Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2022
Об авторе | Ирина Захаровна Сурат (р. 1959) — исследователь русской литературы, доктор филологических наук. Окончила в 1981 году филологический факультет МГУ, там же — аспирантуру. Преподавала в Историко-архивном институте, работает в Институте мировой литературы РАН. Печаталась в журналах «Новый мир», «Знамя», «Звезда», «Октябрь», «Арион», «Урал», «Наше наследие», «Филологические науки», «Вопросы литературы», «Русская речь», «Новая Европа», «Знание — сила», «Наука в России», «Новая русская книга», в газетах «Русская мысль», «Русский язык», «Книжное обозрение». Лауреат премий журнала «Новый мир» (1995, 2003, 2016), журнала «Звезда» (2008), журнала «Знамя» (2016), русско-итальянской литературной премии «Белла» (2014). Предыдущая публикация в «Знамени» — «Наука о поэзии» (2021, № 2).
В августе 1921 года в арбатской церкви Николая Чудотворца на Песках о. Николай Бруни отслужил заочную панихиду по Блоку. В 1929 году церковь была закрыта, в 1932-м разрушена, Николай Бруни арестован в 1934 году как французский шпион и расстрелян в 1938-м по второму, уже лагерному, приговору в лагпункте на реке Ухтарка.
Московское отпевание Блока проходило, видимо, при большом стечении народа, критик и поэт Василий Львов-Рогачевский описал его по свежим впечатлениям:
«На панихиде в маленькой чисто блоковской церковке Николы на Песках собрались все более или менее известные писатели, живущие в Москве, пришли блоковские девушки… У всех на глазах были слезы и было молчание…
Тихо, едва слышно, точно с другого берега неслись слова прощальных молитв, исполненных величавой поэзии, и казалось —
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех забывших радость свою…»1
Из этой записи и могла возникнуть легенда, кочующая из одной публикации в другую, что именно «Девушку» читал о. Николай Бруни во время панихиды, между тем мемуарист совсем не утверждает этого, а скорее вспоминает эти стихи по собственным ассоциациям, прямо же он называет и цитирует другое: «…панихида литераторов о Блоке была начата стихами о Блоке:
Помяни за раннею обедней
Мила друга, Светлая Жена.
Священник-поэт Бруни, сказав эти слова, перекрестился, и, казалось, в маленькой белой церкви зазвучал пророческий голос самого Блока»2.
«Священник-поэт» читал стихи из блоковского цикла «На поле Куликовом», и они звучали и воспринимались как «стихи о Блоке»:
Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, Светлая Жена!
Второе свидетельство об этом событии — П.П. Муратова — было записано не сразу: «Шесть лет тому назад мы собрались в московской церкви Николы на Песках на панихиде по Блоку. Служил молодой священник, “бывший поэт”, бывший авиатор, и мне странно было слышать здесь в церкви молодой голос, который я слышал на авиационном поле у Качи, под Севастополем, городом несчетных русских панихид…»3.
«Необычный» священник, авиатор и поэт Николай Александрович Бруни родился 28 апреля 1891 года в семье архитектора Александра Александровича Бруни; его дед — архитектор Александр Константинович Бруни, двоюродный дед — художник Федор Антонович Бруни, его дядя — художник Николай Александрович Бруни, по материнской линии Николай был в родстве с художниками Соколовыми и Брюлловыми, младший брат его — художник Лев Бруни. В 1911 году Николай Бруни окончил Тенишевское училище, в 1911–1912 годах учился в Петербургской консерватории по классу фортепьяно. Рисовал, учил иностранные языки (в частности, французский, немецкий, испанский) и эсперанто. В 1911–1914 годах был участником 1-го «Цеха поэтов», в 1915–1917 годах участвовал в собраниях литературно-художественного кружка «Квартира № 5»; публиковал стихи и прозу в журналах «Гиперборей», «Голос жизни», «Новый журнал для всех». С началом мировой войны добровольцем поехал на фронт, служил санитаром в варшавском госпитале, вскоре решил перейти на строевую службу и стать военным летчиком, окончил курсы авиации в Петрограде и летную школу в Севастополе (там с ним и встречался П.П. Муратов, занимавшийся тогда противовоздушной обороной Севастополя), служил на Румынском и Юго-Западном фронтах, совершил множество боевых вылетов, 29 сентября 1917 года потерпел крушение под Одессой, получил тяжелые травмы, чудом выжил и после этого спасения дал обет стать священником. В 1918 году служил в Красной Армии, был комиссован по здоровью; в 1919-м рукоположен сначала в дьяконы, а затем в священники, служил в селе Будды под Харьковом, в Москве, в селе Косынь под Козельском, в Клину, в 1928-м сложил с себя сан из-за несогласий с обновленческой церковью. В 1928–1932 годах работал переводчиком в различных московских учреждениях, связанных с авиацией, с 1932 года преподавал в Московском авиационном институте; проявил конструкторские способности: усовершенствовал схему автомата перекоса несущего винта вертолета — эта идея до сих пор используется в вертолетостроении. После убийства Кирова в декабре 1934 года арестован по доносу, осужден как французский шпион на 5 лет лагерей и отправлен в Ухтпечлаг. В 1937 году по поручению лагерного начальства сделал из кирпича и цементного раствора памятник Пушкину, простоявший в Ухте до конца 1990-х годов и впоследствии отлитый в бронзе. В ноябре 1937 года в лагере осужден повторно за контрреволюционную и религиозную агитацию, расстрелян 29 января 1938 года.
Таков самый сжатый конспект драматичной биографии Николая Бруни. Она легла в основу двух романов4, что способствовало созданию биографической легенды, выстроенной во многом по житийному образцу. Одни эпизоды этой легенды могут быть скорректированы известными фактами и архивными документами, другие так и останутся агиографическими, живущими в разных версиях семейных преданий, — это прежде всего история чудесного спасения и священнического обета и сама картина мученической кончины, будто бы засвидетельствованная очевидцем.
Здесь мы коснемся лишь нескольких моментов биографии Николая Бруни, условно объединяемых темой «священник и поэты», дополним известное и добавим некоторые комментарии к уже обнародованным фактам и суждениям.
Бруни до конца жизни продолжал писать стихи, особенно интенсивно — в Оптиной пустыни в 1922–1924 годах, в Клину в 1924–1928 годах5, но после рукоположения поэтический голос его изменился, стихи теперь писались для себя и близких, без расчета на публикацию, во всяком случае, поэтом, как и музыкантом, он себя уже не чувствовал:
Размахом крыл моих орлиных,
Бывало, душу мерил я!
Ужель затем, чтоб ныне Клином
Окончить подвиг бытия?
Таков закон: разбивши крылья,
Зовем смиреньем мы бессилье!
По кротости мы все кроты!
Напившись синей высоты,
Признаюсь, рад и я спуститься
На заселенные поля —
Надежней воздуха земля!
Так заблудившаяся птица,
Грозой застигнута врасплох,
Садится на болотный мох.
Здесь вечерами воздух ровен.
В покое отдыхает дух.
Здесь я, как русский наш Бетховен,
В безмолвье исцеляю слух.
Брожу, беспечный царь творений,
Наследник неизжитой лени
Высоких прадедов моих,
Бесхитростный сплетаю стих,
И запрещения цензуры
(Для многих смертный приговор!)
Не так уж страшны мне с тех пор,
Как во дворе несутся куры,
И льется мерная река,
Как мед, густого молока.
Мне спутницей была тревога
Сонат, полетов и стихов!
Но верю я, что благость Бога
Превыше множества грехов.
Господь в попы меня поставил!
Благословил я и прославил
Суровой рясы нищету,
Как лучшую мою мечту!
Но там, под небывалым сводом,
Где время не сжигает дней,
Среди нетлеющих полей,
Поящих душу вечным медом,
Где невечерняя любовь —
Друзья! Увидимся ли вновь?
Как видим по этим «онегинским» отрывкам из «Послания друзьям» (1925), жизненный выбор был сделан, но ощущение связи с поэтической традицией и с поэтическим кругом у Бруни сохранялось, не пропало оно и позже, в лагере, о чем свидетельствуют стихи последних лет, переданные на волю и сбереженные в семейном архиве.
В 1920-е годы Бруни пытался поддерживать дружеские отношения с поэтами, сложившиеся в период Цеха поэтов и раньше. С Гумилевым он виделся в июле 1921 года, в последний приезд Гумилева в Москву, незадолго до ареста и гибели, — их встречи описаны в воспоминаниях Герасима Лугина (псевдоним рижского литератора Герасима Левина) и поэтессы Ольги Мочаловой. Г. Лугин рассказал, как после вечера Гумилева в «Кафе поэтов» (а на самом деле в другой день, после собрания в Доме Герцена6) пошли в гости к Борису Пронину, основателю «Бродячей собаки»: «Кое-как разместились вокруг самовара — Гумилев, Одоевцева, Бруни, Пронин. Попозже пришли маститые — Федор Сологуб с Ан.Н. Чеботаревской. И до утра вкруговую читали стихи <…> — Федор Сологуб, Гумилев, Одоевцева, Бруни и пишущий эти строки. <…> В пустынные предутренние часы шли по бульварному кольцу и читали стихи. Обесцвеченное предрассветными лучами лицо Бруни казалось еще бледнее, чем обычно. И большие, глубоко впавшие глаза на восковом, казалось, неживом лице в окладе каштановых мягких прядей.
Через год снова встретились с ним. В маленькой комнатушке застал его за необычным делом. Склонившись над табуреткой, осторожными мелкими движениями макал он кисточку в жидкую краску и расписывал деревянные ведерца.
— Николай Александрович, что это вы?
Замерла в воздухе кисточка. Виновато развел руками — измазался, мол, не могу поздороваться — и чуть улыбаясь, добавил:
— Да вот для ребятишек игрушки расписываю. На продажу. — И пояснил:
— Не смог примириться с Живой Церковью и поэтому принужден был покинуть приход.
А теперь занят изготовлением игрушек и мечтает об отъезде в Козельск. Там есть старинная церковь. Там будет далеко от Москвы и суеты — богемной, мирской и живоцерковной»7.
Ольга Мочалова тоже вспоминала этот вечер, дорогу к Пронину: «Мы шли втроем: он (Гумилев. — И.С.), Николай Бруни, я. Николай Бруни — священник, летчик, переводчик авиационной литературы. В узком проходе мы остановились, он (Гумилев. — И.С.) сказал: “Сначала должен пройти священник, дальше женщина и поэт”»8. Шутка, кажется, двусмысленная — за почтением к сану кроется непризнание Бруни как поэта.
Ахматова уверяла, что близости между Гумилевым и Бруни не было и быть не могло: «О последних годах — не знаю. Во всяком случае и здесь не могло быть ничего значительно интересного. Уж очень далекие они были люди» (П. Лукницкий, видимо, со слов Ахматовой)9. Близкой дружбы, наверное, не было, но и за ее пределами возможен интерес друг к другу и взаимное уважение. Оба были героями недавней войны, Бруни к тому же был покалечен (одна нога осталась сильно короче другой), а главное, у него был за плечами опыт военного летчика, едва не погибшего в падающем самолете. По семейным преданиям, его самолет был сбит в бою и горел, но в горящем самолете выжить было вряд ли возможно, самолеты, на которых летал Бруни, — «Ньюпор», «Морис Фарман», — были деревянными и сгорали в считаные минуты. Скорее всего, это была техническая неполадка, авария. «Брат мой <…> разбился с аэропланом в Одессе, пролом головы и переломы ребер и ног», — писал в автобиографии Лев Бруни10. Можно думать, что такой экстремальный опыт был небезразличен Гумилеву, если вспомнить, что сам он в 1917 году выражал намерение стать военным летчиком: «Я в авиации найду / Меня достойное призванье» — из послания-рапорта комиссару Временного правительства при русских войсках во Франции Е.И. Раппу; послание шуточное, но это не значит, что намерение не было серьезным, сравним с более ранними стихами:
Нам брести в смертоносных равнинах,
Чтоб узнать, где родилась река,
На тяжелых и гулких машинах
Грозовые пронзать облака…
(«Родос», 1912)
Второго ноября 1921 года Бруни выступил на вечере памяти Гумилева в Доме Герцена с сообщением «О поэзии Гумилева»11, позже посвятил его памяти два стихотворения. Есть у него и стихи памяти Блока. Видел ли он Блока в последний его приезд в Москву в мае 1921 года, мы не знаем, но трудно представить, чтоб он мог пропустить такое событие и не посетил ни одного из шести майских выступлений Блока в Москве.
Ахматова пренебрежительно отзывалась о Бруни. Жесткую оценку его стихов от лица Мандельштама она намеревалась включить в текст своих воспоминаний, но все же оставила в черновиках: «По поводу стихов Н. Бруни (в 1-ом Цехе) пришел в ярость и прорычал: [Есть] бывают стихи, которые воспринима<ешь> как личное оскорбление»12 — сравним с косвенным свидетельством Н.А. Тырсы: «…я замечаю, что Мандельштам никогда не похвалил его (Бруни — И.С.) так, чтобы заметно было, что стихи хороши, он чаще морщится»13. Известно и ее собственное суждение о Бруни как поэте: «Дал ли что-нибудь Цех? Конечно, что-то дал, просто потому, что там спорили… Указывали на явные недостатки, но Николай Степанович мог прийти также к Мандельштаму или к АА и они ему сказали бы то же самое… А у других — у такого Бруни — не было кому прочитать, он дожидался Цеха, чтоб узнать мнение. И из них все равно ничего не вышло» (запись П.Н. Лукницкого со слов Ахматовой от 18 июля 1925 года)14.
Ахматова вынесла свой приговор по части поэтической, а Бруни в это время жил совсем уже другой жизнью. При этом он мучительно переживал свою двойственность и пытался как-то соединить себя прошлого с настоящим, отсюда и желание внести поэзию непосредственно в лоно традиционной церкви. Примеры тому — чтение стихов Блока с амвона во время отпевания, и предстательство за Ахматову перед оптинским старцем Нектарием, зафиксированное в воспоминаниях Н.А. Павлович (в записи Н.Г. Чулковой).
С Оптиной пустынью семья Бруни была связана с 1916 года, когда Лев Бруни познакомился со старцем Нектарием и стал жить под его духовным руководством. В 1921 году он поселился с семьей в деревне Стенино вблизи Оптиной, еще раньше туда переместилась мать Льва и Николая Анна Александровна Соколова, литератор и переводчик, тоже духовная дочь Нектария, впоследствии она жила в самом монастыре, исполняя послушание, позже приняла монашеский постриг. В 1922 году Николай при содействии Нектария получил место на приходе в церкви села Косынь под Козельском и мог часто бывать в Оптиной.
Рассказ Н.А. Павлович относится к 1923 году: «Когда Н<иколай> А<лександрович> и Лева приезжали из Москвы, то привозили много новых книг. Старец Нектарий велел им приходить и читать ему вслух все. Дошли до стихов Сологуба в альманахе “Феникс”. Стихи нескромные и Лева не решается их прочитать, но о. Нектарий говорит: “Читай все”. Прочтя стихи А. Ахматовой, Н<иколай> А<лександрович>Б<руни> сказал: “Батюшка, благословите эту поэтессу”. Тогда о. Нектарий сказал: “Она достойна… и праведна… приехать в Оптину Пустынь. Тут для нея две комнаты есть свободныя”»15.
Приезд Ахматовой в Оптину пустынь действительно тогда намечался16, но скорее всего не состоялся — во всяком случае, надежных сведений о нем нет (рассказ схимонахини Серафимы к таковым не относится17). Весной 1923 года в монастырь прибыла комиссия из Москвы — начался последний этап изгнания монахов (в том числе и старца Нектария) и разгрома главной обители в истории русской культуры. Братья Бруни и их мать были тому свидетелями, Анна Александровна зафиксировала весь процесс по дням и часам18. «А в Оптиной мне больше не бывать», — напишет позже Ахматова в первой из «Северных элегий», обозначив таким образом границу эпох.
Взаимоотношения Мандельштама и Николая Бруни — особая тема; траектории их судеб то пересекались, то шли параллельно. Оба родились в 1891 году, были репрессированы в 1934-м, погибли в 1938-м в разных концах ГУЛАГа. Оба учились в Тенишевском училище, но не сидели за одной партой, как утверждается в популярных статьях о Бруни, — Николай и Лев Бруни поступили в Тенишевское в 1903 году, когда Мандельштам был в пятом классе; он окончил училище в 1907-м, а Николай — в 1911-м19, Лев вообще не окончил, — это не помешало им всем подружиться.
14 мая 1911 года Мандельштам принимает крещение в Епископско-методистской церкви в Финляндии; обряд совершен пастором Нильсом Розеном (Рузеном) в одном из молельных домов Выборга, о чем Мандельштаму выдано свидетельство, сохранившееся в архиве брата поэта Евгения Мандельштама. Здесь не место говорить подробно обо всех мотивах этого поступка — такой разговор требует привлечения большого материала, биографического и творческого, мы же коснемся только документа, привезенного Мандельштамом из Выборга. Свидетельство о крещении было впервые обнародовано в 1978 году, факсимильно воспроизведено в 1999 году в Собрании сочинений поэта20, однако одна деталь до сих пор ускользает от общего внимания: в его левом нижнем углу стоят подписи двух свидетелей — со стороны церкви и со стороны крещаемого. Первая подпись читается обычно как «Сундхолм», а вместо подписи второго свидетеля в публикациях фигурирует «<нрзб>», между тем она читается вполне отчетливо как подпись Николая Бруни, конфигурация ее близка к подписям Бруни на автографах его стихотворений и документах из фондов РГАЛИ. В 1911 году Николаю Бруни было 20 лет, он еще не был ни священником, ни священномучеником, но уже был собой, и его участие в крещении Мандельштама должно приниматься во внимание при обсуждении этого события. Во всяком случае, подпись Бруни не делает более убедительной преобладающую версию о чисто практических мотивах этого мандельштамовского поступка21.
Второй эпизод биографии Мандельштама, связанный, возможно, с Николаем Бруни, — его короткая поездка на мировую войну: 22 декабря 1914 года Мандельштам отправился в Варшаву, свой родной город, с намерением устроиться санитаром в один из прифронтовых госпиталей или в санитарный поезд, но через две недели вернулся в Петроград22. Детали поездки остаются непроясненными. Георгий Иванов писал в «Петербургских зимах», что причина ее была любовная, всю историю он представил как анекдот, окарикатурил Мандельштама, так что его рассказ выглядит как полная выдумка и всерьез никогда не рассматривается. Однако Иванов мог знать, что художница Анна Зельманова, в которую Мандельштам был тогда влюблен, находилась в это время в санитарной автомобильной колонне под Сохачевом, в 70 км от Варшавы, рядом с линией фронта23 — не исключено, что Мандельштам стремился именно туда.
Бруни служил в самой Варшаве, в госпитале, развернутом в казармах, но санитаром он пробыл недолго — вернулся в Петроград, чтобы оттуда попасть на передовую. Свой опыт он описал в «Записках санитара-добровольца», опубликованных в декабрьском номере «Нового журнала для всех» за 1914 год24. Уже высказывалось предположение, кажущееся вполне правдоподобным, что эти записки повлияли на решение Мандельштама ехать санитаром в Варшаву25, — это было одно из ранних художественных свидетельств о войне, о ее изнанке, достоверный и выразительный репортаж непосредственно с места событий от первого лица, от человека, которого Мандельштам давно и хорошо знал. Публикация записок сопровождалась десятком фотографий: раненые у перевязочного пункта, раненые в госпитале, отряд санитаров, братская могила, варшавские улицы, Лазенковский парк и дворец. Все это не могло оставить равнодушным Мандельштама, увезенного ребенком из Варшавы. Если же он не успел ознакомиться с журнальной публикацией, то мог получить и текст записок, и сами впечатления непосредственно от автора, в личном общении.
Ахматова упоминает лишь одну подробность из варшавской поездки Мандельштама: «…его там поразило гетто»26. Понятно, что в Варшаве 1914 года не было гетто (у Ахматовой смешались реалии второй и первой мировых войн), но был еврейский квартал, были гонения на евреев, было их массовое перемещение из прифронтовых районов и скопление в Варшаве — все это вошло и в «Записки…» Бруни, и в тогда же написанный сонет «Евреи»27. Оба текста поясняют слова Ахматовой и дают некоторое представления о том, что могло тогда поразить Мандельштама, помимо контакта с ранеными, с покалеченными войной людьми. В сонете Бруни запечатлена картина изгнания еврейских семей, едущих на телегах неизвестно куда — параллель ей, вплоть до словесных перекличек, есть в «Египетской марке», в символическом сне о движении евреев на каретах по снежному полю в какой-то город Малинов, которого нет, в конце сна упоминается «постылая варшавская комната»28 из раннего детства — разные пласты прошлого смешиваются, наслаиваются друг на друга.
Последующий военный опыт Бруни, связанный с авиацией, и его падение в самолете стоит учитывать при рассмотрении темы «смерти в воздухе» и «воздушной могилы» у позднего Мандельштама — «Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…» (1931), «Не мучнистой бабочкою белой…» (1935), «Стихи о неизвестном солдате» (1937); напомним, что именно гибель летчиков, пережитая от первого лица, стала исходной точкой большого антивоенного замысла, воплощенного в «Солдате».
В мандельштамовской «Египетской марке» (1927) Николай Бруни появляется под своим именем, как реальное лицо:
« — Николай Александрович, отец Бруни! — окликнул Парнок безбородого священника-костромича, видимо еще не привыкшего к рясе и державшего в руке пахучий пакетик с размолотым жареным кофе. — Отец Николай Александрович, проводите меня!
Он потянул священника за широкий люстриновый рукав и повел его как кораблик. Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой <…>
Девушки застыдились отца Бруни; молодой отец Бруни застыдился батистовых мелочей, а Парнок, прикрываясь авторитетом отделенной от государства церкви, препирался с хозяйкой <…>
Жареный мокко в мешочке отца Бруни щекотал ноздри разъяренной матроны.
Они углубились в горячее облако прачечной <…>
— Батюшка, — обратилась хозяйка к священнику, который стоял, как власть имущий, в сытом тумане прачечной, и пар осаждался на его рясу, как на домашнюю вешалку. — Батюшка, если вы знаете этого молодого человека, то повлияйте на них! Я даже в Варшаве такого не видела. Они мне всегда приносят спешку, но чтобы они провалились со своей спешкой… Лезут ночью с заднего хода, словно я ксендз или акушерка <…>
На это ничего нельзя было возразить, и отец Бруни умоляюще посмотрел на Парнока.
А я бы раздал девушкам вместо утюгов скрипки Страдивария, легкие, как скворешни, и дал бы им по длинному свитку рукописных нот. Все это вместе просится на плафон. Ряса в облаках пара сойдет за сутану дирижирующего аббата. Шесть круглых ртов раскроются не дырками бубликов с Петербургской стороны, а удивленными кружочками “Концерта” в Палаццо Питти».
И опущенный фрагмент из черновиков: «Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой, с той лишь разницей, что с дамами нужно говорить, осторожно нащупывая круг дамских интересов. Поэтому он заговорил с ним о старцах из Оптиной пустыни. Они углубились в облако прачечной» 29.
По существу, вся третья главка «Египетской марки» отдана образу Бруни, в нее едва заметно вписаны факты его биографии: рядом с его именем упомянуты аэроплан, Варшава, в черновике поминаются старцы Оптиной пустыни, а финал содержит одновременно два намека — на итальянское происхождение Бруни (его прадед Антонио Бруни был родом из итальянской Швейцарии) и на совмещение в одном лице музыканта и священника30.
Портрет отца Николая, «безбородого священника-костромича, видимо, еще не привыкшего к рясе», хоть и содержит характеристики, разводящие образ с его прототипом («безбородый», «костромич»), но при этом точно фиксирует некоторые психологические проблемы реального Николая Бруни — так точно, будто Мандельштам читал его дневник: «Не весело человеку, потерявшему положение в “свете” и никак не могущему примкнуть к сословию “духовному”. Увы, встречая своих новых собратий, я спешу, как человек, выбежавший на мороз, запахнуть полы сюртука, застегнуть пуговицы <…> Но тут-то я и попался, ибо на мне не сюртук, а ряса!»31. Знак такой двойственности в повести — пакетик с пахучим кофе, яркая деталь, контрастирующая с образом священника и сопровождающая его на протяжении всей главы. Отец Николай нелепым образом помещен автором в прачечную — там, среди «щебечущих девушек» и «батистовых мелочей», Парнок использует его как духовный авторитет, сам же при встрече испытывает неловкость, не понимает, с кем он сейчас имеет дело: со старым знакомым, которого можно тянуть за рукав, или с духовным лицом, к которому надо как-то по-новому теперь обращаться. Он ищет и не может подобрать обращение, соскальзывая со светского «Николай Александрович!» к невозможным «отец Бруни!», «отец Николай Александрович!»32.
«Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой», а как говорят с дамой, читатель знает из предыдущей главы, — «на диком и выспреннем птичьем языке исключительно о высоких материях»33, или, по варианту черновика, «осторожно нащупывая круг дамских интересов».
За всем этим угадывается отчуждение автора «Египетской марки» от священника Николая Бруни, расхождение их путей, — если в 1911 году Николай свидетельствовал его крещение как друг юности, то после рукоположения он неизбежно стал другим. Они наверняка встречались в конце 1920-х — первой половине 1930-х, до ареста, во вхутемасовском доме Льва Бруни на Мясницкой, потом на Полянке, где Мандельштам бывал частым гостем, но никаких следов этих встреч не осталось. Последнее пересечение их судеб описано (с неточностями) Надеждой Яковлевной Мандельштам: осенью 1937 года, после воронежской ссылки, Мандельштамы искали пристанища, и Лев Бруни их послал в Малый Ярославец, где он купил полдома для жены и детей брата Николая, отбывавшего лагерный срок. Добравшись туда темной ночью, они уехали утром — в Малом Ярославце участились аресты, и не было сил выносить «этот страх, как платком покрывший весь город»34.
Николай Бруни погибнет через несколько месяцев в лагере недалеко от Ухты, а Осип Мандельштам — через год с небольшим в пересыльном пункте «Вторая речка» под Владивостоком.
1 Львов-Рогачевский В.Л. Поэт-пророк. Памяти А.А. Блока. М.: Книгоиздательство писателей в Москве, 1921. С. 39.
2 Там же. С. 35
3 Муратов П.П. Воспоминания о Блоке // Возрождение. 1927. 8 сент. № 828. С. 2.
4 Трещалин М.Д. Род — http://samlib.ru/t/treshalin_m_d/rod.shtml; Губерман И.М. Штрихи к портрету. Екатеринбург: У-Фактория, 1999, и другие издания.
5 Подборку стихов этого периода см.: Бруни Н.А. Стихотворения. Публикация и предисловие В. Антонова // Часы. 1981. № 33. С. 158-171; то же с прибавлением двух стихотворений: Антонов Виктор. Н.А. Бруни // Вестник Русского христианского движения. 1983. № 140. С. 135–150. Собрание текстов Н.А. Бруни выложено в сеть его внуком М.Д. Трещалиным: https://altaspera.ru/books/nikolay-bruni/poeziya-i-proza-6143 ; см. также: https://www.lulu.com/shop/nikolay-bruni/poeziya-i-proza/paperback/product-22784846.html?page=1&pageSize=4
6 См.: Степанов Е. «Неслучайно сердце России — простая Москва…» (Москва Николая Гумилёва) // Toronto Slavic Quarterly. 2012. № 40. P. 142, 149 — http://sites.utoronto.ca/tsq/40/tsq40_stepanov.pdf
7 Г.Л<угин>. Московские ночи // Новое русское слово. 1930. № 6447. 21 сентября; републикация: Даугава, 1988, № 11. С. 105–111.
8 Мочалова О.А. Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах. М.: Молодая гвардия, 2004. С. 102.
9 Цит. по: Тименчик Р.Д. Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Вып. 8. Симферополь: Крымский Архив, 2010. С. 40.
10 Цит. по: Сарабьянов А.Д. Жизнеописание художника Льва Бруни. М.: Галерея Г.О.С.Т Издательство RA,. 2009. С. 58.
11 Литературная жизнь России 1920-х годов. Т. 1. Ч. 2. М.: ИМЛИ РАН, 2006. С. 206; Мочалова О.А. Голоса Серебряного века. С. 41.
12 Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) М — Torino, Giulio Einaudi editore, 1996. С. 556, 724.
13 Письмо Н.Тырсы сестре Н.Тырсе. Апрель-май 1915. Архив семьи Н.Тырсы. Цит. по: Молок Ю. Ахматова и Мандельштам (К биографии ранних портретов) // Поэзия и живопись. Сб. трудов памяти Н.И. Харджиева. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 292–293.
14 Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924–1925 гг. Париж: YMCA-PRESS, 1991. С. 205.
15 Цит. по: Лукьянов Е. О посещении Анной Ахматовой Оптиной Пустыни // Анна Ахматова: pro et contra. Т. 2. СПб.: Русский путь, 2005. С. 755.
16 Тименчик Р.Д. Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой. С. 70.
17 Лукьянов Е. О посещении Анной Ахматовой Оптиной Пустыни. С. 756; Тименчик Р.Д. Заметки комментатора 10. Из лжебиографий Ахматовой // Литературный факт. 2019. № 3 (13). С. 292.
18 Последние дни Оптиной Пустыни (без подписи, с иллюстрациями Льва Бруни) // Вестник русского христианского движения. 1976. № 117. С. 43–57.
19 Мец А.Г. Осип Мандельштам и его время: Анализ текстов. СПб.: Гиперион, 2005. С. 273.
20 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений. В 4-х томах. Т. 4. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1999. С. 478.
21 См., напр.: Нерлер П.М. Con amore. Этюды о Мандельштаме. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 210.
22 Драницин В.Н., Нерлер П.М. К истории «нелепой поездки» Осипа Мандельштама в Варшаву в декабре 1914 г. // Корни, побеги, плоды… Мандельштамовские дни в Варшаве. Ч. 1. М.: РГГУ, 2015. С. 28-51.
23 Куранда Е. «Знаю я теперь, что такое артиллерийские позиции: письма А.М. Зельмановой к Н.Э. Казанской // Осип Мандельштам и XXI век: материалы международного симпозиума. Москва. 1–3 ноября 2016. М.: ООО «Армполиграф», 2016. С. 89–96.
24 Бруни Н.А. Записки санитара-добровольца // Новый журнал для всех. 1914. № 12. С. 1–10.
25 Лекманов О.А. Осип Мандельштам: Жизнь поэта. М.: Молодая гвардия, 2009. С. 75.
26 Ахматова А.А. Листки из дневника // Ахматова А.А. Сочинения. В 2-х томах. Т. 2. М.: Художественная литература, 1990. С. 203.
27 Бруни Н.А. Евреи (Сонет) // Голос жизни. 1915. № 19. С. 14.
28 Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3-х томах. Т. 2. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 301.
29 Там же. С. 278–280, 375.
30 Последнее отмечено в статье: Тименчик Р.Д. Из Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой. С. 40–41.
31 Цит. по: Трещалин М.Д. Род — http://samlib.ru/t/treshalin_m_d/rod.shtml
32 Отмечено в кн.: Мандельштам О. Египетская марка. Пояснения для читателя. Сост. О. Лекманов, М. Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С. Синельников. М.: ОГИ, 2012. С. 171.
33 Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3-х томах. Т. 2. С. 276.
34 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999. С. 381.