Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2021
Об авторе | Ирина Муравьева родилась в Москве. Окончила филфак МГУ, отделение русского языка и литературы. Работала в Музее Пушкина. Автор четырнадцати романов, многих рассказов и повестей. С 1985 года живет в Бостоне.
Со своей первой женой Галиной Еремеевной я познакомился прямо перед армией. Тогда было принято, чтобы военнослужащие с девушками переписывались. Галина Еремеевна не была моей девушкой — мы с ней на каком-то дне рождения один раз всего и увиделись, я ее даже не очень хорошо запомнил, но она мне дала свой адрес, и я написал ей письмо. Галина Еремеевна ответила сразу и прислала фотографию. На фотографии она мне понравилась. Особенно понравилась ее толстая белокурая коса, которая лежала на плече, как батон хлеба. Я до этого никогда не видел, чтобы у женщины были такие толстые косы. Только на елке у Снегурочки. Мне сразу начали сны сниться: расплетаю я эту косу, а она у меня в пальцах запутывается, выскальзывает, я тороплюсь, раздираю волосы руками, чуть не плачу от нетерпения, а Галина Еремеевна лежит тихо рядом, уже безо всего. Вернулся из армии, сразу женился. Через год дочка родилась: Елена. Еще через два года: сыновья близнецы. Иван и Петр.
Ни для кого не секрет, что в обычной семье люди грызутся и лаются, как с цепи сорвались. И дети с родителями, и родители между собой, и брат с братом, и сестра с сестрой. Летом, когда окна открыты, такое иногда из квартир доносится, что лучше не слушать. А ничего, все привыкли. Но у нас с Галиной Еремеевной никогда такого не было. Если она на меня обижалась, так только бледнела и глаза опускала. Я от этой ее привычки на стенку лез. «Поори ты на меня! — думал. — Хоть раз рот открой! Что ты как неживая?» А она: никогда. Побелеет и все. Надо сказать, что недостатки у меня, наверное, были, не ангел, но я от нее не гулял. У нас в семье все мужчины такие: и отец мой, и дед. Порода, наверное. И я в них пошел. Один раз у меня женщина была в командировке, в Севастополе, но там такой воздух, деревья так пахнут, что не удержишься. И еще пару раз грех случился здесь, в Москве, когда жена с детьми летом отдыхать уезжала. Тоже понятно: темнеет поздно, жара, вокруг все томятся, на гитарах играют, слабый пол в сарафанах ходит, все наружу вываливает, а ты возвращаешься с работы, квартира раскаленная, вода в кране теплая, и печаль тебя всего охватывает, раздражение какое-то. Сильное, но приятное. Без женщины не справиться.
В целом мы с Галиной Еремеевной жили неплохо. Косы давно не было, да если бы даже и была коса, вряд ли я бы стал ее во сне видеть, а вот лицо у моей жены долго еще оставалось прежним: застенчивым, тихим. Улыбка открытая.
Но, как говорится, пришла беда — отворяй ворота. Года два назад — ей как раз шестьдесят исполнилось — стала Галина Еремеевна все на свете забывать. То одно забудет, то другое. Сколько она разных вещей потеряла! Часы, очки, украшения. Про кошельки я уж и не говорю. Про ключи тоже. Имена стала забывать. Дни недели, даты. Про что ни спросишь, — «не помню». Детей наших узнавала, а как кого зовут, забыла. Сначала стеснялась этого, сжималась вся, потом привыкла. Или просто замечать перестала. Зато взяла моду на меня раздражаться. Ей казалось, что это я во всем виноват. Бусы пропали, — я куда-то спрятал, пальто в магазине оставила, — это я ее торопил.
Тоска наступила, хоть домой не приходи. Раньше она к моему возвращению с работы прихорашивалась: то платок красивый на плечи накинет, то губы накрасит поярче. Душилась всегда, это у нас с самой свадьбы так пошло. Я ей лет сорок назад сказал, что мне нравится, когда от женщины духами хорошими пахнет. Она и старалась. Может, правда: любила? А может, так, привычка. Во всяком случае, меня она дольше всех помнила: и имя мое, и кем я ей прихожусь. Не выпускала, так сказать, поводья из рук. Однажды пришли к доктору, он ее спрашивает:
— Ну, как у вас с настроением?
Она говорит:
— Намного лучше, чем раньше.
Он брови приподнял. А она ему объяснила очень складно, лучше любой здоровой:
— Я ведь теперь не слежу, когда муж домой приходит. Почему он задерживается, тоже не беспокоюсь. Даже спросить, где был, и то забываю.
Меня пот прошиб. Такая откровенность из нее вырвалась.
Но и это все, в конце концов, закончилось. Дома такую Галину Еремеевну держать было уже не по силам. Я не хотел работу бросать, в сиделку превращаться, а одну ее на полчаса нельзя было оставить. Уходила из дому гулять, а обратную дорогу забывала. Мне соседи рассказывали: «Идет твоя Галина, на улице мороз, а она в легкой кофте. Ничего не замечает, поет». Пару раз ее домой милиционеры доставляли, Елена, дочка, нашла однажды у самого метро, а от нашего дома это не меньше километра. Никаких родственников, на которых можно положиться, у нас не было. Да и кому охота с больным человеком сидеть? Сам заболеешь. По большому блату и за хорошие, кстати, деньги устроил я жену в дом престарелых артистов. Дочка помогла, она осветителем сцены работает. Все в нашей семье вздохнули с облегчением. Галина Еремеевна теперь вращается среди таких знаменитостей, что мне иногда даже не по себе становится. Вот вам картина: вывезут их утром в залу: все на инвалидных креслах, все в чистых халатиках, в белых носочках, и давай они кружиться! Кресла ведь эти с ручным управлением. Такую скорость престарелые артисты иногда развивают, чертям тошно! Случаются, конечно, столкновения, но это предусмотрено, обходится без травм. Когда я Галину Еремеевну туда сдавал, на нее смотреть было больно: зрачки потухли, волосы клочками, шея торчит, как у черепахи. А главное: выражение лица. Горькое, измученное. Как будто она свой век дожила и ничего у нее, кроме горечи, не осталось, даже воспоминаний.
Пришел через месяц ее навестить и глазам своим не поверил. Совсем мне другую женщину выкатили. Волосы седые на косой пробор, заколка в виде рыбки, как у школьницы, а тапочки белые. И смотрит спокойно так, доброжелательно.
— Галина! — Говорю. — Тебя не узнать!
А она мне честь отдает:
— Ефрейтор Чугрова на связи!
Весной я собрался жениться. Оформить развод с Галиной Еремеевной — дело простое. Она же все равно ничего не помнит. Развелся, но дал себе слово навещать ее в этой богадельне, и, главное, деньги платить за ежемесячное содержание. Мы все теперь скидываемся: я и трое детей, — они уже взрослые, больше моего зарабатывают — так что ни бывшую жену, ни мать на произвол судьбы не оставили.
Сразу после развода я поехал в санаторий. Врать не буду: очень хотел познакомиться с какой-нибудь помоложе. Блондинкой, обязательно блондинкой, потому что брюнеткам я никогда не доверял. Могу и доказательства привести, почему им доверять нельзя, но это не сейчас. Я еще, когда Галина Еремеевна дома жила, решил, что нужно вторично жениться, семью завести. Внебрачные связи мне никогда не нравились. Подцепишь дрянь какую-нибудь. Бабу дрянную подцепишь, потом от нее не отделаешься. Будет мне телефон по ночам обрывать. Я вообще человек терпеливый, но когда ночью спать не дают, во мне просто зверь просыпается.
В первый же вечер за ужином мы познакомились с Люсей. Про возраст она, может, и привирает. Говорит: сорок пять. Мне кажется, что там за пятьдесят перевалило, потому что шея у женщины всегда возраст выдает, я по Галине Еремеевне помню. Как женщине пятьдесят стукнет, у нее на шее ниточки такие появляются, тонкие, но глубокие, как на древесной коре. Но Люся говорит: сорок пять, и я не спорю. По мне чем моложе, тем лучше. А в паспорте тебе сейчас за деньги вообще любую цифру напишут: хоть сто, хоть шестнадцать.
Моему предложению Люся очень обрадовалась и сразу начала к свадьбе готовиться. Мне эта свадьба с самого начала была хуже горькой редьки.
Лучше куда-нибудь в Эмираты слетать. Или в Турцию. Сейчас ведь недорого. Все уже наездились, наплавались, назагорались и опять на свои дачные участки потянулись, к огурчикам да к помидорчикам. Но Люся уперлась: хочу чтобы свадьбу! И список гостей составила. Я только одно спросил: сколько будет народу? Она говорит: не больше тридцати пяти человек, не бойся. Пришло, конечно, человек семьдесят. Она и школьных подруг позвала, и из техникума, и соседок по общежитию, ну, и родственников, конечно. Показала мне список. Против каждой фамилии написано, кем ей этот человек приходится.
Сняли ресторан у китайцев, недорогой ресторан, но места много. Люся на платье сэкономила: купила у одной своей подруги. Та уже тринадцать лет как развелась, а свадебное платье все в шкафу висело: думала, может, опять пригодится, потом располнела так, что в дверь не влезает, и платье решила продать. Фату и туфли Люся купила новые.
Детям, конечно, пришлось сообщить заранее. Сыновья сперва опешили, потом хохотнули слегка, стали меня по плечу хлопать:
— Ну, отец, ты даешь! Крестины-то скоро?
Елена, дочка моя, ничего не сказала. Мне всегда с сыновьями было проще, чем с ней. На них я и прикрикнуть мог, и руку пару раз поднимал. Они — ничего, не обидчивые. А эта — как что не по ней — побледнеет, вроде Галины Еремеевны, и глаза опустит. И как-то мне всегда от этого тошно становилось. Старался с ней не связываться, все на мать перекладывал.
— Ты, Галина, — говорил, — сама со своей дочерью разбирайся.
Галина Еремеевна, пока здорова была, очень хорошо с Еленой ладила. Понимали они, что ли, друг друга, не знаю. Знаю только, что когда у Елены не клеилось в жизни, она сразу к маме бежала. Забьется к ней под одеяло, и шепчутся они всю ночь. Я тогда в столовую шел спать, ни во что не вмешивался. Ну, а как Галина Еремеевна заболела, Елена очень переменилась и стала меня избегать. Только и видел ее опущенные ресницы. И разговаривала она со мной не так, как раньше, а тихо-тихо, почти что шепотом. Поэтому и я невольно свой голос понижал. Плохо нам было друг с другом, совсем плохо. А тут приходится такую новость сообщить! Я даже речь приготовил. Думал, скажу так:
— Дочка! Мне ведь всего шестьдесят три года. Человек я крепкий, на здоровье не жалуюсь. Очень еще пожить хочется. Мы с твоей матерью друг друга любили, уважали, взаимно поддерживали. Ну, случилось такое несчастье: мать рассудок потеряла. Что же, и мне теперь себя похоронить? Ты меня пойми. Сама ведь уже замужем, взрослая, должна такие вещи понимать.
Тянул я, тянул с этим разговором и сыновей просил не лезть раньше времени. Дождался, пока Елена ко мне приехала, что-то ей из материнского шкафа нужно было достать, и говорю ровно теми словами, как приготовился:
— Дочка! Мне ведь всего шестьдесят три года.
А она побледнела и тихо-тихо меня спрашивает:
— Не наигрался еще?
Я чуть не взорвался. Вся в мать пошла! Та ведь тоже мне нервы трепала: сначала вот так побледнеет, потом из нее неделю слова не вытянешь. Наверное, и рехнулась, в конце концов, от своей этой скрытности.
— Ты про что? — спрашиваю. — Про какую игру?
Но она губу закусила, все, что из шкафа вывалила, подбирать не стала, и бегом в прихожую. Я за ней.
— Брось, — говорю, — свои фокусы! Надоело! Я с матерью твоей, знаешь, сколько этих фокусов насмотрелся?
Застыла, молчит. И уходить — не уходит, и слова не произносит. Смотрит в одну точку. Мимо меня, конечно. Я справился со своей злобой и говорю ей по-хорошему:
— Ты, дочка, на свадьбу придешь? Братья твои обязательно там будут. С женами.
— Приду, — говорит. — Не одна.
Я подумал, что она про мужа своего говорит, про Юру. Он тоже в театре осветителем работает.
«Ладно, — подумал я, — вроде, обошлось. Самое трудное позади».
Но настроение она мне в тот день очень сильно испортила.
Люся потребовала, чтобы обязательно венчаться. Дурацкая, конечно, затея. Я лично человек неверующий, мне эти спектакли ни к чему. Но нельзя с первого дня с новой женой ругаться. Тем более церковь все-таки. Старинный обряд.
Обвенчались мы утром, сразу после загса, священник попался молодой, расторопный. За сорок минут управился. Взяли недорого: шесть тысяч. Люся во время венчания глаза прикрывала, изображала, наверное, как она глубоко все переживает. Наконец, к двум часам добрались до китайского ресторана. Я был голодный как черт. Пошел на кухню, взял себе кусок студня, съел, рюмочку опрокинул. Сразу внутри потеплело. Вернулся обратно. Люся в белом платье, в фате до пят стоит у дверей, гостей встречает. Пришли мои сыновья: Петя и Ваня с женами, и зять пришел, Юра.
— А где, — спрашиваю, — Елена?
— Она попозже придет, — говорит. — Ее на работу попросили выйти. Опоздает немного.
Мне что-то сразу в этом ответе не понравилось. Но я больше всего не люблю в своих эмоциях копаться, никогда до добра не доводит.
Пошла, значит, свадьба. Тосты, поздравления, начали даже «горько» кричать. Но я жест такой рукой сделал, что, мол, вот этого не нужно, не перебарщивайте. Дети ведь тут мои сидят, неловко. А Елены, кстати, все нет и нет. Я на Юру через стол поглядел и спрашиваю его глазами: где Елена? А он отвернулся. Поставил перед собой бутылку водки и все подливает. Весь огненным стал.
«Поругались, — думаю. — Издевается она над парнем. А у него моей твердости нет. Совсем подкаблучник».
Перед тем как сладкое принесли, началась музыка с танцами. Музыканты оказались азартными, играли все, что заказывали. Мы тоже с Люсей потоптались, обнявшись, потом она к кому-то другому перепорхнула, потом к третьему. Я на это никакого внимания не обратил: пусть себе прыгает, я ее постепенно к порядку приучу, не все сразу. Отошел к окну, высунулся на улицу, весной подышать. Странное какое-то у меня было чувство внутри. Я про Галину Еремеевну даже не вспоминал: при чем тут Галина Еремеевна, если я новую жизнь начинаю? Она свое отжила, пусть ей теперь тепло будет в ее богадельне, пусть она там кушает себе на здоровье, а мне нужно дальше двигаться. И тут за спиною как грянут «Калинку»! Музыка до того зажигательная, что все в пляс пошли: и трезвые, и пьяные. Кто платочком замахал, кто руки в боки упер. Веселятся люди, на свадьбе гуляют.
Начал я к своей молодой протискиваться. Она в самом центре пляшет, туфли новые скинула, фату подобрала, щеки горят.
«Ну, ладно, — думаю, — пора и мне стариной тряхнуть. А то как старик: все в окошко гляжу. Сейчас покажу вам, где черти зимуют».
Но я не успел, слава Богу.
Открывается дверь, и появляется дочь моя старшая — Елена. Толкает перед собой инвалидное кресло. А в кресле — Галина Еремеевна. В тех же самых белых тапочках, и та же заколка на ней в форме рыбки. Не знаю, как я в этот момент выглядел. Наверное, страшно, но я себя не помню. Помню, что к полу прирос, и по спине у меня пот потек ручьями. Музыка оборвалась сразу, будто ее ножницами перерезали. Вот говорят: «лучше сквозь землю провалиться», и правильно это говорят. Есть в жизни такие минуты. Тишина наступила гробовая. Смотрю на Галину Еремеевну. Она веселая сидит, довольная, словно ее и впрямь в гости привезли. Мне головой своей седой, с заколочкой-рыбкой, кивает:
— Здравствуй! Здравствуй!
Понимаю, что имени не помнит и кто я, тоже не помнит, но такая приветливая, такая ко мне дружелюбная, ласковая!
— Как дела? — спрашивает. — Все у тебя хорошо? И у меня тоже все хорошо. Мы вот гуляем тут с Лялечкой.
Лялечкой она иногда Елену называла, когда та маленькой была. У меня в голове застучало: то ли бежать броситься куда глаза глядят, то ли Елену по морде так ударить, чтобы от нее мокрое место осталось, то ли вырвать у нее из рук это кресло — и на улицу. С другой стороны: а что я на улице с Галиной Еремеевной буду делать? Такси не поймаешь. Да и не факт, что Галина Еремеевна не разорется от страха благим матом, тогда еще хуже. А вокруг по-прежнему молчание. Кто-то, слышу, закашлялся, на него зашикали, как в театре. Я к самому креслу подошел, и тут Галина Еремеевна руку мне протянула. Робко так, приветливо. Я до того растерялся, что руку ей быстро пожал и тут же этой рукой — как вдарю Елене пощечину! У нее все лицо распухло за одну секунду. Крепко я вдарил.
— Лялечка! — зашептала Галина Еремеевна. — Деточка моя! Иди скорей к маме! Мама тебе все объяснит! Не плачь только, Лялечка!
Вокруг все что-то говорить начали. Все разом, и громко, будто плотину прорвало. Кто-то врача пытался вызвать по мобильному, кто-то кричал, чтобы я перед дочерью немедленно извинился. А я посреди всего этого бардака ничего не видел. Одну Галину Еремеевну. Сидит она, сжавшись, на своем кресле, испуганная до полусмерти, ноги в тапочках под себя поджимает, и губы дрожат.
— Деточка моя! — Бормочет. — Лялечка! Не плачь только, деточка! Потерпи.
«Ну, все! — думаю. — Хватит с меня! Нечего мне с этой хулиганкой церемониться! Отца опозорила!»
Начал Елену от Галины Еремеевны отрывать, а у нее пальцы, как клещи: железные. Примерзли и все. Тут на меня сзади кто-то навалился. Обернулся: а это зять мой родной, Юра. Пьяный, страшный, лицо сизое, глаза из орбит вылезают. Я его оттолкнул, но он мужик крепкий. Пошатнулся и опять на меня: с ревом, слюной брызжет.
— Не лезь куда тебя не просят! — прошу. — Я сам со своей дочерью разберусь!
Ревет, весь в соплях, и опять с кулаками. Главное, что вокруг никто не вмешивается, даже сыновья мои. Стоят и смотрят. И жены их тут же. Как два манекена.
— Юра! — говорю. — Тебе скандал нужен? Тогда давай по-честному: я тебя сейчас по стенке размажу и чтобы духу твоего здесь не было!
Пиджак на пол скинул и правую ему руку скрутил таким приемом, которому еще в армии научился. Я много лет самбо занимался, вот и пригодилось. Он пополам согнулся, хрипит, а разогнуться не может.
Вдруг Галина Еремеевна приподнялась на кресле. Встать-то ей трудно, давно ноги не держат, но и приподниматься она, как я понимаю, давно не пыталась. А тут оперлась на Елену, повисла на ней и машет ладошкой:
— Деточки! Извините меня! Деточки! Потерпите!
Слово даю: я никогда ничего такого в своей жизни не испытывал. Чувствую: горло перехватило, во рту соль. И Юра опомнился. Мы уже и драться не деремся, друг на друга не смотрим. Елена Галину Еремеевну обняла, обхватила ее голову, все лицо материнское в себя вдавила, а мать вырывается и опять:
— Деточки! Извините меня! Потерпите, деточки!
Ну, что дальше было? Ничего не было. Елена с Юрой кресло обратно на улицу покатили, за ними Ваня с Петькой побежали. Я еще слышал, как Галина Еремеевна на всю улицу плакала, горько так, низко, и все что-то объяснить пыталась, все у кого-то прощения просила. Потом все затихло. Уехали, видимо.
Гости сразу разошлись. Ни одного не осталось. Принесли китайцы пирожные с фруктами, а зала пустая. Одни мы с Люсей. Она фату с себя сорвала, лицо несчастное, слезы текут. Сразу стало видно, сколько ей на самом деле, а не по паспорту.
— Ну, вот, — говорю. — Хотела ты, милая, свадьбу.
Молчит.
— Ладно, — говорю. — Поехали домой.
Смотрит на меня затравленно, словно я ее ударить могу.
— Поехали, поехали! — тороплю. — Всяко в жизни случается.
Она пошла в уборную, переоделась и туфли сменила на обычные босоножки. Поймали частника, поехали к себе на Шаболовку.
Сейчас она спит, а я вот сижу, вспоминаю. Что завтра-то будет?