Федор Грот. Ромовая баба. Роман. — «Новый мир», 2018, № 9–10
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2019
Федор Грот. Ромовая баба. Роман. — «Новый мир», 2018, № 9–10.
В рецензии на роман Игоря Вишневецкого «Неизбирательное сродство» («Урал» № 6 за 2018 год) ваша покорная слуга предсказывала, что журнал «Новый мир» так увлекся фантастикой, что скоро перейдет к публикации фэнтези.
«Ромовая баба» Федора Грота — если еще и не фэнтези, то уверенный шаг по направлению к нему. Вообще «Ромовая баба» весьма похожа на «Неизбирательное сродство». Здесь действие также развивается в Российской империи — только не в начале, а на излете XIX столетия, — сутью его становится столкновение науки с суевериями, мистические события множатся и громоздятся друг на друга, а концовка тоже выходит скомканной и не вполне внятной.
Точнее будет сказать, что основной смысл «Ромовой бабы» — противоборство научного познания и преобразования мира с его мистическим началом, закончившееся уверенной победой последнего. Автор апеллирует к истории медицины и чрезвычайно серьезно воспринимает средневековую веру в то, что болезни переносят не вирусы, а духи болезней; что ими верховодит Моровая дева, дух чумы, имеющий обличье прекрасной женщины в черном и с алыми пятнами по коже; и что у всякого нашествия заразы есть тайный смысл — наказание, воздаяние, предостережение. Столь же серьезно Грот проводит и мысль о том, что тонкий налет цивилизованности не отменяет в человеке глубинного страха перед миром духов, и никакие достижения медицины (здесь речь только о медицинском аспекте, но тезис можно экстраполировать на все прочие отрасли просвещения) не объясняют подлинной сути вещей. Учитывая, что вспышки «полностью побежденной советской наукой» чумы происходят в степных регионах России и приграничных азиатских стран по сей день (заражение бубонной чумой, как сообщали СМИ, зарегистрировано в 2016 году в Республике Алтай), повесть выглядит фактографической. Или саркастической, но одно другому не противоречит.
«Ромовую бабу» при публикации в журнале назвали романом, но я склоняюсь к мысли, что это повесть. Для романе не хватает полномерности, панорамности. Здесь всего одна сюжетная линия, развивающаяся поступательно. Это жизнь и судьба немецкого мальчика — юноши — мужчины Гартмута Шоске, сына пекаря из города Дармштадта, наделенного удивительным даром — видеть духи болезней и уничтожать их… превращая в гугельхупфы — ромовые бабы, отсюда и название. Волшебные гугельхупфы несъедобны — точнее, есть их можно, но отравишься, заболеешь той самой болезнью, которую олицетворял дух. К счастью, вскоре после превращения ромовые бабы бесследно исчезают.
Почему возбудители болезней при встрече с чародеем превращаются именно в лакомство, в книге объясняется не без иронии в диалоге Гартмута со старым пекарем Шоске:
«Отец недовольно помолчал, а потом из него вырвалось возмущенное:
— Но почему? Почему у них такая форма?
… — Не знаю, — покачал головой Гартмут. — Быть может, потому, что я сын пекаря.
Для старшего Шоске это был аргумент неопровержимый. Конечно, во что еще может превращать духов сын пекаря? Не в окорок же. Такое мог сделать только сын мясника».
Автор воздает должное альтернативной истории — это объясняется, полагаю, тем, что под псевдонимом Федора Грота пишет кандидат исторических наук, специалист по экономической истории Германии XIX века. Когда историки берутся за перо беллетриста, порой получаются интересные результаты. Автору, наверное, было бы под силу развернуть целое условно-историческое полотно. Но он позволяет себе лишь одно допущение — участие в деятельности реально существовавшей «Особой комиссии по предупреждению занесения чумной заразы в пределы Российской империи» (КОМОЧУМа), действительно руководимой принцем Ольденбургским, вымышленного персонажа Гартмута Шоске. Это еще один, на мой взгляд, веский аргумент в пользу того, что «Ромовая баба» — повесть, а не роман. Все «необъективно историческое» в этом произведении связано только с Шоске, все нематериальное начало мира видит он один, все прозрения и откровения являются ему, так что, по сути, «Ромовую бабу» можно назвать историей о «другом» в окружении заурядных персонажей, каких много знает и мировая, и российская литература. В этом построении сюжета уже заложена необоримая вторичность. Прослеживается она и на уровне идеи — которая не что иное, как «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
Но в повести еще довольно повторов и заимствований. Талант «духоборца» в юном Гартмуте развил Карл Готлиб фон Берлепш, «отпрыск известного знатного семейства», пользующийся дурной репутацией чернокнижника. Этой вымышленной фигуре автор дал фамилию реально существовавшего немецкого орнитолога. А вот описание Берлепша напоминает сугубо литературный прообраз: «Мужчина был высок и худ, носил длинные черные волосы, обильно пересыпанные сединой, руки его… сжимали тонкую черную трость. Двигался он неловко, приволакивая левую ногу. Вся левая сторона его лица была неподвижна, уголок рта оттянут книзу и источал слюну, а глаз был скрыт бельмом, сверкающим, как яичный белок. Правый глаз, огромный, черный и круглый, как у ворона, уставился, казалось, в самую душу Готлиба». Не правда ли, реминисценция на тему Воланда?..
Дальше — больше. Отправившись вместе с экспедицией КОМОЧУМа в Астраханскую губернию, откуда в Россию проникает чума, Шоске реализует свою давнюю мечту — встречается лицом к лицу с Моровой Девой. К Моровой Деве его подводят погибшие от чумы и ожившие мертвецы — как тут не вспомнить «а вдоль дороги мертвые с косами стоят»?.. К изумлению Гартмута, Моровая Дева оказывается не главной злодейкой и не первопричиной беды. Она говорит чародею: «Есть только один царь. Но он скрыт до времени. Он ждет своего часа», — и, в свою очередь, провожает Шоске к этому царю. Царем оказывается «незнакомый мужик. Коротко подстриженная русая борода, смеющиеся глаза». Это не кто иной, как Степан Разин, легендами о котором полны астраханские солончаки, даром что почти безлюдные. Разин объясняет Гартмуту: «Хоронюсь я тут, немчин, да землю слушаю — чем она там полнится. Стон народный слушаю. Ох, страшен он, вопль народный». Оказывается, это Разин насылает на людей чуму и всякие прочие хвори, чтобы о правде думали: «Слово мудрое да увещевания — ничего этого человек не слышит. А тряхнет его чума, почнет огнем-то жечь — тут-то он закричит-заверещит, о грехах вспомнит. О неправде содеянной». Впрочем, это недостаточно помогает, и Разин отдает себе отчет, что скоро надо будет начинать настоящую кампанию против неправды: «Близок час — встанем-поднимемся, пойдем гилью, почнем шарить Русь широкую, черева бодить!» Разин предсказывает Гартмуту Шоске скорую Октябрьскую революцию и конец всему царскому роду. Последнего это интересует лишь потому, что он влюблен в императрицу Аликс — с тех самых пор, как видел ее девочкой, которую излечил от дифтерии. В мороке, насланном Разиным, Гартмут прозревает страшное будущее России — ему видятся целые поля трупов, лагеря с караульными вышками, и он понимает, что из этой страны надо уносить ноги, пока это еще возможно.
Этот кульминационный момент повести продолжает линию литературных заимствований — весь эпизод даже по стилистике диалогов похож на разговор Петруши Гринева с Емельяном Пугачевым в «Капитанской дочке». Но это бы ладно, что Грот — поклонник интертекстуальности, уже давно понятно. Хуже, на мой взгляд, то, что предсказанию, данному с высоты сегодняшнего дня, невелика цена. А если это не предсказание, а объяснение бед Отечества, то оно весьма наивно. К тому же после этого момента повествование сходит на нет — в какие-то туманные символы: Шоске просыпается от трехсуточного сна, коллеги ему сообщают, что чума в Астраханской губернии побеждена, предлагают отпраздновать это событие десертом — ромовой бабой, которую испек сам Шоске, но совершенно того не помнит. В повести появляется еще одно действующее лицо — крупнейший русский физиолог Илья Ильич Мечников: принц Ольденбургский и Мечников вкушают десерт, а Гартмут Шоске чувствует, что «кто-то вошел внутрь него», после чего он лишается чувств.
Кончается вся история эпилогом из 1945 года, когда в немецком Ганновере, разоренном Второй мировой войной, умирает чудаковатый пекарь, чье настоящее имя никто и не знает, ибо все зовут его герр Гугельхупф. При его кончине присутствует маленькая дочь соседей Грета. Смерть старичка порождает аппетитный гугельхупф, который девочка не успевает попробовать — он исчезает. По-видимому, в мире появилась новая чародейка, видящая духи болезней, но это уже совсем другая история, настолько не интересующая автора, что он не дает на нее никаких намеков.
Мне эта развязка кажется сделанной из вежливости — нельзя же просто оборвать текст на полуслове!.. Или прозаик полагает, что можно, апеллируя к исходной символичности своего сочинения? Особой ясности именно такой финал повести не придал, если не поставил дополнительные вопросы. Будем считать, что это еще один мистический символ.
Возвращаясь к началу рецензии: да, «Ромовая баба» не фэнтези в чистом виде. Тот жанр должен быть более конкретным, нежели символическим. По-видимому, свои «Толкиены» у «Нового мира» еще впереди. Но в том, что они появятся, у меня все меньше сомнений.