Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2021
От редакции | В этом номере мы публикуем две рецензии на книгу Павла Успенского и Вероники Файнберг (Павел Успенский, Вероника Файнберг. К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама. М.: Новое литературное обозрение, 2020) вне традиционного для таких текстов рецензионного раздела, поскольку обе они выходят за пределы обычного рецензирования: обе – части большого разговора об Осипе Мандельштаме, который будет идти у нас на протяжении всего этого юбилейного года.
Об авторе | Ирина Захаровна Сурат (р. 1959) — исследователь русской литературы, доктор филологических наук. Окончила в 1981 году филологический факультет МГУ, там же — аспирантуру. Преподавала в Историко-архивном институте, работает в Институте мировой литературы РАН. Печаталась в журналах «Новый мир», «Знамя», «Звезда», «Октябрь», «Арион», «Урал», «Наше наследие», «Филологические науки», «Вопросы литературы», «Русская речь», «Новая Европа», «Знание — сила», «Наука в России», «Новая русская книга», в газетах «Русская мысль», «Русский язык», «Книжное обозрение». Лауреат премий журнала «Новый мир» (1995, 2003, 2016), журнала «Звезда» (2008), журнала «Знамя» (2016), русско-итальянской литературной премии «Белла» (2014). Предыдущая публикация в «Знамени» — «А небо, небо — твой Буонаротти…» (2021, № 1).
Прежде всего хочу поблагодарить авторов за эту работу. Новая книга о Мандельштаме далеко не всегда бывает новостью, а тут история другая — есть о чем думать, что обсуждать и опровергать, а главное — есть куда двигаться. Свежий ветер подул со страниц этой, казалось бы, сугубо специальной книжки о поэтическом языке Мандельштама — ее авторы, изучая свой предмет, выходят и на самые общие, всем интересные вопросы: как устроены стихи, как их воспринимают и понимают читатели.
Один из самых востребованных и так любимый многими поэт — он ведь как будто бы и самый темный, трудный, иногда совсем непонятный, до такой степени, что даже в филологической среде мне не раз приходилось слышать, что Мандельштам, особенно в Воронеже, был далек от психической нормы. Каждый раз хочется воскликнуть: где норма и где поэзия! Эту «непонятность» в течение десятилетий старается преодолеть профессиональное мандельштамоведение, в котором работали и успели многое сделать выдающиеся филологи. Их опыт в полной мере и с благодарностью учитывают Павел Успенский и Вероника Файнберг, учитывают, но подвергают анализу с позиций сегодняшнего дня — вступительная часть работы называется «Без подтекста», она отдана критике интертекстуального подхода к стихам Мандельштама, именно критике в полном значении этого слова, то есть анализу и оценке его достижений и издержек. Я далеко не все разделяю в этой критике, но хорошо понимаю настрой моих молодых коллег на ревизию нашего опыта.
После пионерских работ Кирилла Тарановского и Омри Ронена 1970–1980-х годов интертекстуальный метод ушел в филологические массы и все последние десятилетия преобладал в многочисленных статьях и книгах о Мандельштаме. Метод этот, если говорить коротко и просто, базируется на представлении о том, что мандельштамовские стихи сплошь цитатны, что едва ли не за каждой строкой стоит какой-то литературный, философский, пикторальный источник, — поиском этих источников и были по преимуществу заняты многие исследователи поэзии Мандельштама. Любую прекрасную идею, новую научную теорию или новый метод могут обессмыслить две вещи: абсолютизация метода и потоки халтуры, производимой теми, кто пользуется этим методом как единственной возможностью хоть что-то сказать о своем предмете. Так было с идеями Бахтина, когда «диалог», «карнавал» и «хронотоп» заполонили собою сотни исследований и заместили всякий серьезный разговор, так случилось и с интертекстуальностью — не только Мандельштама, но здесь мы говорим о нем. За десятилетия обнародовано множество «находок», не имеющих никакого отношения к мандельштамовским текстам и смыслам и отражающих лишь кругозор и предпочтения авторов, и эти «находки» либо предъявляются как самоценные, либо, наоборот, искусственно семантизируются и намертво привязывают смысл стихов Мандельштама к их мнимому источнику. Против такого чтения предостерегала исследователей еще вдова поэта Надежда Яковлевна, язвившая над «американско-русскими профессорами, которые считают, что даже слово “весна” Мандельштам заимствовал у Вячеслава Иванова».
Слух такого поэта, как Мандельштам, полнится отголосками всей мировой культуры, многие отзвуки попадают в стихи, но это не значит, что исследователь может собрать из них смысл стихотворения, — если он вообще видит перед собой такую задачу. В этом отношении интересны и показательны двухчастные опыты анализа мандельштамовских стихов («Сумерки свободы», «Веницейской жизни, мрачной и бесплодной…»), предпринятые совместно М.Л. Гаспаровым и О. Роненом: в первой части описывается общий смысл и поэтика стихотворения (Гаспаров), а вторая представляет собой обширный список разного рода подтекстов (Ронен), и две эти части никак не связаны — гаспаровские центростремительные анализы предлагают целостное прочтение, а роненовские центробежные списки дробят смысл текста и уводят от него на дальние культурные орбиты.
Основатели интертекстуального метода многое нам открыли в Мандельштаме, но последующие потоки безответственных, по видимости научных, а по сути фантазийных работ поставили под вопрос саму возможность получения достоверного знания на этих путях. К счастью, все эти разговоры о подтекстах остаются, как правило, в узком профессиональном кругу и не доходят до читателя, который любит стихи Мандельштама и знает их порой не хуже исследователя. Хотя бывают и досадные случаи, когда более чем сомнительная «находка» попадает в комментарий к самому массовому собранию сочинений (тираж 200 000), и бедный читатель узнает, что «основным литературным источником» «Стихов о неизвестном солдате» «следует считать сатирическую поэму Дж. Байрона “Видение суда”» — и что ему делать с этим мнимым знанием?
Авторы новой книги предлагают и демонстрируют смену оптики в толковании стихов Мандельштама: они сосредоточились на особенностях его поэтического языка, конкретно — на работе поэта с идиоматикой, фразеологией, с пословицами и поговорками, вообще со всеми устойчивыми, несвободными словосочетаниями в языке, которые раскрываются, преображаются, переосмысляются в стихах, получают новое значение и порождают поэтические образы. Конечно, языком Мандельштама так или иначе занимались многие исследователи, больше других — Ю.И. Левин и М.Л. Гаспаров, опиравшиеся в своих блистательных разборах на анализ мандельштамовского словаря. Но книга Павла Успенского и Вероники Файнберг выводит этот план изучения на совершенно новый уровень, в ней обоснован системный подход к описанию поэтического языка, открывающий путь к достоверному знанию о поэтике и смысле стихов Мандельштама. Достоинство работы, как ни странно это прозвучит, — в ее филологичности, авторы в своих установках соответствуют установкам самого поэта: «Критики как произвольного истолкования поэзии не должно существовать, она должна уступить объективному научному исследованию — науке о поэзии» («Выпад», 1923).
Мандельштам сам был глубоким филологом, много думал и писал о природе слова, об особенностях поэтической речи, в статьях он развивал замечательные поэтологические идеи, но на практике порой входил с ними в противоречие, потому что следовал в стихах не идеям, а своему особому чувству языка, данной ему способности воспринимать глубинные его пласты, доверять языку и в то же время вступать с ним в самое активное взаимодействие. Это взаимодействие и показывают авторы книги, собравшие и проанализировавшие огромный материал практически по всему корпусу стихов Мандельштама. Материал этот систематизирован и предъявлен в сложной классификации — она состоит из шести разделов и множества подразделов, и порой возникает вопрос, почему тот или иной пример попал в один раздел, а не в другой. Но по существу это не так уж важно — предложенная система носит инструментальный характер и продиктована необходимостью охватить и представить весь спектр работы поэта с идиомами, с несвободными сочетаниями в языке, которые, да простится мне этот каламбур, становятся у него свободными художественными образами.
Из сотен примеров, проанализированных авторами книги, приведу лишь два: «“Душно — и все-таки до смерти хочется жить” (“Колют ресницы. В груди прикипела слеза…”, 1931) — идиома до смерти проявляется здесь и в идиоматическом — ‘очень’, и в буквальном смысле (в последнем случае создается оксюморонный эффект)»; «“И плевал на паучьи права” (“Чтоб, приятель и ветра, и капель…”, 1937) — в этих строках идиома птичьи права (на птичьих правах) модифицирована в словосочетание паучьи права. Замена прилагательного птичьи на паучьи, по всей вероятности, осуществляется в рамках парадигматического соотношения классов животных (птицы — пауки). Семантика идиомы птичьи права — ‘без законных оснований’ — в высказывание напрямую не переносится, притом что след этой идиомы в стихах отчетливо ощущается. Так паучьи права осмысляются по контрасту с правами птичьими: в контексте стихотворения — это, по-видимому, отталкивающие, “законные” права власть имущих государственных людей. Одновременно семантика идиомы проявляется в описании героя стихотворения — Франсуа Вийона: он предстает живущим озоруючи разбойником, грешным певцом, который, по сути, существовал в мире паучьих прав без законных оснований (то есть на птичьих правах). Наконец, опущенный элемент идиомы — слово птичьи — возникает, правда, в измененном виде — в качестве родо-видового синонима в конце стихотворения: “И пред самой кончиною мира / Будут жаворонки звенеть”. Таким образом, мы можем предполагать, что вытесненный элемент идиомы возвращается в другом фрагменте текста».
Казалось бы, тут все очевидно. Но это очевидность Колумбова яйца, какую приобретает всякая новая идея, будучи обоснованной, реализованной и предъявленной. И главное: авторы показывают, что работа поэта с этими пластами языка во многих случаях движет текст и создает множественные семантические планы, а значит, изучение стихов в предложенном аспекте дает ключи к пониманию текста. Это демонстрируется в той части книги, где собраны монографические разборы ряда мандельштамовских стихотворений. Наиболее удачными из них мне кажутся анализы двух стихотворений 1937 года — «Вооруженный зреньем узких ос…» и «Стихи о неизвестном солдате». В последнем, по мнению авторов, «пласт модифицированной идиоматики» особенно важен, и его анализ «во многом объясняет смысл стихотворения». Действительно, рассмотренный авторами ряд переосмысленных несвободных сочетаний в этих стихах впечатляет: дальнобойное сердце, неприветливый сеятель, безымянная манна, крестики метили, воздушная могила, без руля и крыла, сутулого учит могила, воздух прожиточный — в разборе показано, как порождаемые в этих и других сочетаниях образы сплетаются в семантическое ряды и формируют смысловое целое стихотворения. Разбор получился содержательный, хотя понятно, что предложенным подходом к мандельштамовским текстам вся их глубина и семантическая сложность никак не может быть исчерпана.
Авторы книги ставят перед собой резонный вопрос: насколько уникальна работа Мандельштама с фразеологическим планом языка? Они делятся лишь самыми предварительными наблюдениями по этому поводу, открывая таким образом перспективу изучения этого вопроса на материале русской поэзии XIX–XX веков.
Последняя часть книги посвящена читательскому восприятию. Авторы выдвигают мысль вполне убедительную: именно особенности поэтического языка делают стихи Мандельштама легко запоминающимися и интуитивно понятными даже тогда, когда читатель затрудняется объяснить их сложную образность. Эти стихи апеллируют не столько к культурной памяти, сколько к глубинному чувству языка, объединяющему поэта с его читателями, не всегда обремененными большим культурным багажом.
Книга Павла Успенского и Вероники Файнберг фиксирует смену поколений в мандельштамоведении. На это поле пришли новые, молодые исследователи, и они предлагают свое видение старых проблем и говорят свое слово, которое теперь уже нельзя не учитывать. Теперь филолог, преподаватель или просто читатель может снять с полки эту книгу, найти по указателю интересующее его стихотворение и посмотреть, как обстоит там дело с фразеологизмами и что это дает для понимания текста.