Анна
Матвеева
Тюильри
Рассказы
Анна
АлександровнаМатвеева родилась
в 1972 г. в Свердловске. Окончила
факультет журналистики УрГУ.
Работала в “Областной газете”,
пресс-секретарем в
“Золото-Платина-Банке” и др.
Дважды выиграла в конкурсе
рассказа журнала “Космополитен”
(1997, 1998). В 1999 г. издала книгу
рассказов и очерков
“Заблудившийся жокей”
(Екатеринбург, Уральское
литературное агентство).
Печаталась в “Урале” № 9/1999.
Живет в Екатеринбурге.
Рыжее платье
Вася Шаманов
поинтересовался моими планами на
вечер.
— Планов
громадье, — честно сказала я. —
Буду латать одежку пацанам,
готовить корм и все такое.
Вася объяснил, что
в переводе на общечеловеческий моя
реплика прозвучала бы примерно так:
“Милый друг Вася, мне совершенно
нечего делать сегодняшним вечером,
и я могу помочь в твоем совершенно
неотложном деле”.
— Неотложном
деле… — эхнула я. — Это фраза из
русско-монгольского разговорника.
А что надо неотложно делать, милый
друг Вася?
Вася велел не
препираться, а ровно в семь часов
выйти из дома, он подъедет прямо к
подъезду. И чтобы я не вздумала
надевать какой-нибудь, не приведи
Господь, красный костюм или зеленые
джинсы с оборочками; все должно
быть незаметным и блеклым, как
дорогое платье с Фобур-Сент-Оноре.
— Будем сидеть в
засаде, — пояснил Вася.
Следующий вопрос
я задала совершенно напрасно —
Вася уже прервал связь посредством
отключения своего в высшей степени
мобильного телефона.
— Шаман просит
посидеть с ним вечером в засаде, —
сказала я мужу, слившемуся воедино
с телевизором. Болиды “Формулы-1”
жужжали, как великанские мухи, и
меня, наверное, было плохо слышно. Я
еще раз повторила информацию,
приблизившись к дивану, на котором
в патрицианской позе возлежал муж.
— Шаману надо
помочь, — несколько поспешно
согласился он. И стал выглядывать
из-за моей фигуры, потому что она
заслонила ему экран.
В комнате у
сыновей тоже было шумно — под
руководством бабушки происходила
игра в рыбалку. Посреди детской на
стулья натянут мой плащ, купленный
полгода назад в Москве (“это
палатка, мама”), в руках у каждого
по вязальной спице, и у всех очень
деловое выражение лица (особенно у
бабушки). Спицы царапают паркет. Я
вздохнула, поправила вывернутый
карман и пошла восвояси. Младший,
Готя, заметил, что я не в духе, и
побежал за мной. Я обняла его, успев
вдохнуть самый прекрасный запах на
свете — так пахнет только
собственный трехлетний ребенок, и
Готя помчался к брату и бабушке — а
то всю рыбу выловят.
Я оделась,
соблюдая Васины указания — узкие
черные брюки, тонкий свитер, куртка,
про которую мои подружки говорят:
“Она тебя моложе”. Еще раз
заглянула к мужу, но он меня не
заметил — видимо оделась удачно,
слившись с воздухом.
Ровно в семь я
стояла перед подъездом, а Вася
Шаманов медленно подъезжал к нему.
Вася Шаманов —
старый друг. Он наш ровесник, но
друг старый, испытанный, в патине
такой. Мы с Васей познакомились еще
в институте. Муж и я учились в одной
группе, а Вася Шаманов и его друг
Семка Тюльпанов в параллельной.
Фамилии у них — как готовые
псевдонимы, но мы учились на
биофаке, и псевдонимы не были нам
нужны. Научные работы подписывать
— так ведь их обычно публикуют под
натуральными именами; иначе в чем
смысл?
Вася был большой,
толстый и в бороде и совершенно не в
моем вкусе. Муж это знал и поэтому
приветствовал мое и Васино общение.
Как-то так получилось, что Вася —
прежде всего мой друг, а потом уже
мужа.
У Васи долго не
было никакой жены, а потом
появилась. Я узнала совершенно
случайно, что у него есть кто-то.
Была жара, из тех, что плавят город.
Машины не едут, а плывут по мягкому
асфальту, тень и мороженки не
спасают. Я пришла к Васе по делу —
за книжкой эвенкийских сказок,
которые сама ему и подарила два
года назад.
— Ты даришь
подарки, как Карлсон — чтобы потом
себе забрать, — весело сказал Вася,
открыв дверь, и я вползла в
спасительную и пыльную прохладу
его квартиры.
На кухне, куда
ноги привели меня в поисках
холодной воды, нашлась крошечная
белокурая девушка с жабьим личиком
и ярко-зелеными глазами. Девушку
звали Маша, но я сразу же назвала ее
про себя “жябка”. Именно так, с
нарушением нормы. Жябка смотрела на
меня ненавистно, запудрив это
фальшивой приветливостью.
— Я — Маша, —
откровенность Жябки не знала
границ. — А про вас я все знаю —
Васюша рассказал.
— Васюша, —
повернулась я к Шаману. — Дай мне
чего-нибудь холодненького, и
поскорее.
— Немного арбуза?
— светски спросил Вася. Арбуз
красиво лежал посредине кухонного
стола, и в него был садистски
воткнут здоровенный кухонный нож.
— То, что надо.
Вася взялся за
рукоятку и вонзил нож в самое
сердце арбуза, тот болезненно
хрустнул и разломился, обнажив
кровавое сахарное нутро, унизанное
холодными и липкими семечками:
будто множество черных глаз
укоряли нас злодеянием.
— А мне арбузика
не надо предложить? — игриво
спросила Жябка, поигрывая поясом
Васиного халата. О, боги, он был в
махровом халате…
Вася расплылся в
улыбке и стал сам как арбуз. Его
сердце тоже было пронзено кинжалом
любви — кинжалом, который крепко
сжимала Жябка в маленькой и сильной
руке.
Через месяц после
арбуза Вася и Жябка поженились.
Жябкины родители не полюбили Васю,
но молодым было все равно: подобно
странам Балтии, они быстро
установили автономию.
Вася пропал из
нашей жизни, но мы не волновались —
в первые месяцы — это вполне
естественное явление. Несколько
раз, соскучившись по Васиным
шуткам, я звонила ему домой, но
трубку всегда брала Жябка.
— Васюшки нету, —
делилась она со мной, — он ушел в
магазинчик купить вкусняток.
— Чего купить?
— Вкусняток, —
тут Жябка хихикала. Видимо, это было
специальное слово, используемое
ими в межличностном общении.
Посторонних мымр, вроде меня, оно не
касалось. — Перезвони.
Я не
перезванивала. Стремительное
перевоплощение Шамана в Васюшку
пугало меня, хотя я прекрасно
понимала, что у него может быть
любая жена.
— Лишь бы Шаману
нравилась, — говорил
меланхолически муж и тут же
страстно вскрикивал, потрясая
кулаком перед телевизором:
— Куклева, ну
давай, родная!
Тогда передавали
биатлон — я хорошо помню. Унылые
девицы шаркали лыжами по снегу, а
потом стреляли по мишеням. Когда им
назначали штрафные круги, я
радовалась: из ревности. Девицы
стреляли по мишеням, но попадали
точно в мое сердце.
Я, конечно,
скучала по Шаману, но выделить
особенное время для такой
осознанной скуки у меня не
получилось бы: между зимней
Олимпиадой и чемпионатом мира по
футболу мы зачали Готю. Когда он
родился, старшему Коте было всего
полтора года. Сами можете
представить, какая веселая была у
меня тогда жизнь. Я даже есть
научилась стоя и быстро, будто в
ленинградском кафе. В свободное
время, словно новобранец, падала на
ближайшее вытянутое в длину место и
забывалась коротким сном без снов.
Готя хотел меня есть, Котя хотел со
мной играть, муж хотел смотреть
футбол в тишине, и если бы не моя
мама, самозабвенно отдавшаяся
работе под названием “внуки”, я бы
уже давно где-нибудь висела.
Когда Готе
исполнился год, мне, будто по
команде, стало легче. Я снова начала
смотреть по сторонам, в окна и даже
на себя в зеркало. Котя к тому
времени стал и вовсе
самостоятельным пареньком, я
называла его Кругляшок — за пухлую
мордашку, а Готю Мурзик — у него
щечки вечно замурзаны печеньем и
кашей.
Мама к тому
времени уже окончательно спеклась.
Папа звонил и жаловался, что ему
надоели жареные пельмени и он хочет
видеть свою жену хотя бы раз в два
дня.
— Возьми няню, —
подсказал муж.
Интересно, откуда
я должна была ее взять?
Мама при слове
“няня” заметно оживилась и
привела мне сестру своей подруги —
пожилую полную женщину в светлых
кудрях. Она посмотрела на Кругляшка
и Мурзика, потом на мое выражение
лица и согласилась. В играх няня
молчала, лишь изредка — всегда
неожиданно — вскрывала воздух
таким резким и взволнованным
пением, что мне казалось, будто она
изображает кого-то пьяного. Тем не
менее Котя и Готя искренне к ней
привязались, а мы с мамой получили по два
выходных в неделю на каждую.
Я даже вышла на
работу в свою лабораторию. В
лаборатории делали сыворотку из
говяжьей крови. Для этого
периодически мы посещали
скотобойню и наблюдали ожившие
фильмы ужаса — когда пропоротая
корова проезжает перед тобой, и
нужно успеть подставить ведро под
толстую кровавую струю.
Удивительным образом воплотилась
моя мечта стать биологом! В детских
анкетах, отвечая на вопрос “Кем вы
хотите стать?”, я писала, сладко
подрагивая от собственного
превосходства: “Хочу, чтобы моя
работа была связана с животными”. И
действительно — так все и
получилось, напрямую связана.
На бойне ко мне
часто подходит мальчик и ждет, пока
мы закончим убирать фибрин —
кровяные сгустки. Мальчик держит в
руке керамическую кружечку с
рельефной надписью “Севастополь”,
и туда надо налить свежей крови. У
мальчика редкая болезнь, и помогает
только ежедневная порция живого
напитка. Эликсир жизни.
И в тот день, я
точно помню, мы тоже ездили на
бойню. Я возвращалась домой
уставшая и недовольная своей
карьерой. Неужели я ни на что
большее не пригожусь? Не говоря уже
о том, что в глазах Брижит Бардо и
прочих гринписнутых людей такие,
как я, вообще высвечиваются полными
извергами и садистами. Хотя нашей
сывороткой можно вылечить целую
кучу людей.
Я шла пешком,
потому что живу в двух кварталах от
работы. Это время, которое берет
путь на работу и обратно, полностью
принадлежит мне. И все — даже в
ванной не могу побыть одна — кот
Мустафа пробирается ко мне и
мяучит, боится, что я скроюсь
навсегда под мыльной пеной и его
будет некому кормить.
Справа от меня
аккуратно остановился серебристый
“опель-астра”, и я услышала
знакомый голос:
— Девушка,
поедемте пить шампанское!
Из машины вышел
Вася Шаманов — худой, без бороды и в
грустной одежде: модной, но
купленной не по своему желанию.
Одежда кричала: “Меня купила
Жябка”.
— Я даже не
поздравил тебя со вторым сыном, —
виноватился Шаман, — но если бы ты
знала, какая у меня теперь жизнь…
Вася пнул
блестящим штиблетом острый камешек
и случайно попал в собаку, которой
это не понравилось. Исчерпав
конфликт с собакой при помощи слов
“кыш” и “это не повторится, иди
отсюда с миром”, Вася усадил меня в
машину и закурил.
Я тоже закурила.
Мы молчали, потом
он спохватился и спросил:
— Тебе домой?
Я кивнула. Вася
аккуратно закруглил руль, и мы
поехали ко мне домой. Было понятно,
что Вася очень хочет в гости, и я,
конечно же, пригласила его.
Муж страшно
обрадовался и даже пошел за пивом.
— Шаман, что с
тобой случилось? — спросила я,
отлепляя от юбки Котю и Готю.
Шаман влюбленно
смотрел на детей. Я тоже глянула на
них будто со стороны и осталась
довольна. Неплохие дети.
Тьфу-тьфу-тьфу.
— У меня нет
детей… — полувопросительно сказал
Шаман. — Машка не хочет.
С того самого
арбузного дня я недолюбливала
Жябку, и теперь мне показалось, что
я могу проявить свои чувства.
— А чего она
хочет?
— Драгоценностей.
Шикарную машину. Море тряпок с
дурацкими лэйблами. Ездить за
границу тринадцать месяцев в году,
а лучше — и жить там. Все остальное:
дети, книги, фильмы и даже я не
представляем для нее интереса. Я
только средство для достижения
материальных благ.
— Может, у нее
было бедное детство?
Шаманова прорвало
и понесло, как ветром в спину:
— Бедное? Да ты бы
видела ее мамашу с папахеном! Они и
не заметили никакой перестройки —
как в те времена воровали и жрали в
три горла, так и при новой власти
себя нашли. Даже и не искали — это к
ним все на поклон шли. Драгметаллы
ведь, ты просто далекий от всего
этого человек, не понимаешь!
В комнате что-то
глухо шлепнулось, и через секунду
раздался страшный Готин рев. Я
помчалась в комнату и уже оттуда,
утешая зареванное сладкое
сокровище, услыхала, как вернулся
муж с пивом и радостью от Васиного
визита.
С мужем Вася не
стал обсуждать свою семейную жизнь.
Сказал, что все у них хорошо,
недавно купил жене новую машину, а
сейчас строит дом. Муж деланно
позавидовал, хотя ему совершенно
наплевать на чужие успехи, если,
конечно, речь не идет об успехах
какой-нибудь из наших сборных. Васе
тоже было наплевать, завидует ему
мой муж или нет. Они вдвоем напились
пива до бульканья в желудках и
когда белки глаз у них стали
желтого цвета (“желтки” — сказал
Вася), Шаман решительно направился
к двери.
— Ты же за рулем,
— напомнила я.
Шаман стукнул
себя кулаком по лбу — видимо,
слишком сильно, потому что
застонал, а может, он застонал
оттого, что вспомнил Жябку. Достал
из кармашка мобильный (я бегала
рядом с телефонной трубкой и
говорила, что нельзя быть таким
расточительным) и набрал номер,
надув сразу губы и щеки.
— Сегодня не
приду, — лаконично сказал он, когда
на том конце ответили. И тут же
отключился и просительно посмотрел
на меня.
Я постелила ему на
диване.
Рано утром Котя и
Готя пробрались в гостиную и
слушали, как храпит во сне чужой
дядя Вася Шаманов.
Вот так мы
воссоединились с Шаманом, он снова
стал приходить к нам в гости, дарил
Коте и Готе машинки и пил пиво с
моим мужем. Все как раньше.
Единственное отличие того,
дожябкиного, периода от нынешнего
было в том, что я теперь не ходила к
нему в гости. Он не приглашал, а я не
напрашивалась. Впрочем, мне и так дел хватало:
каждый день из дома на работу — как
в эмиграцию.
Жябка несколько
раз звонила мне и пыталась
подружиться. Говорить мне с ней
было не о чем, и я просто молчала,
выслушивая ее бессвязное
хвастовство. Жябка почувствовала
наконец мое отчуждение и
прекратила попытки.
А теперь Вася
Шаманов попросил меня сидеть с ним
в засаде.
— На кого
охотимся? — спросила я, закрыв за
собой серебряную дверцу “опеля”.
— На жизнь, —
простодушно сказал Вася, включая
скорость. Мы ехали по красивой
осенней улице, прямо рядом с парком,
где мы гуляем с мальчишками. Я
открыла окно, чтобы в машину мог
попасть горький и пряный запах
отживших листьев, прекрасных
собственной смертью.
— Я тебе все равно
расскажу, — смущенно произнес Вася,
доставая одной рукой сигаретку. —
Мы едем к театру, и я буду там
высматривать девушку.
— Ты хочешь снять
девушку? — испугалась я, но Шаман
так засмеялся, что стало ясно — мое
предположение в корне неверно.
Просмеявшись и
закашлявшись, он рассказал мне свою
историю. Я слушала, развесив уши,
словно бассет-хаунд, и параллельно
думала, что завидую Васе Шаманову
из-за его осенней весны.
Месяц назад Шаман
поехал пить пиво не к нам, а в
какой-то другой дом. Куда именно, в
данном случае (да и во всех
остальных) неважно. Важно, что,
напившись пьяным, Шаман решил
позвонить своему другу Семке
Тюльпанову. Поскольку координация
движений была несколько расстроена
алкоголем, Вася набрал не те цифры и
начал просить Семку Тюльпанова у
незнакомой девушки.
— А голос у нее
был, не поверишь — нежный, как…
— Как у соловья, —
предложила я.
— Нет, не то, —
Вася был недоволен сравнением. — Он
у нее как весенний ручеек.
— И что ты сказал
этому ручейку?
— Я сначала
подумал, что это Семкина подружка
очередная, а потом, раза с
четвертого, понял, что ошибся.
Интересно, что она почему-то не
бросила трубку, и мы начали
разговаривать. Обо всем. Она, эта
девушка, — ее, кстати, зовут Полина,
— из одного комплекта со мной. Она
все понимает — и чувствует. По
сравнению с Машкой…
Вася горестно
замолчал на желтый свет и молчал до
следующего светофора.
— В общем, мы
познакомились, и на другой день я
опять позвонил. Она обрадовалась.
Она живет с мамой, хотя, как я понял,
она наша ровесница.
— Ничего
удивительного. Может, разведена.
Вася еще чуть-чуть
поберег тишину, а потом сказал:
— Я ей звоню
каждый день. Узнал адрес через
ментов знакомых, узнал фамилию,
место работы. Только я не
представляю, как она выглядит…
Если бы ты знала, как мне хочется ее
увидеть! Я хорошо представляю себе
ее дом, даже окна, и занавески, и
голос, и привычки, и характер — но
как она выглядит? Загадка!
Вася развел руки в
стороны, и я опасливо покосилась на
руль. Сама я водить не умею —
училась как-то в автошколе, но у
меня не пошло. Только запомнилось,
как мне все время хотелось
показывать сигнал поворота, даже
когда я шла пешком и обгоняла
впереди идущих людей.
Шаман снова
ухватился за руль и продолжил:
— Я знаю, что она
любит сухое красное вино, горные
лыжи и Маргерит Дюрас…
— Неплохо! —
удивилась я.
— А какого цвета у
нее волосы? — патетически вопрошал
Вася. — Глаза? Какая у нее фигура? Я
не могу мечтать спокойно, не зная
этих подробностей!
— Сочини,
придумай, нафантазируй.
— Виртуальный
роман, — горько сказал Шаман. —
Старый я уже для этого.
Воспользовавшись
мечтательным настроением Васи, нас
подрезала “девятка”
легкомысленного цвета. Это привело
Шамана в чувство, но ненадолго.
— Вчера она
спросила: что ты делаешь в субботу?
Может быть, увидимся? А я сразу
сказал — нет, у меня завтра срочная
работа, я не могу…
— Почему? —
удивилась я.
Вася вздохнул и
повернул направо.
— Не из-за Машки,
конечно, просто… Вдруг я ей не
понравлюсь? Или, еще хуже… вдруг…
— Она окажется
старой, толстой и лысой.
— Ты всегда меня
понимала, — Вася снизил скорость и
остановил машину возле
двухэтажного здания с надписью
“ТЕАТРЪ”. Заглушил двигатель и
повернулся ко мне. Я как раз достала
из сумочки сигарету и ждала
Васиного внимания, но он был так
озабочен своей историей, что мне
пришлось самой прикуривать. Шаман
даже не ойкнул.
— Ее зовут Полина,
— кстати, как тебе такое имя?
По-моему, лучше если и можно, то
ненамного… Так вот, Полина сказала,
что сегодня вечером пойдет с
подругами в этот театр.
— У-у, — сказала я.
— Дело и правда ни к черту. В
двадцать семь лет ходить в театр с
подругами, это ты меня прости,
Вася…
Шаман смотрел
затравленно, и мне стало стыдно. Я
перевезла разговор на деловые
рельсы:
— Как ты
собираешься ее опознать?
— Ты говоришь так,
будто она труп, — обиделся Вася. — Я
обязательно ее узнаю — Полина
должна быть маленькой блондинкой,
такой, знаешь, немножко пейзанской
внешности, и у нее будут глаза, как у
Сашки Булкиной.
Сашка Булкина —
это Сандра Баллок. Вася всем
иностранцам придумывает такие
имена — Борис Вылезов (Брюс Уиллис),
Миша Башмачников (Михаель Шумахер),
а про себя говорит, что в Голливуде
он состоялся бы под названием Бэзил
Шамэн. Звучит, кстати, очень даже…
Бэзил Шамэн
грустно смотрел в зеркало заднего
вида. Там хорошо виднелся театръ и
окрестности.
— А если она
все-таки толстая? — спросила я
аккуратно, чтобы не задеть глубокую
рану, нанесенную безответственным
двадцатисемилетним ручейком.
Вася молчал и
делал мне какие-то странные знаки. Я
поглядела в ту же сторону, что он, и
увидела девушку. Она была
блондинка. Невысокая и хрупкая:
если бы кто-нибудь вздумал бы
отправлять ее посылкой, то на
коробке была бы нарисована рюмка и
надпись “не кантовать”. Или
по-французски, несколько более
изящно: fragile.
Девушка была одна
и в рыжем платье. Имя Полина
подходило ей точно, будто ярлык. И
глаза у нее были в точности как у
Сандры Баллок. Вот только… я хорошо
знала эту девушку, помнила ее
двадцать осеней назад, когда мы
были маленькими.
1 сентября на
общешкольной линейке (мутные
воздушные шары; астры, привезенные
бабушкой из сада специально для
меня; капроновые банты в косах,
чересчур сильно затянутых
взволнованной мамой; брат
наблюдает наши сборы презрительно,
и серебристая ребристая пуговка
отпала от его потертого пиджачка;
папа отвлекается на минутку от
книги, чтобы поцеловать меня, и
задевает мою щеку очками; сердце
стучит в горле и одновременно в
голове; высокая прическа и широкие
бедра первой учительницы; белые
ремешки сандалий и серая, ласковая
пыль под ногами; звон колокольчика
и маленькая девочка на руках
огромного сутулого
девятиклассника; запахи —
склеившихся страниц новеньких
учебников, удушливый аромат
ластика, сильный — дерева и
наслюнявленного грифеля, жеваной
промокашки, чужих волос, мела,
зеленой краски, покрывшей
неровными потеками стены) мы
познакомились с Полиной Поляниной.
Правда, пленительное имя? Родители
просто не могли назвать ее
по-другому.
Поля Полянина… Я
помню: мама держала меня за руку, а я
держала в другой руке астры —
лиловые, розовые, сиреневые, белые.
Из-за этих астр мне были видны
чьи-то гладиолусы справа. А за
гладиолусами сияло самое милое
личико из всех, которые я когда-либо
видела в жизни. Прозрачная, как
стрекозиные крылья, кожа, веснушки,
белые зубки и темно-синие глаза. И
черные ресницы, и брови. Как у
Печорина, — думала я теперь. Не
девочка — а вожделенная мною
немецкая кукла Эльза в синем платье
и в сетке для волос.
Я начала
придвигаться ближе к девочке, но
мама шикнула и взяла мою руку
крепче. Девочка улыбнулась мне, и я
почувствовала настоящее счастье.
Чуть-чуть, словно каймой по краю,
мое счастье окружило сомнение:
девочка улыбалась всем.
Как только нудная
торжественная часть закончилась,
нас повели парами в класс. Я
схватила девочку за руку, но она
улыбнулась мне прощально: ее уже
тащила за собой дылда с длинным
носом и красноватыми глазами.
Мама ничего не
заметила, и я пошла следующей парой
с хорошенькой татарочкой Ренатой.
В классе нас
рассадили по актуальному нынче
принципу “мальчик с мальчиком,
девочка с девочкой”. И на этот раз
повезло: величавая Нина Васильевна
кивнула мне и указала на свободное
место рядом с моим ангелом.
— Как тебя зовут?
— шепотом спросила я, когда Нина
Васильевна объявила Урок мира —
первый в нашей жизни и обычный для
1979 года.
Девочка приложила
палец к губам и прилежно слушала
неинтересную Нину Васильевну. Это
были самые долгие тридцать минут в
моей жизни. Как только прозвенел
звонок, я повторила вопрос.
— Я — Полина
Полянина.
Тут же вокруг нас
выросла уже сформировавшаяся
компания девчонок, возглавляемых
давешней дылдой, которую звали
Наташа, хотя этот факт меня
нисколько не взволновал. Все хотели
дружить с Полиной — и время,
проведенное подле нее, так и не
объяснило мне ее секрет. Наверное,
нас всех пленяла ее кукольность и
еще, может, странная любезность,
незлобивость. Я, например, была ей
полным антиподом — любила
злыдничать и привередничать.
Впрочем, и внешне мы с ней были как
дети разных народов: я — черный
чумазенький чертенок, она —
Белоснежка, Золушка и все принцессы
в одном флаконе.
Мальчики тоже
оценили Полину — ей доставалось от
неуклюжих проявлений приязни:
щелчки, тычки и “московский
зонтик” — это когда особо смелый
паренек вздымал указкой девочкину
юбку. Полина никогда не теряла
безупречности: блистательно-белые
плавки выставляли полным идиотом
кого угодно, кроме их владелицы.
Я очень плохо
помню первый год в школе, потому что
он был занят завоеванием Полины
Поляниной. Училась я легко: считать,
читать и писать меня научила мама, а
всем остальным мне все равно не
суждено было овладеть. Подружиться
с Полиной было просто, тем более я
находилась в значительно более
выгодном положении, чем конкуренты. Но я хотела
невозможного: я хотела стать
единственным другом Полины
Поляниной. Единственным, я
повторяю, и лучшим…
И вот тут я
столкнулась с первыми в моей жизни
настоящими проблемами… Былые
трудности я теперь вспоминала с
усмешкой: брат нарисовал зеленые
усы Алисе из моей любимой книжки…
Или мама наругала, обозвала
выпендрюшкой…
Какими глупыми
мне казались теперь эти истории…
Я жила через
дорогу от Полины Поляниной: ее дом
— желтая хрущевка с широкими
дверьми, ее подъезд — с ямой,
которая по весне превращалась в
лужу, и вечной бабушкой на скамейке,
ее окно — с комариной сеткой в
форточке и тонким столбиком
термометра казались мне совершенно
необычайными из-за причастности к
Полининой жизни. Тайно я мечтала
уговорить родителей поменять
квартиру, чтобы
все время быть рядом с моим
божеством.
Кстати, я и виду не
показывала, что для меня означает
дружба с Полиной. Я вела себя так,
будто таких Полин вокруг меня
столько же, сколько собак на
помойке. И при этом каждое утро я
шла в школу мимо ее подъезда,
здоровалась с бабушкой, уже
отбывающей пост на скамейке, и
ждала Полину. Она выходила в одно и
то же время: ровно в восемь часов.
Это называлось:
“Я зайду за тобой завтра?”
Потом мы вместе
шли в школу, и у меня внутри цвели
розы и пели птички.
Длинноносая дылда
Наташа тоже ровно в восемь стояла у
подъезда. Полина беспечно
здоровалась — одинаково со мной и с
нею, и будто забывала о нас на время
уроков.
После школы мы с
Наташей преданно ждали Полину и
потом шли “гулять”. Одной из таких
прогулок я забыла на улице свой
желтый портфель с
картинкой-ромашкой и сменные туфли
в мешочке. Портфель кто-то из
бдительных граждан отнес в милицию,
и меня потом вызывали к директору и
завучу, так что на некоторое время,
к неудовольствию брата, я стала
“девочкой, которая потеряла
портфель”. А он, следовательно, был
“братом девочки, которая потеряла
портфель”. Туфли в мешочке, кстати,
так и не нашли.
Полина Полянина
никогда не приглашала нас к себе
домой. И не приходила в гости ко мне
— хотя мама и папа много раз
предлагали мне это. Я хорошо
запомнила ее родителей. Они были
намного моложе моих. Отец — офицер,
высокий, и от него вкусно пахло
одеколоном. Мать — красивая,
светловолосая, с ямками на щеках.
Полина была одна-единственная дочь
на всю квартиру, как я тогда
говорила маме. Мама смеялась.
Как-то раз (это
было зимой, под Новый год) я
довольно близко подошла к заветной
черте, проводив Полину прямо до
черной клеенчатой двери,
украшенной серебристыми шляпками
гвоздей и цифрой 7 на недоступной
высоте.
— Ну ладно, —
протянула Полина. — Мне пора.
И захлопнула
дверь прямо перед моим желтым
портфелем.
Я шла домой
грустная и пинала перед собой
портфель. Он ехал прямо по
заснеженной колее, а руки я
спрятала в карманах. Мама и папа
смотрели на меня из окна и смеялись.
На душе было черно и беззвездно,
словно на небе.
Полина набирала
очки: ее выбрали командиром
звездочки, и она победила в
нештатном опросе девочек, которым
задали всего один (Самый Главный)
вопрос — С кем ты хочеш дружить? (хочеш,
а не хочешь — без мягкого знака
на конце и с твердой конкретикой).
Мы с Наташей тащились в позорном
арьергарде: меня считали выскочкой,
а ее — некрасивой. Это сблизило нас,
и к концу второго класса мы
подружились. Наташа часто бывала у
меня, а я — у нее, и мне нравилось,
как она играет на пианино. Полина
Полянина не играла на пианино, она
любила кукол и мягкие игрушки.
Поэтому я тоже стала играть
куклами, а мама щупала мне лоб и
странно смотрела на папу.
— Окончишь год на
пятерки — буду уважать, — сказал
папа, наблюдая за моими
приготовлениями к школе. Я гладила
ленточки утюгом и сожгла их, так что
они покоричневели и оплавились. На
противный запах прибежала мама и
отобрала у меня утюг.
Коричневое платье
с пролоснившейся юбкой, белый
фартук (простой, а у Полины
Поляниной был кружевной —
несбывшаяся пошлая мечта), белые
воротнички и манжеты. Красные
холодные руки. Худые ноги в
гольфиках (у Полины были гольфы с
бомбошками). Желтый портфель бьет
по ногам. Я иду последний раз во
второй класс. Будет прощальная
линейка, раздача новых учебников, и,
самое главное, объявят оценки.
У меня две
четверки. Физкультура и рисование.
Рисование — это вообще сплошная
депрессия. Учительница показывала
мои рисунки в классе со словами: “А
вот так рисовать нельзя”. У меня
получались грязные мазки, неровные
контуры при общей неудачной
композиции и, главное, нулевой идее.
До сих пор я сохранила некое
преклонение перед художникам
(причем не перед теми, которые
Веласкес с Эгоном Шиле, а перед
теми, которые в сквере по сто рублей
продают лебедей в пруду и теток с
длинными волосами: зато — холст,
масло).
У Наташки — все
пятерки. Круглая отличница. Ну хоть
в чем-то человек да круглый.
Полина — тоже
отличница. Все поздравляют ее, все
собрались рядом с гипюровым
фартучком. Я в стороне, грустная.
Теперь папа не будет меня уважать.
Круто
развернувшись, словно
военнослужащий, я ухожу домой. И
слышу, как чудо:
— Подожди,
пожалуйста!
Полина! Светлые
волосы лежат на плечах, атласные
банты приколоты шпильками, они
абсолютно декоративны, и это так
по-взрослому. Мне стыдно своих
тугих черных косичек.
— У меня день
рождения в субботу. Двадцать пятого
мая. Приходи.
Не приглашает —
велит. Но я таю, забыв про четверки.
— Во сколько? —
даже не так. — Ко скольки?
— Да все равно, —
улыбается Полина Полянина. —
Приходи в любое время.
— Я в два буду, —
говорю. И ухожу, чтобы не скакать от
радости, умаляя свое достоинство.
Зато маме и папе
досталось от моего счастья… Я
прыгала по комнатам, исполняя
сложные танцевальные движения, и
орала на весь дом, так что брат
сказал:
— Подумаешь, к
какой-то Польке на день рождения
пойти — сколько шуму!
В пятницу утром
мама озаботилась моим внешним
видом.
— Как же ты
пойдешь на день рожденья! У тебя
ведь и платья нет приличного.
Недолго
посовещалась с папой в комнате, они
там чем-то шуршали, потом мама вышла
ко мне и сказала:
— Одевайся, мы
едем в магазин.
Хорошо помню ту
нашу поездку: солнечный майский
день, сильно пахнет цветущей
яблоней, троллейбус, словно
вежливый жук, ползет по улице и
шевелит усами-штангами. Мы с мамой
важно заходим в детский мир, и она
просит усатую тетеньку-продавца:
— Покажите платья
на восемь лет.
Странно звучало:
будто я стану это платье носить
восемь лет…
Продавщица
бросила на прилавок два платья:
одно я сразу отвергла — из-за
поросячьего цвета и рисунка в виде
плохо проштампованных клоунов,
изображающих натужное веселье. А
вот второе было очень даже ничего —
и мама одобрительно щупала
пальчиками ткань.
Платье было точно
того же оттенка, как у взрослой
Полины Поляниной, пока она стоит у
театра, перед нами с Шаманом, и я
вспоминаю детство и первую любовь.
Потому что любовь первая — это не
обязательно мальчик, может быть и
девочка, и книга, и собака… Если не
подходить к этому с порочным умом,
пошлыми мыслями и долгим жизненным
опытом, то поверить в такую любовь
— легче пуха и пера.
Так вот, платье
было того же цвета, что у обожженной
глиняной вазы родом с греческого
острова, того же цвета, что бывают
ржавые борта заброшенных яхт,
перламутровые спинки тараканов,
вареная сгущенка или потемневшие
от времени, а когда-то белые буквы
написанные мелом на гараже в
зарослях черемухи. Это был цвет
помады немолодых и уже спокойных
поэтому женщин, цвет бурой земли в
деревне, цвет кабачковой икры,
пламени, кирпичей, старого дерева,
цвет жизни и дорога к смерти — путь
от красного к коричневому.
Терракота.
И белый кружевной
воротничок.
— Очень мило, —
сказала мама. И купила платье. Я
сама несла пакет из грубой бумаги,
перевязанный бечевкой.
На выходе из
магазина мама шлепнула себя
ладонью по голове и развернулась.
— Подарок для
Полины забыли, — пояснила она.
Мы пошли в отдел
игрушек, и я мужественно молчала,
хотя мне хотелось иметь все — и
грубую пластмассовую куклу с
тревожным выражением лица, и
чебурашку из кудрявого меха, про
которого мама сказала, что он
страшней войны, и настольную игру
“Кто первый?”. Я молчала. Мы
выбирали подарок для Полины.
Мама взяла с
прилавка игрушечного собачонка —
белого в черных и рыжих пятнах.
Посмотрела в пластмассовые глаза и
вздохнула.
— Полина любит
мягкие игрушки, — быстро сказала я.
— Я знаю, ты
рассказывала, — мама посмотрела на
ценник, приколотый булавкой к боку
собачонка, и сказала: — Этот собак
очень дорого стоит, но Поля — твоя
лучшая подруга, пусть ей будет
такой подарок.
Дома мы упаковали
собачонка в полиэтиленовый пакет, и
я долго не могла уснуть —
предвкушала.
Наутро примчалась
бабушка из сада — с огромным
букетом сирени. Я погрузилась в
душистую пену цветов и, только
набрав побольше запаха в нос,
вернулась обратно.
Вся семья
провожала меня у дверей, мама
смотрела как-то грустно, а может,
мне и показалось.
С букетом под
мышкой я шла по улице, прижимая к
груди мешок с собачонком.
Вот заветный дом и
ласковая глухая бабушка на
скамейке. Я открываю тяжелую дверь,
которая скрипит уже по-летнему, и
захожу в подъезд.
Первый этаж, окно,
незнакомые щербинки под ногами,
почтовые ящики с цифрами,
написанными масляной краской,
второй этаж, окно, третий…
Черная дверь с
круглыми шляпками гвоздей и цифра
семь наверху. Я нажимаю на кнопку
звонка. Его голос суров:
— Бип! —
открывайте, пришел кто-то важный.
Тишина. Наверное,
не слышат — заняты подготовкой: я
знаю, сколько труда стоит
приготовить вкусную еду и накрыть
на стол; мама после гостей всегда
падает на диван и говорит:
— Меня не трогать.
Я еще раз нажимаю
на кнопку и слушаю “бип”. Мне снова
никто не открывает.
Через пять минут
до меня доходит страшное: Полины
нет дома!
Тут же успокаиваю
себя: может, побежала за газировкой?
Спускаюсь на один
пролет и жду возле окна. Сирень
тяжелая, и я кладу ее на подоконник.
Руки вспотели от полиэтилена, и я
пристраиваю подарок рядом с
букетом.
Наверху хлопает
дверь, и ко мне несется,
приближаясь, собачий лай. Кто-то
идет гулять с собакой.
Собака —
маленькая, с вислым животом: у нее
недавно были щенятки, сразу видно.
До смешного похожа на Полинин
подарок. Я инстинктивно прячу его
за спину.
— Девочка, —
ласково говорит мне собакина
хозяйка — невысокая дама в
родинках на лице, — ты кого ждешь?
— Полину из
седьмой.
— Ты знаешь, я
видела, как они утром уезжали на
дачу всей семьей. По-моему, тебе не
стоит ждать — вряд ли вернутся
раньше воскресенья. Какая чудная у
тебя сирень…
Я киваю и не могу
пошевелиться.
Потом все
помнится уже не так точно. Кажется,
я пришла домой в рыданиях,
размахивая букетом, словно веником,
родители сначала испугались, а
потом папа сказал, что твоя Полина
— дрянь хорошая, я кричала: не смей
так про нее говорить, ты ничего не
знаешь!
Собачонок,
нелепый в своем полиэтилене,
грустно сидел на пианино, я плакала
так, что мне даже стало больно…
Полина так и не
появилась — не позвонила, не
пришла, никак не объяснила свой
поступок. Меня увезли на дачу, а
потом — в Ялту, и Ласточкино Гнездо
немного вылечило мои страдания.
Мы встретились
наново: уже в третьем классе. Полина
была такой же улыбчивой, и кажется,
она обрадовалась мне. Я села за
соседнюю парту — с Наташей. Вряд ли
мы сказали с Полиной Поляниной еще
хотя бы два слова друг другу, и она
явно не понимала, в чем причина
моего холодного, словно мороженое,
отношения.
А еще через год мы
переехали, и родители перевели меня
в другую школу.
Да, и еще: я так и
не надела больше ни разу то рыжее
платье, и мама отдала его кому-то из
моих двоюродных сестриц.
Все это я
вспомнила за несколько минут, сидя
в Васиной машине, пока Полина
стояла на улице одна — теперь она
была в платье тогдашнего цвета. К
ней бежали две подруги: одна
толстенькая, в очках (Вася смотрел
на нее с растущим ужасом), а другая
— большеглазая и славная, такая
черненькая.
— Полина, —
закричала толстушка, — мы опоздали,
это из-за Польки!
И она толкнула
укоризненно черненькую.
— Из-за Польки? —
шепотом спросил Вася. — Их что —
две Полины?!
Я расхохоталась.
— Выбирай любую.
Полина Полянина
оглянулась и посмотрела прямо нам в
лица. У нее что-то щелкнуло в глазах,
она улыбнулась и пошла к машине.
Подружки смотрели на нее с
недоумением, а Вася — с таким же
недоумением, но на меня.
— Лучше
черненькая, — успела я шепнуть
Васе, а Полина открыла дверцу и села
в машину.
— Здравствуй, —
сказала она любезно и с интересом
глянула на богатого по всем
признакам Васю Шаманова. — Как твои
дела?
Я рассказала
коротко, как мои дела, а Полина
сообщила, что им с подругами нечего
делать сегодня, и можно всем вместе
поехать в ресторан — отметить
встречу. В театр они пошли совсем уж
от безделья, объясняла Полина,
извиняясь. При этом она
обстреливала Васю глазами.
Мы согласились, но
у Васи на лице застыло странное
настроение.
Девушки
запрыгнули на заднее сиденье.
Толстушка чирикала по-воробьиному,
Полина эффектно откидывала волосы
за спину, а брюнетка молчала.
Я нашла, что в
детстве Полина была гораздо
красивее. И еще — ей не шел
терракотовый цвет.
Вася остановил
машину возле итальянского
ресторана.
— Слишком много
девушек для вас одного, — сказал
брюнетка и смутилась. А Вася
оглянулся к ней так резко, что все
застыли и замолчали.
— Полина? —
спросил он.
Брюнетка открыла
рот, а потом улыбнулась всем лицом
сразу.
— Вася? Ты
все-таки решил встретиться?
Голос у нее был
нежным и звонким, как у
мультипликационной принцессы.
Толстушка и
Полина Полянина удивленно смотрели
на подругу, а я сказала им:
— Девушки,
пойдемте в ресторан и выпьем
хорошенько, а эти двое пусть поищут
себе какое-нибудь другое место.
Шаман поцеловал
мне руку, пока толстушка и Полянина
выбирались из машины, неэлегантно
ерзая попами по сиденьям.
Домой я собралась
ехать в двенадцатом часу. С
толстушкой — ее звали Вера — мы
почти подружились и договорились
встречаться. А моя первая любовь —
Полина Полянина посидела с нами
совсем недолго и ушла — ей нужно
было собираться на дачу с
родителями.
На улице, несмотря
на осень, стало совсем тепло, и мне
казалось, что мое дыхание
прохладнее воздуха. Я курила
сигарету на ходу и выбросила ее
только у собственного подъезда.
Муж открыл дверь
сразу же после звонка и
взволнованно смотрел на меня.
— Ты где гоняешь?
Васька звонил два часа назад,
сказал, что ты — лучшая. Это в каком
смысле? И еще Маша звонила, просила
передать Шаману, что подает на
развод. Что я должен думать?
Я засмеялась и
заикала.
— Шаман нашел
любовь всей жизни. И это не я, не
волнуйся.
В коридор
выбежали две маленькие фигурки в
пижамах:
— Мама, мы без
тебя боялись, что ты насовсем ушла!
Я поцеловала Котю
и Готю и отправила обратно, спать.
Муж смотрел на
меня пронзительно, а потом,
спохватившись, сказал:
— Да, ты же самое
главное пропустила: Хаккинен слил,
Шумахер — чемпион!
И обнял меня со
всей страстью и силой болельщика.
Тюильри
Вчера вечером мы
пошли гулять. Только вечером и на
улице получается какое-то общение,
а дома мы сразу погружаемся в
телевизор и смотрим фильмы — один
за другим. Аппетитные яркие
коробочки со свежими голливудскими
изделиями отнимают те самые часы,
которые семейные психологи
рекомендуют тратить на всякие
обсуждения и прочее. Потом придет
ночь… С утра муж умчится на работу,
а я сяду за стол и буду изображать
из себя комнатного лингвиста.
Я пишу
диссертацию. Зачем мне это надо, не
знает никто. В том числе — я сама. Но
пишу, потому что мне нравится. Также
мне нравятся наши телевизионные
бдения и выдуманные недавно
вечерние прогулки.
Вид улиц, по
которым мы гуляем, так постоянен,
что на календаре может оказаться
любой месяц — от октября до апреля:
несвежий тающий снег, угрожающие
сосульки на карнизах (муж
оттаскивает меня в сторону — что за
привычка ходить под самыми
крышами!), черные ветки деревьев,
похожие на длинные косматые волосы.
Деревьев, впрочем, мало — в
основном попадаются столбы и
заброшенные краны. Наш город почти
прекрасно уродлив. Я не люблю его
улицы — одинаково грязные зимой и
летом, не люблю его суровые
постройки и памятники, похожие на
маньяков (в большинстве случаев
маньякам и поставлены — но речь не
о том, и не жаль, что так…). Мне
ничего здесь не нравится. Хотя это
мой родной город. Колыбель, можно
сказать.
Вот улица с бодрым
названием 8 Марта. Напротив
перекрестка, который мы пересекаем,
на днях убили троих человек.
Поэтому здесь теперь выставлен
пост милиции. Как будто убийцы
такие идиоты, что все время будут
сюда возвращаться. К месту
преступления. Впрочем, в
голливудских фильмах так иногда
бывает.
Мимо двухэтажных
домов идет пожилой пьяный человек.
На руке у него намотана веревка, к
которой привязан пушистый щенок
колли. Пьяницу качает весенний
ветер, и веревка впивается в шею
собаке.
Через несколько
шагов пьяница падает в грязный
сугроб.
— Надо что-то
делать, — говорю я мужу.
— Что?
— Ну, я не знаю —
он ведь замерзнет. И собаку жалко.
Щенок игривый, ему
хочется бежать, но он не может
пошевелиться, скулит. Пьяница
вольготно лежит в сугробе и храпит.
От него летит тяжелый смурной
запах, которым, кажется, можно
отравиться.
Муж пытается
поднять пьянчужку. Щенок радостно
подбадривает его действия лаем.
Пьяница что-то бормочет и встает, но
тут же падает заново.
По улице 8 Марта
едет милицейская машина. Я машу
руками, и машина останавливается.
Из нее выглядывает нелюбезная
физиономия.
— Что тут у вас?
— Это у вас тут, —
горячусь я. — Он же замерзнет.
Милиционер
неохотно выпрыгивает из машины и
идет к нам неспешно, будто
Шварценеггер в Каннах. Поднимает
пьяного бедолагу и пытается
повести его в машину.
— А собака? —
спрашиваю я.
— С собакой
нельзя.
— Тогда и его
оставьте.
Муж и милиционер
смотрят на меня одинаково, их сплел
в косу мужской шовинизм. На лицах
четко читается комментарий в одно
слово: дура.
Милиционер
пожимает плечами. Той же
расслабленной походкой миллионера
запрыгивает в “коробок” и с
дрязганьем уезжает. Миллиционер.
Лягушонка в коробчонке.
Муж открывает рот,
но я успеваю сказать первая:
— Зато этого
бедолагу не будут бить валенками с
песком и не ограбят в вытрезвителе.
— Зато он сейчас
замерзнет.
На мое и свое
счастье, пьяница внезапно приходит
в себя, целует щенка в
подвернувшуюся меховую часть и
встает, затягивая песню из
репертуара Зыкиной (или Земфиры?).
Его качающаяся фигура медленно
скрывается в темном облаке улицы
Радищева, щенок бежит рядом и
пытается лизнуть хозяина в красный
и пористый нос.
А вот в Тюильри
сейчас можно сидеть на тоненьком
стульчике, который упирается
ножками в песок, расчерченный
голубиными лапками. Там уже клумбы
в рабочем состоянии, и люди ходят
без шапок. Пахнет свежевыбритым
газоном. Японцы чирикают и снимают
друг друга на фоне музея Д’Орсэ и
фонтанов. Лица и даже улыбки у них
неподвижные, поэтому, когда в
родном Токио или Кобе пленку
напечатают, японцы будут выглядеть
так, будто их напросто смонтировали
с разными достопримечательностями
(“Красиво”, — скажет Тетцуя).
На скамейке спит
студент из Германии. Почему студент
и из Германии — непонятно, но
понятно, что он из Германии и
студент.
Теплый денек.
Дым сигареты уплывает сквозь ветки
какого-то дерева, из тех, что у нас
не растут и никогда не вырастут, как
грудь у топ-модели.
Можно целый день
сидеть на стульчике и говорить
самой себе слово на птичьем языке —
тюильри, тюильри, тюильри.
Тюильри
придумала Екатерина Медичи — ей
захотелось другой резиденции для
себя, но чтобы неподалеку с Лувром.
Ах, короли и королевы, все-то вам… И
вот получился чудесный замок, а при
нем — парк. Потом Генрих IV (тот, что
с королевой Марго?) построит здесь
оранжерею, а при Короле-Солнце
(который — государство) знаменитый
Ленотр разобьет французские сады,
заведет восьмиугольный бассейн,
клумбы, террасы и посадит деревья в
шахматном порядке. Потом замок
сгорит…
Я зеваю и
закрываю путеводитель, заложив
страницу травинкой.
Медленно встаю и
плетусь вдоль деревьев, как
усталая, напитавшаяся солнцем и
оттого счастливая ослица.
Тюильри,
тюильри, тюильри.
На днях нашла
возле своего дома новый магазин —
странное название и непривычные
витрины прилепили меня, как
пластилин — битое стекло. Я пошла
внутрь — к источнику крепкого
восточного запаха благовоний и
сандалового дерева. Над головой
раскачивалась бамбуковая звучалка,
а прямо по курсу бычились
перуанские уродцы из глины и
керамики. Кожаные браслеты с
тиснением, заколки и броши из
калибасы, ловушки для плохих снов,
которые нужно повесить перед
форточкой, китайские красноперые
колокольчики, тяжелые индийские
цепи состарившегося металла,
тканые сумки, тарелки с
иероглифами, нефритовые черепахи,
соломенные вазы, мандала из Непала,
тайские флейты и тибетские свитки,
кольца с рунами и браслеты с
мантрами. Я загрустила от изобилия
и стала рассматривать чайник в виде
тыквы и чашку в виде стула.
— У вас есть
желание?
Невысокий
продавец стоял рядом и заглядывал
мне в глаза.
— Все мои желания
уже давно сбылись, — печально
объяснила я.
— Если вы
встанете справа, — он показал, как я
должна встать под бамбуковой
звучалкой, — и загадаете желание,
оно обязательно сбудется.
— Я могу загадать
только одно желание — чтобы у меня
появилось желание и не сбылось бы
сразу. Чтобы помечтать спокойно.
Продавец
посмотрел на меня с уважением и
сказал:
— Пойду запишу.
Вернулся через
минуту и предложил робко:
— Может, вам
съездить куда-нибудь? Бхактапур,
Манила, остров Пасхи?..
— Там тоже все
сбывается.
— Круиз в
Антарктиду на атомном ледоколе?
— Холодно и
дорого, и не хочу.
— Тогда — только
на тот свет, ничего что я так
откровенно?
— Ничего, если я
куплю вот этот чайник?
Вечером мы
смотрим очередную попытку Брюса
Уиллиса оправдать свои ореховые
миллионы. Я предсказываю сюжет, муж
морщится от неловкости за Брюса,
когда тот плачет по сюжету,
сокращаясь мышцами лица. Я
завариваю чай в новом тыквенном
чайнике и показываю мужу, какой в
нем получается красивый цвет
напитка. Муж благожелательно
кивает. Я засыпаю на диване за
полчаса до финальных титров: пустая
чашка с присохшими чаинками — на
полу, кот свернулся розочкой в
ногах, мешает вытянуться.
Будто в
нравоучительной сказке
скандинавского происхождения— а
что будет с человеком, если все его
желания сбудутся?
Хочешь новый
комодик? Кольцо с перидотом? На.
Хочешь выйти
замуж за самого лучшего — иди
расписывайся.
Хочешь, чтобы кот
не гадил на ковер — а он и не гадит.
Ходит в горшок и никогда рядом.
И так во всем.
Старушенция с
соседнего балкона говорит
народными мудростями:
— Переплюнь —
ишь, заелась, жизнь ей мед. Погоди,
Бог тебя накажет за такое
довольство. Не хвались — наоборот,
говори так: у меня, мол, все как у
всех. А то сглазит кто.
Дак ить, бабуля,
меня уже и так сглазили, потому что
мечты сбываются прежде, чем я их
распробую, прежде, чему решу — хочу
— не хочу? могу — не могу?
Я выигрываю в
лотереях, в разных конкурсах, где за
обертки от батончиков дают
пылесосы, а за бутылочные крышки —
поездки в Евродиснейленд. Однажды я
выиграла автомобиль “Жигули” и
теперь на нем езжу, потому что права
получила с первого раза. Все
магазины моего некрасивого города
работают в удобные для меня часы, я
всегда получаю офигительные скидки
за границей и лучшие места в
ресторанах, и я не помню, чтобы
когда-то кого-то хоть сколько-то
ждала.
У меня самые
лучшие прически, безупречные вещи,
и я ни разу не сломала ногтя, хотя в
это трудно поверить.
Мне тридцать три
года, но этого не знает даже муж —
потому что не видно. Мое лицо белое
как сахар и гладкое, как галька. У
меня длинные ноги, и я никогда не
делаю депиляцию — незачем.
Я преподаю в свое
удовольствие, пишу диссертацию на
тему, которая мне интересна,
объездила двадцать шесть стран и
все континенты, кроме той самой
Антарктиды.
Вот так — и при
всем этом я довольна своей жизнью в
некрасивом уральском городе, и
прогулками по 8 Марта, и
голливудской экспансией (хотя
иногда мне снятся совсем другое —
например, как я курю на траве в
Тюильри, притом что в жизни я
никогда не курила и даже не знаю,
как правильно это делать). Я
довольна оттого, что эти факты
обещают некое равновесие, то есть я
могу — хотя бы предположительно —
быть чем-то недовольна. И
следовательно — чего-то желать…
Однажды было
иначе. Самая страстная мечта пришла
ко мне кварту от века назад. Пришла
по-честному — чтобы не сбываться,
мучить призрачными образами и
пестовать воображение, которое
росло во мне, будто кактус в горшке.
Сейчас кактус цветет ярко и
многозначительно, а в детстве был
виден лишь крошечный колючий
холмик, круглившийся над землей.
…Тоже Урал,
только южный — и оправдывает свое
название жарой, сухим воздухом,
телегами, на которых важно лежат
темно-зеленые с желтыми
проплешинами арбузы. Арбузы здесь
едят так — разламывают сочную
твердокорую ягоду и выедают ложкой
сердцевину, остальное выбрасывают
и вытирают о штаны липкие пальцы.
Река Орь — на диво чистая и быстрая,
и еще Урал, Яик. Кто-то успел
рассказать мне, шестилетней, что
здесь утонул Чапаев, и теперь я ищу
его под водой, осторожно ступая
ногами по мягкому, опасно
неизвестному дну. Чапаев — мой
герой, первая любовь.
К Уралу мы едем
трамваем — он совсем другой, чем в
моем городе, — прямоугольный, и
двери закрываются, словно в купе
поезда. На берегу реки, возле
понтонного моста (пяткам горячо), —
заросли лиан, и я освобождаю от их
цепких объятий “хорошие”
кустарники.
Здесь все
по-другому: мороженое продают на
вес — по сто или сто пятьдесят (это
если с горкой) граммов, здесь в
двери булочной всегда качается на
ветру марлевая занавеска, а на
полках местятся неведомые
Свердловску пирожные “минутка”.
Здесь мама снова превращается в
маленькую девочку и объясняет
бабушке смысл каждого своего шага.
Здесь большой красивый дом,
выкрашенный мятно-зеленой
краской, сарай с диванчиками и
полочками, столярная мастерская и
сад, где растут яблони, вишни,
клубника и мои любимые помидоры,
которые я рву полузрелыми с грядки,
и потом мою в кадушке, и ем под
бдительным взглядом из окна:
бабушка контролирует мои действия.
Помидорные кусты,
отмеченные бинтиками, трогать
нельзя — это на рассаду. Вишневые
кусты усыпаны проклеванными
птицами красно-зелеными ягодками.
На земле — черная и мокрая змея
шланга (в немецком прозвучало бы
тавтологией: змея = die Schlange).
Низенькие фонтанчики воды в
огуречнике, где колючие широкие
листья и ярко-желтые, мохнатые
цветы. Кушетка и гамак под
яблоней-ранеткой (на каждом
сахарном яблочке — коричневый
шрамик червячного укола). Мама
непрерывно белит в доме потолки.
Вот тут и родилась
моя первая, самая сильная,
абсолютно несбыточная — и оттого
единственная мечта.
Было так. Моего
брата решили обучить чтению. До
праздника под названием “первый
раз в первый класс” оставалось
всего два месяца. Мама усаживала
брата за стол и раскладывала перед
ним “Приключения Чипполино” —
ярко-синий том, на обложке которого
улыбался лукавый лукоголовый
паренек.
Брат не желал
учиться. Ему больше нравилось
плавать в прохладных водах Ори,
ловить рыбу с дядей Мишей и
запускать воздушного змея с
двоюродным Женей (который теперь
живет в Рио-де-Жанейро, но это не
важно, хотя и будоражит кактус). В
общем, он хотел вкушать радостей
лета, а вместо этого мама тыкала его
носом в Чипполину и говорила:
— Читай!
Стол, за которым
мучили брата, стоял в бабушкиной
комнате. Прохладная, с
темно-красными ковровыми
дорожками, расстеленными по
диагонали, с черным трюмо, на
котором стояли палехская шкатулка
(в ней — шпильки, сцепившиеся по
трое на багровом бархате) и
мраморный лебедь, с часами, что
откашливались перед боем, комната
всегда была идеально чиста, будто
бы находилась в вечном ожидании
неких важных гостей. Ни под ковром,
ни под кроватью не могли бы найтись
пыль, грязь или серые разводы плохо
вымытого пола… Окна невидимы от
чистоты, шторы скрипят от крахмала.
Меня никто не
заставлял читать — шесть лет, время
у мамы еще было. Наверное, именно
поэтому я сидела напротив брата с
раскрытым ртом и мятыми ленточками
в косицах (хорошо помню свое
отражение в черном трюмо) и вместо
него запоминала буквы.
Когда брат
только-только начал постигать
читейные премудрости, я открыла
закономерность чередования
гласных и согласных, и это открытие
пробудило во мне веру на долгие
годы.
Я читала,
скрывшись в сарае, пока мои
подружки (Лиля из соседнего дома и
Ирка с Электриков, у нее все крыльцо
было увито диким виноградом —
мелким, ярко-зеленым, будто
консервированный горох, и горьким,
запоминающимся) играли в
“колечко” и “вы поедете на бал?”.
Читала, когда брат с двоюродным
Женей ловили кузнечиков и смотрели
им крылья — бледно-розовые или
голубые, но всегда беззащитных
оттенков. Читала, даже когда
бабушка теряла терпение и повышала
голос — не намного, но повышала.
Сарай-то не
соответствовал своему
полуругательному названию — он был
как домик, уютный, и по бабушкиной
привычке — идеально чистый, с
натертыми половицами, в общем, дай
Бог некоторым такой дом вместо их
сараев. Там было две комнатки,
коврики на полу, окошки и полочки
над диваном. Я жила на диване. На
полках хранились мамины школьные
тетрадки с пятерками,
собственноручно переплетенные
дедом журналы “Крокодил” и
“Работница” и книги. Старые,
детгизовские, мамины.
(Несколько лет
спустя, когда я уже осознанно
читала и пыталась мыслить, мы с
мамой стояли в том Городе на
остановке и ждали прямоугольный
трамвай. Был какой-то непривычно
ветреный для тех лет и осеней день,
и, резко проследив за маминым
взглядом, я вдруг остро — и уже
навсегда — вместе с ветром
почувствовала ее детство, которое
прошло в Городе. Как знать, может
быть, на этой самой остановке она
однажды стояла с подругами или
мечтала на той вот улице… Это было
такое здоровское и сильное чувство
сопричастности, что я не стала
говорить об этом — мама не поняла
бы меня, и потом: не все нужно
объяснять.)
Первые после
“Чипполины” книжки я не помню —
наверное, как у всех — Лев Толстой
про пожарную собаку, сказки Бажова
с непонятным словом “робята” (оно
будило смутные подозрения в
грамотности автора), случайно
затесавшаяся “Мать” Горького,
которую я честно прочитала и не
много поняла… Моя книга искала
меня, а я — ее. И мы наконец-то
встретились.
Эпилог лета. Для
брата уже куплены волнительные
школьные принадлежности — желтые
тетради, ручки, карандаши,
ярко-синяя стирательная резинка и
клейкая бумага, которая
восхитительно пахла знаниями. Я
завидовала, как могла, и скрывала
это тоже, как могла.
Мама уехала в
город одна, что бывало крайне редко,
и мы с братом слонялись по саду,
бабушка припахала нас прополоть
какие-то грядки, что нас, впрочем, не
сильно расстроило: вечером мы
должны были сесть в поезд и уехать
домой. Запах расставания плыл в
воздухе грустного вечера, не
теплого, но ароматного: мясистые
мальвы вставали плотной стеной,
будто не хотели нас отпускать.
— Пойдем сок пить,
— сказал брат и независимо
побренчал в кармане двумя
десятикопеечными монетами.
Бабушка отпустила
нас легко — у нее и так было дел
невпроворот: с собой собрать
варенья (вишневое — с косточками и
без, клубника, крыжовник), соленья,
сдобнушек — самых вкусных на свете
печененок, только они и могли
соперничать с зелеными помидорами,
наконец, тех самых помидоров,
только уже спелых: желтых, розовых,
“пальчиков” и диковинного сорта
“бычье сердце”, которые особенно
отмечал мой папа. А еще накормить
все семейство, проследить, чтобы не
забыли ничего, и вымыть полы во всем
доме, и полить огурцы… Фу-у-у.
В общем, бабушка
занималась делами, а мы с братом
шагали в овощной магазин, на вокзал.
Далекий путь — мимо
дикосмородиновых кустов, на ягоды
которых никто не зарится, мимо
пыльной собаки, резвившейся с
изглоданною костью, мимо белых
гипсовых заборчиков, чужих
почтовых ящиков и розовых кустов.
Две разнополые Красные Шапочки,
изнемогающие от жажды и в поисках
приключений. Приключений не было —
и слава Богу. Мы молча и серьезно
дошли до цели.
Овощной магазин
тонул в запахе прохладной
плодородной земли, мокрой луковой
шелухи и грубо оторванных
морковьих волос. Мы пробрались
между занозистыми ящиками с
картошкой и свеклой, и брат
деловито подал монеты толстенной
продавщице с грязными руками и
креольскими серьгами в набухших
ушах. Мочки висели почти до плеч,
дырочки стали противными щелями.
— Никогда не буду
протыкать уши, — доверительно
шепнула я брату, и он покраснел,
опасаясь, что продавщица услышит.
Она не услышала.
Два граненых
стакана с пенящейся жидкостью,
налитой при нас из замечательного
стеклянного конуса, стояли на
прилавке, и я бережно взяла один из
них.
Бемс! Стакан
выскользнул у меня из рук и
шлепнулся оземь, как царевна-лебедь
из сказки! Будто сейчас, вижу
светло-серый в белую крапинку пол,
крупные кривые осколки и кляксу
томатного сока — ярко-красную,
словно артериальная кровь.
— Не
расстраивайся, девочка, — бывает, —
сказала добрая продавщица, и мне
стало стыдно вдвойне. Брат моргал и
не знал, что делать. Потом опомнился
и дал отпить половину, пока
продавщица собирала с пола осколки,
отказавшись от моей помощи. Нет
нужды говорить о том, что платье мое
было залито соком, будто кровью, —
удивительно, сколько жидкости
вмещает простой стакан. Теперь и от
бабушки влетит…
Обратно мы шли
медленно, платье высохло и
выглядело еще более жутко. Брат
держался чуть в стороне, и я не
могла его винить — ведь по щекам у
меня катились слезы. Мне было так
обидно и стыдно…
Мама уже
вернулась, мы слышали ее веселый
голос из сада. Брат сразу же ушел в
дом, а я села на лавочку и начала
всхлипывать немного напоказ.
Мама побледнела и
схватила меня за плечо.
— Я разбила
стакан, — плакалось мне. — С
томатным соком.
Она улыбнулась и
прижала меня к себе сильно-сильно.
Потом сказала:
— Иди умойся и
переоденься (тут мама оглянулась
немного опасливо в сторону огорода,
откуда доносились командные
интонации бабушки), потом я тебе
кое-что покажу. Гораздо лучше
томатного сока.
Я побежала в дом и
уже через прикрытое сеткой окно
ванной видела приближающийся
сиреневый крепдешин бабушкиного
платья.
Когда я вышла на
улицу — чистенькая, в отглаженном
сарафане (самую чуть зареванная,
так что бабушка ничего не заметила
— ура!), мама открыла сумку и дала
мне толстую, будто буханка, книгу.
На обложке были
нарисованы четыре очень красивых
человека в шляпах с перьями и
коротких развевающихся плащах.
— “Три
мушкетера”? — спросила-прочитала
я.
— Купила в городе
— бывают же чудеса, — объяснила
мама бабушке свое приобретение, и
та качнула одобрительно красивой
седой головой. Купить хорошую книгу
в магазине в те времена было так же
невозможно, как ботинки или
колбасу. Нужны были знакомства,
блат, связи. У мамы с папой ничего
этого не было, и тут вдруг — “Три
мушкетера”.
— Можешь взять
себе и прочитать, — сказала мама.
— Только после
того, как прополет укроп, —
добавила бабушка.
Надежно спрятав
книгу в сарае от гипотетических
посягательств с стороны брата
(забыла, что он не любил читать), я
пошла на свидание с ненавистным
укропом. Он уже почти весь вычах,
основная же часть его была съедена,
то есть превратилась в витамины и
силу наших с братом организмов. Я
халтурно и небрежно (бабушкино
мнение) подергала постороннюю
траву, сполоснула руки в кадушке и
бросилась в сарай.
Книга пахла
незнакомым. В ней было всего три
картинки (на обложке и перед каждой
частью). И вообще, это была первая
толстая книга в моей жизни.
Я открыла ее и
прочитала:
“В первый
понедельник апреля 1625 года все
население городка Менга, где
некогда родился автор “Романа о
розе”, казалось взволнованным так,
словно гугеноты собирались
превратить его во вторую
Ла-Рошель”.
Вместе с этими
словами ко мне и прибыла моя мечта.
Она росла и крепла по ходу действия
— в первый вечер в сарае, утром в
поезде (брат обижался, что я больше
не играю с ним в “города” и не
считаю встреченных животных в
окне), а к концу книги — уже дома
через три недели, она оформилась
окончательно, и я смогла ее
высказать.
— Мама, я хочу
жить в Париже в семнадцатом веке.
Мама поперхнулась
и закашлялась. Но подошла к
предложенной теме нетривиально.
— А вдруг тебя
сожгли бы на костре?
— За что? — честно
удивилась я. — Я бы стала
мушкетером, ну, в крайнем случае,
Констанцией, хотя ее слишком быстро
убивают.
— Ты могла бы
родиться в очень бедной,
крестьянской семье и никогда
близко бы не подошла к своим
мушкетерам…
— А как же Кэтти?
Она была простая служанка! —
победоносно сказала я, и мама
замолчала, потому что перевес
знаний был явно на моей стороне.
Я зачитала книжку
до дыр в прямом смысле слова — у нее
истертый корешок и замухренные
странички. Портреты мушкетеров я
обводила по контуру карандашом
через мамину фиолетовую копирку и
потом развешивала грязноватые
картинки над столом.
Я мечтала.
…Париж. Европа. Ни
заводов-вонючек, ни бело-серого, как
кроличий мех, снега, ни
домов-уродцев — семнадцатый век,
прекрасные дворцы, бальные платья,
плащи, шпаги, розы и Благородство.
Что это такое, я знала точно и
собиралась претворять в жизнь. Мне
больше других импонировал Атос.
Конечно, мне и в
голову не приходили мысли о чуме,
сифилисе, разврате и мракобесии. О
земном Дюма писал очень осторожно,
так, что физические стороны любви
будто и не существовали, по крайней
мере, мелкий ребенок ничего бы
такого не заметил. Хотя я помню
смутную непонятность, когда
Д’Артаньян овладел Кэтти чуть ли
не в шкафу миледи. Это слово — овладел…
Впрочем, Д’Артаньян мне никогда
особенно не нравился, а вот Атос…
Граф де ла Фер. Он бы никогда никем
бы не овладел, думала я, и это
придавало ему весу.
Между делом я
пошла в школу, но это произвело на
меня гораздо меньшее впечатление.
Ведь у “мушкетеров” было
продолжение! Мама договорилась со
своей приятельницей Александрой
Михайловной, чтобы она давала мне
книжки почитать. Я приходила важная
и уносила каждый раз по тому.
“Двадцать лет спустя” —
ярко-красную с черным выдавленным
рисунком, потом трехкнижного “де
Бражелона” из серой рогожки, а
потом обнаружились
“Королева Марго”, “Графиня де
Монсоро”, “Сорок пять”,
“Асканио”, “Две Дианы”, вот
только “Граф Монте-Кристо” мне
почему-то не понравился.
Я опять вернулась
к мушкетерам. Днем я перечитывала
книгу, а ночью мне снились неровные
мостовые Парижа, в который я готова
была отправиться прямо в халате и в
тапочках.
На новогодний
карнавал в школе мама сшила мне
костюм мушкетера, и брат не
поздоровался со мною в школе. Он шел
мимо меня с компанией приятелей
(один из которых нравился мне
неярким сходством с Арамисом из
французского фильма), а я брела
гордо в коротеньком синем плащике
из ацетатного шелка, и шпага,
скрученная из фольги с картоном,
била меня по ногам.
Остальные девочки
были Золушками и снежинками, только
одна еще оделась отрывным
календарем (у нее на платье были
нашиты бумажные календарные
листики с красными и черными
цифрами), и мы с ней очень
подружились — до сих пор дружим.
Конечно, я читала
и другие книги, но мушкетеры были
моей Библией долгое-предолгое
время.
Благодаря им
несколько лет (в смысле, времен
года) подряд я провела в пустой и
пыльной провинциальной библиотеке
того же южного города. Библиотека
работала в Доме культуры —
убедительный пример сталинского
ампира: колонны, лепнина, широкие
перила, пропыленные рюши белых
штор, множественные профили вождя
— но не усатого, а лысого.
Я приходила рано
утром и выдергивала из каталожного
шкафика тяжелый ящик с карточками,
которые были заполнены разными
почерками, но всегда при помощи
живых чернил. Меня интересовала
только одна тема — Франция. Я
просиживала над ее картой, похожей
на морскую звезду, у которой
отрубили один отросток, составляла
энциклопедию “Картины на
мифологические темы музеев
Парижа” и подходила к
художественным произведениям с
этногеографической точки зрения:
действие должно было происходить
во Франции либо автор должен был
быть француз. Так в моей жизни
появились бродячие музыканты Мало,
Эсмеральда с козочкой, Козетта,
готьевский капитан Фракасс,
развратные принцессы Дрюона,
Жюльен Сорель и госпожа Эмма
Бовари, над участью которой я
пролила не одну чашку слез.
Мне, конечно,
приходило в голову, что Франция
теперь не та, что прежде. Там нет
прекрасных дам в кринолинах, нет
мушкетеров, карет с гербами и
мстительных вельмож. И яды в
перстнях уже никто не носит. Но
специфика того времени, когда
заграница была примерно такой же
доступной, как космос, сыграла на
руку моей мечте: я понятия не имела
о том, какая она теперь — моя
Франция. Мой Париж.
Классу к
четвертому я решила учить
французский. Мама, уже успевшая
записать меня в английскую группу,
отыскала недорогую частную
учительницу. У нее был муж какого-то
неправдоподобно высокого роста и с
гжельски-синими глазами. Он
почему-то все время сидел дома и
слушал, как я отвечаю французский
урок. Я стеснялась его и мямлила, а в
редкое отсутствие мужа начинала
бойко квакать на незнакомом, но родном,
в самом высшем смысле этого слова,
языке.
Учительница дала
мне несколько книжек, и я усердно
занималась дома. Рано утром, когда
уже было светло в комнате и птицы
пели так громко, будто их
заставляли, я на цыпочках выходила
в гостиную, открывала настежь окно
и читала французскую книгу. Воздух
утреннего лета дрожал и пах нежной
травой и березовой кожей, птицы
кричали: тюильри, тюильри, тюильри!
В книжке рассказывалось про
какого-то Петра Иваненко, которому
посчастливилось приехать из Калуги
в Париж. Этот полоумный Петр ходил
по каким-то целлулоидным заводам,
посещал рабочие собрания и
редакцию коммунистической газеты
“Юманите”. Однако к концу книжки
Петр неcколько исправился и начал
просто гулять по Парижу. Я гуляла
вместе с ним, делая вид, что мы
незнакомы: но я так же наклонялась с
Понт-Неф над Сеной, так же замирала
возле Моны Лизы, и расхаживала по
Булонскому лесу, и сидела в саду
Тюильри на умытой поутру траве.
Тюильри, тюильри,
тюильри, — пели птицы в моем
детстве. Куда они девались сейчас?
Может, улетели в Париж? Во всяком
случае, я их больше не слышу…
Потом мечта
скукожилась и отошла на второй план
моей жизни, меня заинтересовали
совсем другие книги, вещи, люди, и
серо-желтая, воробьиного цвета
книга скрылась во втором ряду
шкафа, куда я ссылала нелюбимые
произведения. Наверное, это было
несправедливо.
И вот в двадцать
два своих прожитых года я вдруг
услышала от мамы, что двоюродный
Женя уехал в Рио-де-Жанейро на
вечное поселение, а я до сих пор еще
нигде не была, окромя Города, Москвы
и Челябинска. Мама сказала, а что бы
не поехать в Париж, к примеру?
Сейчас — были бы деньги. Бабушка,
которая в то время уже похоронила
деда и жила с нами, согласилась —
она теперь все чаще соглашалась с
мамой (старость и
детство на диво схожи:
беспомощностью, слабостью, пищей,
памперсами, вкусами и капризами.
Подобно тому, как дети обожествляют
родителей, повторяя за ними слова и
движения, родители восхищаются
взрослым детьми, цитируя их
неважные мысли, высказанные по
самым пустым поводам. Старость —
будто бы отражение детства в
каком-то кривом и черном зеркале).
Я немного
взволновалась, потом начала копить
деньги и еще заняла у брата. Виза,
паспорт, проспекты, авиабилеты,
страховка — все эти слова никакого
отношения не имели к моей мечте. Я
собиралась почти равнодушно, хотя
попыталась перечесть мушкетеров
(но уснула уже на словах “мы
приглашаем читателя видеть в нас, а
не в графе де ла Фер источник своего
удовольствия или скуки”), а также я
открывала окно на рассвете и
силилась услышать птичье слово тюильри.
Ко мне доносились только рычания
изношенных двигателей да утренние
матерки охранников из магазина
“Мужская мода”, что прямо под
моими окнами.
Все осталось в
детстве. Я тщетно силилась вызвать
к жизни свою страстную мечту — она
грустно махала мне из-за крепостной
стены и утирала глаза батистовым
платочком с вышитой монограммой.
Однако появилось
кое-что новое: пусть и не так сильно,
зато много и разного. Мне хотелось
побродить по парижским кафешкам,
посмотреть музей Пикассо и Орсэ,
мне очень хотелось посетить
французские магазины и сплавать по
Сене, и даже на площадках Эйфелевой
башни, что уж греха таить, я была не
прочь постоять… Поэтому я еще раз
проверила билеты, деньги и
документы и поехала. Точнее,
полетела.
И вот — он. Париж.
Пари э ля капиталь де ля Франс.
Яркое солнце отражается в
стеклянных окнах Шарль де
Голль-Руасси, сентябрь, милый
лягушачий говор уже здесь, в
аэропорту.
Я беру такси и еду
в город.
Таксист —
стопроцентный, несомненный негр.
Уганда? Кот-д’Ивуар? Он улыбается,
растягивая сочные, будто
накрашенные блеском губы.
У Дюма ничего не
было про негров.
И вот про эти
современные дома, про метро все в
рекламе, про маленькие машинки и
огромные, блестящие мотоциклы —
ничего там не было.
Можно закрыть
глаза и грезить: еду, мол, в карете
кардинала и смотрю, как
простолюдины разбегаются в разные
стороны.
А можно открыть
глаза поширше и принять в себя этот
новый Париж, потому что он ведь все
равно ничего общего не имеет с
мечтой моего детства, как и я,
высокая тетенька с маникюром и
тампонами в сумочке, ничего общего
не имею с той самой, шестилетней, у
которой разлохмаченные мягкие
косички и мятые ленточки…
У нее был свой
Париж — у меня свой.
На том и
договорились.
И понеслось:
Шамп-зэлизе, Дефанс, башня,
Сен-Жермен, Святой Евстафий, Форум
Леаль, улица Вожирар — та самая, на
которой жил Портос, и, конечно,
Тюильри — ну уж здесь-то меня не
могли разочаровать, это тут я сижу в
своих снах и лениво листаю
путеводитель… И птички поют.
Чудные были две
недели: солнце перецеловало каждый
парижский камушек, и мне досталось
от его ласки — я вернулась домой с
загорелой физиономией и целой
кучей покупок.
Мама и бабушка
встречали меня парадным обедом, а
папа сохранил все газеты, которые
пришли в мое отсутствие. Доедая
сдобнушки, я сказала:
— А ведь Париж —
он совсем не такой, как я думала.
Но меня никто не
понял.
Зато (за что?) с
этого самого дня все мои (даже
случайные) желания сбываются — я
еще не успела подумать, как мне это
самое несут, и только успевай
расписаться в получении. Я не
жалуюсь, хотя одна-единственная
мечта детства стоила бы всех этих
выигрышей, лотерейных билетов, и
пусть даже кот гадит на ковер… Но
мушкетеры навечно запечатаны в
книге, их тонкие усы скрыты плащами,
а плащи — дверцами
кареты. И только кончик шпаги,
сверкнувший в закатном солнце того
Парижа, подсказывает правду —
они все-таки были на самом деле…
Вчера мы с мужем
снова ходили гулять. Снег продолжал
таять, отмерзли не видные еще вчера
собачьи какашки. Мы аккуратно
обходим их и смотрим, как меняется
милицеский патруль на улице 8 Марта.
Муж несет пластиковый пакетик,
набитый новыми голливудскими
творениями, сверху — бутылка
сухого вина из тех, что пахнут
пробкой.
Я одна слышу: в
короткой, межсветофорной тишине
города поет залетная птичка —
тюильри-тюильри-тюильри…
Кабельщик
Надя сидела в
зубоврачебном кресле и смотрела на
летнее голубое небо за окном.
Ветерок нежно перебирал волосы
идущих по тенистой стороне граждан,
а к Наде неумолимо приближались
двое тетенек-врачей в халатах и
ватно-марлевых повязках.
Металлические
клювики бормашины сами собой
придвинулись к лицу.
“Сейчас опять
начнется”, — думала Надя, покорно
открывая рот. Врачихи, как
гигантские комары-убийцы,
впивались как будто в сердцевину
больного зуба. Одна распирала Надин
рот в стороны, другая орудовала
отвратительно тонкими
инструментами.
После того, как
пытка закончилась, докторицы сняли
свои повязки и стали похожи на
обычных людей.
— Вам нужно
сделать снимки двух зубиков, — как
будто Надя маленький ребенок.
Зубики, надо же! Зубцы, скорее, — в
двадцать-то пять лет!
— Боюсь, что мне
нельзя делать рентген, —
неуверенно сказала Надя. — У меня
возможно… я беременна…
— Оу! —
по-американски сказала докторица.
— Это прекрасно! Тогда долечим
зубки после родов, чтобы это не
навредило нашему малышу.
Надя вышла из
клиники с кружащейся головой, но
все-таки не пошла сразу домой, а
завернула в парк. Этот парк —
совсем рядом с Надиным домом, и она
любила там сидеть на скамеечке и
смотреть на детей. Маленьких
человечков, которые копошились в
траве, играя с веточками, бегали за
собаками и смеялись.
У Нади с мужем
дети не получались. Она честно
прошла все обследования, но ничего
не помогало. У мужа был от первого
брака сын, так что он (муж, а не сын)
был как бы вне подозрения. И вот
Надя уже собралась ехать лечиться
за границу. Пошла в свою клинику
сдать анализы, а там принимала
бабушка-светило Роза Адрияновна.
Она устраивала такой показательный
прием для молодых врачей. Надина
врачиха сразу же потащила ее к
бабушке. Та трясущимися руками
заполнила какие-то бумаги, потом
сказала:
— Раздевайтесь,
деточка.
Надя разделась и
привычно раскинулась на кресле.
— А я не буду вас
смотреть! — сказала вдруг бабушка.
Надя испугалась, а
молодые врачи, как античный хор,
вопросительно зашептали.
— У вас
беременность, я почти уверена.
Обратите внимание на характерные
признаки, — это адресовалось уже
практикантам.
Надя боялась, что
это ей только снится.
Она шла домой так
медленно, как только могла. Ей
казалось, что она ощущает какую-то
тяжесть внутри, и это было очень
приятно.
Первый раз в жизни
Надя смотрела на родителей в парке
с легким высокомерием.
Каждый прошедший
день она перечеркивала в блокноте
крест-накрест. Каждый новый день
приносил уверенность в том, что
чудо случилось. Муж вместе с Надей
пересчитывал дни и спрашивал, нет
ли у нее каких-нибудь прихотей.
Прихотей не было.
А вот забот и проблем — хоть
отбавляй. Только с одними зубами
сколько маеты было… И все для
ребеночка — чтобы развивался
нормально.
Надя встала со
скамеечки и пошла домой.
В лифте ее
скрутила чудовищная боль. Она с
трудом дошла до квартиры и первым
делом заказала такси. Помчались в
клинику.
— У меня выкидыш!
Пожалуйста, помогите! — просила
Надя дежурного врача — ее Сабина
Ивановна была в отпуске.
— На УЗИ
немедленно! — сказала врачиха.
УЗИстка была
очень красивой девушкой. Надя
заметила это, несмотря на боль.
Красавица уложила
Надю на клеенчатый диван, намазала
ей живот липкой дрянью и принялась
за исследование.
— Какую карточку
заводить? — спросила медсестра.
— Акушерство, —
сказала красавица. — Хотя, нет-нет,
гинекология.
— Нет у вас
никакой беременности, — сказала
красавица. — Нет и не было.
— Но как же? Ведь
со мной такого никогда не
случалось…
— Все бывает
когда-то в первый раз, — улыбнулась
красавица.
Надя вышла из
клиники. Ей казалось, что все вокруг
сделано из папье-маше — здания,
машины, люди. Все ненастоящее, и
сама она, Надя, — тоже ненастоящая.
Она зашла в
соседний магазин. Купить сигарет.
Какой смысл теперь в здоровой
жизни?
Посреди
магазинного зала стояла Надина
подружка Вика. Обе Викиных руки
были заняты коробками с соком,
мешками с фруктами и чем-то еще —
Надя специально не разглядывала.
— Привет! —
сказала Вика. — А у меня племянник
сегодня ночью родился.
Точно, ведь Яна,
младшая Викина сестра, должна была
родить на днях.
— Приходи сегодня
к нам праздновать!
Надя сморщилась,
как мартышка, заплакала, и Вика
испугалась.
— Ты чего?
— У меня нет
ничего, а я думала есть… — и Надя
зачем-то стала рассказывать Вике
про свое горе.
Вика внимательно
ее слушала, жалела глазами и потом
достала пачку с красивым печеньем
из сумки и отдала ее Наде. Ей
хотелось как-то помочь, а, кроме
печенья и фруктов, у ней под рукой
ничего не было, да и к Яне надо было
ехать.
В общем, Вика
довезла Надю на своем джипе до дома
и уехала в родильное. А Надя не
пошла в парк. Она сидела дома на
диване, курила, пила вино и все
время плакала. Потом пришел муж, и
Надя спряталась в его руках, как в
домике.
Прошел месяц —
или несколько, Надя не считала — ей
уже не было интересно течение
времени. Она даже забросила свои
температурные графики, которые
вела каждое утро последние два
года.
Надя приходила с
работы в пять, а то и в четыре часа,
включала телевизор и смотрела
идеально глупый французский
сериал. Участники фильма
спаривались между собой, с такой
скоростью меняясь партнерами, что
просто не верилось. Наде нравились
разнузданные юные французы, они
были по-настоящему беспечны.
В один из дней она,
как обычно, пришла в пять, бросила
сумку в коридоре и включила
телевизор.
Телевизор молчал.
И ничего не показывал — в темной
глади экрана Надя видела только
собственное худое лицо.
Сериал начнется
через пятнадцать минут.
Надя позвонила
мужу на работу. Тот очень быстро
вник в проблему и сказал, что у его
сослуживца брат работает
кабельщиком. И уж, конечно, он может
разобраться с телевизорной
поломкой. Так что пусть Надя сидит
дома, а этот самый брат-кабельщик
подъедет через пару часов.
Надя пошла на
кухню покурить и попить чаю. Потом
она пыталась читать, звонить
подруге и снова курить. Во время
шестой сигареты в дверь и
постучался совершенно незнакомый
Наде человек — специалист широкого
кабельного профиля Леонид Лисицын.
Надю восхитило совершенство его
имени. Еще она отметила рыхлость
Леонида, у него были широкие плечи,
кривой нос и
кошмарный пиджак. Больше всего
Леонид Лисицын напоминал собой
беременного античного юношу.
Этакий Антиной с розоватыми
глазами, слипавшимися от
недостатка витаминов в организме.
Туфли, которые он оставил в
коридоре, были чудовищно дешевыми,
и Наде почему-то захотелось
погладить его по голове.
Леонид деловито
прошел в комнату — он был очень
высокий, и Надя смотрела на него,
закинув голову к спине. Очень
быстро устранив поломку, Леонид
невозмутимо рассказал Наде про
достоинства кабельного
телевидения.
— Обязательно
приходите завтра. Я давно хочу
кабельное… — сказала Надя.
Леонид Лисицын
попрощался с Надей и ушел.
На другой день
Надя не смотрела сериал. Она
внимательно разглядывала себя в
зеркале, попутно делая тщательный
макияж. Леонид Лисицын был точным,
как германец. Ровно в назначенный
час он принялся за подключение
кабельного.
Надя шуршала по
кухне, заваривая чай.
Закончив работу,
Леонид сидел долго-долго, держал
большими ладонями чашку с Надиным
чаем и бережно отвечал на ее
вопросы. На этот раз Надю поразили
его носки — пестрые и не очень
чистые. Девушка решила, что сошла с
ума — Леонид ей нравился.
— Вы курите? —
спросила Надя.
— Ну, начинается.
— закапризничал Леонид, но пошел с
Надей на кухню и даже прикурил для
нее сигарету. Из окна хорошо
виднелся парк с детьми.
После того, как
Леонид Лисицын докурил, поставив
сигарету в пепельнице вертикально,
Надя произнесла:
— Леонид, ты не
приходи больше. Потому что ты мне
нравишься очень.
— Хорошо, —
спокойно отозвался Леонид и
двинулся к выходу. То, что он сейчас
навсегда уйдет отсюда в своих
ужасных носках, потрясло Надю, и она
крикнула ему вслед:
— А я, я тебе
нравлюсь?
— Не знаю, не
нравишься, наверное.
Надя подошла к
обувшемуся Леониду, обвила его шею
руками и приникла, как к
развесистому дубу из соседнего
парка. Где-то совсем рядом с собой
она чувствовала запах дешевого
парфюмерного средства, которым
Леонид увлажнял свою кожу после
бритья. Надя была близка к
наивысшему блаженству, и ее
скрутили приятные судороги.
Леонид аккуратно
отделил от себя Надю и начал ее
лечить. Словами. Судороги прошли, и
Надя с удивлением услышала, что
Леонид объясняет ей, что нельзя так
себя вести. Она его совсем не знает,
и вообще — у него стабильные связи
с прекрасными женщинами, которые
его устраивают, и он хочет
подходить к
отношениям рационально. А если Наде
чего-то не хватает, то пусть она
поищет себе другой объект.
Надя молчала.
Леонид кивнул, поцеловал ее руку и
опять ушел.
Отвергнутая
девушка подошла к телефону и
записалась к зубному на завтра.
Стальные клювики
снова терзали ее зубы, но потом все
кончилось — и Надя со вспухшей от
новокаинового укола губой
направилась в парк.
Рядом со входом, в
кустах, ее взгляд привлекло
какое-то мельтешение. Надя
пригляделась и увидела
эксгибициониста, спустившего до
колен трусы. Она брезгливо
отвернулась, но что-то задержало ее
внимание, и на второй взгляд Надя
признала в эксгибиционисте
специалиста-кабельщика
Леонида-Антиноя Лисицына.
Кабельщик тоже узнал Надю, и в его
глазах ожил ужас, которого он
обычно искал в женских взглядах.
Лисицын убежал, а
Надю стало выворачивать прямо на
летнюю траву.
Позже выяснилось,
что для этого были еще кое-какие
основания. Если точнее —
четырехнедельная беременность.