Сергей
Афанасьев
Shift-F7
Письма,
присланные из Германии
Сергей Иванович
Афанасьев родился в 1951 г. в
Челябинске. Инженер-электронщик. С
1996 г. живет в Германии. Печатался в
русскоязычных изданиях в Германии
и США, в России — в журнале
“Октябрь”.
В “Урале” печатается впервые.
***
Уважаемый N! По
существу затронутого Вами вопроса
сообщаю: да, я действительно знаю,
как победить лысину. Точнее — как
преодолеть проблему облысения. Еще
точнее — мне давным-давно известен
весьма эффективный
немедикаментозный метод лечения
облысения (плешивости) —
заболевания, под которым, строго
говоря, понимается очаговое или
сплошное поредение (вплоть до
полного выпадения) волос на
каком-либо участке кожи человека,
преимущественно — на голове.
И все же: как
победить лысину? — в такой
форме, как правило, задают мне
вопрос читатели, которым дела нет
до стилистической
безукоризненности речевых
конструкций, которые душу готовы
заложить за мой рецепт, сколь
несовершенным языком ни был бы тот
прописан. Подумать только — из
всего пространного интервью, в
котором литератор — дебютант из
дальнего зарубежья впервые изложил
свои эстетические воззрения
российским читателям, наибольший
интерес вызвала именно эта,
мимоходом, в философском контексте
брошенная мной фраза о методике
борьбы с облысением. Ваше письмо
приятно выделяется тем, что вопрос
о плешивости вы задеваете тоже
мимоходом, и тоже в философском
контексте.
Покаюсь: четверть,
скоро уж четверть века бесполезно
таскаю я в голове этот уникальный
рецепт…
Какой
расхлябанный неологизм: “таскать в
голове”. Всмотритесь в этого
сальвадородалишного уродца.
Привычная комбинация клавиш: Shift-F7,
компьютерный словарь; синонимы для
“таскать”. И пожалуйста — в сотый,
тысячный раз убеждаюсь я в
приоритете интуитивного
(подсознательного , инстинктивного,
чувственного) над дискурсивным
(рассудочным, логическим,
опосредствованным). Что, как не
скрытое чувство вины перед
плешивыми современниками,
подсказало мне именно глагол
“таскать”? Оказывается, я не
только и не столько таскал — носил,
но и
Shift-F7: таскал — крал, похищал,
грабил, лямзил, тырил, тибрил
(вообще, и обойдусь
старомодно-застенчивым намеком: в
одном итальянском городе) ценную
для плешивых современников
информацию.
Так в чем же дело?
— спросите Вы. — Не будь собакой на
сене.
Когда бы все было
так просто… Повесть о студентах на
строительстве ВАЗа, который и
ныне там, замысливалась мной
вещью прозрачной, легкой,
исполненной в
нарочито-традиционной для
семидесятых годов нашего столетия
молодежной манере. Именно в этом опусе, в
главе, дай бог памяти, шестой,
планировалась врезка, посвященная
борьбе с облысением; описание
эффективнейшего
немедикаментозного метода лечения,
которым поделился со мной в
Тольятти густобородый Датико —
боец тбилисского стройотряда.
Поверьте, задуманный мной
псевдонаучный пассаж о разгадке
тайны плешивости головы на фоне
стойкой бородатости лица был бы
оправдан стилистически именно там,
в главе номер шесть. Не раньше и не
позже.
Очень важно, что
следом, в седьмой главе,
контрапунктом последовал бы сюжет
о старике, который пригласил нас,
нескольких бойцов ССО, за свой
роскошно накрытый столик в
привокзальном ресторане города
Тольятти. Угощайтесь, — сказал
незнакомец. — Мне самому эти
деликатесы поперек горла встали.
Тридцать лет мечтал: выйду на волю
— и в ресторан. Закажу
самого-самого… А оно вот как
получилось — организм не
принимает. Сгнил изнутри! Ешьте,
пейте… я хоть посмотрю. Пацаном
меня взяли, в Питере, в день
убийства Кирова. Просто — шел я по
городу и знать не знал, что Сергея
Мироновича убили. А они стали хватать
людей на улицах без разбора. Потом я
все обвинения подписал, потому что
жить хотел. И на тридцать с лишком
лет в тайгу. За что?! Если атом
маленький достану — в Кремль поеду.
Благодарить… Да вы угощайтесь,
ребята. И не бойтесь, болтаю
пустое… В деревню еду. Садик
детский построю на свои деньги —
скопилось за столько-то лет работы
на свежем воздухе. Детей своих
всегда мечтал иметь, много. Вы
ешьте, пейте. За мое здоровье.
Он неожиданно
встает, смахнув слезу с морщинистой
щеки, и уходит. Навсегда.
Изможденный старик всего-то лет
пятидесяти с небольшим. Абсолютно
лысый… Вы
понимаете?
Повесть эта,
первая в длинном ряду так и
ненаписанного мной, забуксовала
сразу же после заголовка “А ВАЗ и
ныне там…”, набравшего за годы
забвения среди других черновиков
печального подтекста. Забуксовала
по причинам чисто формального
характера… Например — бесконечной
множественности способов
построения всякой словесной
конструкции. Одни синонимы чего
стоили.
Помните, у Альбера
Камю: Не так уж сложно сделать
выбор между “и” и “но”. Уже много
труднее отдать предпочтение “и”
или “потом”. Трудности возрастают,
когда речь идет о “потом” и
“затем”. Но конечно, самое трудное
определить, надо ли вообще ставить
“и” или не надо.
А проблема
эпиграфа? Я просто не мыслил
полноценное произведение без этого
тонального
фрагмента на входе.
“И восходит
солнце. И заходит…” Да после
такого эпиграфа Хемингуэю
оставалось лишь не испортить
библейскую жемчужину своим
романом. Писатель справился с
задачей, потому как, то и дело
задирая голову, сверялся с
блистающим: “И восходит солнце”.
Но вот когда мне, начинающему,
случалось найти достойный эпиграф
к задуманному сочинению, силы
оставляли автора. Я понимал, что
гипотетический (предположительный,
проблематичный) опус мой способен
только разочаровать
заинтригованного изящным
эпиграфом читателя. Тогда бросал я
свой замысел, брался за новый, потом
— искал очередной эпиграф… и все
повторялось, и шел ветер к югу, и
переходил к северу,
кружился, кружился на ходу своем, и
все реки текли в моря… Постепенно
у меня накопился целый ворох
эпиграфов к
ненаписанному. Опубликовать бы все
это. Да вот незадача: какая
супер-фраза достойна предварять
такого странного жанра
произведение?
Проблемы эти:
синонимы, эпиграфы — могут
показаться Вам, уважаемый N.,
смешными. Этакой попыткой
самооправдания за безнадежно
поздний литературный мой дебют. Но,
поверьте, я себя опоздавшим не
числю. Понять бы только — почему?
Mit freundlichen Grussen
Ваш Алексей
Серегин
***
Уважаемый N!
Поясняю: “Mit freundlichen Grussen” (наисердечнейшие
пожелания всего наилучшего) —
фраза, которой непременно
заканчивается любое написанное в
Германии письмо. Отсутствие “Mit
freundlichen Grussen”
приравнивается здешним адресатом к
жестокому оскорблению. После
стольких лет жизни на чужбине мне
проще поставить в конце послания
этот немецкий иероглиф, чем не
поставить его. Потом, “Mit fr. Gr.”
позволяет обойтись без
тавтологической связки “уважаемый
Икс — c уважением Игрек”,
приводящей в отчаяние всякого, кто
ведет переписку на нашем родном
языке.
И уж конечно Вам
не следовало обижаться на
приложенный-таки мной к письму
рецепт борьбы с облысением
(плешивостью) головы. Ни минуты не
сомневался я в бескорыстном, чисто
литературном интересе Вашем к
творчеству столь яркого (по Вашему
же образному определению)
дебютанта. Но так и Вы, уважаемый N.,
должны поверить в мое бескорыстие.
Разве взаимное продолжение
переписки не подтверждает чистоту
наших помыслов? А рецепт отправлен
был мной так… на всякий случай.
С интересом
познакомился с Вашими, Фрейдом навеянными,
гипотезами (Shift-F7: догадками,
домыслами, предположениями)
по поводу моего непомерно позднего
литературного дебюта. Аналогию с
Ильей Муромцем, несмотря на
непреходящую симпатию к
лежебочеству, отметаю с ходу и без
объяснений. Как и остальные Ваши
версии. Извините — не то… Вы
традиционно полагаете, что мои
ранние, юношеские опусы были
недостаточно зрелы и мастеровиты, в
то время когда их просто не
существовало на бумаге; будто я
поздно, после непомерно
затянувшегося в силу высокой
требовательности автора к себе
периода ученичества, начал публиковаться,
в то время как я поздно начал именно
писать. Первая же доведенная
мной до финальной точки вещь была
скоро напечатана, как и все
последующие, законченные. Но было
бы непозволительным бахвальством
изображать из себя этакого
самородка от литературной сохи,
легко перемахнувшего через барьер
ученичества. На самом деле — позади
годы напряженной работы над
рассказами, романами, эссе, сагами,
одами, драмами и сценариями,
воплощенными в заглавия, планы,
наброски, фрагменты и эпиграфы.
Эдакое виртуальное (куда сегодня
без этого слова) литературное
пространство.
Могу вспомнить, в
частности, проект стильной, с
элементами сюра, пьесы. Пусть
нелегкой для восприятия, пусть —
исполненной кажущейся статичности.
Ведь блюдо предназначалось для
взыскательных интеллектуалов.
Непременно — хор по бокам сцены.
Песнопения во время всего
спектакля и в антрактах. И после
окончания действа…
На сцене —
наивный лирический герой и
бледноликая, не по годам
рассудительная девушка.
Он. Я рубище себе
скроил по вечной стихотворной моде,
я поклоняюся природе, я раб ее,
покуда станет сил…
Девушка
заливисто, словно колокольчик
прозвенел, смеется.
Он (страстно).
Душа в сомненьях — абсолют.
Полутона, оттенки, блики…
Неповторимый и безликий, готов
идти, куда пошлют.
Девушка —
посылает. Юноша не идет, а пробует
нежно и трепетно обнять девушку.
Она. Молодой
человек! Вы сошли с ума!!!
Он (страстно).
Сошел с ума? (Гордо.) Так это мое
личное дело! Хочу — в монастырь, а
хочу — в сумасшествие! (С горечью.)
Или вообще брошу все к чертям и
буду дожидаться второго
пришествия!!!
Хор. …Пришествия,
…шествия, …вия, …ия, …ия (с
переходом к щемящей душу
разноголосице: и я, и я буду
дожидаться!).
И так далее:
четыре акта, двенадцать картин.
Очищение души. Катарсис.
А вот еще один
давний замысел. Сценарий фильма,
где два незнакомца (Он и Она), устав
от пустоты своего существования,
бредут наугад по бесконечным
улицам мегаполиса в последней
надежде на предчувствуемую встречу
друг с другом, которая только и
может спасти героев от неминуемого
рокового финала (финиша, амбы, точки, кончины,
смерти). Но тут зрители понимают:
Он и Она — суть фантомы,
полифонически овеществленная
иллюстрация сонаты, над которой
мучительно бьется изможденный
юноша — композитор.
Экзистенциалист. С каждым все более
совершенным вариантом сонаты
траектории перемещений героев в
огромном, равнодушном мегаполисе
становятся ближе и ближе. Вот они
(герои) почти коснулись друг друга,
вот в некой точке следует
пространственное их (траекторий)
пересечение, не
синхронизированное, увы, во
времени… И, наконец, когда силы
душевные фантомов, композитора и
зрителей на исходе, — соната
обретает желанную высоту, простоту
и чистоту совершенства. Излишне,
надеюсь, объяснять, отчего
полюбившиеся нам герои — призраки,
слившись наконец-то друг с другом,
мгновенно гибнут —
дематериализуются. Катарсис…
А двадцатилетней
на сегодня выдержки проект
литературно-математического эссе с
дерзкой попыткой формализовать
через весовые коэффициенты (суть
функции времени, естественно)
полифонические ингредиенты
кинематографического метода
воссоздания реального и
виртуального жизненного
пространства? Увы, Тарковский с
Параджановым так и не дождались
спектрального анализа своих
творений…
Что, уважаемый N.,
если во всех этих случаях грех было
опошлять реализацией первозданную
чистоту замысла? Повторять ошибку
Создателя… Что, если оказаться
погребенным под тяжестью
собственных планов можно не только
по причине недостатка таланта, но и
дерзкой чрезмерности задуманного?
Суметь бы ответить себе честно на
этот отнюдь не риторический вопрос?
— думаю я, перебирая кипу своих
юношеских тайнописей-иероглифов:
пометок, зарисовок, эскизов, фраз…
Собрание Замыслов и Эпиграфов.
Mit freundlichen Grussen
Ваш Алексей
Серегин
P.S. Рассказы свои
присылайте. Мне симпатичен стиль
Ваших писем. По одному этому
предполагаю, что и проза молодого
автора вызовет неподдельный (искренний,
подлинный, взаправдашний)
интерес у ветерана русской
словесности.
***
Уважаемый N!
Насколько мне показались
(Shift-F7: полюбились,
пришлись по нраву,
сердцу, вкусу,
душе) Ваши рассказы, настолько
озадачило последнее письмо. Вы
вспомнили по поводу моих высоких,
но нереализованных замыслов
общеизвестное: “талант есть
соразмерность”. И — что же, что из
этого следует? Всякий выше своей
головы замахнувшийся — бездарен?
Если Вы искренне так считаете, то
примите от меня встречную
общеизвестность: всякое
художественное творение —
памятник несостоявшемуся
авторскому замыслу, бледный сколок
задуманного, этакая дилетантская
икона — суть попытка фотографии
идеального, которое по определению
не может позволить себе быть
сфотографированным. Сочинять —
мириться с собственным
несовершенством, выставляя его
затем на публичное поношение. Кто
доказал, что даже
“Попрыгунью” или “Крейцерову
сонату” нельзя было написать
лучше? Если талант и есть
“соразмерность”, то —
вынужденная, от бессилия.
Большинством из мира искусства это
принимается как данность. Чудакам
вроде меня, чтобы опустить планку
своих притязаний на реальный,
“соразмерный” уровень, может
понадобиться целая жизнь. И ее
могло не хватить, не случись со мной
столь обвальный для русского
человека переезд в дальнее
зарубежье, с мгновенным
обесценивание твоей личности в их
системе мер и весов. Все комплексы,
все российские “потом” — пришлось
отправить за борт и работать
сейчас, сегодня, на конкретный
результат. Если в этом и проявилась
“соразмерность”, то при чем здесь
талант?
Хотя… талант
всегда “притом”. Как там в текстах
у Довлатова?
“Даже Набоков — ущербный талант”.
“Скопище несчастных пораженцев”
— это, если помните, о писателях
дальнего зарубежья. Времен железного
занавеса.
Сегодня, в период
становления единой, без
пограничных столбов, русской
литературы, ситуация изменилась.
Обложившись где-нибудь в сытой
Баварии моими изданными на родине
опусами, вполне могу представить
себя пусть безбилетником, но на
борту отечественного
литературного корабля. Особенно,
если пишешь на российском
материале. А это так естественно,
ведь эмигрантская тематика несет в
себе противную душе местечковость,
соблазн взять читателей на
родине экзотикой зарубежья.
Знаю, измученные
капиталистической революцией
сердца дорогих россиян согрели бы
эпизоды эмигрантского горемыкания
их бывшего соотечественника.
Скажем, понадобилось тому списать
адрес из объявления, а ручки с собой
не оказалось, и наш герой обратился
с вежливой просьбой к пробегавшей
мимо женщине, а та с криком ужаса
бросилась прочь, и тогда он
сообразил, что вместо кугельшрайбера
— ручки машинально, перепутав
слова, попросил у бедняжки немки шрайбтыш
— письменный стол. И это поздним
вечером, на глухой окраине…
Подобных местечковых
сюжетов-анекдотов в эмигрантской
жизни море. Для любителей
всплакнуть или позлорадствовать —
неисчерпаемая тема люмпенизации
вчерашних российских
интеллигентов на тесноватых для
нас западных просторах.
Но… даже Довлатов
ничего путного на эмигрантском
материале не написал.
“Иностранка”, “Филиал” — мило,
профессионально, вымученно. Разве
можно поставить эти вещи рядом с
тем же русским его “Заповедником”?
В чем-то я теперь Довлатова понимаю:
верх немилосердия — на чужбине
тыкать выходцев из Союза пальцем в
неизлечимую их эмигрантская
вторичность, выключенность из
окружающей жизни. У наших здесь нет
масштабной, выше убогого бытового
уровня идеи, цели, смысла,
которыми мы были сильны или больны
— кому как больше нравится — в
прежней жизни. Потеря которых
сегодня болезненно переживается и
нашими соплеменниками в России.
Забавно, что истинность идеи в
данном случае никакой роли не
играет. Разрушительную для
личности деглобализацию ценностей
гражданина великой империи,
единомоментный переход к
незатейливой психологии “трех К”
первыми из россиян ощутили на себе
именно эмигранты. Точнее — их
интеллигентское крыло. Моим
согражданам в России подобное испытание еще
предстоит после решения бытовых
проблем на цивилизованном уровне.
Из неустроенного
российского далека эти проблемы
кажутся надуманными. Пусть так. Но
попробуйте всякий день радоваться,
глядя, например, на свою руку.
Здоровая, ловкая, сгибается во всех
суставах. Это ли не повод быть
счастливым. Передергиваю? Ни в коем
случае. Ведь спаси бог ту чудо-руку
потерять. Разве не станет это
подлинным, на всю жизнь, несчастьем?
А непотеря руки может быть
ежедневным счастьем? Ответив на
этот риторический вопрос, вы, думаю,
объективней взглянете на ваших дорогих
зарубежных соотечественников,
удовлетворивших, в массе своей,
ценой отъезда из России нужды и
чаяния собственного туловища,
которое к хорошему привыкает до
обидного быстро.
Впрочем: чего на
нас глядеть? Занимайтесь своими
проблемами, пишите рассказы — у Вас
это получается весьма успешно и — я
не смеюсь — соразмерно.
Mit freundlichen Grussen
Ваш Алексей
Серегин
***
Уважаемый N! Мое
опоздание с ответом имеет причину
вполне уважительную: ездил я днями
в Париж. Впервые. Недалекое для
здешних мест путешествие в столицу
мира носит среди эмигрантов
оттенок ритуальный, знаковый.
Русскому из Германии не побывать в
Париже — это как японцу из местечка
неподалеку от Фудзиямы так и не
найти времени совершить ритуальное
восхождение.
Вспомнилось
кстати: некий российский деятель
культуры поделил человечество на
тех, кто прочитал “Братьев
Карамазовых”, тех, кто еще не
прочитал, и на всех остальных,
которые никогда не прочтут
бессмертную книгу. Мне всегда
недоставало воли противостоять
этаким категорические императивам.
И в Париже я побывал, и
“Карамазовых” одолел-таки в
молодые годы (что не повлияло на мое
отношение к автору этой книги:
Федор Михайлович, стыдно
признаться, не мой писатель);
Интересно,
случись Достоевский и Париж в моей
жизни с тем же интервалом в
двадцать лет, но в обратной
последовательности — обошелся бы я
в откликах на две эти громадины без
противных нормальному человеку
интонаций сноба? Не знаю. В
оправдание своих невосторгов
могу сказать лишь: я вполне
искренен сейчас. Почему не
позволить такую роскошь в
переписке с малознакомым, но
близким по духу человеком?
Однако вернемся к
Парижу как… тесту на
эмоциональность. Может ли
равнодушный написать нечто
стоящее? Обязательно ли литератору
сохранить способность к
ярко-эмоциональному восприятию
жизни, чтобы заставить читателя
сопереживать героям своих
произведений?
“Живи страстями,
пиши — с холодной головой”, —
ответите Вы мне. Тогда перенесу
вопрос в параллельную, чувственную
плоскость: любовник-профессионал,
холодный, но мастерски играющий
свою роль или изнывающий от
страстей и комплексов влюбленный
юноша — кого из них обыкновенно
предпочитают сексуально
озабоченные женщины? Ответа на этот
простой только с виду вопрос не
знаю и потому ищу оправдания своему
безразличию (Shift-F7: равнодушию,
индифферентности) к прелестям
столицы мира. Ищу — и нахожу! Одно
из них оформлю в виде совета:
приезжайте знакомиться с Парижем —
если вы нищий, то непременно
молодым; если немолодым, то
непременно — состоявшимся.
Презентация моей
книжки, переведенной с непонятным
всему миру опозданием и на
французский, миллионный аванс от
издателя, ужин с тамошними
поклонницами моего скромного
дарования — включаю ли я все это в
список малостей, которых недостало
мне в Париже?
Нет… Перебор. В успехе
всегда присутствует что-то
эстетически ущербное, пошлое. Это
вам подтвердит любой, с развитым
художественным вкусом, неудачник,
если он в Париже никогда и не был.
Мне же в столице мира вполне
достало бы для счастья
благожелательного знака с небес в
форме вещего литературного сна в
одну из ночей, что провел я в
непосредственной физической
близости от праха (или прахов?)
Гейне, Стендаля, Золя, Эдмона и Жюля
Гонкуров, Дюма — сына. Не скрою, я
уверовал во встречу с духами
великих в тот момент, когда узнал,
что наш не очень-то многозвездный
отель примыкает непосредственно к
кладбищу Монмартр.
Горько, но
потусторонний мир благоприятной
возможностью не воспользовался, на
непосредственный контакт со мной
не пошел, хотя присутствие
чертовщины в отеле чувствовалось с
первых шагов по гостиничным
коридорам.
Дверь в номер
отпиралась магнитной карточкой.
Точнее, магнитной карточкой она
никак отпираться не желала. Сделав
сотню безуспешных попыток, я
вернулся в регистратуру, где портье
проэкзаменовал меня на тренажере —
точной копии дверного замка.
Магнитную карточку, как выяснилось,
вставлять в щель замка следовало
легким, элегантным движением, лучше
— левой, но можно и правой руки, а
затем — опля — столь же элегантным,
не очень быстрым, но и не очень
медленным движением карточку
выдергивать. Видите, мсье,
вспыхивает зеленая лампочка. Вуаля!
Тот экзамен на тренажере я сдал с
блеском. С первой попытки! И дверь в
номер после этого открыл. За
несчастных полчаса. Но то было лишь
начало… Всякое возвращение в
гостиницу проходило так: сотня-две
попыток отпереть дверь:
манипуляции карточкой и левой и
правой рукой, то резкие, то
вкрадчиво-нежные, с возгласами
“опля”, “вуаля” и без оных, с
возгласами на родном языке, которые
с каждой последующей фрикцией
приобретали все более выраженную
сексуальную окраску. Ритмичные
возвратно-поступательные движения
пробуждали своей безответностью
море эмоций. На пике возбуждения
прервавшись, мчался я в
регистратуру, где очередной портье
невозмутимо заставлял меня сдать
очередной экзамен на тренажере. Да
пожалуйста: вуаля, Вашу, мсье, мать!
Проверь карточку, щегол
французский, намагнить ее повторно,
а не учи многодетного отца
семейства… Потом возвращение к
дверям, новые фрикции до
изнеможения и — кульминация, столь
долгожданная, что если меня
спросить: самые памятные минуты в
столице мира? — я честно отвечу:
моменты отпирания двери в номере
гостиницы Ibis, что недалеко от
Мулен-Руж, Плас-Пигаль, церкви
Сакре-Кер и множества других
достопримечательных мест этого
достойного города. Включая
кладбище Монмартр со всеми его
литературными духами и
привидениями, которые так и не
пожелали отнестись ко мне всерьез.
К подробному
разговору о Ваших рассказах
непременно вернусь чуть позже.
Mit freundlichen Grussen
Ваш Алексей
Серегин
***
Уважаемый N.! Не
обижайтесь, но попытки добиться от
меня оценки Ваших литературных
способностей… не вяжутся с образом
интеллигентного человека, который
безусловно встает за полученными
мной письмами и рассказами. Разве
можно обращаться с таким
интимнейшим вопросом к
обремененным комплексами полной
или неполной ценности
современникам? Нашли экспертов…
Вам такого наговорят — не
обрадуетесь.
Вы пишете, что за
прежними комплиментами моими
“скрывается какая-то
недоговоренность”. Если и так, — не
от боязни обидеть молодого автора.
Мне, тугодуму, требовалось некое
время на уточнение позиции. Помогла
поездка во Францию, когда пустое
глазение по сторонам заставляет, по
законам компенсации, размышлять
(Shift-F7: шевелить мозгами,
раскидывать умом, кумекать).
Так вот, под
Парижем, в Евродиснейленде (сколь
облагораживают русский язык
лексические совокупления с языками
стран Большой Семерки!), есть
незатейливый аттракцион: подземная
искусственная речка, по берегам
которой сотни, если не тысячи кукол
поют песенку, ритмично покачивая
частями своих кукольных тел. Мы
плывем, а они поют и покачиваются.
Очень мило. До той поры, пока не
представишь, как уже много лет эта
огромная шарманка изо дня в день
играет беспрестанно одну и ту же
мелодию. Зрители, слава богу,
меняются, а
мелодия — нет. Поют куклы и
покачиваются, поют и покачиваются…
С утра до ночи. И мелодия вполне
приятная. Такая, знаете: ля-ля,
ляляля, ля-ля…
Теперь — к
русской словесности. Есть там
Виктория Токарева, которая много
лет подряд вполне талантливо
исполняет песенку на один мотив.
Слова она потихоньку меняет, а
мелодию — никогда. Да и чего менять,
если публике нравится: ля-ля,
ляляля, ля-ля… А был еще Венедикт
Ерофеев, который панически боялся
не только повторить мелодию, но и
дважды выступить в одном каком-то
жанре. Из значимого оставил он одну
поэму в прозе, одно эссе, одну драму.
Вторую — так и не закончил… И что
из того следует? Да ровным счетом
ничего. Я даже не стану измерять на
свой аршин таланты упомянутых
писателей, сравнивать метры с
килограммами. Оставим это
достойное занятие
профессиональным критикам. Но у
меня лично чья-то приверженность к
жанровому клише вызывает зависть
и… неприятие. Сам я, как Вы могли
заметить, перепробовал по разу свои
силы почти во всех основных
литературных формах, потом,
озадаченный краткостью этого
перечня, замолчал. Теперь вот
пробую силы на обочине жанрового
пространства — в назидательных
письмах юному другу. Что стоит за
такой боязнью повториться хоть в
самой малости — не знаю. Но точно —
не “поза” и не “позиция”. Когда
отец задавал мне в детстве
“перекопать отсюда и до забора
сада, вглубь на штык”, я
перекапывал участок сперва на
полштыка, а потом — еще раз.
Бессознательно стремился быстрее
преодолеть обозначенное другими
пространство. В ущерб глубине. В
такой особенности характера берусь
на каждый найденный Вами плюс или
минус тут же выдвинуть аргумент
противоположного знака.
Итак: Ваша
приверженность к жанровому клише у
меня симпатий не вызывает, но это
ровным счетом ничего не значит. В
рамках жанрового клише рассказы
эти мне нравятся.
Что до главного
Вашего вопроса… Сохранился у меня
эскиз крайне поучительного
повествования о том, как
черствость, зависть и бездушие
окружающих погубили хрупкое
дарование молодого литератора. Я
собрался было приложить к письму
тот опус, смахнув сперва пыль,
накопившуюся в повествовании за
два десятилетия. Но пересохшая
конструкция развалилась от легкого
моего прикосновения. Над обломками
остались лежать три, как всегда, —
очень выразительных эпиграфа. Из
“Портрета” Н. Гоголя. Их-то я Вам и
направляю.
Пролог того
повествования украшал вопрос,
заданный зараженным трупным ядом
нигилизма Николаем Васильевичем
устами одного из своих, по
обыкновению отрицательных, героев:
“Но точно ли был у меня талант?.. не
обманулся ли я?”
Эпиграф к
основному тексту: “Да, —
проговорил он отчаянно, — у меня
был талант”.
Бессильный
вернуть бесплодно прожитые годы,
герой Н.В. Гоголя впал в безумие и
умер, что позволило мне поместить
перед эпилогом эпиграф номер три:
“Труп его был страшен”.
Поразительно,
какую глубину набрал этот
юношеских лет набросок, стоило
только выкинуть весь мой текст
между эпиграфов. И вправду: “К чему
слова, когда на небе звезды?”
С Вашей, вольной
или нет, помощью, уважаемый N., я
сделал еще один шаг в собственном
понимании литературы: всякий мой (о
чужих — промолчу) текст можно
заменить столь модной сегодня пустотой.
Вопрос лишь, на чем пустоту
подвесить, за что ее зацепить?
Mit freundlichen Grussen
Ваш Алексей
Серегин
***
Дорогой N.! По
нехарактерной для меня сердечности
приветствия легко предположить,
что это письмо — прощальное. Знаю,
за внешней учтивостью моих
посланий проглядывает человек
вполне бесцеремонный. Понадобился
мне случайный собеседник — и я
начал эксплуатировать Вас, верно
угадав юношу деликатного. Из тех,
что никогда не оборвут разговор со
старшим, до каких бы пошлых
поучений патриарх ни опустился.
Потому, соблюдая этикет, переписку
закрываю сам. Надеюсь, она была Вам
небезынтересна.
Что до Вашего, так
впрямую и незаданного вопроса: а
кроме как со мной, тебе там, на
чужбине, и поговорить не с кем? —
отвечаю, что отвечать на этот
вопрос не буду. Имею право. Но и
отрицать особую остроту
одиночества (четыре слова подряд на
“о” — чем плохо?) в эмиграции было
бы глупо.
Писательство,
сопряженное с добровольным
уединением в данных тебе судьбой
стране, городе, доме одиночество
только усиливает. С каждой
публикацией ты становишься все
более этаким декабристом
(Shift-F7: человек,
далекий от народа). Конечно, успех
на уровне Солженицына или
Бродского все волшебным образом
преображает. Одиночество
победителей — их выбор, позиция, а
то и поза на фоне толпы страждущих
то одиночество нарушить. Но как
быть художнику не без таланта, не
добившемуся громкого успеха? В этой
достойной компании вполне могли
оказаться даже Набоков (без “Лолиты”), Бунин
(без политической Нобелевской)
— настолько далеко друг от друга
хранит Всевышний успехи и таланты.
Да, писателю по
определению положено быть самодостаточным.
Но свинцовое молчание вокруг,
несмотря на мелькание твоего имени
перед сотней-другой далеких
российских интеллектуалов, — есть
объективное мерило достигнутого,
одно из сегодняшних моих
разочарований. Помните, как Андрей
Ефимович Рагин нашел-таки себе
умного собеседника и чем вся эта
история закончилась? Я когда писать
начинал — грела душу надежда на
лучшую участь. Надежда — мой компас земной. Вы любите
эту песню? Я ее все время
насвистываю. Обыкновенно проснусь
и сразу насвистывать. Или письма
Вам писать. В отличие от рассказов,
на письма приходят ответы.
Словом, перекопав
на полштыка
свою делянку, я перевел дух и увидел
забавное несоответствие усилий и
результата. О материальной стороне
дела и говорить нечего: большие
деньги лопатой можно грести, но
не зарабатывать — тут потребно
труд свой механизировать. А я не
умею. Бог с ними, с деньгами. Речь о
другом. Все написанное мной кануло
в российских глубинах, вызвав
легкую рябь на поверхности… А в
моей жизни ничего не изменилось:
беспросветное сидение у
письменного стола в случайно
определенном тебе судьбой стране,
городе, доме. Игра в бисер…
К множеству с
важным видом изреченных
банальностей добавлю итоговую: я
ощутил на себе, насколько наказуем
в искусстве средний уровень. Всегда это
подсознательно чувствовал, потому
много лет медлил с дебютом. Сейчас
нашел для себя, ныне широко
известного в узких кругах,
спасительный выход в
“соразмерном” ощущении своей роли
в “мировом литературном
процессе”. Никакой судьбоносности
во взоре, никаких “кто, если не я?!”.
Кто-нибудь… Тоже мне проблема: буду
я писать дальше или, к ужасу
прогрессивного человечества, —
нет? Смешно (забавно, потешно,
уморительно,
курьезно, комично)!
Стиль
шекспировских времен, когда
аристократу удобнее было поставить
на сочиненном от избытка
свободного времени “Гамлете”
фамилию простолюдина, а не
собственную, знатную, мне весьма
симпатичен. Не намек ли это на некий
процент королевской крови в моих
жилах? Нет (ни намека, ни крови
королевской). Есть лишь чувство
определенной тождественности силы
и слабости, которые в крайних своих
проявлениях в равной мере делают
человека свободным. В том числе от
губительного для людей искусства
утилитаризма.
Тезис: литература
(ограничимся этим жанром) создана
дилетантами и жива их заботами о
собственных удовольствиях — может
вызвать возражение у тех, кто при
уточнении термина дилетант
легкомысленно
ограничится пресловутым Shift-F7.
Компьютер ответит: непрофессионал,
любитель. Энциклопедия уточнит:
дилетантство — занятие чем-либо
без специальной подготовки, при
поверхностном знакомстве с
предметом. Убийственное
определение.
И все-таки сделаем
еще шаг к истокам: дилетант, оказывается,
от латинского delekto — услаждаю,
забавляю. В первую очередь — себя.
Вот в таком первородном смысле этот
термин я и понимаю.
Не собираюсь
углубляться в вопросы
профессиональной подготовки
классиков литературы прошлых
веков. Ограничимся проблемами
нашего времени. Я с определенной
долей уверенности могу показать
границу, на которой произошло у
многих сегодняшних литераторов
превращение из блистательных
дилетантов, решавших с помощью
литературы проблемы собственного
“я”, в нормальных профессионалов.
Из тех, что приступают к очередной
вещи, исполняя свой писательский долг.
Особенно четко просматривается эта
граница у тех, кто в силу
обстоятельств, щедро отсыпанных
советской властью трудным своим
детям, многие годы писали в стол.
Сергей Довлатов, например. Или
Михаил Веллер. Вы не поверите, но я
до сих пор покупаю всякую новую
книгу этого автора и терпеливо
пробую дочитать до конца. Вот какое
неизгладимое впечатление
произвела на меня его самая первая
книжка. Красивый был дебют.
Да, многолетнее
писание в стол, при всей своей
жестокости по отношению к автору,
невольно очищает процесс от всего
наносного, профессионального.
Остается аристократическое
“искусство ради искусства”,
бессмысленная с житейской точки
зрения отделка и без того
отшлифованных вещей.
Переход же в
профессионалы у этих авторов
обозначен явными потерями. Этакие
прыжки стареющего Брумеля, когда
преодолеть планку всего лишь
немногим ниже, чем в лучшие годы,
считалось успехом великого
спортсмена. Но вопрос: зачем он
продолжает прыгать? — незримо
парил в воздухе.
Возвращаясь к
единственно мне до конца
интересному человеку, скажу: я ни в
коей мере не примазываюсь к яркой
компании перечисленных фигур в
сегодняшней русской литературе. Да
и попал я в группу много-много лет
сочинявших в стол свою первую книгу
в противостоянии не с советской
системой, а с собственными
комплексами. И все же дилемма
перехода в профессионалы,
расставания с чистой радостью
дилетанта, знакома и мне. Но я не
стану углубляться в эту тему. Она
требует множества слов. Не лучше ли,
как и в последнем письме, заменить
все непроговоренные мои
мысли-суждения пустотой, зацепив
ее в этот раз за лучший экспонат в
моей коллекции эпиграфов:
И пусть творение
твое исходит из тебя — все равно
его начало и конец заложены в нем
самом; его форма должна быть столь
совершенно замкнута, чтобы в ней уж
не оставалось места ни для чего
другого, даже для тебя самого, — ни
для твоей самобытности, ни для
твоего честолюбия, ни для чего из
того, в чем находит себя и упивается
собою твое “я”. (Карел Чапек,
“Жизнь и творчество композитора
Фолтына”)
Согласитесь, тут
есть над чем задуматься, что я
второй год и делаю. Сильно-сильно
затянувшаяся писательская моя
пауза с каждым месяцем молчания
становится все больше похожа на
ответ. Самому себе.
Только не поймите
так, что я порываю с творчеством. Обратной
дороги нет. Напротив, я намерен
полностью отдаться самому любимому
моему занятию — выпиливанию
лобзиком. Будет случай и интерес
узнать о моей дальнейшей
творческой судьбе —
поинтересуйтесь каталогами
серьезных выставок народного
прикладного искусства.
Всего Вам доброго.
Mit freundlichen Grussen
Ваш Алексей
Серегин
P.S. Перепиской
нашей можете распоряжаться по
собственному усмотрению.
Послесловие
издателя
Не так давно мне
посчастливилось участвовать в
отладке русской модификации
американской компьютерной
программы “Perfekt pitch” (абсолютный
слух). Быть может, кому-то из
читателей попадалась на глаза
информация о попытках американцев
формализовать критерии значимости
или, если
хотите, истинности литературных
произведения. Или, как образно
выразился Главный Конструктор
проекта г-н Сноуборд, “научиться
взвешивать химеры”.
Я не согласен с
теми, кто говорит о полном провале
“Perfekt pitch”. Разве были провалом
первые опыты по обучению ЭВМ игре в
шахматы? Играла ведь, только очень
слабо.
Вот и нам удалось
заметно продвинуться в деле
формального анализа литературных
текстов. Неплохо получался
“внутренний” табель о рангах
произведений какого-либо
известного мастера. Совпадения
компьютерной версии “лучшей
десятки рассказов писателя Х.” с
версиями известных критиков было
весьма значительным. И так — в
отношении целого ряда классиков
русской литературы. Попытка же
“взвесить” писателей друг
относительно друга свелась, если не
лукавить, к подгонке под
сложившуюся в литературном мире
иерархию (путем введения в
программу бесчисленных “весовых
коэффициентов”). Сегодня иначе и
быть не могло. Ломка стереотипов —
процесс длительный и тяжелый.
В России изобилие
классных программистов. Участие в
престижном американском проекте
автора этих строк во многом
обусловлено было моим пристрастием
к литературе. Пожалуй, я мог
претендовать в молодые годы на
звание писателя городского, а то и
областного масштаба. Центральные
журналы меня не печатали. Корректно
отвечали, что “неплохо, но…”.
Теперь вам ясно, с каким интересом
дружный коллектив программистов
воспринял результаты
компьютерного анализа моих
нетленных произведений. Работу мы
провели тайком от руководства
(которое считало возню с заведомо не
великими
литераторами пустой тратой
времени), на полностью готовой уже
программе.
Для начала “Perfekt
pitch” определила: рассказы
практически эквивалентны по
художественной силе — бессилию
(ненужное зачеркнуть). Как блины…
Затем мою прозу одарили (по блату)
льготными весовыми коэффициентами
и… победа! Компьютер категорически
отказал мне в праве хоть постоять
неподалеку от Гоголя и Чехова. С
кислой миной принимал я
поздравления коллег: “Это была
беспроигрышная для тебя лотерея!”
И пока добровольцы бегали в ларек, я думал, как
же отомстить осточертевшей “Perfekt
pitch” за проявленную ко мне
жестокость? Да, жестокость… Пусть я
уже несколько лет, как забросил
литературные занятия, пусть моя
карьера программиста шла по
восходящей — в душе теплилась
надежда написать потом, после,
когда-нибудь — такое…
Проклятая железяка!
Утешился я
буквально на другой день, предложив
отдать компьютеру на растерзание
дискету с рассказами “одного моего
знакомого”. Поскольку машина и мы
скучали в ожидании гостей из Штатов
(те должны были вскоре принимать
русский “Perfekt pitch”), все наши
собрались около монитора, не без
оснований ожидая от меня подвоха.
…Компьютер
признал равноценными пять из шести
прозаических опусов абсолютно
неизвестного моим коллегам автора.
А потом, на втором этапе, с “моими”
же весовыми коэффициентами,
забросил писателя на верх своей
таблицы.
— Слишком мал
массив данных, — сказал наш главный
гений Борис. — Неси его книгу.
— Это все, что он
опубликовал.
— Тогда и
говорить не о чем.
— Публикации — в
солидных литературных журналах.
Все эти вещи вполне хороши.
— Но не настолько
же. Потом, если бы Чехов всю жизнь
шлифовал только десяток
рассказов…
— … совсем не
обязательно именно они были бы
шедеврами.
— Может быть. Так
в чем ты нас хочешь убедить? Что
“Perfekt pitch”, а это и твоя работа, —
пустое?
— Не знаю. Мы
что-то нащупали, мы старались…
— Дай мне на
сегодня рассказы этого…
— …Серегина.
Автора зовут Алексей Серегин.
Наутро Борис
вернул подборку.
— Что скажешь?
— Я склонен
выполнять требования руководства
фирмы и потому не дам ломать
программу в очередной раз из-за…
непонятно кого, не осилившего
сочинительство в объеме
мало-мальски приличного массива
данных. Да и не хочу я этого человек опускать.
Почитал — и не хочу. Он что, умер
молодым?
— Нет,
переключился на выпиливание
лобзиком.
— Вот как? Умница!
Вот бы Вознесенский с Евтушенко
после первых книжек ушли из большой
поэзии в вышивание гладью или
крестиком… — и Борис пустился в
рассуждения на излюбленную тему:
деградация поэтических кумиров
времен его советской юности.
А я подумал —
просто так забыть недоразумение с
компьютерной оценкой текстов
Серегина Борису не дадут
коллеги-программисты. Слишком
ценный приз был обещан г-ном
Сноубордом лучшему из нашей
команды: постоянная работа в
центральном отделении фирмы, в
городе Далласе.
Борис, как и
положено гению, был капризен и
вспыльчив. Упоминание г-ном
Сноубордом истории с прозой
Серегина вызвало со стороны нашего
лидера абсолютно неадекватную
реакцию. Я попытался снять
возникшую неловкость, познакомив
американца с парой способов
корректно опустить зарвавшегося
русского литератора на положенное
тому место. Не вдаваясь в
подробности, замечу лишь, что мной
были использованы некоторые
наработки из программ — композиторов
и программ — переводчиков.
В результате,
неожиданно для всех, приглашение на
работу в штатовский филиал фирмы, в
Даллас, получил автор этих строк.
Сейчас я в полном
порядке. Я — из числа тех самых счастливых
эмигрантов,
наличие которых Алексей Серегин
замечать не желал. Пусть… Не хочу
спорить с человеком, сыгравшим в
моей судьбе столь заметную роль.
Первый раз — корректно, в
переписке, отговорив меня от
литературной карьеры. Второй —
когда проза Серегина принесла мне
нежданную удачу в работах по “Perfekt
pitch”. (Только не поймите, что я
вправду считаю балл, выставленный
“Perfekt pitch” малоизвестному
писателю, объективной оценкой. Я
слишком хорошо знаю, чего на самом
деле стоила наша программа на тот
момент, чтобы серьезно
воспринимать “мнение”
компьютера.)
И пусть во всей
этой счастливой истории с моим
переездом в Даллас главную роль
сыграл его величество Случай, не
могу не отметить и свой
собственный, внутренний perfekt pitch.
Это он помог мне
несколько лет назад заметить в
литературной разноголосице
дебютанта из дальнего зарубежья… Я
написал ему тогда — он не ответил.
Потом — еще ряд публикаций
Серегина, всякий раз — неожиданных,
вызывавших у меня зависть, у
критиков — хмыканье: ну, ну… а еще
так можешь? Потом — интервью
Серегина “ЛГ”, потом молчание.
Я вновь отправил
письмо своему кумиру где-то через
год по прошествии того интервью —
последнего упоминания об этом
странном человеке в печати. Серегин
неожиданно ответил. Далее, как
написал бы литератор областного
масштаба, “завязалась переписка”,
которую мне давно хотелось
обнародовать.
Слава богу, мои
нынешние доходы позволяют
опубликовать письма Алексея
Серегина, ни с кем не советуясь, не
убеждая авторитетов от
литературы в целесообразности
этого шага. В который раз доверяюсь
я своему perfekt pitch. Пока что он меня не
подводил.
Дальнейшее свое
участие в оценке творчества
Алексея Серегина, о сегодняшнем дне
которого, увы, ничего неизвестно,
вижу в работах по программе “Perfekt
pitch”, к которой вновь вернулась
наша фирма (к сожалению, пока только
к англоязычной версии).
О технических
деталях. Мои ответные послания,
после некоторых колебаний, решил не
приводить. Имя свое зашифровал
оригинальным символом N., поскольку
письма написаны явно не мне, а
абстрактному Читателю. От меня —
заглавие и вычитанная мною у
болгарского поэта Атанаса Делчева
фраза, которую я рискнул бы
предложить А. Серегину в качестве
эпиграфа к его письмам. Короткого
такого эпиграфа: “Талантливый
человек неприятен”.
С. Афанасьев
США, Даллас