Вассы Владимировны застучали широкие зубы. — Я думала, кроме меня и Марины, не будет знакомых!»
Булыжники очень давили на грудь.
— Тейпи! Айхиважно! — шепнул ей Ульяныч. — Мы тут пьеституцией не занимаемся! Сейчас осквейним вас на скоюю юку, офоймим билет с фотогьяфией. Пьёсто!
Ее осквернили каленым железом, но было не больно, а даже приятно.
— Свобода! — сказала ей Лотта Кордэ. — Вставай, мое сердце! Пора подкрепиться.
Поели лягушек, потом пауков, потом принесли отбивных из кого-то. Кого, не известно, но эта загадка так всех взбудоражила, что вмиг отбивные сожрали, не глядя, и долго подмигивали друг другу.
* * *
Вот тут и пошло. Васса Владимировна почувствовала полную независимость от окружающей ее среды. Сцепилась с одним всенародным поэтом, едва растащили: поэт сгоряча похвалил Пертушенко. Зато поэтессе, которая черным своим одеяньем и массой колец на руках вполне бы сошла у Кордэ за свою, она поклонилась, поднявшись на сцену, таким величаво-смиренным поклоном, что в зале их начали фотографировать.
В субботу у них собирались знакомые. Васса Владимировна варила почти несъедобные щи, а гости всегда приносили помятые, но тульские пряники из магазина, где также торгуют пельменями, пышками и плоскими дряблыми воблами. Собравшиеся добровольно сдавались на волю решительной Вассы Владимировны, жевали петрушку в холодном борще, читали стихи и однажды решили поставить на площади памятник Пушкину. Проголосовали. Один воздержался. Тогда возмущенная Васса решила добраться до мэра. Сама сочинила на чистом английском: We know each other. I met you before. It was on the Mountain. Vassa, sincerely (Мы знаем друг друга. Встречались на нашем Холме. Твоя Васса).
Но мэр не ответил.
Влияние матери-ведьмы сильнее влияния полной Луны. Мать строго сказала, что время жениться. Тогда Елизар и женился на бледной, постарше его самого, скромной женщине. Биологе, родом из Гомеля, Терезе Петровне Громыко. Не очень красивая, но с чувством юмора. Одна ее шутка в семье прижилась: Тереза сказала, что у Елизара жена не такая, как у остальных, а «биологическая». Биолог Громыко исследовала влиянье добавок на свойства потенции у белых мышей. Под ее руководством всегда проживало не менее тысячи таких черноглазых и юрких животных. Тереза любила их, каждого знала не только по имени, но и в лицо. Из них половину кормили ужасно: картошкой с котлетами из Бургер Кинга, зато половину другую — креветками, спаржей, брюссельской капустой. У первых пошли стоматиты, понос и резко упало либидо, вторые же вдруг завиляли хвостами и начали быстро рожать нежных деток. Тереза и ей подчиненные люди едва успевали справляться. Работа выматывала: за февраль простились с Людовиком, Люськой, Святым Себастьяном, Карениным, Жорой, Лимоновым, Мцыри. Они переели картошки с котлетами. Громыко забросила личную жизнь, но Васса вмешалась. В семье появились Матвей и Марина.
Матвей вырос высокомерным: в отца. Марина пошла в свою бабушку Вассу: свобода, свобода, еще раз свобода. Закончив с отличием Гарвард, Матвей перебрался в Нью-Йорк. Здесь, в этом кишащем соблазнами городе, он не растерялся: сначала сменил фамилию деда с отцом Пугачевы на звучную, но иностранную: Мессе. Потом просочился в престижный журнал. Статья «Переступник» почти взорвала весь литературный Нью-Йорк. Матвей утверждал в ней, что люди подобны земельным червям. Живем в темноте, загниваем, томимся, но есть среди нас смельчаки. Переступники. Они перешагивают за черту.
Еще интересней была жизнь Марины. Весь облик ее, черноглазой, худой, похожий на облик монаха, аскета, который уморит себя, но не сдастся, внушал уважение, трепет и страх. В четырнадцать лет вместе с тройкой друзей, теперь уже всеми забытых, Марина отправилась странствовать. Пространствовав год, очерствев и промерзнув, съев несколько тощих ежей с кожурой, поскольку проверка шла на выживаемость, Марина вернулась домой. Мужчины вселили в нее отвращение. Конечно, непросто делить кров с небритыми, есть вместе ежатину, переправляться на утлых плотах через разные фьорды. Ее отвращение очень понятно. Но даже оно не мешает любви. Марине открылась сладчайшая тайна: любить можно женщину. Да еще как! Горите огнем, волосатые чучела. Никто из вас больше меня не наполнит своей этой гадостью. Лучше помру. Любовь пришла в виде хорошенькой Бекки, глазами похожей на синюю фиалку. В Лас-Вегасе их расписали. Такой это город: развратный и наглый. Тебя там с кем хочешь, распишут, хоть с устрицей. Семья разрослась. Бекки с мамой и папой, живущими прежде в далеком Огайо, вселились в большой красный дом Елизара и заняли первый этаж. Стало тесно, хотя Елизар, прогрессивный отец, Марине ни в чем никогда не перечил. Его все сильней раздражала Тереза: как выросли дети, она совершенно ушла в своих белых мышей.
Однажды он прямо спросил:
— Чья ты мать?
— Что значит: чья мать? — удивилась Тереза. — Марины с Матвеем.
— Нет, ты им не мать! — И он весь затрясся. — Какая ты мать? Посмотри на себя!
Дела привели Елизара в Тюмень, теперь он работал с тюменским партнером, честнейшим на всю страну предпринимателем. В Тюмени его познакомили с Софьей, она пела первые партии в хоре.
— Поедем со мной, — сказал ей Елизар.
— Поедем, — ответила Софья.
Разлука с Терезой была безболезненной.
Марина чуть было сама не влюбилась в отцовскую пассию, но образумилась: приезжая шлялась по дому в пижаме и целыми днями писала дневник. Оно и понятно: ни спеть, ни сплясать.
Поехали с Беккочкой как-то проведать бабулю с дедулей. Бабуля из черных дырявых колготок кроила перчатки на праздник Всех Лютых. Велели явиться в перчатках.
— С подругой приехала! Ах, молодец! — сказала с достоинством Васса Владимировна.
— Она не подруга. Она мне жена.
— Ах, это прекрасно! Еще даже лучше. Сейчас будем щи кушать. Любите щи?
Услышав знакомое «щи», синеглазая чуть не разрыдалась от счастья.
— Marina! I love it! I love it, Marina! (Я это обожаю, Марина! Марина! Я это обожаю! — англ.)
Васса Владимировна вернулась из кухни со щами в кастрюльке. Варила в субботу гостям, не доели. Сегодня среда, полкастрюльки осталось.
— Бабуля, — спросила Марина, — ну, как там?
— У наших? — Бабуля понизила голос. — Прибавилось русских. Любаня вербует. Являются: «Здрасте! И мы упыри!» А ведь ни культуры, ни образования…
— Зато хоть язык понимаешь, бабуля.
— А что мне язык? — заметила с гордостью Васса Владимировна. — Язык у нас дьявольский, международный.
Доев свои щи, Бекки кротко смотрела на мужа Марину. Муж встала.
— Мы едем в Россию, — сказала она.
— В России не пóшло, — заметила бабушка.
— Нисколько не пóшло. — сказала Марина. — Дыра — эта ваша Америка. Смрад.
* * *
Квартиру на Бронной ей снял Елизар. Он верил в звезду своей переступившей, блуждающей дочери. В первую же неделю Марина Мессе столкнулась со столичной писательницей, драматургом, философом, специалистом по внутренним заболеваниям, психоаналитиком и гомеопатом Мариной Горбатовой. Марина Горбатова страстно боролась за русскую женщину, желая добиться, чтобы отменили в стране крепостничество. Со всей необъятной земли крепостные валили на лекции гомеопата, писателя и драматурга Горбатовой, учившей, как сбросить проклятое иго мужей и бойфрендов. Увы, она и на себе испытала, что значит замужество. Последний, шестой ее, кажется, брак, оформлен был в жаркой столице Непала. На лекции «Женщина, думай сама!», прочитанной в очень уютном ЦДРИ, они познакомились. Мессе, худая, высокая, смуглая, решила, что нужно поставить на место короткую, с очень большими глазами Горбатову, почти ничего не сказавшую вслух о вечном страдании разных меньшинств.
Она подошла к ней.
— Приветствую вас, — сказала Горбатова. — Вы к нам надолго?
— Отвечу на каждый вопрос в интервью. — Прищурилась Мессе.
— Ах вот что вам нужно! За славой приехали? У нас теперь каждый второй — извините! — родился в Америке, разочарован, вернулся в Россию и ищет себя! У каждого брать интервью? Не шутите!
У Мессе лицо стало снега белее.
— Ну что же. Нас время рассудит, надеюсь. Вот вы говорите: из брака есть выход. А я говорю вам, что брак есть тупик.
Марина Горбатова вскинула брови: на брак с Камалджитом Каиром Алдуром ушло столько лет, пока он был оформлен, что можно бы было слетать на Луну.
— Я не разделяю такой точки зрения.
— Тогда предлагаю дискуссию, — ответила ей черноглазая Мессе.
Во время дискуссии обе Марины кипели таким раздраженьем друг к другу, что в зале поеживались, вытирали салфетками лбы. Заметивши это, приезжая Мессе решила как следует взяться за публику.
— Зачем, вот скажите мне, вы вышли замуж? — спросила она у кудрявой блондинки.
— Ну, как же? Он старый. Увез меня с Вологды. Квартиру купил. Вдовый был, одинокий.
— И что? Так уж замуж хотелось?
— Ну, все ш таки… Спасибо-то нужно сказать человеку.
— А вы по-другому взгляните! Не вышли бы замуж, так были б свободны! Ведь этот старик, — он вас просто связал!
Блондинка задумалась:
— Мама сказала: «Татьяна, как он хату купит, ты, доча, терпи. Мы с тобой не фашисты. Ну, год отработай, а там уж вали».
Зал вздыбился, заволновался, восстал.
— Ишь ты, жеребец! Отработай ему!
— Мы с вами продолжим немного попозже. Позиция спорная, неубедительно! — Похожая на дирижера Марина взмахнула руками. — Теперь вы ответьте. Вот вы тоже замужем?
Она обратилась к дородной, румяной, с усами над верхней губой, басовитой и, судя по запаху, крепко взволнованной, однако не старой шатенке.
— Я нет. По мне дружба дороже всего.
— И с кем же вы дружите?
— Я? С Анжеликой. Не знаете? Бард у нас главный, певица.
— Вот это достойный ответ! — Мессе вытерла струящийся пот рукавом. — И вы бескорыстно с ней дружите, правда? Ведь не за квартиру и не из-за мамы?
— Да нет там квартиры! И мать померла.
— А если бы вам предложили жениться?
— Не дай Бог! Зачем? На Анжелке? Да что вы!
— И правильно! Незачем!
В зале притихли. Марина Горбатова злобно смотрела на змееподобную Мессе.
— Мы с вами, друзья, на ходу разобрали два случая. Два произвольных! Учтите! И в том и в другом оказалось, что брак отнюдь не работает! Поэтому он скоро будет разрушен.
— А детки-то как же? — Все заволновались.
— Да. Это и мне интересно, — Горбатова вдруг потемнела всем телом. — С детьми-то вы что собираетесь делать?
— Рожать, — очень грозно ответила Мессе. — Рожать столько, сколько душа пожелает.
По залу прошла словно судорога. И тут же желавшие раскрепоститься заахали, заговорили все разом.
— «А правильно! Ведь для чего мужики? Для этого самого, вот для чего! Ведь главное — не мужики, а детишки! А как он тебя, это, осеменит, так ты и рожай, а его гони в шею!»
Пошли возражения:
— «В шею? Как в шею? А если он сам тебя в шею погонит? Бывают такие, что к детям прилепятся, и за уши их не оттащишь! Тогда что?»
Закончили спорить, когда над Москвою зажглась золотая, большая Луна.
— «Ой, девочки! Что ж мы сидим? А метро? Метро-то закрылось!»
Победа была за Мариною Мессе. Ей кланялись, ей улыбались и очень просили еще приходить.
— Вы просто как компас какой-то! — сказала усатая. — Приду и Анжелке скажу: «просто компас»! А мы тут толчем воду в ступе! Все без толку!
Лежа рядом с мужем своим, уроженцем Непала, Марина Горбатова припоминала лицо гадкой Мессе со всеми деталями. К утру разработала план и прижалась к непальскому мужу пылающей грудью.
— Ты мой ягуар! — зашептала она.
На что ягуар отмахнулся:
— Ни. Ни.
Между тем в квартире на Бронной произошла первая серьезная ссора между синеглазой Бекки и Мариной Мессе.
— Ты будешь рожать? — Наступала Марина на юную и слабовольную Бекки.
— Я буду, но ты меня не торопи.
— Мне нужно заказывать сперму!
— Заказывай.
— И что же я буду с ней делать?
— А я?
— Ее закачают в тебя из пробирки.
— Марина! Мне боязно.
— Не понимаю! Спокойно, стерильно и под наблюдением!
— Ну, все таки… Чей же он будет ребенок?
— Он будет твоим и моим. То есть: нашим.
— А ты-то при чем?
— За эти слова я могу и убить, — сказала Марина.
Пугливая Бекки вся сжалась:
— Прости меня! Я…
— Ты продажная сука! Ты вспомни хотя бы, с кем ты развлекалась!
— Не трогай его! — завизжала вдруг Бекки. — Я с ним была счастлива! Если б не ты…
— Да если б не я, ты сгнила бы в канаве!
— И пусть! Пусть я лучше сгнила бы, зато…
— Зато тебя каждую ночь бы имели!
— Других же имеют! И все только рады!
Марина надела пиджак, безрукавку, взяла рукавицы и хлопнула дверью.
Но вечных скандалов — увы! — не бывает. Душа начинает зализывать раны, как волк, чудом вырвавшийся из капкана. А кроме того: ну, сегодня подрался, ну, завтра подрался, а дальше-то что? Ты стукнул по черепу ржавой уключиной, тебя саданули по роже будильником, но светлые звезды сияют на небе, и солнце восходит, и птицы щебечут. Никак твой проломленный череп не скажется на жизни народов, цариц и царей.
Марина вернулась под утро. Невинная Бекки спала крепким сном. Марина вгляделась: лицо, как цветочек, но эта уклончивость в каждой черте! Она обняла свою робкую жертву.
— Ответь мне, Ребекка! Ты любишь меня?
Ребекка зачмокала ртом, не ответила.
* * *
После того как, поколебавшись между демократами и республиканцами, американский народ выбрал в президенты демократа Обаму, загадочный Салем совсем раскололся. Одни были за демократов. Другие — за республиканцев. И те и другие — случись им столкнуться на поле сраженья — стояли бы насмерть.
Евсей Иосифович принял сторону республиканцев и особенно полюбил политического деятеля Сару Пейлин, зажатую льдами далекой Аляски и в ней истреблявшую кротких оленей. И эта любовь его к Саре сказалась на их отношениях с Вассой Владимировной. Разбилась семья окончательно. Евсей спал с котом на кошачьей подстилке.
— Я знаю, что если бы он не был черным… — Шипела жена за обедом. — Расист!
— Оставь это, Вассынька! — Муж поджимался.
— Ты помнишь, Евсей, как Марина сказала, что в этом — не помню, каком — из миров «поэты — жиды»?
— Так это же, зайка, она про евреев.
— «Жиды» — это просто метафора. Ты в тексте не слышишь метафору, Евся?
И выиграв спор с огорченным супругом, бросала ему сквозь широкие зубы:
— Все! Спать я иду! Щи доешь там, в кастрюле…
« Я знаю, — строчила она темной ночью в письме своей внучке, — что жизнь с твоим дедушкой была одним только большим компромиссом. Но был человек, я тебе говорила. Отнюдь не стандартный, который поставлен своим мастерством на большую вершину. Страдальческая его тень унесла с собою загадку. Он нарисовал лишь ничтожную часть того, что задумал. И он не зависел от красок, кистей. Хватал пищевой и ненужный отход, коровью лепешку, кусок помидора, и с помощью этих останков творил. Телесная близость к нему озаряла меня, молодую девчонку, восторгом. Его давно нет, и душа опустела. Твой дедушка этих проблем не решил. Нельзя оставаться ко всем безучастной. Дремать на пустом берегу и не слышать, как с криками тонут в пучине другие. Ты знаешь, какие теперь времена. Быть может, меня обольют керосином. И кинут в меня свои тухлые яйца. Но пусть. Жребий брошен. Он брошен, ты слышишь?»
Письмо это масла плеснуло в огонь. Теперь нужно было любыми путями сломить волю Бекки, достать скорей сперму и взяться за новое дело. Хотя человечество знает, конечно, где сперма находится, Мессе неделю почти не спала, принимая решение. Нельзя рисковать родовыми чертами, нельзя произвольно запрячь в одну тройку коня с перепуганной, трепетной ланью. Ведь Бекки покорна, тиха и уступчива. А если вдобавок и чуждая сперма окажется кроткой и меланхоличной? Тогда что? Насмарку весь род! Один человек может выручить: брат. В нем каждая клетка известна, проверена. Не гены, а золото. Чистое золото.
Матвей был загружен по горло. Журналы уже оценили его. Он много раз плавал вокруг всего света, спускался на дно неизвестных морей. Потом описал это емко и броско. Остались, однако, другие издания, где так же, как белые мыши Терезы, толкались локтями способные люди. Завидев чужого, пищали, кусались. Могли и загрызть. Но Матвей был не слаб. Он тоже умел и пищать, и кусаться.
Марина ему позвонила по скайпу. Сказала, в чем дело. Но тут же добавила:
— Ты к ней не притронешься, Мотя. О кэй?
— O кэй, — сказал брат. — А на что она мне?
— Ребенок тебя знать не должен.
— That’s perfect, — сказал ее брат (Замечательно! — англ.)
— Ты, значит, согласен?
— Согласен.
Доставили братскую сперму в Москву. Не выплеснули из пробирки ни грамма. Марина проверила: свежая, теплая.
* * *
В клинике, недавно открытой доктором Фридрихом Гульвитом и доктором Грушевым, Яном Петровичем, стояла тишина, изредка нарушаемая плачем счастливых пациенток и одобрительными возгласами медперсонала. Атмосфера в новом, выкрашенном в палевую краску центре оплодотворения толкала на то, чтобы каждая женщина, однажды оплодотворившись, стремилась попасть сюда снова. Профессор Гульвит предложив вам прилечь, внимательно выслушав каждое слово, умел успокоить, направить сознанье по верному и позитивному руслу. Коллега его, доктор Грушев, напротив, к себе привлекал молчаливостью. Зато взгляд его тихих серых глаз в тебя проникал глубоко-глубоко, и свет их в душе оставался навеки.
Назначили Мессе, Марине, и Тэчер, Ребекке, прийти рано утром в четверг, но за день до этого — (Господи, за день!) — такое случилось, что вы не поверите! Вернувшись домой в среду в полдень, Марина, вся свежая, пахнущая морозом, увидела чей-то тулуп и почуяла в квартире мужчину. Мужчина лежал на кровати, и рядом, уткнувшись в него раскрасневшейся мордочкой, лежала счастливая глупая Бекки. Марина застыла.
— What’s that? ( Это что?— англ. )
— My love, — зашептала испуганно Бекки. — I beg you! Come down, my love! (Любовь моя, я тебя умоляю! Успокойся, любовь моя! — англ.)
— Мариш, ты того… Не волнуйся, короче, — сказал неизвестный. — Любовь — не картошка.
Марина закрыла глаза.
— Вон! Вон! Убирайся!
Мужчина — в чем мать родила — вылез, наглый, раздул свои мышцы, прошел мимо Мессе в уборную, смежную с ванной. Рычал там, шуршал, пел, плескался, потом очень долго спускалась вода. Когда он вернулся, Марина спросила:
— Вы сами уйдете?
— Уйти-то уйду, — сказал он. — Но там, Мариш… это… Короче: засор.
И он растворил настежь дверь. Вода очень яркого желтого цвета стояла по пояс, и серенький коврик плыл в этой воде, словно плот по теченью. Картина разрухи убила Марину. Швырнула на пол кошелек: «Подавитесь!», и, сжавши виски, убежала на улицу. Когда через час она, окоченевшая, вернулась обратно, от Бекки, жены, и любовника Бекки остался лишь муторный запах разврата.
Слез не было, был один низкий и страшный, раздавленный звук. Длился он до рассвета. Наутро одно из зеркал отразило совсем на себя не похожую Мессе: верхушка ее головы поседела. Она разыскала в шкафу черный шарфик и, скрыв с его помощью серые пряди, отправилась в клинику.
Вошла в смотровую, где ласковый Грушев беседовал с очередной пациенткой.
— Жена улетела в Америку, — резко сказала Марина. — Давайте со мной.
— Оплодотворить вас?
— Оплодотворите.
— Но вы говорили, что материал был вами получен при помощи брата. Я не ошибаюсь?
— Вы не ошибаетесь! Пробирку от брата прошу заморозить. А мне подберите кого-то другого.
Четыре часа она перелистывала альбомы с фотографиями незнакомых мужчин, оставивших в клинике «материал». Они были ей отвратительны. Все. Мессе выходила на черную лестницу, курила, и лица чужих, волосатых, глазастых, в очках, без очков, отвратительных особей, с чьей помощью только и мог появиться ее долгожданный ребенок, струились тяжелым и мутным потоком по чистым ступеням ухоженной клиники. Она пересиливала себя и вновь погружалась в альбомы. Наконец, одна фотография остановила ее внимание. Спокойный мужчина без тени улыбки. Лица не заметно, черты — никакие.
«Вот ты мне и нужен», — сказала она.
Уже через месяц, а может, чуть больше в совсем небольшом скромном чреве Марины плеснула как будто бы юркая рыбка. Потом затаилась и снова плеснула. Потом подплыла прямо к самому сердцу.
Теперь нужно было спешить, торопиться. Вокруг шла чужая, ничтожная жизнь. Задравшие головы люди смотрели, как в небе министр летит с журавлями, писательница из глубинки с романом «Кресты полевые» у всех на виду схватила престижную премию в еврах, оставив ни с чем всем прекрасно известного отточенной прозой, эссе и стихами мыслителя и педагога, который рассчитывал тоже на эти же деньги.
Течет? Да, течет. Суета? Суета…
* * *
Горбатова, увидевши круглый Маринин живот, от злости зацокала деснами.
— Вы, что, уже замужем?
— Нет, я не замужем.
— Ах, да! Вы ведь так прогрессивны! Простите!
— Не пыжьтесь, — шепнула ей Мессе. — Не стоит. Я вам предлагаю не мир, но покой.
— Покой только снится. Давайте не будем друг друга дурачить.
Поскольку Горбатова прочно засела и в радио, и в телевизоре, приезжая Мессе взяла в свои руки главу государства. Вела мемуары, обедала, спорила. Попутно встревала в текущие мелочи. А всякое рядом случалось. Пропели частушку во храме Спасителя три юные девушки. Ну, озорницы. А их заковали и — на Соловки.
* * *
Сын Вася родился в июле. А в августе она повезла его в гости в Америку.
Странный случай произошел с Мариной Мессе в Шереметьевском аэропорту. Пройдя паспортный контроль, она заметила в магазине дьюти фри знакомую спину, изящную, гибкую, и кругленькие очертания таза, и розовые полноватые ноги присевшей на корточки женщины. На женщине был темно-синий халатик, и что-то она доставала из мятой картонной коробки. Марина приблизилась, остановилась. Сомнений — увы! — не осталось. Кудрявая Бекки, любовь ее жизни, сидела в довольно униженной позе спиной к окружающим.
«Попалась! — Подумала быстро Марина. — Не знаю, кому! ЦРУ? ФСБ?»
Шпионка почувствовала жгучий взгляд, и хрупкий ее позвоночник напрягся. Она обернулась.
— Ну, кто твой хозяин? — спросила Марина
— Не сыпь соль на раны, — по-русски ответила Бекки.
— Смотри: это Вася.
— Ну, копия — ты! А папа кто? Мотя?
— Ты дурой была, дурой ты и осталась! — Вся вспыхнула Мессе. — Ведь Мотя — мой брат!
— Так разве нельзя с ним? Ведь он же в пробирке.
— Но так происходит мутация, Бекки! Рождаются дети с двумя головами!
Кудрявая перекрестилась:
— Ишь, страсти! — сказала она нараспев.
— Кто завербовал тебя, Бекки? Они?
— Марина! — заплакала Бекки. — Не надо! Меня ведь убьют!
— Ну, и пусть убивают, — сказала Марина. — Я знала, что этим все кончится, Бекки.
— Но ты его видела мельком, Марина. А так он хороший. Вот только б не пил!
Но Мессе уже отошла, а Василий, подвешенный на материнской груди, проснувшись, загукал.
Семья поджидала ее у ворот: отец с демоническим профилем, мать с мышами в кармане и Софья-певица.
Василий пришелся по вкусу. Хороший. Кудряв, черноглаз.
— Ну как ты? — спросила ее мать Тереза. — Расстались совсем? Что же будет с ребенком?
— Другие растут без отца. Ничего! — ответила дочка. — Я всем покажу!
И всем: показала. В Москве пошли слухи, что каждый четверг в тронном зале Кремля сидит референт, ждут звонка из Америки. Марина диктует, как быть со строительством, какие журналы открыть и закрыть, ввести ли войска или вывести их, а кроме того, убеждает, что свадьбы любых сексуальных меньшинств — не частное дело и много важнее любой экологии.
Земля уходила из-под каблуков забытой народом Горбатовой. Схватилась за карты, но даже они как будто взбесились. Графиня, вся в белом, вошла ночью в спальню и так заморочила бедную голову Каиру Абдуру, что он ушел жить на диванчик в столовой.
А Мессе как будто плевала на все. Возглавила «Голос Европы», где прежде любили беседы с Мариной Горбатовой. Теперь она вдруг получила письмо, в котором ей так и сказали: «достаточно».
И так продолжалось лет десять-пятнадцать. Марины состарились, вырос Василий. Нашли нефть под Угличем, в городе Салеме поставили памятник ведьме-мужчине. Кордэ заявила, что мы, то есть ведьмы, отнюдь не сексисты, у нас и мужчинам дороги открыты. Но ночью, когда город был озарен огромной зловещей луною, мужчину на памятнике все же стащили и бросили прямо в седой океан. На месте мужчины сидит африканка, прядет свою пряжу. В Дубае песок охладили настолько, стараясь привлечь еще больше туристов, что масса гостиниц совсем опустела. Все миллиардеры уехали сразу же, остались владельцы заправочных станций, привыкшие с детства к суровому климату. К тому же и климат планеты меняется: расплавились льды на Аляске, пингвинам приходится долго куда-то лететь и там, в незнакомой чужой обстановке, высиживать яйца.
* * *
А что же отец нашей славной семьи, когда-то родивший Матвея с Мариной? А он оказался мудрее, чем Ной. Воспользовавшись его опытом, ловко сумел избежать всем известных ошибок. Забравши детей и супругу-певицу, родителей, ставших весьма беспокойными, Терезу, с которой еще не развелся, животных в составе: собаки, кота, одной обезьяны и двух попугаев, — он переселился к подножью великой армяно-турецкой горы Арарат. Купили хорошую прочную саклю. Матвей прилетал из Нью-Йорка, одобрил.
— Когда у вас там… Понимаешь, о чем я? — сказал Елизар. — Тебе есть где укрыться.
— Я все понимаю, отец.
Обнялись. Матвей улетел.
Прилетела Марина. Васса Владимировна, вытирая платочком слезящийся уголок левого глаза, вышла из сакли. Увидела, как ее внучка, подпрыгивая на грязной, скрипучей арбе, махнула ей синим платком.
— Аллах! Дождались! Наконец-то! Кровиночка!
И Васса, незрячая, в плотной чадре, рванулась навстречу.
— Бабуля, — Спросила Марина, — ты носишь теперь вот такую одежду?
— Ношу. Уважаю традицию. Сердцем. Пришла к мусульманству свободно, раскованно. Вот мать твоя сопротивляется. «Меня, — говорит, — мои мышки, и те, под этой чадрой не узнают».
— А Софья? — ревниво спросила Марина.
— Что Софья? Она не выходит из сакли. Теперь все на ней, все на ней, мое золотко. С утра она доит козу, кормит кур, потом собирает куриные яйца, потом месит тесто, потом печет хлеб, потом чефирь (водку у нас так прозвали!) сама по рецепту старинному гонит, потом идет мясо коптить… Все сама! А в шесть часов, как вот пригонит овец, так сразу в ковер завернется и — спать! Забыли уж, как она выглядит: Софья! Тут папа землицы решил прикупить. Так я говорю ему: «Слуги нужны. Работники. Софья одна не управится».
— А он?
— Он смеется: «Еще как управится! Жена в доме — это ж прислуга, рабыня! Пусть ноги мне моет и пьет эту воду!»
— И что? Она пьет? — Побледнела Марина.
— Вчера, вроде, выпила. Не до конца.
И бабушка вдруг погрустнела, поникла.
— А мы с твоим дедушкой…
— Ну? Говори!
Марина почувствовала что-то страшное.
— А вот не скажу! — И оскалилась бабушка. — Пусть я мусульманка, но ведьма есть ведьма. Не зря я тогда принимала присягу!
— Конечно, не зря, — подтвердила Марина. — Я знаю, о чем ты. Да, это святое.
У бабушки дернулся глаз.
— Ладно, слушай. До дедушки был ведь другой человек…
— Я знаю. Ты мне говорила о нем.
— Но был и ребенок.
— Ребенок? Откуда?
— Откуда берутся ребенки? Раз был — значит, был. Я больше скажу: он и есть.
В груди у Марины дыхание замерло.
— Рожала его втайне от окружающих. — Вздохнула развратная бабушка Мессе. — Поскольку всегда берегла репутацию и честь свою смолоду. И родила в абхазской долине. Тогда это наша была территория. А не заграница. И было удобно. Туда уезжали рожать очень многие. Поэтому и появились блондины среди коренного у них населения.
— И ты его бросила там, малыша?
— Не бросила, а отдала на поруки. Его воспитали надежно, в традициях.
— Ах, как ты могла! — разрыдалась Марина. — Малютку! Младенца!
Старуха под черной чадрой покраснела.
— А ты не суди! Молода еще больно! Следила за ним. С расстояния, правда, но зорко следила! Зовут Тимофей. У нас теперь кот — Тимофей. В его честь. Он часто мне пишет. Читай. Вот письмо. Пока ты читаешь, я маков нарву. Велю Софье пышек напечь, пусть работает. А то обленилась, корова тюменская…
И, гордая, удалилась в поля, исчезла в пылающих маках.
В письме этом было написано вот что:
«Маманя, моя дорогая! Пишу из вагона. Меня отпустили. И я так решил: хватит сроки мотать. Всю жизнь я горбатился, сыт всем по горло! Письмо твое мне подложили вчера. Ух, я хохотал, дорогая маманя! Представил, как Сонька вам доит козу, и аж разрыдался от смеха. Пусть доит. Брательник мой прав: бабе только на пользу. Маришка пускай не бузит с нашим Васькой. Пускай парень сразу идет прямо в бизнес, а эти лицеи ему ни к чему. Не Лермонтов с Пушкиным. Верно, маманя? Теперь разговор мой, однако, по делу. Конечно, с грехом пополам проживем. Деньжат я припрятал. Семья тоже есть. Имеются детки от трех крепких браков. Сынишка рисует. Видать, пошел в деда. Хотя я не видел, как папка покойный пейзажи кропал, но верю тебе, дорогая маманя, ты зря не расскажешь, мы люди культурные. А старший мой пьет. Тоже в деда пошел. Приеду — убью. Я ведь так и сказал: «Убью и не пикну. Отцовское слово». А он как давай рвать тельняшку: «Убей!» Большие с ним хлопоты. Рос без отца. А сын без отца — это еж без колючек. Но жить здесь, маманя, одно огорчение. Боюсь, отберут у меня накопления, а то и посадят. Здоровье не то, чтоб заново жизнь начинать. Короче: мы едем. Скажи Елизару: брат едет, готовься. Я не посмотрю, что он иностранец, всю морду намылю. Тебя обижать не позволю. Мне мама родная дороже всего. Вот я, хоть не видел тебя, а закрою глаза и такая картина: бегу к тебе по полю, ты мне кричишь: «Тимошка, пострел! Иди! Банька остынет!» А банька горячая, пар в ней стоит. И ты меня веничком хлещешь по жопе! Не больно, а сладко: родная маманя! Пускай себе хлещет, нам только на пользу… Скажи Елизару, чтоб он подыскал себе и всем вам дом вблизи и получше, а мы, как прибудем, разместимся в сакле. А как обживемся, так саклю сдадим. У нас вон на зоне и то умудрялись то койку на время сдавать, а то бабу. Никто не в претензии, время такое. Приедем мы все. Три супруги: Татьяна, Таисия, Зоя. Две дочки: Аленушка и Абигайль. Я сам. Пять моих сыновей: Аркадий, Алешка, Антошка, Никита и Петька. Из них самый младший — Антошка. Из дочек одна Абигайль еще сиську сосет, другие — кобылы, пахать на них можно. Все деньги держу при себе. Не поверишь, какой я богатый приеду, маманя. Но без толку тратить не дам, не серчай: копейка счет любит. Сначала надеюсь разбить виноградник, — у вас там тепло, это ж не Колыма, — начнем с винодельни, а там поглядим. Вино — дело очень хорошее, верное. Ты в этом на зоне сама убедилась бы. Поедем мы так: на Байкал лошадьми, с Байкала паромом, потом проводник, проверенный малый, нас выведет на перевал, перевалим, а там уже рядом. Там можно пешком. Надеюсь добраться за месяц, не больше. Маманя, меня беспокоит Маришка. Я думаю так: я с ней поговорю. Сначала по-доброму. Может, услышит. А если упрется, найду мужика. Небось ей одни слизняки попадались. Поэтому девушка и оступилась. Короче: во всем разберемся на месте.
Сто раз обнимаю тебя и целую. Прорвемся, маманя! Не дрейфь.
Тимофей»
Марина задумалась. Васса Владимировна, в венке красных маков поверх своей черной турецкой чадры, брела ей навстречу и пела частушку:
На горе стоит сосенка,
Под горою баобаб,
Странный взгляд у поросенка,
Когда смотрит он на баб!
— Живу на чужбине, — сказала она. — Боюсь, что забуду родимый язык. Вот и тренируюсь: народное творчество. Ну как тебе старшенький мой? Сокол, а? Какого я богатыря породила!
— Бабуля, — сказала Марина. — Да он… Ведь он криминал! Он тут все разнесет!
— И пусть, — холодно согласилась бабуля. — Ему карты в руки. Приму и одобрю любые поступки. Давно по хозяину плачем, Марина. Чем тверже, тем лучше.
«А может, и правда? — Подумала Мессе. — Приедет, по струнке тут выстроит всех…»
— Отцу говорила? — спросила она.
— Сказала, — ответила Васса Владимировна. — Сначала опешил: «Какой еще брат? Откудова взялся?» Потом только понял, что нас будет… сколько? Считай. Мы с тобой, да Евся, да Еля, да Софья с Терезкой, да Вася, да Мотя. Теперь вот приедут: Тимоша, Аленушка и Абигайлочка, Аркашка, Антошка, Алешка, Никитка да Петя. Три бабы: Татьяна, Таисия, Зоя. К тому же: мышей белых больше двух тысяч. Мне всех не упомнить. Ты чувствуешь силу? Размножимся и заживем.
— Это временно, — вздохнула Марина.
— Какое там: «временно»? — Ведьма оскалилась. — Ведь я объясняла тебе: мы бессмертные! Нас, как выражался поэт, «тьмы и тьмы»! А ты сомневаешься? Ты мне не веришь?