Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2022
Об авторе | Светлана Васильевна Кекова — автор шестнадцати поэтических сборников и нескольких литературоведческих книг, в том числе посвященных творчеству Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского. Стихи переведены на европейские языки. Лауреат литературных премий. Доктор филологических наук, профессор кафедры гуманитарных дисциплин Саратовской государственной консерватории. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 6, 2021. Живет в Саратове.
* * *
1.
Мы замёрзли среди жизненных вьюг.
У мороза седина в бороде.
И не стало ни друзей, ни подруг,
ни товарищей по общей беде.
Все попрятались, сидят по домам,
и соседи не заходят ко мне —
только скачет, как лихой атаман,
гибель мира на огромном коне.
Жизнь устала и сложила крыла,
и погас её волшебный светец,
и подруга-то моя умерла,
а за нею — мой духовный отец.
Нужно снова научиться ходить
по земле, что их в себя приняла,
по земле, что захотела укрыть
и обнять их дорогие тела.
Там, в земле, сокрыт и будущий хлеб,
и деревьев молодая листва,
а ещё земля готовит вертеп,
ожидая, как и мы, Рождества.
2.
Наши судьбы на небе решаются,
и любая судьба — как звезда…
Но когда в декабре совершается
в мире таинство снега и льда,
мы, как сказочник Андерсен в Дании,
в заколдованный прячемся лес —
и трепещут сердца в ожидании
неожиданных, странных чудес.
И сквозь таинство вечного холода,
сквозь незримый морозный туман
видим мы, как на площади города
плачет Андерсен, Ганс Христиан.
* * *
Я сегодня затеяла стирку,
чтоб отвлечься от мыслей худых,
написала письмо под копирку —
и удар получила под дых.
Свет то меркнет, то волнами плещет,
ветер треплет сырое бельё,
а в груди, словно птица, трепещет
обнищавшее сердце моё.
Дуб
Могучий дуб сменил экипировку,
встал на холме, собрав остатки сил,
и селезень нарядную головку,
расправив крылья, перед ним склонил.
Дуб был когда-то славным полководцем:
он вёл на бой деревьев батальон,
а вот теперь разрозненным народцем
сухих ветвей повелевает он.
Но утки чтут его былую доблесть
в отличие от белок и людей —
и вижу я какой-то странный отблеск
на аккуратных тельцах желудей.
* * *
Как перевод с подстрочника,
выросла в небе башенка.
Доченька моя, доченька,
ангел мой тихий, Машенька,
Что же там, в небе, строится —
церковь, стена кремлёвская?
Может быть, это Троица
смотрит на нас рублёвская?
Дремлет ветла-монашенка,
снится ей пустынь дальняя.
Ангел мой тихий, Машенька,
радость моя пасхальная.
Словно огня схождение,
странное, несказанное,
день твоего рождения —
чудо, мне Богом данное.
День — как яичко-крашенка,
светится Горка Красная.
Доченька моя, Машенька.
солнышко моё ясное…
* * *
Вот и кончилась осень.
Огонь вдохновенья иссяк.
Знать, чужое наследство
досталось тебе не по праву.
И деревья зимой
с грузом снега на чёрных ветвях —
словно войско поэтов,
стяжавших посмертную славу.
* * *
…И в этой-то тоске сиюминутной,
как будто бы в воде прозрачно-мутной,
вдруг чей-то лик таинственный возник.
Но замысел не узнан, не разгадан —
зачем над алтарём клубится ладан?
о чём нам говорит его язык?
Клубами дыма светлый воздух выстлан.
Как овладеть его слоистым смыслом,
вдохнуть его священный аромат,
постичь, что страшен путь, ведущий в ад?
Жизнь — погремушка, детская забава,
а власть над словом — суетная слава…
Не всё ль равно — мечеть или печать,
любовь иль боль, лекарство иль отрава?
Кому из нас дано простое право
молчать, терпеть, судить и обличать?
Как жили мы, не ведая законов,
не зная — как растёт трава на склонах,
как зреют молча кисти бузины,
как жили мы в своих железных клетках,
не помня ни царей своих, ни предков,
но за собой не чувствуя вины?
Да, мы летали на воздушном шаре —
в унынии и праздничном угаре
на волю рока отпускали плоть,
скитались от Везувия до Этны,
бездетны были или многодетны —
никто не знает,
знает лишь Господь.
Да, мы в аду своём многоголовом
любили впопыхах играть со словом,
молчать, смеяться, плакать и грешить —
и вот смогли до старости дожить.
Теперь в долинах, зноем опалённых,
среди существ коленопреклонённых
я отыскать пытаюсь чью-то тень,
а может быть, не тень, а тень от тени,
упавшую на слабые колени
под жгучим солнцем в свой последний день.
Памяти иеромонаха Пантелеимона
1. ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ
Наш пастырь путь в Небесный град
избрал — и жертвенный, и царский…
Его у монастырских врат
встречает, словно брата брат,
святой Феодор Санаксарский.
Нам — старикам и молодым,
нам, к небесам поднявшим лица,
всё кажется,
что пар иль дым
над светлым озером клубится,
нам чудится, что стонет лес,
качаются, рыдая, ели,
что мы под куполом небес
внезапно все осиротели.
Как нам услышать голос твой?
Он, обретая с ветром сходство,
твердит, что лишь разрыв с землёй
есть образ нашего сиротства.
2. ЛЁТЧИК
Жила я и верила Богу,
пытаясь с ума не сойти,
но вдруг потеряла дорогу,
пошла по кривому пути.
Мой грех, обернувшийся коброй,
то жалил меня, то язвил,
но пастырь мне встретился добрый,
который меня исцелил.
Он был, словно ангел в пустыне,
но крылья в металл он одел,
и ночью в железной машине
над городом нашим летел.
Мы с ним говорили о многом:
о слове, о свете, о мгле,
о том, что увидятся с Богом
все те, кто рождён на земле,
о странном для смертных веселье
под пологом ангельских крыл,
о тайне монашеской кельи,
которую он мне открыл.
И он мне однажды поведал,
что мир многолик и угрюм,
но всё обернётся победой —
и к сердцу прилепится ум.
И свет неизведанный лился,
и купол светился, пока
он в небе летал и молился,
и плыли под ним облака.
Но вдруг появился наводчик —
и свод разломился небес,
и скрылся таинственный лётчик
в какой-то таинственный лес.
Я тайны любви не нарушу,
ни слёз, ни тоски не тая…
…Блажен, кто и тело, и душу
положит за други своя.
Три странные притчи
1. НОВОГОДНИЙ БЕСТИАРИЙ
Приближается опять Новый год.
Ожидает сердце чуда, как встарь…
Почему же наш крещёный народ
вдруг восточный полюбил календарь?
Там по кругу друг за другом года
тихо шествуют в обличье зверей,
там встречают то свинью, то кота,
то собака воет там у дверей.
Но теперь-то и у нас, на Руси,
в новогодней суете, толчее
знает каждый — у кого ни спроси —
о драконе, о быке, о змее.
Ни волхвов не вижу, ни пастухов,
ни волшебной Вифлеемской звезды,
только перья покупных петухов,
словно сор, летят из каждой избы.
2. ЛИЛИИ
Между мятой и нежным паслёном,
в колыбели земной красоты,
на зелёном лугу, на зелёном
расцвели неземные цветы.
Так цветы эти были красивы
и наряжены в шёлк и атлас…
С них рябины, берёзы и ивы
не сводили восторженных глаз.
Любовались цветами дубравы,
ликовал небосвод голубой,
в поле лилиям кланялись травы —
а они любовались собой.
Любовались — и славили Бога,
милосердную волю Отца…
Но однажды закралась тревога
в их покрытые шёлком сердца.
На зелёном лугу, на зелёном,
под гудение ласковых пчёл
вдруг увяли и мята с паслёном,
и чабрец духовитый отцвёл.
И нестройно, тревожно запели
наши лилии в полном цвету:
— Неужели мы все, неужели
потеряем свою красоту?
Наши муки и наши рыданья
мы дерзаем Творцу принести:
мы боимся поры увяданья,
мы хотим бесконечно цвести.
Нам противно пчелиное пенье,
не нужны мотыльки и шмели,
пусть они опыляют растенья
за пределами нашей земли!
Мотыльки улетели, уплыли,
лес гудит, как гудит океан…
Ни одна из божественных лилий
не дала долгожданных семян.
На лугу, на лугу, на зелёном,
рядом с лесом, у самой реки
между мятой и нежным паслёном
стали дружно расти сорняки.
И тянули корявые стебли,
вырастали, как чья-то вина,
и цвели, и дышали, и крепли,
и давали потом семена.
И потомкам своим долгожданным
лесу тёмному, синей реке
пели гордые песни на странном,
незнакомом, чужом языке.
3. КИТАЙСКИЙ БОЛВАНЧИК
На воздухе вольном цветёт одуванчик,
собой украшая пустырь…
Китайский болванчик присел на диванчик
и лопнул, как мыльный пузырь.
Да, лопнул внезапно китайский болванчик —
и плачет китайцев семья.
Пчела собрала в небольшой чемоданчик
пыльцу и нектар бытия.
Что может быть в мире светлей и прекрасней,
чем поздней весны пастораль?
Но в чём же, скажи мне, мораль этой басни,
и есть ли у басни мораль?
Расскажем лисицам, медведям и зайцам
и жителям русских полей,
что пчёлам приятнее жить, чем китайцам,
приятнее жить, веселей!