О кн.: Татьяна Бонч-Осмоловская, Эллада и другие женщины
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2024
Татьяна Бонч-Осмоловская, Эллада и другие женщины. – Алматы: UGAR.kz, 2023. – 78 с.
Античность как некая исходная точка, в том числе связывающая нас с сегодняшним днём (и которая оттеняет, а то и проясняет контуры нас сегодняшних), интересовала авторов и исследователей разных поколений. Это могли быть тексты, напрямую говорящие про и от лица античных героев или реальных персонажей, как, например, у Борхеса («Рука Вергилия минуту медлит…»[1]), Одена («Она глядит, как он ладит щит…»[2]) или, например, Брюсова («Рим золотой, обитель богов, меж градами первый…»[3]) и др. Или стилистически сближающиеся с греко-римскими текстами, как у Максима Амелина «Безымянного страж именитый сада…»[4]) или Алексея Пурина («Всё сохраняется – гербарий / и драгоценный саркофаг…»[5]) и др.
Античность в русскоязычной поэзии сравнивали то с Ренессансом[6], то с освоением (например, как у уже позабытого Востокова, о чём пишет Эткинд[7]), в том числе компромиссным[8]. Однако всякий раз оптика их текстов, как подражаний/стилизаций, так и обращений к мифу, была выстроена с точки зрения особой, мужской логики. Даже – и особенно! – когда речь шла о женских персонажах. Книга Татьяны Бонч-Осмоловской «Эллада и другие женщины» в этом аспекте уникальна. Она и о мифе, с одной стороны, и о конфликте мужского и женского, решённого не социальными или политическими средствами, а – литературными. По словам Анны Голубковой, автор (отметим отказ Бонч-Осмоловской от феминитивов в отношении себя) переосмысляет штамп в плане репрезентации женского образа: «Женское с точки зрения патриархальной культуры ближе к хтоническому, природному, по своей сути – страшному, которое угрожает светлому человеческому (=мужскому) разуму»[9]. Речь не о том, что женское подаётся как светлый разум. А о некоем отзеркаливании мифа, когда он подан через фильтр феминного восприятия мира, выравнивающего патриархально изогнутую иглу мужского одобрения.
Именно это мы и видим в монологе Медузы «подруги считали меня ведьмой…» (весь текст – трансляция страданий обречённой героини: «сколько ни убегай в вечнозелёную рощу, ни открывай грудь ветру…», не избавишься от проклятия, которое, добавим, наложили на девушку создатели мифа-мужчины); в словах Эвридики: «даже в бездну спускался вослед за мной / когда же оставит меня одну» (речь об Орфее и переосмыслении «роковой» страсти, предъявленной Бонч-Осмоловской в виде античной формы сталкинга); в плаче Елены: «Ей было двенадцать, когда Тезей с Пирифоем / выкрали ее из дома отца…» (о судьбе женщины, решённой за неё; как справедливо пишет автор, «Елена не разбиралась в мужчинах» – просто потому, что каждый выбор был сделан за неё) и т.д.
Это не вывернутая история; Бонч-Осмоловская отталкивается от мифа и не противоречит ему. Она реконструирует не[до]сказанное, даже не вполне замолчанное: на что раньше не обращали внимания, ведь женщина в мифе, как правило, не геро_иня, а функция.
При этом мир патриархального насилья автор не разрушает, у Бонч-Осмоловской нет цели вложить в уста своих героинь некие формулы и в[ы]строить деконструирующий нарратив. Она оживляет архетипические статуи, наделяя женщин сомнениями и переживаниями, радостью и горем, – делая их максимально живыми, обращаясь не к разуму, а к чувствам читателя. Что подтверждает и Голубкова, сравнивая коллизии, например, Метиды с фемицидными принципами («естественное положение вещей и истинная роль женщины») Льва Толстого, однако: «она <Метида. – В.К.> всё-таки испытывает тёплые чувства к обманувшему и использовавшему её мужу»[10]. При том, что напрямик о тёплых чувствах не сказано – текст напитан ощущением обиды, но идущей от глубокой духовной, а потом уж физической близости.
Однако только на греко-римских персонажах Бонч-Осмоловская не зацикливается; её интерес к античной культуре выходит за рамки мифологических архетипов. Конечно же, дополнить (отредактировать?) миф не было её единственной целью. Книга «Эллада и другие женщины» написана от любви – к истории и культуре, к образу жизни и стилю речи. А что на пути исследования встретились белые пятна – это лишь повод заселить их образами и смыслами, причём с той же любовью. Неслучайно и смещение от конкретных персонажей к общей архаичной стилистике в разделе «По спирали», в котором буквально схлопываются время и пространство. Бонч-Осмоловская на высоком языке прошлого говорит о сегодняшнем, реактуализируя этот регистр речи.
Когда ты впервые вошел ко мне,
ложем стал нам луг цветущий,
или луг покрылся цветами, когда мы легли на нем
<…>
Ты не спросил мое имя,
и я не знала, как тебя называют боги.
Подобный архитектонический метод сближения, когда читатель ощущает во внешне архаичном тексте собственные чувства, одновременно рушит четвёртую стену в восприятии мифологических героинь; они перестают быть столь же далёкими, как Хлоя Лонга или Медея Софокла; Персефона Бонч-Осмоловской может быть нашей соседкой, Каллисто – случайной знакомой, Эвридика – героиней телешоу и т.д.
Развивая эти ассоциации, в разделе «Другие женщины» Бонч-Осмоловская показывает фрагменты судеб множества самых разных женщин: от пряхи, чья монотонная песня звучит в такт её изнуряющей работе, до Полины, в которой, кажется, хранится вся историческая женская память, что показано Бонч-Осмоловской и на стилистическом, и на нарративном уровнях:
Когда на город у моря приходит мгла гарь колючий заржавленный снег
Невозможно дышать сквозь тучи льется хрустальный багровый свет
Поломана кнопка звонка посланец из Порлока настойчиво колотится в дверь
От первого мама прошли миллиарды лет
<…>
Стюардесса объявляет подъем завтрак таможенные декларации на высадку сорок секунд
Позабыв название города переставляя строки открыток буквы К Л Г Р наобум
Попрощавшись с девой из Абиссинии вытряхивая из волос застрявшую во сне ерунду
На выходе из аэропорта Полина отправляет домой фотографию Ксанаду
Что-то подобное, но через образ, а не сюжет, мы видим и в тексте «девочка играет на флейте…», на фоне которого Голубкова видит разрастающуюся воронку катастрофы: «и если посидеть в тишине минут десять, даже может показаться, что ты слышишь эту музыку, под которую мощно и последовательно разрушается мироздание…»[11] Однако это не державинский снегирь, внутри этого локального апокалипсиса не слышны бравурные марши. Эффект поэзии Бонч-Осмоловской ещё и в том, что она не только показывает распад, но и воссоздаёт пространство. Ведь в конце каждого мифа герои_ни побеждают. И тут уместно стереть гендергэп, что и делает Влада Баронец:
«Героини текстов даны в своей максимальной осязаемости, уязвимости – но читаются на фоне мифа (даже если они безымянны и даже если сюжет стихотворения, кажется, современен), – пишет критик[12]. – Это и наделяет их образы трагизмом, и даёт им новое измерение – свободу иметь голос, пусть только внутренний».
Это зыбкое пусть последовательно разрушается от первого к последнему тексту книги: от внутреннего монолога Медузы к песне пряхи; и если раньше её слышала только она сама (да разве что пряжа), то теперь она сама может удивиться: так громко её голос никогда не звучал.
И это уже не очередной – 13-й – подвиг Геракла, а первый – Пряхи (а уж какой – Медузы или Береники – сказать сложно), совершённый не по приказу некоего короля, царя или бога, а потому что момент их голоса и их подвигов пришёл, продиктованный временем и записанный Татьяной Бонч-Осмоловской.
[1] Борхес Х.Л. Стихотворения. Пер. с исп. и посл. Б. Дубина // Иностранная литература. – 1990. № 12. С. 50–59.
[2] Оден У.Х. Щит Ахилла. Пер. П. Грушко // https://predanie.ru/book/216709-stihi-i-esse/
[3] Брюсов В. Рим // https://www.culture.ru/poems/15538/rim
[4] Амелин М. Изваянию Силена в Капитолийском музее // http://www.litkarta.ru/russia/moscow/persons/amelin-m
[5] Пурин А. Всё сохраняется – гербарий… // Знамя. 2020. №2. (https://magazines.gorky.media/znamia/2020/2/podle-zaliva.html) Подробнее о новых текстах Алексея Пурина, в которых есть и стилистические античные мотивы, и прямые обращения к героям Рима и Греции, см. наш текст: https://magazines.gorky.media/znamia/2017/12/pochtovyj-golubok.html
[6] Успенская А. Античность в русской поэзии второй половины XIX века. Автореферат к докт. дисс. – 2005 // https://www.dissercat.com/content/antichnost-v-russkoi-poezii-vtoroi-poloviny-xix-veka
[7] Эткинд Е. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина. – Л.: Наука, 1973. – С. 48.
[8] Там же. С. 49.
[9] Голубкова А. Бесконечная античность Татьяны Бонч-Осмоловской // Бонч-Осмоловская Т. Эллада и другие женщины. С. 71.
[10] Там же. С. 73.
[11] Там же.
[12] Баронец В. Рец. на кн. Т. Бонч-Осмоловской «Эллада и другие женщины» // https://articulationproject.net/15543