Олег Богаев
– екатеринбургский драматург,
окончил Екатеринбургский
театральный институт (мастерская
Николая Коляды), автор пьес
“Русская народная почта”,
“Мертвые уши”, “Великая китайская
стена”, “Телефункен” и др. Лауреат
премии “Антибукер” за 1997 год
(пьеса “Русская народная почта”). В
2000 году спектакль “Русская
народная почта” в постановке Камы
Гинкаса получил “Золотую маску”.
Олег
Пайбердин – екатеринбургский
композитор, окончил Уральскую
консерваторию по классу композиции
(класс А.Н. Немчинова). Среди его
произведений Соната для альта соло,
“Синфония” для симфонического
оркестра, Концерт-триптих для
трубы, хора и оркестра,
Симфоническое движение для
оркестра, Струнный квартет.
Живя в
Екатеринбурге, два земляка никогда
не слышали друг о друге и
познакомились в прошлом году в
Германии, где оба оказались в
качестве стипендиатов в знаменитой
академии “Шлосс Солитюде”,
которая устраивает полугодовые
“творческие отпуски” для молодых
представителей разных видов
искусств со всего света. Длительное
пребывание в академии, позволившее
основательно изучить Германию и ее
культуру, и стало поводом для нашей
беседы.
ОЛЕГ БОГАЕВ:
«В Германии мы понимаем себя…»
— Олег, проведя
в Германии полгода, как Вы думаете
— могли бы вы стать немецким
драматургом. Вообще, русский
художник способен онемечиться?
— Нет, я бы не
смог. Поздно менять способ мышления
и язык в тридцать лет. Тот же
Ионеско хоть и был румын, но с
детства владел французским, был
погружен во французскую культуру.
Языки у нас с немцами непохожие, а
жизнь и вовсе разная. Хотя могут
быть примеры. Наш драматург Алексей
Шипенко, который перебрался в
Германию, пишет сейчас пьесы,
отвечаюшие именно социальным
запросам немецкой публики, которая
в массе своей очень законопослушна
и тему нарушения закона
предпочитает видеть
только в театре. Новая пьеса
Шипенко посвящена проблеме турков,
которые угоняют немецкие
автомобили.
Но я человек,
завороженный мелодикой и
интонациями русского языка, и мои
герои не могут рождаться вне этой
стихии.
— Тем не менее
Вас играют в Германии, по-немецки…
— Да, в Констанце
поставили замечательный спектакль
по пьесе “Русская народная почта”.
У меня, конечно, были опасения, что
же это такое будет. Ведь пьеса о
нашем бедном, голодном пенсионере.
Они прежде всего увидели пьесу об
одиночестве, о глобальном
одиночестве, которое преследует
современного человека, в том числе
с помощью телевидения и сети
Интернет.
— Но все же
место действия было обозначено в
интерьерах, в декорациях, в деталях?
— Да, на сцене
жарят котлеты, что мне очень
понравилось. По залу витает запах
жарящихся котлет. Еще поставили
бюст Ленина – не без этого. Что
касается каких-то внешних деталей…
Они же не понимают, до какой степени
плохо может жить наш пенсионер.
Скажем, на Хансе-Хельмуте Штраубе,
играющем моего героя, надет шарф.
Они честно пытались этот шарф
пожулькать, потоптать – и все равно
он слишком хорош. Еще на нем
шерстяная кофта — ей, бедной, тоже
пытались придать более скромный
вид, но и она осталась слишком
хороша.
По большому счету
дело, конечно, не в этом. Театр один,
всегда найдутся общие темы, всегда
присутствует коробка сцены и
актеры, моделирующие жизнь. Но
русский театр – это все равно
система Станиславского, проживание
на сцене. Немцам скорее ближе театр
Мейерхольда, биомеханика. Чувства
отодвигаются куда-то на второй
план, на первом – движения, которые
призваны объяснять какие-то
символы и знаки. И когда ты видишь
несколько спектаклей, поставленных
молодыми немецкими режиссерами, ты
начинаешь думать: как же это верно и
хорошо, и как же Станиславский
замучил русскую сцену своей
правдой жизни! А потом вдруг
понимаешь: да ведь биомеханика и
гротеск немцев тоже замучили.
Проблема современного искусства
заключается в постоянном поиске
чего-то нового, происходящем в
ситуации, когда ничего нового уже
не может быть.
Другая несхожесть
театров происходит оттого, что
зритель разный. Когда немецкий
зритель приходит в театр и
обнаруживает, что сейчас будут
играть про пенсионера, он
опасается, что это будет чинно и
скучно. У нас же в этом есть больной,
злободневный момент, общественная
мозоль. И меня смущало, что им
придется играть то, чего они совсем
не знают. Актер по ходу репетиций
смотрел те немецкие каналы, где
показывают русских. При этом они
умудряются показывать столь
ужасных русских, каких и на
вокзале-то трудно сыскать.
И все же я рад
постановке. Это замечательный,
старейший в Германии театр, Регина
Буш – замечательный режиссер.
— Будучи в
Германии, Вы писали?
— Да, я написал
одну и почти закончил другую пьесу.
Первая называется “Страшный суп”.
История названия относится еще к 1989
году, когда я купил Библию, изданную
каким-то западным обществом
евангелистов. И вот там была чудная
опечатка: страшный суп вместо
страшного суда. В чем-то очень
верная оговорка — мы варимся в
неком супе, сами о том не
подозревая. Пьеса выстроена вокруг
такого приема, когда одно и то же
событие постоянно повторяется. Я
пытаюсь понять, что же все-таки
меняется при таком бесконечном
повторе. Рабочее название другой
пьесы – “Я шагаю по Чикаго”. Еще
раз на тему “отцы и дети”. Отец –
литератор, некогда известный.
Этакий автор од о целинниках и
баллад о комбайнерах. И сын, богатый
человек, новый русский.
— Хорошо
писалось в Германии?
— А вот парадокс
— в коммуналке писалось как-то
лучше. Лучшее, что я написал, я
написал с сигаретами “Прима”. А
когда у тебя “Голуаз” и квартира
двухкомнатная роскошная, как это
было у меня в академии… Дело,
видимо, в том, что, когда у художника
уже есть некий определенный
минимум, начинает непрестанно
хотеться чего-то большего и
лучшего. Это способно мешать.
В академии у меня
был огромный стол для работы, я
садился за него, свешивал ножки, как
карлик, и вспоминал, как я писал на
кухне в коммуналке.
— В организации
театрального дела мы можем
что-нибудь позаимствовать у немцев?
— Конечно. Театр
– это всегда иерархия. В русском
театре на первом месте стоит
худрук, режиссер. Далее идет
директор, затем актер, и уже где-то в
нижнем ярусе отведено скромное
место для автора. В Германии
совершенно иначе выстроена
вертикаль. Первый – интендант,
по-русски говоря, директор; затем
идет автор и уж потом — режиссер и
актер. В России текст вторичен.
Сократить его, порубить, местами
что-нибудь поменять — запросто! И
если, скажем, я написал пьесу о
ненависти, режиссер может сделать
спектакль о невероятной любви. А
там текст имеет главное значение.
То есть не автор даже, а текст.
Принято скрупулезно следовать
тексту, каким то его внутренним
механизмам. Ведь если так
написалось, значит, какие-то
внутренние механизмы тут
задействованы.
У нас иначе. И
когда тот же Кама Гинкас берет
ножницы и отстригает у меня
там-сям… Поначалу это неприятно
удивляет, потом привыкаешь,
утешаешь себя: у режиссера, в конце
концов, тоже своя логика.
— Наш театр
более режиссуроцентричен?
— Да, у нас
режиссер — главная фигура. Иногда
это оправдано, иногда – нет. В
сравнении с немецкой, наша
режиссура более изощренная, более
свободная по форме. Что касается
диктата режиссера… Все же театр –
органическое действие, и в основе
этой органики пьеса, та или иная
пьеса.
— Больше нашему
театру нечего позаимствовать у
немцев?
— Я бы
позаимствовал их зрителя. Немецкий
зритель более благодарен. Не станет
громко говорить и пить пиво. И
постарается не заснуть, даже если
ему стало не интересно. А у нас
может прийти критик на премьеру и
уснуть в первом ряду, у актеров на
глазах. Потом он проснется и будет
говорить о спектакле. Точно
говорить, что самое поразительное!
Наш зритель еще не
объелся видео, домашним
кинотеатром, компьютерными играми
— а они уже насытились. И вернулись
в театр.
Что касается
собственно игры, эксперимента,
новых театральных форм… Да, они
ищут, уводят постановки с
театральных подмостков. Я был на
спектакле, который разыграли в
реальном баре. Заходили
покачивающиеся посетители и
оказывались вовлеченными в
спектакль. Другая постановка была
осуществлена на Рейне, под мостом,
под проливным дождем и ветром, что
не спугнуло дисциплинированную
публику.
Все это бывает
интересно. Но я тоже пытался
экспериментировать, искать новые
формы — и пришел к выводу, что
классическая форма театра,
замкнутая на коробку сцены, все же
идеальна.
Иногда смотришь и
думаешь: соединить бы их и наши
традиции, вот было бы гениально! Но
наша органика не сочетается с их
биомеханикой, потому что она все же
механика.
Или вот то, как они
работают и любят работать. Нам
стоит у них поучиться организации
труда. У нас все на небрежности,
хотя от нее парадоксальным образом
тоже много чего хорошего. Увидеть
таблицу химических элементов во
сне – это же небрежность,
гениальная небрежность! Опять же
думаешь: если б соединить! Ан нет,
невозможно…
Россия и Германия
— две большие разницы. Так было, так
есть. И я думаю, театр — это одно из
немногих, что нас еще пока
объединяет. Собственно, только
искусство и может объединять нации,
заставлять их друг друга понимать.
В первую очередь театр и еще,
пожалуй, музыка.
— Считается, что
русский художник лучше всего
постигает Россию именно на
чужбине…
— Наверное, так и
есть. Именно в Германии я вдруг
остро для себя понял, что лучше
России все равно ничего нет.
Германия помогает нам понять себя,
там перестаешь быть циником,
излечиваешься от легкомысленного
западничества. Уже только для этого
стоит ездить в Германию и быть ей
благодарным за приют.
Беседу вел
Константин Богомолов
ОЛЕГ ПАЙБЕРДИН:
«Мы не умеем мыслить
конструкциями…»
— Как
становятся стипендиатом академии
“Шлосс Солитюде”?
— Для меня это
было достаточно неожиданно, я не
предпринимал никаких специальных
действий. Наш Союз композиторов
отправил мои произведения на
рассмотрение, и неожиданно я узнал,
что выиграл конкурс.
— Каковы цели и
условия пребывания в академии? Вы
должны были брать на себя какие-то
обязательства?
— Эта академия
существует по типу наших домов
творчества: я думаю, отчасти эту
идею немцы позаимствовали у нас. В
наш дом творчества композитор
приезжал, участвовал в семинарах,
писал музыку. Правда, это никогда не
растягивалось на полгода. Еще одна
существенная разница заключается в
том, что у нас всегда в
“действующих композиторах”
ходило по преимуществу старшее
поколение. А эта академия
существует именно для молодых.
Каждый стипендиат получает
комфортабельную квартиру в замке
(академия расположена в замке XVIII
века), довольствие… Ты можешь
сочинять музыку, общаться с
коллегами, участвовать в
культурных мероприятиях,
фестивалях. Мне также была
предоставлена возможность дать
собственный концерт. Но никаких
форм отчетности там не существует.
Видимо, именно поэтому некоторые
наши соотечественники прилипли к
подобным стипендиям и академиям,
годами не вылезая из Германии и
достигая при этом очень скромных
творческих результатов. Это скорее
исключения из правил, но досадно,
что по этим исключениям немцы
иногда судят о нашей “культурной
элите”.
— Вам удалось
получше познакомиться с музыкой
молодых немецких композиторов?
— Да, конечно. Не
могу сказать, что это мне очень
близко. Как правило, это такой
законсервированный авангард,
обусловленный запросами их
музыкального рынка, диктующего
моду. Музыка, в которой один звук
уже совсем не состыкуется с другим.
— По-прежнему
велико влияние Штокхаузена?
— Мне кажется,
больше тут влияния другого мэтра —
Лахенмана. Это такой мейн-стрим,
попав в который, композитор может
рассчитывать на поддержку и
внимание.
— Принято
говорить, что рынок не благотворно
влияет на творчество. Но если
сравнивать с нашей ситуацией, где
академическая музыка как бы
оказалась за бортом рыночной
экономики?
— В этом смысле
сравнения в нашу пользу не
получится. Раньше существовала
система закупок — раз в квартал
собиралась закупочная комиссия, и
член Союза композиторов мог быть
уверен, что его творчество получит
какой-то денежный эквивалент.
Конечно, это здорово развращало,
доходило до курьезов, когда иные
композиторы просто меняли названия
и заново продавали свои опусы. Но
сейчас академический композитор
вообще не может существовать своим
творчеством, он не чувствует
никакой поддержки ни со стороны
государства, ни со стороны
спонсоров. В Германии во многом
иначе.
Не могу сказать,
что все их молодые композиторы
могут содержать себя на доходы от
творчества, совсем нет. Но внимания
к себе они получают гораздо больше.
В Германии вообще постоянно
заботятся о поддержке самых
разнообразных культурных программ.
Вот, скажем, Штутгарт, в предместье
которого находится академия
“Шлосс Солитюде”. Это
промышленный центр: заводы,
концерны, “Фольксваген”,
“Мерседес”. Но немцы четко
понимают — к чему нужна мощная
экономика, если ей не сопутствует
расцвет культуры. Ради чего и ради
кого нужна экономика, замкнутая
лишь на саму себя? И они тратят
немалые деньги на поддержку
молодых писателей, художников,
музыкантов, драматургов. Многие
молодые композиторы, с которыми я там общался,
уже выпустили по нескольку
компакт-дисков при поддержке,
скажем, промышленных гигантов.
Другое дело,
почему они тратят на нас такие
деньги. Но и это тоже, как я понял,
происходит от заботы о собственной
культуре. Они понимают, как
необходимо в искусстве постоянное
взаимодействие. Культура должна
существовать по принципу
сообщающихся сосудов, нужен
постоянный приток свежей крови,
должны циркулировать новые идеи,
нельзя вариться в собственном соку.
Так что, помогая нам, они помогают
себе. Хотя и нам, конечно, тоже. У них
постоянно бывают конференции на
тему, как помочь России. По крайне
мере, в Германии мы не чувствуем
себя заброшенными.
— А у нас
композитор чувствует себя
заброшенным?
— Да. И не только
композиторы. Мне кажется, все эти
перформансы и инсталляции, которых
у нас вдруг стало так много,
зачастую происходят именно от
невостребованности, от чувства
одиночества. Когда уже нет
возможности обратить внимание на
свое творчество с помощью
традиционных форм, начинают искать
экстравагантные способы.
Хотя, если
говорить о музыке, ситуация в
Екатеринбурге все же лучше, чем во
многих других российских регионах.
В нашей филармонии, благодаря
принципиальной установке ее
дирекции и дирижера Энхе, ежегодно
проводятся концерты молодых
выпускников консерватории, чего во
многих других городах практически
не существует. Для молодого
композитора очень важно быть
услышанным, без этого просто
невозможно творческое
совершенствование.
В России все-таки
до сих пор сохраняется некий
византийский общественный уклад,
когда все должно покоиться на
каноне и очень медленно происходят
изменения. Молодые композиторы
словно бы никому не нужны. Зачем,
если есть старшее поколение! В
Германии, как и вообще на Западе,
иначе: постоянное стремление к
обновлению, постоянная
потребность в новых именах. Люди, от
которых зависит принятие решений,
абсолютно не боятся
экспериментировать, они готовы
поддержать неожиданные идеи. Еще и
потому, между прочим, что они
понимают: сегодняшний эксперимент
– это и есть завтрашний рынок.
— В Германии Вы
написали какие-то новые сочинения?
— Да: Трио для
скрипки, альта и виолончели,
Квазиорганум “A-nn-A”.
— Появился
какой-нибудь немецкий элемент в
Вашем творчестве? Хотя, как я понял,
творческие поиски молодых немецких
композиторов Вас не пленили…
— Наоборот,
увеличился русский элемент. К
нынешним творческим поискам
немцев, как и вообще европейцев, я
отношусь с вниманием. Но… все-таки
они мыслят конструкциями, мы так не
умеем. Это искусство без корней,
повисающее в воздухе, в каком-то
разреженном пространстве…
— В Германии
слушают наших композиторов?
— Слушают, хотя,
может быть, уже нет того бума,
который был. По-прежнему популярны
Шнитке, Губайдуллина, Сильвестров,
Раскатов. Сейчас у них очень
популярен Гия Канчели, который
окончательно перебрался туда на
постоянное место жительство.
— За последние
годы немалое число российских
музыкантов переехали жить именно в
Германию. Это своего рода соблазн.
Вас он не коснулся?
— Подобный
соблазн меня если и мог посещать, то
раньше. Хотелось иногда на все
плюнуть и попытаться уехать
куда-нибудь. Но когда я провел
полгода в Германии, у меня это
исчезло напрочь. Там я научился
быть терпимей, легче относиться ко
всем нашим неурядицам. Будучи в
Германии, мы как-то особенно
отчетливо понимаем, что мы русские.
Я говорю, естественно, не об
этническинациональных корнях (они
у нас могут быть какими угодно), но о
культурных. Мне кажется, и немцы,
приезжая в Россию, начинают лучше
понимать себя. В Германии я понял,
что могу жить только в России. У
меня очень сложно оформлялась виза
— вероятно, немцы боятся выдавать
их на такой большой срок, опасаются,
что человек захочет остаться. Но
как раз и стоит пожить там подольше,
чтобы сказать себе раз и навсегда:
жить надо в России. Ездить, общаться
— это желательно, это необходимо. Но
нужно обязательно возвращаться.
Беседу вел
Константин Богомолов