Повесть (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2023
Окончание. Начало см. «Урал», 2023, № 3.
Большие дела
Совет по псевдокортексу, описанный выше, проходил в конце января. Последовавшие за ним два месяца ― февраль и март ― полностью преобразили нашу школу.
В эти снежные и сырые недели как бы налились соком плоды семян, посеянных ещё во второй четверти: созрели результаты усилий по подтягиванию отстающих, увеличению учебной нагрузки и количества факультативов, организации новых мастерских, школьного телевидения и, конечно же, установки Степановым своего излучателя.
Этот аппарат непрерывно посылал в космос, в сторону орбитального энцефалоида, потоки радиоволн на частоте гамма-ритма человеческого мозга, от 30 до 100 герц, и, возможно, его одного было достаточно, чтобы заглушить аналогичное излучение псевдокортекса. По крайней мере, Степанов считал именно так. Проверить, прав он был или нет, мы не могли, потому что и вся школа непрерывно день за днём, без праздников и выходных, излучала в пространство потоки аналогичных волн, в лучах которых орбитальный объект вскоре почти совсем померк.
Эта неутомимая и систематическая деятельность всех школьников и постоянная занятость учителей также помогла сохранить в неизвестности работу Вовкиного прибора ― даже Олегу Олеговичу, законному хозяину школьных мастерских, некогда было заглянуть в закуток, где находилась телевещательная студия, и проверить, какие приборы там стоят. Ведь трудовику не только приходилось вести уроки столярного и слесарного мастерства по расписанию, но и руководить тремя крупными мастерскими. Кузнечным делом занималось человек двадцать, ещё столько же было кожевенников, а на занятия по портновскому делу приходило и по тридцать, и по пятьдесят человек. Олег сам не справился бы, если бы не додумался назначить себе заместителей ― наиболее способных и опытных в том или другом деле.
Например, кузнецами начал руководить Эдик Огородов из седьмого класса ― может быть, и не самый сильный из школьников, однако имевший подходящую наследственность: его папа работал мясником в продуктовом магазине. Когда привозили свежее мясо, вся Сосновка сбегалась посмотреть на мастерство Огородова-старшего. И сын столь же ловко управлялся с молотом и наковальней, как отец ― с топором. Излюбленными изделиями Огородова-младшего стали кованые дверные петли и ручки. К концу учебного года в школе на каждой школьной двери красовались изящные изделия Огородова и его подмастерьев. Такие ручки охотно заказывали себе жильцы коммунальных квартир и владельцы частных домов, а мебельная фабрика специально под изделия Огородова начал выпускать элитный набор кухонной мебели в стиле древнерусской избы.
Портные же вскоре сосредоточили свои усилия на пошиве джинсовой одежды: штанов, юбок, курток, плащей, пальто и комбинезонов. Ими командовала Алка Артёмова. Каждый вечер на всю округу стрекотали машинки. Первоначально работали на швейных машинках из кабинета домоводства, но они были старые и маломощные, и каждая следующая партия джинсов могла стать для них последней. Как только продукция портняжной мастерской начала продаваться, Олег Олегович добыл промышленные агрегаты ― из числа списанных на швейной фабрике, ― наладил их и пустил в дело.
Продажа продукции портняжной мастерской оказалась более сложным делом, чем сбыт кованых изделий. Кузнечное производство обеспечивало потребности родного посёлка, и все финансовые вопросы решались по-соседски: директор фабрики заключил временные трудовые договора со школьниками, достигшими 14-летнего возраста, и просто платил им зарплату, часть которой парни, с разрешения родителей, передавали школе в качестве добровольного взноса. Жители посёлка, покупавшие скобы, петли, кованые ограды и рукоятки, приносили деньги в школу в качестве «шефской помощи». Эти средства накапливались в школьном сейфе и расходовались частично на закупку материалов для производства, станков и оборудования, а частично шли в фонд капитального и косметического ремонта. Местами необходимый ремонт начали, не дожидаясь лета, ещё в марте, ― закупили новые батареи парового отопления, за одну ночь побелили потолок в рекреации, заменили сантехнику в туалетах.
Но такого количества джинсовой одежды, которое производила портняжная мастерская, наш посёлок не мог потребить. Проблему решила находчивая Артёмова, договорившаяся со знакомым иностранцем, часто бывавшим в соседнем городе. Иностранец, убедившись в высоком качестве продукции школьного швейного цеха, начал систематически закупать продукцию мастерской и распространять её в своей родной стране. Конечно, он делал наценку и извлекал сверхприбыль с нашего труда, зато и школа имела выгоду: ежемесячно нам приходили посылки из-за границы то с набором для лабораторных работ, то с аудиопособиями по английскому и немецкому, то с редкими фруктами, приправами и овощами для школьной столовой. На столовских столах всегда стояли бутылки с дефицитным тогда кетчупом, фанта и фисташки, которые можно было брать, сколько пожелаешь. Желающим предлагались в столовой бесплатные бутерброды с финским сервелатом, бужениной или корейкой. А в конце третьей четверти многие трудившиеся в мастерских получили помимо законной заработной платы специальные подарки от совета по коллапсоиду: бесплатные путёвки на турпоездки по разным историческим городам.
Сам совет был переформирован: в него включили по одному представителю от каждого среднего и старшего класса (хотя наш триумвират, как заслуживший своими усилиями особые прерогативы, сохранился в неприкосновенности). Изменился и учительский состав совета ― теперь туда входили один представитель от гуманитариев (англичанка Мила Ивановна), один от естественников (Нонна Павловна) и один от математиков (Аэлита Геннадьевна). Зато учителя-мужчины, наоборот, были включены в совет полностью: и оба физкультурника, и трудовик, и Егор Васильевич. А главное, принципиально изменилась сама наша работа: подавлением энцефалоида, который еле-еле излучал слабенький сигнал, и тот на частоте в лучшем случае альфа-ритма, а чаще опускался до трёх-четырёх герц, что сравнимо с частотой работы мозга спящего человека, мы теперь занимались в последнюю очередь. Сейчас у нас хватало хлопот и помимо орбитального псевдомозга.
Нужно было планировать на перспективу работу школьных мастерских, включая закупку оборудования и сбыт продукции. Приходилось также согласовывать график работы факультативов, решать, какие кружки дублируют друг друга, а каких не хватает, Эта область нашей работы не раз вызывала обиду и раздражение директора Дома культуры, который располагался на той же поселковой площади, что и школа. Многие руководители-кружководы, увлечённые нашими успехами и общим энтузиазмом, переходили из системы министерства культуры в систему министерства просвещения. Например, работать в школе по совместительству стал руководитель клубного фотокружка, а балетмейстер Валентина Захаровна и вовсе бросила ДК и полностью перешла в школу, где быстро собрала неплохой коллектив бальных танцев.
Именно совету приходилось выбирать лучших учеников для участия в олимпиадах. Хотя отличников стало в два раза больше, чем было в начале года, их всё равно не хватало на всё. Прослышав об успехах нашей школы, моих соучеников зазывали теперь не только на районные и городские олимпиады, но и в столицу, и в самые отдалённые уголки страны.
Для поездок на эти конкурсы и интеллектуальные соревнования совет выделял деньги из числа средств, заработанных школой. Талантливых учащихся из небогатых семей мы одевали за школьный счёт в тёплые шубы и костюмы, выдавали командировочные, заказывали номера в лучших гостиницах и так далее. Например, в феврале, марте и апреле один только Капитанов успел поучаствовать в городской олимпиаде по русскому языку (2-е место), всесоюзном конкурсе чтецов русской классики (2-е место), поэтическом марафоне «Юный стихотворец» (с исполнением собственных стихов, которые неожиданно начал писать, начитавшись классики), геометрической олимпиаде в Калуге (3-е место), алгебраическом конкурсе в Сыктывкаре (1-е место), не говоря уже о разных мелких мероприятиях областного уровня вроде краеведческой игры по станциям или слёта любителей живописи кватроченто.
Понятно, что сам по себе совет не справился бы с такой лавиной организационных дел. Ведь помимо перечисленных было много других проектов, включая регулярное телевещание, которое из школы уже стало распространяться по посёлку. Пришлось провести кабель в Дом культуры, где наши передачи в записи показывали перед киносеансами, в поселковую администрацию и баню (там по субботам образовывались длинные очереди из желающих помыться, и папаши с вениками с удовольствием смотрели телевизионное творчество своих отпрысков). Для технической помощи совету школа наняла кроме уже имеющейся ещё двух секретарш и бухгалтера с двойным высшим образованием (для простого бухгалтера наша финансовая деятельность выглядела непроходимой путаницей), а также пригласила в качестве консультанта известного городского юриста. Теперь на каждом заседании совета сидели две секретарши, которые вели протоколы, а третья в это время находилась возле телефона и отвечала на постоянные звонки из самых разных мест. Кто-то заказывал скобяные изделия, кто-то хотел получить джинсовую куртку, кто-то стремился устроиться в школу если не учителем, то хотя бы лаборантом.
И всё равно еженедельные заседания совета ложились тяжёлым бременем на наши с Давоян и Губенковым хрупкие плечи. Мы с завистью смотрели на простых и не обременённых одноклассников, которые не несли никаких тягот, помимо обычных уроков, факультативов, кружков, производительного труда и предметных олимпиад. У нас даже не хватало сил, чтобы в полной мере удивиться тем новым, необычным материалам и методам преподавания, которые стали вдруг вводить наши заслуженные, проверенные, монументальные школьные зубры ― Нонна Павловна, Марина Павловна и Дарья Алексеевна.
Зубры на воле
Нонна Павловна первым делом выбросила на помойку таблицу Геккеля, недостоверно иллюстрирующую развитие зародыша, а затем по собственной воле, не дожидаясь официальных изменений в программе, добавила в курс общей биологии такие разделы, как теория гомологических рядов Вавилова, концепция антропогенеза профессора Поршнева и даже, в ознакомительных целях, заставила старшеклассников изучать теорию креационизма, то есть науку о творении. Все эти теории и гипотезы (кроме креационизма) Нонна Павловна и так уже раньше освещала на занятиях биологического факультатива, но теперь решила протащить на обычные уроки.
Впрочем, когда Нонна Павловна внимательнее познакомилась с концепцией креационизма по одному из зарубежных журналов, она отменила эту тему как антинаучную и заменила её конспектом первой главы библейской Книги Бытия. «Детям полезнее, ― сказала она на совете по коллапсоиду, ― познакомиться с первоисточником, чем с этой самодеятельностью». Она даже достала где-то плакат с изображением Адама и Евы в райском саду и повесила его на гвоздик, на котором раньше висела таблица Геккеля.
Свои нововведения Нонна Павловна многократно поясняла, растолковывала и рекламировала, так что даже те, кто по возрасту ещё не должен был изучать общую биологию, уже знал в общих чертах, какие изменения она внесла в программу. Кое-кто из малышни нет-нет да и прорывался на уроки старшеклассников, пользуясь фамилией старшего брата или сестры или вовсе спрятавшись под партой.
Совсем иначе действовала Марина Павловна, учительница русского языка и литературы. Рекламировать и доказывать что-либо было не в её характере. Однако новшества, которые она ввела на своих уроках, оказались не менее масштабными, чем у биологички.
После одного из диктантов, получив тетрадь с оценкой, я вместо ожидаемой пятёрки или четвёрки обнаружил под своей работой тройку. С русским языком проблем у меня никогда не было, и я предположил, будто учительница поставила тройку по ошибке, перепутав с кем-нибудь. Но когда тройбан поставили также Ольге Давоян, Губенкову, Бочаровой, Макаровой и остальным отличникам, стало ясно, что Марина Павловна не могла перепутать всех нас. Дело было в чём-то другом. И когда мы сопоставили наши диктанты, то обнаружили, что у всех авторов в слове «беспрекословно» зачёркнута приставка, а на полях написано исправление: «безпрекословно».
Естественно, мы тут же с тетрадями наперевес направились к Марине Павловне. Несколько смущённая нашим натиском, Марина Павловна объяснила:
― Понимаете, моя бабушка тоже была учительницей русского языка. Она преподавала в дореволюционной женской гимназии. Именно она, уже в глубокой старости, учила меня правописанию. У нас дома сохранилось много учебников, изданных в дореволюционной орфографии, и даже образцовые рабочие тетради наиболее успешных гимназисток. А с другой стороны, когда я училась в педагогическом институте, один профессор русского языка научил нас простому правилу ― если ты знаешь несколько вариантов написания того или другого слова и не можешь определить, какой из вариантов нужно применить, выбирай лучше старую норму, чем новую. В крайнем случае вы покажетесь старомодным, но неграмотным при этом вас нельзя будет считать. А ведь лучше показаться старомодным, чем неграмотным, поскольку новая норма ещё не везде принята и легко может быть заменена другой. Например, говорил на лекции наш филолог, неизвестно, сохранится ли в языке вариант «шкаф», зато старый добрый «шкап» уже никуда не денется из традиционной речи. Форма «кофий» имеет точно такие же права на существование, как и современный «кофе», и даже больше, поскольку тот, кто говорит «кофе», неизбежно скатывается к среднему роду, хотя по нормам современного русского языка «кофе» мужского рода1. Почему, спросите вы? Потому что он «кофий». Точно так же новая форма «галстук» если и вытеснит старый «галстух», то последняя форма останется, по крайней мере, в классической литературе. А классическая литература проживёт гораздо дольше, чем современные газеты. Вот и я, проверяя ваши тетради, решила научить вас тому, чему меня учили мои учителя.
Объяснив причины постигшего нас вала троек, Марина Павловна затем предложила целую программу трансформации школьного курса русского языка и литературы. По её словам, нам требовалось в полной мере овладеть церковнославянским как основой классического русского языка и особенно «высокого штиля», о котором подробно писал Ломоносов в своей теории трёх штилей.
― Нельзя знать только оболочку русской литературы, её, так сказать, внешнюю корку, кожуру, и считать себя образованным человеком. Настоящее содержание лежит в глубине, и, чтобы постичь эту глубину, нужно иметь необходимые инструменты, а это в первую очередь церковнославянский и старославянский языки. Начнём же мы с самого простого ― с грамматического смысла приставки «без», которую после революции начали писать как попало — то с буквой «эс», то с буквой «зэ». В общем, «как слышиЦА, так и пишИЦА». А это ошибочная позиция. Писать надо не так, как слышится, но в соответствии с исконными нормами языка.
Нельзя сказать, что наш класс, равно как и другие, единогласно одобрил и принял аргументы Марины Павловны. Однако, несмотря на видимую мягкость, Марина Павловна умела настаивать на своём. Притащив в кабинет директрисы гору дореволюционных справочников и учебников, она добилась от Марины Константиновны права обучать нас, помимо современных норм, также нормам дореволюционной орфографии, и все как миленькие начали выводить «яти» и «еры», словно были гимназистами, а не советскими прожжёнными школьниками. Когда приходилось выполнять районные контрольные, мы теперь писали два варианта ― один по новым нормам, другой по дореволюционным. Но в работах для внутреннего употребления Марина Павловна разрешала нам соблюдать лишь старую орфографию.
Далеко не сразу, а только через неделю-другую удалось нам овладеть в общих чертах нормами старой орфографии и церковнославянского языка. Быстрее всего справился с этой задачей Капитанов. Потом подтянулись и остальные ― Давоян, Колокольцев, Бочарова, Губенков, Макарова. В конце концов на твёрдую тройку изучили старый русский язык даже Бентешина и Гладина. И только один человек в классе упрямо отказывался использовать нормы дореволюционной орфографии ― Игорь Николаев.
― С какой стати я должен это учить? ― возмущался он. ― Почему я должен писать «шкап», если на этикетке этого предмета мебели написано «шкаф»? Покажите мне, где в программе девятого класса сказано, что мы должны использовать несуществующие в нашем языке и ненужные «яти» и «еры»? По какому праву набивают мою голову всякой галиматьёй? У меня голова не казённая!
Некоторые молча соглашались с Николаевым, но находились и такие, которые открыто ему возражали.
― Если не умеешь ценить, что с тобой сверх программы занимаются, ― так и иди в любую другую школу, ― бросалась на него, например, Алка Артёмова. ― А здесь мы сами решаем, чему учиться.
С Артёмовой в таких случаях Николаев не связывался, да и с Мариной Павловной особо не спорил ― просто отказывался изучать старославянский и дореволюционную орфографию и спокойно получал свои тройки, как и до реформы правописания.
Зато с Дарьей Алексеевной, которая тоже изрядно изменила программу, Николаев спорил почти на каждом уроке. Доходило подчас едва не до драки.
Может быть, дело в характере и личности самой Дарьи Алексеевны. Она говорила с сильным малороссийским акцентом, несмотря на то что прожила почти всю жизнь, кроме детских лет и учёбы в институте, в нашей Сосновке. Нам, северянам, смешно было слышать мягкое «гэ» и диалектизмы. Добавьте сюда вспыльчивый характер исторички и подозрительность Николаева, и получится взрывная смесь.
Правда, до появления коллапсоида Игорь почти не участвовал в акциях протеста, которые устраивали на уроках истории Губенков, Колокольцев и Артёмова, хотя даже Давоян и Бочарова иногда потихоньку сочувствовали этим акциям. Сейчас, наоборот, даже Губенков с интересом, хотя и с ироничной гримасой, слушал новые версии известных исторических сюжетов, а Колокольцев и Артёмова вообще сидели весь урок, не шелохнувшись, исполненные внимания. После уроков истории многие частенько оставались в кабинете и выспрашивали у Дарьи Алексеевны подробности.
И только Николаев почти на каждое слово учительницы отвечал возражением.
Стоило Дарье Алексеевне, например, заявить, что у Ивана Грозного было на самом деле не восемь жён, как написано в учебнике, а всего три, как Николаев шипел со своего места:
― Где три, там и восемь! Хватит нам лапшу на уши вешать!
― Да как же восемь? ― заводилась историчка. ― Вот, скажем, первая жена, Анастасия Романова. Про неё известно из разных источников. Вот Мария Темрюковна, дочь кабардинского князя. Её родословная тоже известна. Мария Нагая из известного рода, её отец ― окольничий Фёдор Фёдорович Нагой. А остальные так называемые жёны либо придуманы клеветниками царя, либо умирали до заключения брака. Причём про этих придуманных жён никаких сведений нигде больше нет.
― Да вы, может, плохо искали, ― препирался Николаев.
― Это не я искала, а учёные, и ничего не нашли.
― Это ничего не доказывает, ― огрызался Николаев. ― Значит, не там искали.
― Где ты прикажешь искать? ― нервничала историчка. ― Может быть, ты знаешь, где искать? Никто не знает, а ты, Николаев, знаешь?
― А вы на меня не кричите! ― вскакивал Игорь.
― А ты тоже голоса на учительницу не повышай! ― отвечала Дарья Алексеевна. ― А то живо к директору отправишься!
― Ну и пожалуйста! ― отвечал в таких случаях Николаев и без разрешения покидал класс, наскоро пошвыряв в спортивную сумку учебники и тетради.
Конечно, ни к какому директору он не шёл, а просто слонялся по коридору в ожидании конца урока. На его счастье, историчка была отходчивая и к следующей истории уже забывала (или делала вид, будто забывала) о скандале с Николаевым. Выводить класс на линейки для того, чтобы нас отчитала директор, Дарья Алексеевна давно уже прекратила. Слишком большим объёмом неиспользованных до сих пор знаний она стремилась с нами поделиться и отменять урок из-за одного Николаева не собиралась.
Но мы, в отличие от Дарьи Алексеевны, ничего не забывали и старались добиться от Николаева обещания не срывать больше уроки истории.
― Вы меня не уговаривайте, ― отвечал он. — Лучше скажите директорше, чтобы она запретила историчке нести отсебятину. Есть программа, вот пусть меня и учат по программе, а всё остальное, кому хочется, изучайте на факультативах.
― Но как быть, если в программу закрались ошибки? ― пытались мы говорить с ним серьёзно. ― Пока их исправят, мы уже школу кончим!
― А мне всё равно, есть там ошибки или нет, ― заявлял Игорь. ― На экзаменах с меня будут спрашивать не правду, а материал по программе.
― Ну, допустим, ― отвечал ему Степанов, ― экзамены ты сдашь. А потом что?
― Да после экзаменов мне все эти ваши Грозные вообще не понадобятся! ― свирепел Николаев. ― Кому они нужны?! Вы тут офонарели со своей учёбой, а пойдите посмотрите, как нормальные люди живут!
― Знаешь, Николаев, ― говорили в таком случае Давоян или Артёмова, ― если есть какой-то такой «мир», где никому не нужна история, литература и физика, а тем более грамматика, то я в такой мир и выходить-то не собираюсь! А ты, Николаев, топай туда. Скатертью дорога.
На этом выяснение отношений обычно и заканчивалось. Николаев оставался непреклонным. И даже если Дарья Алексеевна на следующем уроке откатывала назад, признавала, что, возможно, у Грозного имелась и ещё одна жена, четвёртая, хотя о её статусе и ведутся споры в науке, Николаев не шёл ни на какие уступки:
― Сказано в учебнике восемь, значит, восемь, ― твердил он, не вставая с места. ― А не четыре и не три2. А за эти выдумки и фантазии вам, Дарья Алексеевна, ещё попадёт, помяните мои слова.
Преображение Николаева
Однако и на Николаева, как на ту старуху в поговорке, нашлась своя проруха. Зря он вмешивался в брачную биографию царя Ивана, сам через это дело и пострадал. Хотя как сказать, пострадал он или, наоборот, приобрёл нечто полезное.
В общем, не знаю уж, как и почему, только Николаев влюбился в Аэлиту Геннадьевну.
В принципе, многие наши парни поглядывали на новую математичку с интересом, но после первых же контрольных и напряжённых ответов у доски этот интерес пропадал. А Николаев, наоборот, никогда не упоминал имени Аэлиты в разговорах, отвечал ей на уроках так же грубо, как всем остальным, продолжительными взглядами её не одаривал.
И вдруг однажды, возвращаясь от Андрюхи Бурденко, я встречаю Николаева с букетом в руке. А на дворе, между прочим, поздний февраль, кругом снег лежит, цветочных магазинов у нас в посёлке отродясь не бывало, и где он достал этот букет, понять невозможно. Тем не менее где-то достал.
Но это только первое чудо. Незамедлительно случилось и второе ― Николаев со мной поздоровался. Мы с ним уже виделись утром в школе, и я хотел только молча кивнуть и пройти мимо, но он останавливается, протягивает мне руку и говорит:
― Здорово, Ваня.
Я от неожиданности тоже остановился, даже в каком-то смысле окаменел. Николаев улыбался, а его обычно бледное лицо было украшено румянцем на обе щеки. Румянец, как я догадался, происходил от волнения.
Преодолев изумление, я спрашиваю, куда он шагает с цветами.
― Да тут, ― начал он мяться, ― надо в одно место зайти.
― Ну, иди, ― сказал тогда я. Мы ещё раз пожали руки и разошлись встречными курсами, но меня разбирало любопытство, и через несколько шагов я остановился, чтобы посмотреть, куда Николаев направится.
А он пересёк огромный двор, на котором стояли двухэтажные дома и газовый резервуар (газ тогда в дома подавался не по магистральным газопроводам, а из специальных подземных ёмкостей, которые периодически заправляли), и открыл дверь углового подъезда жёлтого «сталинского» дома. Я прикинул, кто из девчонок мог жить в этом подъезде. В соседнем подъезде обитала Артёмова, рядом, в кирпичном доме, проживала Давоян. А в угловой парадной, насколько я помнил, никто из наших девчонок вроде бы не жил. Правда, я знал, что там дали комнату Аэлите Геннадьевне, когда она поступила в нашу школу, но представить, будто Николаев идёт вручать букет Аэлите, я решительно не мог.
А между тем именно это и произошло. Николаев откуда-то узнал, что у математички день рождения, добыл цветы и заявился к ней, чтобы обозначить своё почтение и восхищение.
Сам, повторяю, я не мог о таком догадаться, однако вскоре в деталях и подробностях визит Николаева к математичке описала Артёмова.
Откуда она узнала подробности, я не знаю. По словам Алки, с ней по секрету поделилась информацией сама Аэлита.
В версии Артёмовой встреча Николаева с математичкой происходила так. Когда Игорь позвонил, у Аэлиты уже были гости. Может быть, поэтому она сразу его не выставила, постеснялась гостей. Пока пили чай и беседовали в дружеском кругу, Николаев отмалчивался, но не уходил, а когда друзья наконец отчалили, Игорь признался математичке в любви. И далее между ними произошёл, как утверждает Артёмова, следующий разговор.
― Это хорошо, Николаев, что вы меня полюбили, ― отвечала будто бы Аэлита.― А знаешь, почему хорошо?
― Почему? ― спросил Николаев.
― Потому, что ты, Игорь, до сих пор был единственным, кто не любит алгебру.
― А при чём тут алгебра? ― удивился Николаев.
― Ну как же?! ― воскликнула математичка. ― Ведь я преподаю именно алгебру и геометрию, а если человек действительно любит другого человека, то он любит в нём всё, и особенно его душу. Моя же душа целиком наполнена математикой и ей посвящена.
― Я понял, ― сказал Николаев. ― Приму к сведению. Только всё равно это не имеет отношения к нашим отношениям.
― Как же не имеет? ― притворно удивилась математичка. ― Вот, допустим, ты в меня влюбился. Каким образом ты собираешься проявлять свою любовь?
Николаев замялся и сказал, что постарается как-нибудь проявить.
― Очень жаль, что ты стесняешься говорить, ведь, как известно, женщины любят ушами. Надеюсь, ты всё же разговоришься. Только учти, что разговаривать со мною надо на особом, математическом языке.
― Как это? ― спросил Николаев.
― Ну вот, например, вместо «да» надо ставить плюс, вместо «нет» ― минус, встреча ― это умножение, расставание ― деление… И так далее.
― А далее-то что? ― насупился Николаев. ― Арифметических знаков больше нет!
― Существуют и другие, алгебраические символы, ― ответила учительница. ― Например, интеграл, синус и косинус, дискриминант, корень, степень, дифференциальные уравнения… Конечно, в основе математического языка лежит всего несколько арифметических действий. Но их комбинации уже дают большое количество своего рода «слов».
― Так что этими словами сказать-то можно? ― начал сердиться Николаев. ― В конечном итоге всё равно получится или равенство, или неравенство, или истинное высказывание, или ложное, или рациональное число, или иррациональное… По-моему, тут особо не разговоришься.
― Видишь ли, ― задумалась учительница, ― всё зависит от темы разговора. Конечно, чтобы выразить какие-либо банальности, достаточно использовать вульгарный бытовой язык. Однако разве вы, Николаев, рождены на свет для того, чтобы толковать банальности?
― Если уж на то пошло, то вся математика ― это тоже тавтология, ― возразил Игорь. ― Ведь когда мы ставим равенство, это значит, что начало вычислений тождественно их концу, левая сторона уравнения тождественна правой стороне. В принципе, это банальность, то есть повторение уже сказанного, только в другой форме.
― Милый мой, ― вздохнула математичка, ― разумеется, если судить по гамбургскому счёту, ты прав, и в конечном итоге математик занимается тождествами, то есть доказывает, что «А» ― это «А», а «Бэ» ― это «Бэ». Но и в обычной жизни, что бы ты ни говорил, в общих чертах сразу известно, что ты хочешь сказать.
― По-вашему, я такой скучный человек? ― обиделся Игорь.
― Речь не о тебе, а о любом высказывании. И дальше всё зависит от того, насколько точно, выразительно, успешно ты сумеешь доказать свой тезис, своё тождество. Причём в математике не удастся воспользоваться такими недобросовестными приёмами, как тембр голоса, интонация, манипуляция, запугивание и так далее. Всё зависит лишь от верности последовательных действий, их порядка и аккуратности.
― Вообще-то я к вам пришёл не о математике рассуждать, ― сказал Николаев. ― Я вполне серьёзно сообщаю вам о своих чувствах, а если вам так нужно, чтобы я занимался алгеброй, то я постараюсь, конечно, хотя какое это имеет значение в жизни?
― Именно это и имеет, ― подвела итог Аэлита. ― Вот ты говоришь, что пришёл сообщить о своих чувствах, но что содержательного, собственно, ты мне сообщил? Спасибо за цветы, конечно, но всё остальное достаточно нечётко, расплывчато. Какие у тебя цели, намерения, какие перспективы? Зачем тебе и мне всё это нужно? Каковы, наконец, последствия всего этого? Ты ничего не продумал. А продумать всё можно, лишь владея мыслительными навыками, которые в значительной степени ― я не утверждаю, что полностью, ― зависят от твоего умения думать предметно, последовательно, ёмко и быстро, чему учит алгебра и высшая математика.
На этом, кажется, их разговор завершился. Николаев потопал домой и, как он потом признался Пыркусову, всю ночь не спал, а наутро пришёл в школу другим человеком.
Мы заметили эти изменения в Николаеве не сразу, а вот новое в поведении новенькой математички обнаружилось на первом же уроке. Войдя в класс, Аэлита сказала:
― Вчера у меня произошёл интересный разговор с одним из ваших товарищей, и мы пришли к важному для всех нас выводу ― оказывается, мы ещё недостаточно хорошо понимаем язык математики и плохо им пользуемся. Отныне предлагаю общаться друг с другом на наших уроках только математическими символами и выражениями, чтобы этот язык стал для вас естественным. А также я поняла, что всем необходимо подтянуться по алгебре. Пяти уроков алгебры в неделю мало. Но поскольку расписание у вас и так переполненное, придётся заниматься на переменах. Я договорилась с Мариной Константиновной, и она уже распорядилась поставить в рекреации столы и стулья. На них будут находиться учебники и пособия для каждого класса. Столов пока мало, поэтому учёба на переменах сначала затронет только старшеклассников и восьмые классы.
― Простите, ― вскочил взволнованный Степанов, ― но ведь на переменах идёт трансляция школьного телевидения. Для кого мы будем создавать наши уникальные авторские передачи, если на переменах все станут решать задачки?
― Во-первых, не все, ― ответила математичка, ― а только старшие классы. Кроме того, у каждого человека работает одновременно несколько каналов восприятия. Одним каналом можно смотреть передачи, а другим участком мозга решать задачи.
Я попытался выяснить, обязаны ли будут ведущие телепередач заниматься на переменах математикой, ведь решать задачи и вести эфир одновременно затруднительно. Но Аэлита Геннадьевна меня успокоила, пообещав, что в те перемены, когда у того или другого ведущего эфир, заниматься алгеброй ему не обязательно.
― Скажите, пожалуйста, ― подняла руку Бочарова, ― в ходе этих уроков на переменах мы тоже должны общаться только на математическом языке или можно на человеческом?
― Как хотите, ― отмахнулась Аэлита. ― Это всё-таки перемена.
Через несколько дней директор достала нужное количество столов ― конечно, не письменных, а кухонных (скорее всего, не прошедших ОТК3 мебельной фабрики и списанных в брак, потому что одни ножки у них были короче, другие длиннее). В библиотеке и в учительской нашлось какое-то количество пособий, и мы теперь почти каждую перемену занимались дополнительной алгеброй и геометрией. Аэлита ходила между столами, как шахматный гроссмейстер на сеансе одновременной игры, и поправляла нас, если кто-то ошибался. В начале этой кампании средние классы носились мимо сидящих за столами, как обычно, но постепенно как-то притихли, стали присматриваться, чем мы занимаемся. Некоторые просили объяснить, какие действия мы выполняем и к чему они приводят. Они знакомились с новыми символами и понятиями, и вскоре, глядишь, то там семиклассник уже решал задачник для девятого класса, то пятиклассник изучал начала анализа.
Вся эта математическая деятельность, однако, совершенно не устраивала физрука Ядрова, который уже полностью уволился из ПТУ и перешёл в нашу школу на основную работу. Поднявшись на второй этаж, он частенько стоял в дверном проёме возле лестничной площадки и смотрел на нас, занятых задачами, крайне неодобрительно.
Его молчаливое неодобрение имело вполне материальные последствия. В один прекрасный день столы из рекреаций были убраны, их место заняли лёгкие пюпитры из музыкальной школы и складные детские доски для писания мелом. На пюпитрах лежали пособия, а на досках нам предлагалось записывать решения, в то время как стоявший в центре зала физрук показывал несложные физические упражнения. Все мы должны были одним глазом следить за Ядровым и делать то же, что и он, а «вторым глазом» читать задания и решать задачи.
Ещё пару месяцев назад такие издевательства вызвали бы у нас бурю протеста, а сейчас только Бурденко спросил у физрука, почему он вместе с нами не решает задач, тогда как мы вместе с ним приседаем и отжимаемся? Ядров ничего не ответил, но на следующую перемену уже подготовил себе пюпитр с какой-то книжкой, в которую периодически заглядывал.
Благодаря соединению физкультуры и алгебры или вопреки этому соединению, но в считанные дни мы все, включая Николаева, начали решать даже самые сложные задачи как семечки. У нас появилась уверенность в своих силах, смелость и быстрота мысли. Не все сразу находили правильный метод, ошибались, но сразу видели свою ошибку, меняли алгоритм решения, пересчитывали и решали проблему. Частенько мы играли в математическое буриме, пуская задачу или выражение, требующее упрощения, по кругу: один начинал решать, другой продолжал, третий и четвёртый заканчивали. И всё это в сочетании с физическими упражнениями.
Такие усилия не прошли даром. Датчик приёма излучений псевдокортекса показывал, что оно ежедневно слабеет, а значит, наш гамма-ритм делается всё увереннее, всё бодрее и мощнее. По-моему, его можно было почувствовать уже воочию. Школа как бы светилась гамма-ритмом, сверкала знаниями и силой мысли, блистала и искрилась, словно ёлочная игрушка. Многие наши односельчане, проходя мимо школы, непроизвольно улыбались, а если видели в окнах наши физиономии, приветственно махали шапками, а мы махали в ответ. На улицах уважаемые жители первыми здоровались со старшеклассниками и даже со среднеклассниками, а местный старожил дядя Паша, помнивший дореволюционные времена, приветственно снимал фетровую шляпу, которую носил зимой и летом.
Пенсионеры, не имевшие важных дел, частенько собирались группами у школы и о чём-то рассуждали ― судя по всему, тоже восхищались нашими успехами. Но ладно пенсионеры ― в обеденный перерыв под окнами собирались молодые рабочие с мебельной фабрики. Они буквально боготворили каждую старшеклассницу, не делая разницы между Бентешиной и Давоян. После тяжёлой смены они снова бежали к школе и часами дожидались, пока закончатся факультативы и кружки, чтобы, не смея даже заговорить, сопровождать на отдалении гениальных школьниц до их калиток и подъездов и беречь от нападения хулиганов как особую драгоценность. Смысла в этом не имелось никакого, поскольку хулиганами были в основном те же самые рабочие в свободное от работы время, но их можно понять. Им казалось, будто, когда они сопровождают умных школьниц, их собственные мозги активнее вырабатывают гамма-ритм ― а может быть, так оно и было.
Мы не только занимались алгеброй (соединённой с физкультурой) на переменах, но и научились вскоре общаться с Аэлитой Геннадьевной и между собой на языке математики.
Вместо «да» и «нет» мы теперь использовали выражения «истинное высказывание» или «ложное высказывание». Выставляя оценки за контрольные или ответ у доски, Аэлита сообщала, что такой-то ответ «тождественен пятёрке», а другой «тождественен тройке» (чего, впрочем, почти уже не случалось). Чьё-то присутствие на уроке было «суммой», а отсутствие «разностью». Дополнение к ответу считалось «произведением», многократные ответы в течение урока ― «степенью». Если требовалось стереть меловую запись с доски, Аэлита просила «умножить запись на ноль», пересадить учеников на другие места называлось «привести подобные слагаемые» и так далее.
Общение на таком специфическом языке не только помогало запомнить базовые принципы математики (в чём большинство не нуждалось), но и создавало на уроках Аэлиты особый дух причастности к высокой науке.
Что касается Николаева, который стал причиной невиданного в истории математического бума, то он тоже увлёкся этой игрой. Правда, поначалу он пытался стереотипно проявлять свои чувства к математичке ― приглашал её в кино или на каток, читал стихи Пушкина и Лермонтова, провожал до дома, ― но Аэлита быстро пресекла эти поползновения. «Если хочешь проявлять ко мне свои чувства, ― убеждала его Аэлита, ― проявляй их к математике, ведь я и математика одно целое». Тогда Николаев полностью изменил своё поведение. Как только у него возникало желание прочесть любимой учительнице сонет Шекспира или пригласить в кино, он кидался решать самые сложные уравнения или брал дополнительную математическую нагрузку. Вскоре он досрочно прошёл программу за девятый класс и изучил курс алгебры за десятый, проштудировал все имевшиеся в школьной библиотеке сборники занимательных математических задач, начал участвовать в заочных олимпиадах, которые проводил журнал «Квант», и так далее. Мы уже знали, что если Игорь рвался отвечать, досрочно сдавал контрольную или бросал на стол математички тетрадь с решением пресловутой теоремы Ферма, ― значит, в нём вновь вспыхнули чувства к Аэлите. А чувства эти с приближением весны, естественно, только усиливались. Всё чаще звенела капель, всё ярче светило в окна класса солнце, и всё больших успехов достигал Николаев. Мы только боялись, как бы в марте или апреле Игорюха окончательно не свихнулся на математике, ведь такая нагрузка на непривычного к ней человека может оказаться чрезмерной.
Зато в смысле борьбы с коллапсоидом любовь Николаева и сопровождавшие её математические события стали решающим ударом. Никакой орбитальный псевдокортекс не выдержал бы такого напряжения мозговых усилий, какого достигла наша школа в марте, особенно в области математики и физкультуры.
Триумф
И вот настал наконец момент, когда излучение орбитального коллапсоида сошло на нет.
Сперва, как вы помните, оно ослабло, хотя и оставалось ещё на уровне 50–60 герц. Затем частота излучения снизилась до 15–20 герц, потом до десяти, что соответствует альфа-ритму головного мозга (ритму расслабленного бодрствования), и до конца марта держалось на частоте 1–2 герца. Это частота дельта-ритма головного мозга, мозга спящего человека.
Можно сказать, что к марту, когда наша школа достигла максимального в её истории уровня мозговой активности, орбитальный псевдомозг уснул вечным сном.
И накануне того дня, когда по календарю следовало начаться весенним каникулам, датчики, установленные на крыше школы, впервые не обнаружили никакого излучения псевдокортекса. Орбитальный энцефалоид коллапсоидного типа уснул без просыпа, замер, умер, отключился.
Мы имели полное право отдохнуть хотя бы недельку от безумной гонки. Но у многих (а может быть, даже у всех) оставалось опасение ― а вдруг орбитальный объект лишь притворяется? Мы уйдём на каникулы, перестанем думать, творить, мастерить ― и коллапсоид сразу же включится на полную силу, а может быть, даст ещё более мощный, опасный для здоровья всех землян сигнал?
Мы не могли отважиться на такой риск и поставить под угрозу планету. Поэтому на очередном совете по псевдокортексу все единогласно решили учёбу продолжать и на весенних каникулах.
Правда, мы сделали исключение для тех, кто должен был отправиться на какую-нибудь иногороднюю олимпиаду, конкурс, соревнование или лекцию (например, Капитанова пригласили в Новороссийск, в неврологический детский санаторий, чтобы он рассказал, как излечился от заикания). Этим представителям нашей школы мы разрешили задержаться в месте их триумфа на три-четыре дня (с выдачей школой командировочных и суточных). Ведь там, на ответственных интеллектуальных турнирах, наши посланцы тоже излучали мозговые волны высокой частоты, которые из Новороссийска, Москвы или Салехарда могли долететь до орбиты и успешно подавить псевдокортекс, если тот ещё попробует рыпаться. Кроме того, один день каникулярной недели было решено посвятить отдыху, но, естественно, интеллектуальному, ― на базе нашей школы мы решили устроить областной турнир по игре «Что? Где? Когда?». Этот турнир запланировали ещё в прошлом месяце, и к нам поступило уже около сотни заявок из разных школ, техникумов и институтов. К сожалению, почти всем школам (кроме физико-математических) пришлось отказать и допустить к игре только студентов высших учебных заведений. Во-первых, потому что все подавшие заявки команды не поместились бы в нашей небольшом здании, а во-вторых, чтобы не занижать уровень и качество мозгового излучения.
Словом, в весенние каникулы школа тоже училась. Это был, так сказать, контрольный выстрел в орбитальный излучатель. Однако детали происходившего на каникулах мне не известны (впрочем, никаких значимых событий и не происходило, разве что команда нашей школы обыграла в «Что? Где? Когда?» всех, включая университетских). Дело в том, что в это время мы с Губенковым, Артёмовой и Степановым участвовали в научной конференции по сингулярной астрофизике, проходившей в одном засекреченном научном городке недалеко от Москвы.
Новости сингулярной астрофизики
Сперва на конгресс собирались направить меня одного. Одноклассники объясняли свой выбор тем, что именно я первым начал исследовать причины нервозности учительского состава, а также моим багажом знаний в области научной фантастики.
Однако я-то прекрасно понимал, что если мы и добились в борьбе с коллапсоидом каких-то успехов, то лишь благодаря общим усилиям, и прежде всего техническому гению Степанова. И даже за Губенковым я признавал определённую роль, ведь его здоровый скептицизм зачастую помогал нам найти верный путь. Алку Артёмову взяли просто за компанию.
Выдвинутые мною кандидатуры совет поддержал, бухгалтер выписала нам командировочные и суточные, достала билеты на поезд, и вскоре мы уже лежали на обитых плюшем полках уютного купе «Красной стрелы» и катились в сторону первопрестольной. Наутро, прибыв в Москву, мы перебрались с одного вокзала на другой и, имея на руках подробное описание маршрута, сели в обычную электричку, будничный вид которой никак не соединялся в нашем сознании с грандиозными научными вопросами, каковые нам предстояло обсуждать на симпозиуме.
Впрочем, будничность по прибытии на станцию назначения была сразу перечёркнута парадной встречей нашей делегации. Нас встречал не только учёный секретарь симпозиума, но и две милицейские машины, одна из которых ехала впереди нашего автобуса, а другая ― позади. Естественно, так торжественно встречали не нас одних ― кроме сосновских школьников в автобусе сидели солидные учёные. Среди них я узнал известных мне по фотографиям в книгах радиоастронома Карандашова и знаменитого исследователя проблемы контактов астрофизика Псковского. Судя по звучавшей в автобусе английской речи, среди участников конгресса находились и иностранцы.
Могу похвастаться, что, когда мы поближе познакомились в кулуарах конференции с Карандашовым и Псковским, я пригласил их выступить на нашем школьном телевидении, в моей передаче о проблеме контактов, и они нам не отказали. Правда, Карандашов потом прислал в школу телеграмму с извинениями ― ему пришлось срочно отправиться в Пуэрто-Рико, где расположен крупнейший радиотелескоп Аресибо. А вот Псковский действительно приезжал к нам и выступал по школьному телевидению (а когда не мог приехать, присылал записи своих выступлений). Насколько мне известно, по приказу директора мебельной фабрики (куда уже дотянулись кабели школьного телевидения) во время его выступлений прекращалась работа большинства цехов, чтобы и простые рабочие могли расширить свои знания по столь насущному и актуальному вопросу, как контакт с внеземным разумом (и другим проблемам астрофизики).
Что касается самого конгресса и наших выступлений, то для них выделили утро второго дня конференции. Первый день был посвящён сухим отчётам специалистов. Выступали сотрудники геофизической обсерватории, расположенной недалеко от нашего посёлка, потом их московское начальство, потом начальство из Академии наук. Во время выступлений на экран проецировалась карта нашей местности с нанесённой на неё окружностью, обозначающей зону покрытия орбитальным излучением. Демонстрировалась вычисленная на компьютере орбита коллапсоида, вернее, точка на этой орбите, где коллапсоид висел неподвижно относительно поверхности Земли. Особый интерес у аудитории вызвал детальный график интенсивности излучения энцефалоида.
Умственное напряжение первого дня конференции её организаторы сняли вечерними мероприятиями. Учёных (вместе с нами) снова посадили в комфортабельные автобусы и повезли на экскурсию по ближайшим городам «Золотого кольца». А когда мы вернулись в гостиницу, устроили торжественный ужин с концертом и танцами. При этом в концерте участвовали самые выдающиеся представители музыкального и песенного искусства, многие из которых затем остались, чтобы с нами потанцевать. Я не большой специалист в танцах и, конечно, почувствовал неловкость, когда одна звезда всесоюзного масштаба (не стану здесь раскрывать её имя, чтобы не прослыть хвастуном) предложила стать моей партнёршей. Мне было проще переминаться с ноги на ногу с родной Артёмовой, однако я минут пять вальсировал со звездой ― до тех пор, пока мои рассказы о борьбе с коллапсоидом не увлекли её настолько, что она пригласила меня сесть в уголочке и рассказать всю историю в подробностях. Когда мы прощались, звезда призналась мне, что прежде никогда не интересовалась событиями из области науки, но теперь непременно начнёт посещать планетарий и выпишет журнал «Наука и жизнь».
На следующий день планировался наш доклад, и мы хотели лечь пораньше, однако это удалось лишь Степанову. Я, как об этом только что сказано, увлёкся беседой с эстрадной звездой, а Дима Губенков весь вечер о чём-то толковал с одним английским астрофизиком, хотя, как известно, Губенков в астрофизике не силён. Потом Димка объяснил, что просто использовал возможность потренироваться в разговорном английском. Поздно угомонилась и Артёмова, которая допоздна танцевала со всеми подряд, в том числе с пожилым профессором Псковским.
Тем не менее выступили мы в целом неплохо, и прежде всего благодаря тому, что аудитория нас внимательно слушала. Академики и старшие научные сотрудники жадно ловили каждое наше слово, так что даже Степанов, который поначалу оробел, вскоре разливался соловьём.
Мы заранее распределили порядок наших выступлений. Сперва общий очерк проблемы должна была дать Артёмова, потом наступала моя очередь, а затем Степанова. Губенков докладывать отказался, заявив, что лучше выступит в прениях, если таковые возникнут, ведь у остальных после докладов сил на прения не останется4.
Выступление Аллы Борисовны (на конференции ко всем нам обращались по имени-отчеству) было кратким и эмоциональным. Она лишь обрисовала канву тех событий, которые вам уже известны.
Чтобы не повторяться, я постарался в своём докладе сделать акцент на научной стороне дела и продемонстрировал два графика ― таблицу роста успеваемости учащихся нашей школы с сентября по март и график изменения интенсивности сигнала коллапсоида за тот же период. И хотя данные за сентябрь и октябрь у меня имелись лишь отрывочные, тем не менее корреляция между одним и другим графиком была для всех очевидна. Более того, можно было обнаружить, что две этих функции обратно пропорциональны (если не считать, конечно, случайных аберраций). Когда я продемонстрировал обобщённые и сведённые вместе показания по двум процессам в одном рисунке, обратная пропорциональность сделалась особенно наглядна.
― Таким образом, ― заключил я, ― мы на практике установили, что, независимо от природы и других характеристик орбитального энцефалоида, его остронаправленное излучение вполне может быть подавлено в результате мозговых усилий более или менее значительной группы учащихся и их педагогов.
― Блестяще! ― воскликнул профессор Псковский, занимавший место в президиуме. ― Это абсолютно убедительно, Иван Александрович, и совершенно неопровержимо!
Затем он встал с места и, обращаясь к участникам симпозиума, сказал:
― Предлагаю дать исследуемому нами объекту имя того, кто так хорошо и подробно описал взаимодействие объекта с мыслящим человечеством, то есть вот этого молодого человека, ― указал он на меня ладонями, которыми легонько похлопал. Аудитория отозвалась бурными аплодисментами.
― Ну что ж, ― сказал он в микрофон, усаживаясь на место, ― хотя утверждение подобных наименований является прерогативой академического совета, пока мы в своём научном обиходе вполне можем пока неформально называть орбитальный коллапсоид «энцефалоидом Серёгина».
Я поблагодарил профессора и участников симпозиума, однако должен был заметить, что в деле борьбы с коллапсоидом проявили себя все учащиеся нашей школы и особенно девятого класса, а не только я один, поэтому если уж давать энцефалоиду фамилию, то к моей надо добавить ещё множество других.
― Для научного употребления это было бы неудобно, ― ответил профессор Псковский.
― По крайней мере, фамилию Степанова приставить сюда надо, ― настаивал я. ― Ведь в финальной части моего выступления, к которой я сейчас приступаю, будет наглядно продемонстрировано значение научно-технического творчества Владимира Германовича в плане влияния на коллапсоид.
И я показал более детальный график колебаний излучений коллапсоида, где первый значительный провал приходился на тот день, когда Степанов запустил свой излучатель гамма-ритма.
― Впрочем, ― закончил я, передавая слово Степанову, ― о подробностях своего изобретения и его работе лучше меня расскажет сам изобретатель.
Появление Степанова за кафедрой тоже вызвало бурные аплодисменты, и он, постепенно оправляясь от смущения, детально изобразил ситуацию нервного истощения школьников, наступившего к середине зимы, которое, по его мнению, требовало технического вмешательства, а затем перешёл к описанию принципиальной схемы своего излучателя. Здесь он уже забыл о многочисленной аудитории и перешёл на привычный ему разговорный язык, которым он обычно объяснял мне или другим приятелям принцип действия той или другой модельки.
Не дождавшись, пока стихнут заслуженные Степановым аплодисменты, на авансцену вышел радиоастроном Карандашов и сказал, указывая на схему установки Степанова:
― Прошу заметить, что этот мальчик осуществил небывалое в истории техники! Все мы знаем, что для модуляции сигналов со столь малой частотой, не более 100 герц, необходимы чрезвычайно протяжённые и громоздкие антенны, вернее сказать ― антенные комплексы, которые в обычном случае заняли бы площадь в несколько квадратных километров. Именно сложность и трудоёмкость изготовления таких передающих устройств до сих пор сдерживала развитие этого вида радиотехники. Скажите, Владимир Германович, как вам удалось достичь этой миниатюризации? Какую хитрость вы здесь применили?
Степанов взлохматил привычным жестом свои густые чёрные волосы, закатил к потолку чёрные хитрые глазки и сказал:
― Выхода другого не было. Если б я сварил антенну в несколько километров длиной, её бы сразу засекла наша директорша. Поэтому пришлось миниатюризировать…
Загремели новые аплодисменты, однако едва хлопки прекратились, из глубин зала вышел доктор технических наук Новгородский и разгромил в пух и прах не только Степанова, но и вообще все наши идеи.
Доктор Новгородский был родным братом-близнецом профессора Псковского, с которым в своё время полностью разошёлся в научных взглядах, из-за этого переменил фамилию и даже стал подчёркнуто иначе одеваться, чем Псковский. Если Псковский всегда ходил в светлом костюме в клетку, то Новгородский принципиально не носил костюмов, одевался в чёрные водолазки и нарочно отпустил бороду. Возможно, и Степанову досталось от Новгородского только потому, что нашу точку зрения поддерживал профессор Псковский.
В общем, когда Степанов закончил и вернулся за стол президиума, доктор Новгородский вскочил со своего места, подбежал к трибуне и занял место Степанова. Судя по растерянности Карандашова и Псковского, выступление доктора наук не было запланировано. Тем не менее ему позволили договорить до конца всё, что он хотел сказать.
― Молодой человек только что описал нам схему своего излучателя, ― начал Новгородский. ― Сама по себе схема достаточно грамотная и работоспособная. Однако ответьте мне, пожалуйста, при чём здесь какой-то коллапсоид, который будто бы находится на геостационарной орбите над посёлком Сосновка? Каким образом волны, излучаемые аппаратом этого молодого человека, могли бы достигнуть орбиты? Неужели среди множества присутствующих здесь так называемых «учёных» нет ни одного, кто помнил бы программу средней школы ― я уже не говорю о высшей?! Любому школьнику должно быть известно ― и вам, Степанов, тоже, ― что сверхдлинные волны, к каковым относятся и волны, излучаемые на данной частоте вашим агрегатом, ― не могут проникать за пределы земной атмосферы, поскольку полностью отражаются ионосферой! Следовательно, волны этой частоты никогда не достигли бы орбиты, а значит, не могли бы повлиять на орбитальный коллапсоид, даже если бы таковой существовал!
― Что значит «если бы»? ― спросил Новгородского Карандашов.
― А то, что считать ваш коллапсоид существующим в реальности нет никаких оснований! ― воскликнул доктор технических наук.
― Позвольте, ― подошёл к нему Карандашов. ― Мы имеем неопровержимые доказательства!
― Какие? ― ехидно спросил Новгородский.
― Во-первых, датчик излучения, установленный на крыше Сосновской школы, непрерывно отслеживает сигналы коллапсоида, ― перечислял Карандашов. ― Во-вторых, с помощью радиоинтерферометра5 была высчитана орбита этого загадочного небесного тела.
― Ну, так я вам на это отвечу, что не только волны генератора не могли бы проникнуть через ионосферу Земли, но точно так же и волны данного диапазона не способны проникнуть сквозь ионосферу снаружи, ― сказал Новгородский. ― Больше того ― вычисленная вами орбита невозможна, поскольку неустойчива! Даже дети знают, что геостационарные спутники всегда находятся в плоскости земного экватора, и никак иначе! Представить же себе некий объект, висящий на постоянной орбите на широте Сосновки, попросту невозможно! Да там и нет никакого объекта, поскольку именно вами, Карандашов, были предприняты попытки с помощью радиолокации обнаружить в искомой точке хоть какое-нибудь небесное тело, и никакого тела обнаружено не было!
― Именно поэтому и возникла гипотеза коллапсоида, ― возразил радиоастроном. ― Поскольку есть излучающий из определённой точки электромагнитные волны объект, и в то же время объект этот не имеет сколь-нибудь различимого материального объёма, отличного от геометрической точки, мы вправе представить его в виде миниатюрной чёрной дыры, то есть тела, которое сжалось ― с точки зрения внешнего наблюдателя ― до геометрической точки, до виртуальности, но внутри которого в то же время происходят некие процессы, результатом которых является генерация электромагнитных волн.
― Это всё слова! ― отмахнулся Новгородский. ― Вы покажите мне фотографию, хотя бы изображение этого объекта на экране локатора, тогда я в него поверю. А пока нет ни одного ― повторяю ― ни одного факта, говорящего «за».
Тут уж не выдержала Артёмова.
― А излучение?! ― воскликнула она. ― Ведь наша школа постоянно находилась под облучением этого коллапсоида! На нас сверху всё время шли волны на частоте гамма-ритма! Это факт, и вы не смеете возражать!
― А почему вы думаете, что излучение шло сверху? ― ответил доктор технических наук. ― Ведь я ясно показал, что такие волны не могли бы преодолеть ионосферу Земли. Значит, они имеют земное происхождение и являются просто-напросто отражёнными волнами ваших собственных, так сказать, мозгов! Явление, безусловно, интересное с точки зрения геофизики ― а ведь именно геофизики, как вы знаете, первыми и обнаружили его, ― но к астрономии и астрофизике не имеющее никакого отношения. Поэтому я предлагаю забыть об этом собрании как о страшном сне и вернуться к нашим собственным делам, без примеси, так сказать, налёта сенсационности.
Доктор наук решил, видимо, что он наголову разбил всех своих оппонентов, и с триумфальным видом собрался вернуться в зал. Однако путь ему преградил Губенков, который был выше не только всех в классе, но и многих в этой аудитории (хотя и значительно худее большинства).
― Вы бы послушали сами себя, ― с укоризной сказал Дима. ― Ведь вы противоречите элементарной логике. Каким образом, скажите, пожалуйста, от нашей школы могли бы исходить волны на частоте гамма-ритма мозга, то есть мозга активно работающего, когда наши мозги ещё не работали на полную мощность? Вам Серёгин показал графики, где чёрным по белому нарисовано, что излучение энцефалоида падало по мере того, как рос наш совокупный гамма-ритм! В случае банального отражения рос бы и отражённый сигнал! А сигнал коллапсоида, наоборот, становился в реальности всё слабее. Стало быть, изучаемое явление носит не эндогенный, а экзогенный характер!6
― Ничего подобного! ― отвечал доктор технических наук. ― Если даже явление носит экзогенный характер, то искать его надо на Земле или в атмосфере, но никак не за пределами атмосферы, через которую пятидесятигерцовые волны пробиться не могут! Может быть, это какие-то атмосферные образования? Не знаю, я не специалист.
― Вы не специалист? ― переспросил Губенков.
― В метеорологии я, конечно, не специалист…
― Ну, так не мешайте в таком случае выступать специалистам, ― не без наглости заявил Губенков и даже позволил себе указать Новгородскому на ступеньки, ведущие прочь с трибуны. Доктор технических наук был, несомненно, оскорблён выходкой Губенкова (потом Димка получил от нас выговор за хамство), однако возразить ему было нечего, и он вернулся в зал, где сидел, не пытаясь больше прервать ход научной конференции.
И только после того, как Новгородский угомонился, профессор Псковский взял слово.
― Я не пытался возражать уважаемому доктору технических наук Новгородскому, ― сказал он, ― поскольку мои возражения могли бы превратно истолковать в личном плане. Однако теперь, когда уважаемый доктор технических наук получил блестящую отповедь от младшего поколения будущих советских учёных, мне ничего не мешает выступить с некоторыми пояснениями. И в первую очередь мне хотелось бы напомнить аудитории, что наш конгресс посвящён не чему-либо иному, а именно «сингулярной астрофизике», ― он подчеркнул интонацией это выражение. ― Надеюсь, мне не придётся в этой аудитории разъяснять смысл термина «сингулярность»?
Профессор улыбнулся и взглянул на Губенкова, который продолжал стоять у края трибуны, как бы защищая её от проникновения злоумышленников.
― Впрочем, поскольку здесь присутствуют наши младшие товарищи, которые по школьной программе ещё не обязаны знать содержание данного термина, я его разъясню специально для них. Итак, сингулярное состояние материи является таким состоянием, когда оно противоречит известным нам и описанным законам природы, в данном случае ― физики. Именно потому, что обсуждаемый нами сейчас объект нарушил все известные нам законы природы, он и привлёк наше особенное внимание. Неужели некоторые могли подумать, будто кому-либо из присутствующих неизвестно, что ионосфера не пропускает сверхдлинные волны? Или неизвестно, что лишь экваториальная орбита является устойчивой для геостационарных спутников? Однако, ― повысил он голос, ― орбитальный псевдокортекс нарушил эти азбучные законы природы, что относит его к заведомо сингулярным объектам! Прежде мы могли рассуждать о сингулярности лишь в качестве теоретической модели, о таких явлениях, которые происходили когда-то давно или будут когда-то происходить, и, собственно, эти рассуждения ничем не отличались от гипотез фантастов или выдумок сказочников. И только теперь, когда мы воочию убедились в существовании сингулярных объектов, мы можем приступить к их объективному изучению.
― А как быть с тем, что эти симпатичные молодые люди своими инициативами фактически свели на нет единственное обнаруженное проявление орбитального коллапсоида ― то есть радиоволны на частоте гамма-ритма? ― спросила с места какая-то молоденькая кучерявая аспирантка. ― Ведь это всё равно как уничтожить столь редкий природный объект! Не следовало ли, наоборот, запретить детям вмешиваться в научную проблему?
― Здоровье и безопасность детей ― наша главная забота, ― ответил ей профессор Псковский. ― Мы не можем ради своего научного любопытства ставить под угрозу детские жизни и образование подрастающего поколения. Конечно, учеников можно было бы эвакуировать в другое учебное заведение, в интернат, но ведь это травма для психики и нарушение учебного процесса, который они так хорошо организовали. Кроме того, поскольку исследуемый нами объект имел сингулярную природу, было невозможно построить какой-либо прогноз его дальнейшего поведения. В случае с сингулярностью прогнозы невозможны! Может быть, коллапсоид последовал бы за сосновскими школьниками к месту их следующего размещения, а может быть, и не позволил бы произойти этой эвакуации! Ведь налицо, как мы ясно увидели, строгая корреляция между учащимися школы и коллапсоидом. Они, если хотите, представляют собой единую систему с обратной связью, и вполне возможно, что при первом же ослаблении, так сказать, мозгового потенциала Сосновской школы ― например, в связи с летними каникулами ― коллапсоид возобновит свои передачи.
Едва профессор Псковский закончил свою речь, поднялся радиоастроном Карандашов и дал свой ответ аспирантке:
― По-видимому, девушка, вы не понимаете всей серьёзности положения. Ведь сингулярная сущность орбитального энцефалоида предполагает, что он способен вести себя, как ему заблагорассудится. А что, если вместо сверхдлинных волн он начнёт испускать жёсткое излучение? Да, атмосфера задерживает рентгеновские лучи, однако сингулярность объекта позволяет поставить под сомнение данный тезис. Ведь низкочастотное излучение атмосфера пропустила вопреки законам природы! Поэтому мы должны быть благодарны нашим юным друзьям и помощникам за то, что они нашли способ воспрепятствовать даже такому невинному и безопасному излучению псевдокортекса и, вполне возможно, своими мозговыми усилиями, самоорганизацией и настойчивостью просто-напросто ликвидировали этот объект. И не только мы, а всё население нашей страны, всё человечество должно быть благодарно этим героям! Ведь они, возможно, спасли нашу планету!
Тут, конечно, последовали новые аплодисменты, интенсивность которых, как шёпотом сказал мне сидевший рядом профессор Псковский, говорит о том, что аудитория проголодалась и желает обедать.
После обеда нас повезли на новую экскурсию, но мы со Степановым и Губенковым почти ничего не запомнили ― так были вымотаны выступлением и последующей дискуссией. От этой поездки осталось только несколько смазанных фотографий наших персон на фоне исторических достопримечательностей, сделанных Артёмовой на фотоаппарат «ЛОМО-компакт».
Версии и гипотезы
Третий день конференции был посвящён гипотезам, объясняющим природу и происхождение коллапсоида. Вводный доклад сделал профессор Псковский, который описал саму проблему космической сингулярности. По его словам, орбитальный энцефалоид является первым, а может быть, и последним наблюдаемым космическим телом, которое проявляет себя как сингулярный объект, то есть не подчиняется известным и даже гипотетическим законам природы. И это качество псевдокортекса открывает нам дверь к познанию первых мгновений существования вселенной и, возможно, её последних мгновений.
― И особенно любопытно в этой связи, ― закончил своё краткое выступление Псковский, ― что коллапсоидный псевдокортекс излучал на частоте человеческого мозга. Прошу всех вас задуматься о связи этих двух явлений ― Вселенной и нашего мозга, ― которая представляется мне далеко не случайной. Не отсюда ли, из первоначального сингулярного состояния, берёт своё начало пресловутый «антропный принцип»?7 Впрочем, в мои задачи не входило построение каких-либо теорий. Это право я предоставляю другим участникам симпозиума.
Участники симпозиума тут же воспользовались данным правом, и мы услышали несколько взаимоисключающих гипотез, объясняющих природу коллапсоида.
Первый доклад был посвящён инопланетному происхождению коллапсоида, его рукотворности. Доклад особенно увлёк Артёмову и вызвал глухое раздражение Губенкова. Автор этой гипотезы, учёный средних лет (нам он казался тогда очень пожилым) с большой чёрной бородой, в пользу своей гипотезы привёл следующие аргументы: противоестественная орбита коллапсоида, нетипичный для естественных объектов спектр излучения и странный выбор «навигационного маяка», то есть мозговой частоты нашей школы.
― Ясное дело, ― настаивал докладчик, ― что мы имеем дело с попыткой «братьев по разуму» обнаружить разумных существ и установить с ними контакт. И тут, ― вздохнул учёный, ― мы можем только посочувствовать пришельцам, которые выбрали неподходящий объект для контакта. Вместо того чтобы расшифровать явно разумные сообщения орбитального псевдокортекса, школьники начали глушить его передачи своим интеллектуальным «шумом», отправляя на орбиту плохо переваренные сведения из учебников. Увы, в кампанию включились и недобросовестные педагоги, которые занялись переписыванием программ и самодеятельностью. Все эти потоки безграмотности убедили пришельцев, что земляне ещё интеллектуально незрелые существа, и вступать с ними, то есть с нами, в контакт бесперспективно. В результате они снялись с орбиты и улетели восвояси.
В докладе кучерявой аспирантки, которая пыталась заклевать Степанова, энцефалоид рассматривался в качестве естественного природного объекта, миниатюрной чёрной дыры. По предположению аспирантки, Земля в своём движении через космическое пространство подцепила где-то этот мини-коллапсар, который присосался к гравитационному полю Земли и некоторое время сопровождал нашу планету, совершенно случайно оказавшись на траверзе именно Сосновской школы.
― Очевидно, что столь неестественное орбитальное положение псевдокортекса вызвано именно его сингулярной природой, а именно тем, что гравитационное поле коллапсоида имело практически бесконечную величину. Поэтому ему было практически всё равно, напротив какой точки на земной поверхности остановиться.
Среди участников конференции, как оказалось, были не только физики и астрономы, но и гуманитарии. Один из них, детский психолог по профессии, выступил с докладом под названием «Феномены космической психологии», в котором пытался доказать, будто вся история с псевдокортексом была детской игрой, затеянной нашим классом от скуки и для разнообразия жизни и поддержанной потом педагогами в собственных интересах. При этом психолог считал, будто наши фантазии каким-то ещё неизученным способом материализовались на орбите в виде стабильного электромагнитного контура, который излучал волны на мозговой частоте. Каким точно образом это произошло, психолог предлагал установить специалистам в области электродинамики.
Один из докладов ― посвящённый атмосферным явлениям, принятым за орбитальный энцефалоид, ― был составлен, насколько я понял, вообще уже в ходе конференции, и даже не метеорологом, а учителем географии, неизвестно как просочившимся на симпозиум. Тем не менее ему дали слово, и он минут пятнадцать рассказывал о своих любимых учениках, которые не хуже «сосновских девятиклассников», а затем предложил концепцию стабильного атмосферного вихря вроде Красного пятна на Юпитере, излучающего волны частотой 50 герц. Как ни странно, доклад географа вызвал одобрение одновременно и Псковского, и Новгородского. Последний даже специально выступил в поддержку «перспективного педагога».
Астроном из Японии, имени которого я не запомнил, рассуждал о сущности «тёмной материи» и о том, какие тела могут из этой материи состоять и с какими из них наша планета может встретиться в пространстве. Говорил японец на плохом русском языке, то есть примерно как наш Капитанов до его излечения. Губенков вполголоса ворчал, что лучше бы японец говорил по-английски, тогда всё было бы понятнее.
― Тебе понятнее, ― ответил я, ― ты у нас полиглот, а мы со Степановым только ушами бы хлопали.
― А для вас работал бы переводчик, ― ответил Димка. ― Вот здесь наушники, по-твоему, для чего висят?
Действительно, на спинке каждого стула висели наушники. Но русскую речь японца было удобнее воспринимать, потому что, подбирая слова, он делал паузы, и за время этих пауз я успевал хоть что-то понять. А гладкие бойкие речи большинства учёных пролетали мимо сознания, не задевая его. Мне и косноязычных учителей в школе больше нравится слушать, чем сладкоголосых, которые подчас так увлекаются своей риторикой, что вообще не замечают, где находятся. Всё-таки одно дело диктор на телевидении, и совсем другое ― живой разговор глаза в глаза, когда учитель не равнодушно зачитывает свою лекцию, а может в случае нужды остановиться, повторить мысль или ответить на вопрос, а иногда даже переменить тему, если слушателей заинтересовало что-то другое.
Вывод у японского астронома получился такой, будто энцефалоид имел двоякую природу: в основном он состоял из «тёмной материи», но с примесью обыкновенной. И как только вся обыкновенная материя превратилась в излучение, осталась только тёмная, то есть он стал недоступен для любых средств обнаружения. «Это и есть, ― закончил японец, ― настоящий, первый в истории науки обнаруженный сингулярный объект, который одновременно и существует, и не существует».
Прозвучали в тот день ещё несколько гипотез: о космической шаровой молнии, прокалывающей своим разрядом ионосферу; о существующем будто бы вокруг Земли кольце вроде юпитерианского, но состоящем из микроскопических полупроводников (в нынешнее время это называется «нанопыль»); и ещё какие-то. К концу третьего дня мы, честно говоря, выдохлись и уже с трудом воспринимали новую информацию. Возвращение к родным пенатам было всеми ― кроме, может быть, Губенкова, который завёл дружбу с кучерявой аспиранткой, ― воспринято как самое приятное и радостное событие недели.
Коллапс коллапсоидной эпохи
Вернулись мы из поездки, кажется, в субботу, воскресенье посвятили отдыху, в понедельник, как обычно, без опозданий и прогулов явились в школу и включились в привычный уже боевой ритм. По окончании уроков делегаты конференции явились на школьный совет и отчитались о поездке. Марина Константиновна поблагодарила нас и поздравила с научным дебютом (тогда первый и последний раз Степанов принял участие в совете по коллапсоиду), однако чувствовалось, что голова её занята чем-то совсем другим. Выглядела она рассеянной и обеспокоенной, чему мы не находили причин, обсуждая настроение директрисы по дороге домой.
Причины стали ясны на следующий день, когда в школу заявилась огромная комиссия. Прибыла она, как мы выяснили, даже не из районного, а прямо из областного отдела образования.
Прибывших членов комиссии было столько, что их хватило на каждый класс (не считая начальной школы). Эти незнакомые нам тётки и дядьки следовали за каждым классом из одного кабинета в другой, отсиживая урок за уроком и делая пометки в своих бумагах.
Кроме того, инспекторы облазили все школьные мастерские, внимательно изучили оборудование нашей телестудии и потребовали, чтобы Егор Васильич показал им своё стрельбище возле кладбища. После уроков инспекторы, наскоро посовещавшись между собой, потребовали собрать весь педагогический состав на совещание, поэтому кружки и факультативы оказались отменены.
Надо сказать, что требование срочно собрать педсостав вызвало у Марины Константиновны некоторую растерянность. Дело в том, что в нашей школе не имелось актового зала. Все линейки проходили в коридоре-рекреации. Торжественные же собрания ― например, праздник последнего звонка или вручение аттестатов выпускникам ― проходили или на площади перед школой, или в зале соседнего Дома культуры, с руководством которого договаривались заранее.
Посовещавшись с председателем комиссии, Марина Константиновна решила провести собрание в коридоре, благо там уже давно стояли пюпитры для занятий математикой. Осталось только приставить к каждому пюпитру по стулу, и актовый зал был готов.
Стулья пришлось расставлять нашему классу, который первым подвернулся под руку Марине Константиновне. После того как мы всё сделали, директор велела нам идти домой, и все пошли ― кроме нас со Степановым. У Степанова до сих пор оставались ключи от школьной радиорубки, которая располагалась на втором этаже, и мы разумно рассудили, что, если оставить дверь радиостанции слегка приоткрытой, нам будут слышны все выступления комиссии.
Степанов странный человек. Он вообще-то в обычной жизни ― один из самых практичных парней в классе. Таким его сделала трудная жизнь коллекционера. Однако сердце у Степанова нежное. Когда он слушал некоторые выступления членов комиссии, он плакал горючими слезами, которые катились из его чёрных цыганских глаз и со звоном падали на бетонный пол радиорубки.
Несмотря на слёзы, Степанов слушал все выступления очень внимательно и запомнил больше, чем вместилось в мою память. Мы потом не раз обсуждали с ним, с Губенковым, Давоян и Артёмовой это совещание и пользовались в основном, как и я здесь, материалом из памяти Степанова.
Хотя, говоря откровенно, запоминать там было особенно нечего. Приезжие, каждый по очереди (иные и многократно) поносили на чём свет стоит все наши нововведения, а Марина Константиновна обещала исправить тот или иной выявленный недочёт. Иногда она или кто-то из педсостава нашей школы пытались возражать, но такие попытки резко пресекались «комиссарами».
Больше всего нареканий вызвали уроки Дарьи Алексеевны.
На втором месте по вызванной у комиссии неприязни оказался военрук Егор Васильевич. Военрука укоряли и в чрезмерной милитаризации школы, и в нарушении правил хранения оружия, и, как ни странно, в пропаганде религиозных ценностей (видимо, потому, что он водил нас на кладбищенское стрельбище).
Марину Павловну предостерегли от чрезмерного уклона в специальные области языкознания, ненужные современным подросткам, Ядрова упрекали в избыточной физической нагрузке на детей, вредной в нашем нежном возрасте, а с Олегом Олеговичем вообще пообещали разобраться в прокуратуре за незаконные коммерческие махинации. Попало также уважаемой Нонне Павловне за антисанитарию в кабинете биологии, второму физруку Алексею Анатольевичу за завышение оценок при сдаче нормативов, англичанке Миле Ивановне за посторонние разговоры на уроке и так далее.
В самый разгар судилища мы рискнули высунуться из-за двери, чтобы запечатлеть картину не только ушами, но и глазами. Все наши педагоги сидели понурые, опустив головы, и только Марина Константиновна и её муж держали спину прямо. Ядров даже попытался выступить в свою защиту, но его быстро осадили. Он успел только выкрикнуть, что современный советский мужчина в возрасте тридцати лет равен по физическим показателям шестидесятилетнему шведу, и необходимо срочно спасать положение, если мы не хотим вырождения нации в ближайшие десятилетия.
― Вы что же, ― в упор глядя на Ядрова, спросила главная инспекторша, ― собираетесь единолично спасти положение, собственными усилиями остановить вырождение? По-моему, товарищ, вы слишком много на себя берёте.
И добавила, что вообще не понимает, каким образом в штатах сельской школы оказался второй физкультурник, если один уже есть.
В качестве резюме глава комиссии зачитала список претензий собственно к директору школы. Главной претензией стало нарушение санитарного режима: фактическая отмена перемен, засилье школьного телевидения, которое портит зрение и приковывает детей к экранам, в то время когда они должны двигаться, и так далее. Намекали на принудительный детский труд в мастерских и извлечение прибавочной стоимости, то есть прибыли, сомневались в законности финансовых операций, производимых школой, в нанятых в обход штатного расписания бухгалтере и секретарях.
Затем главная инспекторша взяла в руку несколько исписанных листов и сказала, потрясая бумагами:
― Вот здесь мы свели воедино основные результаты нашей инспекции. Прошу директора и всех педагогов поставить свои подписи в знак того, что мы вас ознакомили с протоколом.
И тут раздался выстрел.
Выстрел прозвучал с площадки второго этажа, на которой стояли Жора Таёжный и Колокольцев с «тозовками» наперевес. Винторез Жоры ещё дымился. Дымилась и пачка протоколов, которую продолжала держать в руке инспекторша, пока листы эти не рассыпались пеплом.
― Отлично стреляет этот Таёжный, ― с завистью прошептал Степанов.
Естественно, сразу же поднялась суматоха. Но заранее скажу, что Таёжному за выстрел и Колокольцеву за соучастие ничего не было. Где-то наверху (возможно, по инициативе тех же инспекторов), а потом и по посёлку пошёл слух, будто протокол сгорел под воздействием энергии орбитального коллапсоида, что это был его, так сказать, «прощальный залп». Вообще, конечно, такое нельзя полностью исключить. Кто его знает. Этот энцефалоид мог на прощание выкинуть и такой трюк, сжечь направленным излучением протокол, порицающий нашу школу и развенчивающий все наши многомесячные усилия… Может быть, энцефалоид уже полюбил нас, своих партнёров по излучению, и не захотел давать в обиду?
Но как бы там ни было, а «мелкашки» пацаны в руках держали, и только это было поставлено им в вину в ходе внутришкольных разбирательств. И даже не столько самим пацанам (один из которых был лидером школьного комсомола, а другой сыном директора мебельной фабрики), а военруку. Вина легла очередным грузом всё на те же натруженные плечи Егора Васильевича. Его и наказали.
Да и то, как сказать ― наказали ли? Просто отправили на пенсию, которую он и так уже давно получал как бывший офицер. Правда, Васильич любил возиться с ребятишками и с оружием, и расставаться со школой ему не хотелось. Однако разлука выдалась недолгой ― пропустив один учебный год, на следующий Васильич снова пришёл на то же место.
Гораздо хуже обошлись с Дарьей Алексеевной. Ей до пенсии было ещё далеко. Но инспекторы настаивали, чтобы и духа исторички в школе не осталось. Её уволили, не дожидаясь конца учебного года.
Получив выговор, Марина Константиновна первым делом распустила совет по коллапсоиду. К этому времени с больничного как раз вернулась завуч и подключилась к управлению учебным процессом вместо совета. Однако школьные мастерские Марина Константиновна закрывать не стала. Она договорилась с директором мебельной фабрики, и мастерские формально перешли под контроль завода в качестве вспомогательных цехов ― шорного, кузнечного и «цеха по обивке мебели», бывшей портновской. Сохранилось школьное телевидение ― правда, из сетки вещания по распоряжению роно были удалены мои передачи, посвящённые научной фантастике. Запрещены были и любого рода учебные занятия на переменах.
Конечно, в каждом классе обсуждали причины нашествия инспекторов. Почему комиссия приехала именно сейчас, когда мы достигли наибольших успехов?
Под подозрение попал Николаев. Мы вспомнили, что Николаев грозил Дарье Алексеевне какими-то неприятностями. Но Игорь категорически отрицал все обвинения. Он твердил, будто с тех пор, как проникся чувствами к Аэлите Геннадьевне, а затем и к математике, всей душой принял и поддержал новый ритм школьной жизни.
Не знаю, лукавил Николаев или нет. Не исключались недовольные и среди учеников других классов, и тем более среди родителей, которые в коллапсоидную эпоху почти не видели дома своих детей. Наконец, возбудить дело могли сами начальники отдела образования или кто-то ещё выше.
Мы много раз повторяли одни и те же варианты и никак не могли вырваться из круга версий, которые мы то опровергали, то снова доказывали друг другу. Зато любопытный и свежий взгляд на происходившие события мне высказала Дарья Алексеевна, бывшая историчка, с которой я случайно встретился в электричке.
Дело было в конце мая или начале июня. Дарья Алексеевна, ткнувшись в одну-другую школу района, поняла, что принимать на работу по специальности её никто не станет, и устроилась сторожем на базу отдыха неподалёку от нашего посёлка, на Чёрной речке. Я ехал в город, и мы успели с историчкой поболтать минут пятнадцать.
Едва электричка тронулась, Дарья Алексеевна огорошила меня неожиданным заявлением:
― Пойми, Ванечка, мы с вами боролись не против какого-то там астероида-коллапсоида, а против самих духов злобы поднебесной! Я в эти два месяца, как осталась без работы, много книг перечитала, в церковь даже ездила, с умными людьми беседовала. И ясно поняла, что за орбитальный энцефалоид мы приняли, пожалуй, сами адовы врата, не иначе!
― Почему это? ― спросил я, будучи удивлён таким ходом рассуждений.
― Ну, посуди сам, ― сказала она и начала загибать пальцы. ― Изгнать его удалось только мобилизацией всей нашей воли, подтягиванием дисциплины, невероятными умственными усилиями, товарищеской взаимопомощью и взаимовыручкой, физическим ручным трудом, то есть всеми добродетелями, на которые только вы были способны.
― При чём тут добродетели? ― ответил я. ― Просто мы обнаружили в глубинах своего мозга ещё не использованные ресурсы и их реализовали.
Дарья Алексеевна кивнула:
― Это вопрос терминологии. Я виновата в том, что на уроках истории не научила вас понимать смысл событий независимо от того, что об этих событиях говорят. Абстрактные понятия кажутся нам реально существующими, хотя это воображаемое построение, мнимость. А фактов реальной жизни, если они не вписываются в ту или другую модель, мы просто не замечаем. Вот скажи, что значит эта ваша «сингулярность», о котором ваш профессор Псковский так любит рассуждать?
― Сингулярное состояние ― это такое состояние, при описании которого не обязательно учитывать известные нам физические законы, ― ответил я.
― Ну, так если где-то не действуют физические законы и происходит что-то, что им противоречит, как это называется в обычной жизни-то?
― Не знаю, ― ответил я искренне. ― В обычной жизни мы с такими вещами не сталкиваемся. Орбитальный псевдокортекс был исключением, и вряд ли такое событие повторится.
― «Чудом» это называется, чудак-человек, ― рассмеялась Дарье Алексеевна. ― А ещё фантастику читаешь! Чудом!
Тут электричка подъехала к нужной ей остановке, и Дарья Алексеевна вышла.
Ответ скептическому читателю
«Да ну, ― скажете вы, ― в появление на орбите чёрной дыры мы ещё можем поверить, но в то, что вы добровольно отказались от всех радостей жизни, поверить невозможно!»
Это уж вы как хотите ― хотите, верьте, хотите, нет. Мы и сами не поверили бы, если бы накануне описанных событий кто-нибудь нарисовал перед нами картину последующих месяцев.
А в общем, конечно, вы правы. Не стоит чрезмерно увлекаться учебными делами. Плохо только, что, отмучившись таким манером девять или одиннадцать лет (хотя в наше время хватало и десяти, а моя мама и после деревенской пятилетки обладала безукоризненной грамотностью), мы потом привыкаем ко всему остальному в жизни относиться именно так: пусть оно всё как-то там движется к нашей выгоде и благополучию, но нас это не касается. Может быть, потому-то жизнь наша и стала такой казённой и скучной, неприятной и бессмысленной, что она для нас посторонняя, не наша? А мы, ученики девятого класса Сосновской средней школы, почти целый год жили по-другому ― фантастическим образом. Хотя вообще-то такого, конечно, не бывает.
Среди тех, кому я рассказывал эту историю, встречались и другого рода скептики. Они допускали, что на короткий период в одной отдельно взятой школе действительно могло возникнуть нечто подобное нашему содружеству, но начисто отрицали существование коллапсоида. Ссылались они на то, что ни в интернете, ни в учебниках, ни в другой литературе им ни разу не попадались сообщения, подтверждающие реальность орбитального энцефалоида.
На эти возражения ответить легко. В конце учебного года тему коллапсоида строго-настрого засекретили. Однажды профессор Псковский намекнул мне, будто за чёрную дыру приняли по ошибке неисправный военный спутник-ретранслятор с ядерной энергоустановкой, сошедший со своей орбиты. Якобы в недрах спутника началась непредвиденная реакция, в результате чего он действительно уподобился коллапсару, начал излучать электромагнитные волны. Одновременно в результате программного сбоя компьютер спутника выбрал в качестве цели нашу школу, настроив свой приёмник на биоритмы наших мозгов.
Полной информации об этом нам никто, конечно, не давал, Псковский только посоветовал не болтать о коллапсоиде на каждом углу. Сам профессор, впрочем, не вполне доверял спутниковой версии и продолжал придерживаться гипотезы о сингулярной сущности псевдокортекса. Больше того, по дошедшим до нас слухам, даже доктор Новгородский в конце концов принял и поддержал гипотезу своего брата. Но большинство учёных, участвовавших в вышеописанном симпозиуме, разочаровались в теме и сингулярными объектами больше, насколько мне известно, не занимались. Да и сам Псковский в своём последнем выступлении по школьному телевидению высказал пессимистическое предположение, будто все наблюдаемые проявления энцефалоида могут объясняться приборной ошибкой. То есть сигнал давали сами неисправные датчики, и никакого коллапсоида не было вовсе.
А когда мы перешли в десятый, в школу приезжал какой-то военный и заставил каждого ученика (кроме начальной школы) дать подписку о неразглашении любых сведений о коллапсоиде. С тех пор, насколько мне известно, никто из моих одноклассников не опубликовал в широкой печати и в сети ни единого сообщения о псевдокортексе, хотя срок действия подписки давно истёк.
Сейчас мне трудно решить, что же это было ― недоразвитая чёрная дыра, сбившийся с пути наш собственный спутник, или американский космический аппарат, или атмосферное явление, или корабль инопланетян, тщетно посылавший нам сигналы? А может быть, мы стали жертвой (если можно так выразиться) педагогического эксперимента по повышению успеваемости и космос тут вообще ни при чём? Грешным делом я попробовал было произвести самостоятельное исследование, чтобы найти хоть какие-нибудь «концы». Увы, мне не удалось даже связаться ни с кем из моих тогдашних друзей и товарищей, чтобы совместными усилиями восстановить в памяти фрагменты прошлого. Почти все они давно покинули Сосновку, и неизвестно, где сейчас обретаются. Только Андрей Бурденко, по словам Пыркусова, не поменял место жительства, да сам Пыркусов, но они в борьбе с коллапсоидом участия почти не принимали. Технический гений Степанов, повзрослев, начал коллекционировать не игрушечные вагончики, но настоящие грузовые автомобили, в его собрании имелась даже пожарная машина. С ростом коллекции масштабы нашего посёлка стали Степанову малы, и он куда-то переехал вместе со своими машинками. Артёмова переселилась то ли в Сочи, то ли в Краснодар. Губенков живёт и работает, судя по данным интернета, в нашем областном центре, добившись немалых чиновных высот, но стучаться в начальственные кабинеты мне как-то неохота. А многих одноклассников уже нет на этом свете… Как нет уже и Дарьи Алексеевны, и Марины Константиновны, и англичанки Милы Ивановны, и многих других учителей.
Естественно, я перечитал все доступные работы профессора Псковского, радиоастронома Карандашова и доктора Новгородского, однако не нашёл там никаких упоминаний о коллапсоиде. Не обнаружил я и опубликованных докладов конференции по сингулярной астрофизике (и даже не смог вспомнить, в каком подмосковном городе она проходила ― то ли в Калуге, то ли в Зеленограде, то ли в Звенигороде). Вполне возможно, что, когда-то засекреченные, все эти материалы хранятся в каком-нибудь архиве, покрываясь всё более толстым слоем пыли…
1 Как известно, теперь «кофе» разрешили считать средним родом, но в те времена было не так.
2 Всё же кое-чего Дарье Алексеевне удалось ведь добиться и от Николаева. Он, например, принимал участие в дискуссии о жёнах Ивана Грозного, которая никак не относилась к программе 9-го класса. Так что даже Николаев мыслил в эти месяцы гораздо шире, чем велела программа.
3 Отдел технического контроля, который ищет брак.
4 Он оказался прав, прения действительно возникли. Их поводом стал доклад Степанова.
5 Имеются в виду измерения, сделанные с двух (и более) точек земной поверхности, удалённых друг от друга. Чем больше расстояния между ними, тем точнее измерения.
6 То есть исходящий снаружи.
7 Антропный, то есть человеческий, принцип означает, что во вселенной с иными физическими константами, чем сейчас, не могли бы существовать люди и, соответственно, наше сознание, изучающее эти константы.