Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 10, 2019
Андрей Сергеевич Рослый, Институт филологии, журналистики и межкультурной коммуникации, Южный федеральный университет / Andrei Rosliy, Institute for Philology, Journalism and Cross-cultural Communication, Southern Federal University, e-mail: asrosly@sfedu.ru
Аннотация. В статье рассматривается опыт читательского восприятия поэта Бориса Рыжего. Автор предполагает, что в основе рецепции творчества Рыжего лежат ожидаемые схемы, основанные на его биографии и мифе об этом поэте, и этого недостаточно для полноценного раскрытия специфики творчества одного из самых популярных поэтов современности. Будучи понятыми через категорию поэтического субъекта, стихи Бориса Рыжего открывают иные смыслы. Ирония, введённая в стихотворные произведения с помощью этой категории, позволяет понять, что центральной темой творчества Рыжего является осознание величины своего поэтического дара и величины ответственности, этим даром налагаемой.
Abstract. The article considers the experience of the reader’s perception of the poet Boris Ryzhiy. The author assumes that the basis for the reception of Ryzhiy`s work lies in the expected schemes based on his biography and the myth about this poet, and this is not enough for a full disclosure of the specifics of the creativity of one of the most popular poets of our time. Being understood through the category of a poetic subject, the poems of Boris Ryzhiy reveal other meanings. The irony introduced into poetic works with the help of this category makes it possible to understand that the central theme of Ryzhiy`s creativity is the realization of the magnitude of his poetic gift and the magnitude of responsibility that this gift imposes.
Ключевые слова: интерпретация, поэзия, поэтический субъект, лирический герой, ирония
Key words: interpretation, poetry, poetic subject, lyric hero, irony
Борис Рыжий – одна из самых узнаваемых фигур на поэтическом небосклоне. Даже тот, кто не особо интересуется поэзией, но существует в культурном пространстве современных медиа, знает о его трагической судьбе и знаком с определённым набором стихотворений: творчество Рыжего входит в minimum minimorum считающего себя не чуждым литературы человека.
Сборники стихотворений Бориса Рыжего издаются и расходятся по книжным магазинам и торговым площадкам в интернете регулярно, в московском театре «Мастерская Петра Фоменко» до сих пор собирает аншлаги поставленный впервые девять лет назад спектакль «Рыжий» — «музыкальное путешествие из Екатеринбурга в Свердловск и обратно без антракта», а в Петербурге в 2018 году «Невидимый театр» успешно представил «спектакль во дворе по стихам и дневникам Бориса Рыжего» «Как хорошо мы плохо жили»; стихотворения Рыжего, в целости или будучи разобранными на фрагменты, распространяются цитатами даже по ванильным сообществам в социальных сетях. Всё это свидетельствует даже не столько о непреходящей актуальности поэта, сколько – о поистине народной популярности.
Осмелимся предположить: причина не только в уникальности поэтического дара Бориса Рыжего, но и в том, что для большинства читателей он свой: очень понятный, отвечающий расхожим представлениям о том, каким должен быть поэт, а потому легко транслируемый. Созданный стихами Рыжего образ – это хулиган с пылким сердцем и романтическим шрамом на щеке, певец одного из самых неблагополучных районов Екатеринбурга-Свердловска. Этот образ прекрасно вписывается в ряд поэтов-бунтарей из школьной программы, начиная базовыми для русского уха Лермонтовым, продолжая Есениным и Маяковским и заканчивая даже Башлачёвым. Этот образ легко представим и располагает к эмпатии.
Тонко, по-гамлетовски, чувствующий фатальную неправильность окружающего, так и не сумевший вместить огромную внутреннюю вселенную в бытовые условия стремительно меняющейся реальности, он ценим как поэт-маргинал, не от мира сего человек,
…Бродяга и бездельник,
дурак, игрок.
Не первой молодости нравящийся дамам,
давно небритый человек со шрамом… [Рыжий, 506[1]]
Думается, на сегодняшний день Борис Рыжий, который успел удостоиться внимания старших коллег по цеху (Рыжего отмечали Евгений Рейн, Александр Кушнер, Сергей Гандлевский), получить своего поэтического «Оскара» (премию «Антибукер») уже в двадцать пять лет и уже в двадцать шесть оборвал свою жизнь, в массовом сознании стал не просто хорошим поэтом, а трагическим символом заблудившегося на сломе эпох поколения, поистине рок-звездой.
В то же время, как кажется, образ Бориса Рыжего предстаёт нам несколько искаженным. Дело даже не в том, что более просвещённому читателю следует вписывать его творчество не в легко подбираемые рамки, а в совсем иные, гораздо более широкие смысловые ряды — от Державина до Кушнера и Слуцкого, — а в том, что и репутация этакого enfant terrible от литературы, и внезапно обрушившееся поэтическое признание, и неожиданная точка самоубийства на творческом взлёте, задают однозначный и не всегда единственно верный вектор восприятия стихов Рыжего. Профессиональные читатели, как правило, это видят. Евгений Рейн не случайно ведь назвал Рыжего «самым талантливым поэтом поколения» [Рейн]. В той или иной мере незаурядности поэта посвящены тексты Ольги Славниковой, Алексея Алехина, Андрея Арьева, Кейса Верхейла, Олега Дозморова, Ольги Ермолаевой, Евгении Извариной, Юрия Казарина, Алексея Кузина, Александра Кушнера, Алексея Пурина, Игоря Шайтанова.
Широкая аудитория, однако, Рыжего по большей части знает не столь многогранным, а таким, каким он показан, например, в талантливом документальном фильме голландского режиссера Алёны ван дер Хорст «Борис Рыжий» — у фильма тринадцать фестивальных площадок и пять престижных премий только за первые два года показов. Усреднённо стереотипы восприятия фигуры Рыжего ложатся в формулировку аннотации: «Contemporary Russian poet Boris Ryzhy who lived in Yekaterinenburg (Sverdlovsk) in the Ural region is seen as the voice of the final Soviet generation and referred to as the “Last Soviet Poet” or the “Poet of Perestroika”» [Ryzhy].
«Последний советский поэт» угадывается и в упомянутой постановке «Рыжий»: он в разных ипостасях путешествует по сменяющим друг друга типичным советски-постсоветским сценам: вот парк, вот общага, вот пионеры, вот милицейский «бобик». Вот он пьян, вот он одинок и сентиментален, вот он влюблён. Таким клишированным Рыжий предстаёт и на архивной записи Свердловской государственной телерадиокомпании: поэт курит и говорит какие-то вполне ожидаемые вещи, отвечая на вполне ожидаемые вопросы автора программы «Магический кристалл» Элеоноры Корниловой:
— Боря, а, может, Вы себя уже как бронзового поэта с безупречной репутацией ваяете?
— Ну, я ваяю, конечно…
— Ну как так! Дитя Вторчермета. Дравшийся. Имевший, так сказать, разных сомнительного рода друзей, любящий выпить водочку…
Водочка, драки, девочки. Как будто продолжается сценическое действие. На других кадрах поэт бродит по полуразрушенному зданию дома пионеров и сетует на то, что негде будет прибить его мемориальную доску. Литературная маска, продуманное актёрство для одних и чистая монета для остальных читателей.
Авторы статьи «Внутренний и внешний мир поэта Бориса Рыжего» Ю.В. Казарин и И.К. Мухина расценивают эту маску как поэтическую стратегию: «Б. Рыжий, поэт, также планировал, вернее, определял чёткие параметры своих стихотворений. Стратегически (по совету старших товарищей, например, стихотворца Ю.Л. Лобанцева и др.) поэт был обязан создавать стихотворения, содержащие аттрактивные элементы – для привлечения внимания публики. Стихи должны “нравиться” слушателю и читателю» [Казарин, Мухина]. Несколькими годами ранее Ольга Славникова сформулировала и опасения, которые вызывает подобная аттракция: «Вокруг имени Рыжего создалась атмосфера густого доброжелательства, готовая вот-вот разразиться холодным ливнем. Настоящая проблема состоит, по-видимому, в том, что Рыжий понравился публике в качестве экзотического персонажа, такого резкого пацана, носителя блатной романтики…» [Славникова]. «Для поэта Бориса Рыжего характерна эстетизация судьбы, непосредственно соотносимая с автобиографическим мифом», — отмечает и автор статьи «Саморефлексия в поэзии Б.Б. Рыжего: варианты реализации» Андрей Казанцев [Казанцев].
Как представляется, сегодня проблема понимания Бориса Рыжего заключается в том, что этот миф постепенно становится единственным видимым на расстоянии в его творчестве. Выбранная игровая стратегия, своего рода увеличенная концентрация актёрского в поэтическом, оказалась в отношении массовой рецепции весьма действенной и в итоге привела к некоторой аберрации. Эстетизация биографии стала сначала залогом поэтического признания, но потом заполнила весь горизонт читательского ожидания.
Говорят, что ещё в 19 веке поэт Денис Давыдов, узнав о посвящении ему строк Николая Языкова «ты боец чернокудрявый с белым локоном во лбу» отказался от своих планов избавиться от седой пряди. В случае с поэзией Рыжего произошло больше: подстройка под ожидаемый формат вылилась далеко за рамки биографического и стала определять то, как надо читать его стихи. Причём, по мере того, как во временной перспективе от массового читателя отдалялся биографический Рыжий, он всё более становился Рыжим мифологическим. Весьма удачно эта традиция понимания выражена в финальной сцене постановки «Мастерской Петра Фоменко»: декламируя «Господи, это я / мая второго дня», поэт воспаряет в белой рубахе и с пером в руке. Ожидаемо и не вполне изящно.
Хорошо это или плохо с точки зрения понимания поэзии в её тонокостях? Это, в общем-то, никак, однако нельзя не отметить, что очевидное упрощение значительно сужает и смысловой спектр поэзии Рыжего, и возможности понимания многих его стихотворений. Нужно ли это исправлять? Вряд ли. Пусть на лужайке растут все цветы. Но прокомментировать – однозначно следует. И вот почему: баланс тривиального (публикой) и вдумчивого (критиками и литературоведами) прочтения Бориса Рыжего сегодня уже нарушен в связи с тем, что в последние годы у хорошей поэзии появилась новая аудитория – пользователи современных медиа.
Начиная с проектов «Горький» и «Полка» и заканчивая каналами в Telegram и тематическими группами во «ВКонтакте», современная литература всё ближе подходит к читателю, который не сплошь высоколоб, а – разнообразен. Здесь сказывается изменившаяся модель медиапотребления (чтения), когда читатели не следуют за выбором редактора, а могут сами создавать контент и буквально голосовать посещениями того или иного ресурса за понравившегося автора и обеспечивать ему «вирусным» распространением аудиторию, превосходящую пресловутые стадионы шестидесятых. Наблюдение за такими виртуальными стадионами позволяет сделать достаточно любопытный, как представляется, срез читательского понимания. Сам формат публикации и последующего обсуждения позволяет читателю дать мгновенную реакцию на прочитанное, «подержаться» за автора, поддержать с ним диалог, пусть и мнимый, пусть и через дистанцию экрана, физического небытия, опыта, мастерства, вкуса. «Сильно», «Прекрасно», «Офигительно», «Трогательно и трепетно», «Не хило», «Вменяемо», «Нормусь» — это типичные комментарии подписчиков популярного паблика в социальной сети, посвященного творчеству Бориса Рыжего. Сейчас в паблике более 21 тысячи участников, и это эквивалентно какому-то непредставимому в конце десятых годов двадцать первого века для поэтического сборника тиражу, что ещё раз доказывает: стихи пишутся не только для узкого круга посвящённых.
Как раз в случае с прямолинейной рецепцией «народным» читателем раскрываются иногда неожиданные особенности литературного явления – созданного Борисом Рыжим авторского образа. Например, в упомянутом паблике среди прочих (как минимум раз в неделю появляются новые записи) приводится стихотворение 2000 года «Из школьного зала»:
Из школьного зала —
в осенний прозрачный покой.
О, если б ты знала,
как мне одиноко с тобой…
Как мне одиноко,
и как это лучше сказать:
с какого урока
в какое кино убежать?
С какой перемены
в каком направленье уйти?
Со сцены, со сцены,
со сцены, со сцены сойти[2].
Комментаторы, этакие усреднённые читатели, оказываются очень восприимчивыми только к эмоциональной составляющей этого стихотворения, делая акцент на суицидальных мотивах и пропуская вполне очевидно считываемые мотивы мук творческого поиска.
Стихотворение однозначно трактуется публикой как декларация намерения уйти из жизни. «Почти все хорошие стихи (что у б.р., что у иных авторов) — печальные, а не весёлые? Уйдёт депрессия — уйдут стихи! Чем хуже жизнь, тем лучше текст…», —подчеркивает один из подписчиков, поддерживая эту мифологическую трактовку образа Бориса Рыжего. «Возможно он бы жил сейчас… И продолжал творить, так же тонко чувствуя, только без суицидальных мыслей», — вторит ему другой. Комментарии читателей иных стихотворений в целом отражают ту же тенденцию: «человек без кожи», «тоска, которая сопровождает каждое стихотворение».
Как правило, при обсуждении этого и других текстов в ход идут детали биографии, смешанные с элементами мифа, причём мифа достаточно универсального. Главное в нём во внешней составляющей образа: бытовая неприкаянность и бунт против действительности, выражающийся в показном молодечестве и следовании своеобразному «пацанскому» кодексу. Всё богатство поэтики, семантики, интертекстуальности Бориса Рыжего остаётся как бы за кадром.
Отсутствие дистанции между поэтом и читателем создаёт ложное ощущение понимания, и это мешает: лицом к лицу лица не увидать. А видеть надо, потому что творчество Бориса Рыжего уже стало тем явлением, по которому через десятилетия будут судить о том, какой была литература «нулевых». Не так давно на олимпиаде по литературе среди прочих заданий школьникам было предложено порассуждать об образе музыки в произведениях Бориса Рыжего. Когда взгляд цепляется за самое очевидное, какая тут музыка? Кенты, менты. Это значит, что в области понимания для резко выросшей аудитории, интересующейся поэзией, необходимы хорошо видимые ориентиры, и наметить их — как раз задача для читателя профессионального.
«Пьянь, рвань, кенты, гитарная блатняга, урки старые, проверенные, и уркаганы начинающие, не дожившие до “первой ходки”. 90-е годы. Всеобщая российская криминальная потасовка…» — эти слова вступительной статьи Валентина Гафта [Гафт] к уже упомянутому сборнику «Здесь трудно жить, когда ты безоружен» иллюстрируют то, как легко поддаться подсказываемой самим Борисом Рыжим трактовке. В то же время перед тем, как процитировать очередные строки, Гафт замечает: «Тонкий знаток литературы, которую прочитал почти всю. И настоящую поэзию выучил почти всю: мы слышим музыку ее в его стихах. Он много курил, пил и дрался как настоящий мужик. Играл на гитаре. И любил так, как жил. И об этом писал:
Вот и слышу, где-то музыка играет,
тыщу лет играй.
Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,
здравствуй и прощай» [Гафт]
Как видим, соблазн свести своеобразие творчества Бориса Рыжего к этой достаточно простой романтике велик и в профессиональной сфере. Например, критик Евгений Коновалов считает, что слава Рыжего как экзотического носителя примет непростого времени фактически заместила его литературную ценность, а секрет признания поэта прост: пришёлся к месту и ко времени с тематикой. «Думается, Борис Рыжий поразил тонкую столичную публику бандитской экзотикой заводских предместий. Отчасти и своим внешним видом, непринуждённой манерой держаться. Но самое главное, всё это удивительным образом (для не посвящённых в детали биографии) соединялось с высокой поэтической культурой. Сочетание несочетаемого. Быстро осознав это преимущество, поэт с удовольствием культивирует свой “хулиганский” миф — уже при жизни», отмечает критик [Коновалов].
Главная мысль Евгения Коновалова — о том, что Рыжий, безусловно, талантливый поэт, но вторичный — без «добавочной стоимости», то есть строящий свои произведения на значительном количестве прецедентных текстов и щедро сдабривающий их отсылками к фактам собственной яркой биографии, но нового слова не сказавший.
Кажется, что, рассуждая о мифе, критик и сам оказывается в его власти. Иначе не объяснишь ни настороженное отношение к «блатным» мотивам в стихах Рыжего, ни пренебрежение любыми другими смыслами, которые могут скрываться за очевидно эпатажными хулиганскими строчками. Как один из примеров, которые призваны проиллюстрировать ограниченность и вторичность художественного мира Бориса Рыжего, Коновалов приводит следующую строфу:
Серж эмигрировать мечтал,
но вдруг менту по фейсу дал
и сдал дела прокуратуре,
Боб умер, скурвился Вадим,
и я теперь совсем один,
как чмо последнее в натуре.
Действительно, будучи вырванными из контекста, эти строки вызывают ассоциации с блатной песней. Концепт «девяностых» оказывается всё же слишком живучим. «Разумеется, все это по душе поклонникам “русского шансона” — с одной стороны. А с другой— культурным мальчикам и девочкам, листавшим и Блока с Мандельштамом, но по-интеллигентски падким на витальную силу», — отмечает Коновалов [Коновалов]. Такое представление об аудитории Бориса Рыжего выглядит всё же слишком полярным; думается, что она гораздо разнообразнее и должна быть способна выйти за пределы мифологического восприятия поэта. Так какого же понимания творчества Бориса Рыжего не хватает публике?
В первую очередь, не осложнённого внешними эффектами его поэзии. В этом смысле необходимо ещё раз развести биографические черты и мифологические – обыгрываемые творчески, а иногда и выдуманные элементы биографии. Если выйти за рамки поэтического субъекта, образа, который «возникает во время чтения каждого конкретного стихотворения, поэмы или цикла и не существует за их пределами» [Поэзия, 99], что останется?
Если предположить, что поэтический субъект Рыжего, точно так же, как и другие составляющие лирического произведения — система образов или особенность метрики, — это следствие не просто реализации особой стратегии для привлечения читателя, а часть художественного замысла, то можно по-другому взглянуть на центральную тему творчества Рыжего. И это вовсе не трудности мятущейся души в переходную эпоху.
Такое понимание, например, продемонстрировано в статье «Влажным взором», открывающей сборник «В кварталах дальних и печальных» (издан в 2012, 2014 и 2017 году). Поэт, переводчик и бард Дмитрий Сухарев выводит важные темы из строчек известного стихотворения Рыжего:
Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей
и обеими руками обнимал моих друзей —
Водяного с Черепахой, щуря детские глаза.
Над ушами и носами пролетали небеса.
Можно лечь на синий воздух и почти что полететь,
на бескрайние просторы влажным взором посмотреть:
лес налево, луг направо, лесовозы, трактора.
Вот бродяги-работяги поправляются с утра.
Вот с корзинами маячат бабки, дети — грибники.
Моют хмурые ребята мотоциклы у реки.
Можно лечь на теплый ветер и подумать-полежать:
может, правда нам отсюда никуда не уезжать?
А иначе даром, что ли, желторотый дуралей —
я на крыше паровоза ехал в город Уфалей!
И на каждом на вагоне, волей вольною пьяна,
«Приму» ехала курила вся свердловская шпана. [443]
С одной стороны, эти строки содержат расхожие мотивы, благодаря наличию которых в поэзии Рыжего был сформирован его так полюбившийся публике образ: «трудное» детство, суровая романтика рабочих районов, воля и вольница «свердловской шпаны», и всё — вне времени, застыло, как в янтаре уходящей эпохи. С другой же, Дмитрий Сухарев обращает внимание на образ «влажного взора» — не только вследствие встречного ветра, но от любви к друзьям, почти полёту на крыше поезда, пейзажу, «бабкам», «работягам», «хмурым ребятам».
По сути, «влажный взор» — это признание в любви ко всему окружающему миру, любовью ко всему сущему увлажняются глаза поэта. Это любовь катарсическая, в её основе острое переживание чужого как своего, любовь-жалость и сострадание всему, и в первую очередь — маргиналам, пьяницам и бандитам. «Урки, пропойцы, наркоманы и менты — они для него люди, они кочуют по его стихам, их можно любить, понимать, жалеть. Это огромная редкость», — пишет Дмитрий Сухарев [Сухарев, 7]. Если же вспомнить народную традицию, то понесшие наказание преступники и каторжане – социально обездоленные – традиционно жалеемы простым людом, они относятся к категории «несчастненьких»[3].
У Рыжего «несчастненькие» — огромная часть мира, с которой он связывает и себя, что важно, не бравируя, в этой связи нет искусственного. Способ выразить любовь к этому миру – вербализовать её.
Часто цитируют предсмертную записку Бориса Рыжего: «Я всех очень любил без дураков»[4]. Слишком сложная и большая тема, и не здесь её нужно поднимать, да и по-хорошему об этом всё уже написано, а пошлости пересказа и поспешных выводов хватает в тех самых комментариях в социальных сетях. Но отметить как необычайно важное следует эту словесную фиксацию чувства. Наверное, вербализованная любовь и есть поэзия. И, кажется, об этом все стихи Рыжего:
…но не божественные лики,
а лица урок, продавщиц
давали повод для музыки
моей, для шелеста страниц… Страница?
Любовь к жизни во всех её проявлениях, иногда самых простых, а иногда и кажущихся недостойными, возможность запечатления их поэтическим словом – это главная поэтическая традиция, идущая ещё от основы русской культуры — от Пушкина. Причём не только от «Графа Нулина» или «Домика в Коломне», но и от «На холмах Грузии…». «Простота, строгость, совершенство форм и какая-то одна трудно уловимая черта лёгкого, шутливого и печального отношения к миру», — это о Пушкине отзывался Блок [Блок, 530]. Применимо ли к Борису Рыжему? Вполне. Печаль его светла – без дураков.
Эта вербализация – неизменная и, наверное, не всегда осознанная спутница поэта. В «Роттердамском дневнике» читаем: «В Свердловске до сих пор по 20-му маршруту ходит автобус, где на спинке последнего сидения выцарапаны мои инициалы» [Рыжий, 547]. В любом другом случае хулиганский акт, но для поэта – начало словесной фиксации себя в окружающем его мире.
Выраженная в слове любовь и есть иронически выговариваемая «музЫка». Это не банальное вдохновение и не прислушивание к музам, а своеобразная конвергенция. Это витальная и одновременно творческая сила, которая объединяет поэтические тексты и действительность. Поэтому-то вовсе не Борис Рыжий является темой произведений Бориса Рыжего, а преломляемый им мир – «через музыку». Именно в этом контексте звучит тема поэтического призвания и тяжёлой необходимости соответствовать своему высокому предназначению. Теперь можно ещё раз прочесть приведённое выше стихотворение
Как мне одиноко,
и как это лучше сказать:
с какого урока
в какое кино убежать?
С какой перемены
в каком направленье уйти?
Со сцены, со сцены,
со сцены, со сцены сойти [508]
Сцена — это не только жизнь. Вернее, жизнь, но не только физическое существование, а бытие — взаимосвязь всех элементов сущего. Сцена — это пространство вечного диалога между поэтом и жизнью, которая наваливается вместе с необходимостью функционировать во «взрослом» мире, начинающемся за пределами школьной определенности и подчиняющемся не тем законам, которым хочется подчиняться. В этом мире нельзя «мальчишкой в серой кепочке остаться», он требует другого ото всех, но от героя Бориса Рыжего он требует ещё и «меж правдою и вымыслом слоняться», то есть творчества, чем более осознанного, тем более мучительного:
Но мальчик был, хотя бы для порядку,
что проводил ладонью по лицу,
молчал, стихи записывал в тетрадку,
в которых строки двигались к концу. [516]
С этой сцены сойти нельзя. Вспоминаются знаменитые, пророческие и страшные строки Осипа Мандельштама о поэтическом призвании:
Я вздрагиваю от холода, –
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь [Мандельштам, 72].
Выбор императива ведь очень показателен: поэт, по сути, не властен над собой, не может замолчать в силу своей природы. Думается, похожую безвыходность собственного положения, капитуляцию перед «золотом» поэзии констатировал и Борис Рыжий. Поэт не может не называть видимый им мир, но это не вся проблема. Поэт не может говорить так, чтобы его разговор не был признан диалогом с Вечностью. Поэзию Бориса Рыжего можно читать не через выстроенные биографию и депрессию (здесь право на суждение имеют только близкие и хорошо знавшие его), а через манифестацию его особого места в ряду тех, кому выпало стать поэтом. Если по-школьному, то через «тему поэта и поэзии», к которой, по сути, и сводится «музыка» в произведениях Рыжего.
… А стихи, наконец,
это слабость, а не озаренье,
чем печальнее, тем откровенней.
Ты прости мне, отец,
но, когда я умру,
расскажи мне последнюю сказку
и закрой мне глаза — эту ласку
я не морщась приму.
Отнеси меня в лес
и скажи, в оправдание, птицам:
«Он хотел, но не мог научиться
ни работать, ни есть» [49 ].
Грустная констатация прозвучала ещё в 1993 году в стихотворении «Кальян» и стала лейтмотивом многих стихотворений: ощущение невозможности жить чем-либо, кроме поэзии («не мог учиться ни работать, ни есть»), и в то же время — слабости перед собственным поэтическим даром и зачастую несоразмерности себя ему. Кажется, именно в этом герой Рыжего и в последующие годы обвинял себя перед пушкинским «Памятником» — шутливо и печально:
…Стоп, фотография для прессы!
Аллея Керн. Я очень пьян.
Шарахаются поэтессы —
Нателлы, Стеллы и Агнессы.
Две трети пушкинских полян
озарены вечерним светом.
Типичный негр из МГУ
читает «Памятник». На этом,
пожалуй, завершить могу
рассказ ни капли не печальный.
Но пусть печален будет он:
я видел свет первоначальный,
был этим светом ослеплен.
Его я предал. Страница?
Романтическая ирония и пушкинская светлая печаль сменяются трагической констатацией – это видно на разрыве строф и подсказанной им паузе, а затем и подчёркнуто с помощью парцелляции: «Его я предал» — самое короткое и от этого самое бросающееся в глаза предложение в этом стихотворении. Это уже 1998 год. Три слова и три года до рокового решения. Это трагедия разлома между собой для публики и собой для «первоначального света» — Поэзии (опять же: в начале было Слово).
Осознаваемое как предательство острое ощущение собственного несовершенства является лейтмотивом многих стихотворений Бориса Рыжего и формулирует главную оппозицию в его творчестве — между сознательно построенным мифом вокруг своей жизни и призванием, которое требует расширения, универсализации, признания в качестве поэта[5]. В какой-то мере этому мешал эстетизированный самим Рыжим образ хулигана с распахнутым сердцем, он и сейчас лежит в основе клишированного восприятия его творчества публикой и, как мы видели, значительно сужает возможности его прочтения.
Меж тем поэтический субъект Рыжего предстаёт перед читателем как наблюдатель, причастный ко всему окружающему, видящий логику и красоту мироустройства в тех деталях, которые традиционно принято не замечать: это проза жизни, а также её особые составляющие, малые, незаметные, сирые, убогие:
На теплотрассе выросли цветы.
Калеки, нищие, собаки и коты
На теплотрассе возлежат, а мимо
идёт поэт. Кто, если не секрет?
Кто, как не я! И синий облак дыма
летит за мной. Апрель. Рассвет [495].
Анжамбман «а мимо / идёт поэт» выделяет ключевой образ и создаёт необходимое напряжение, чтобы подчеркнуть торжественность и неординарность явления поэта среди не подобающих ему, вроде бы, декораций. Внимание на себя обращает и псеводархаизм «синий облак», переводящий стихотворение в иронический регистр, но в то же время обозначающий его связь с «классической» традицией и позволяющий вспомнить другой пейзаж:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых… [Пушкин, 140].
Слишком очевидное, чтобы быть случайным, соответствие «Отрывкам из Путешествия Онегина». Измерение творчества Пушкиным – традиция русской литературы, и несерьёзны приведённые выше строки только на первый взгляд. Ещё один пример такого несерьёзно-серьёзного снижения – некоторые части «Роттердамского дневника»: «Отбарабанил положенное количество стихотворений, аплодировали. Пьяный, я хорошо читаю» [529]. Что это, как не намеренное снижение представления о поэтическом даре и подмена следствия действия и самого действия: аплодисменты не мастерству поэтического субъекта, а его нетрезвому состоянию. Так в поэзии Рыжего сочетаются крайне серьёзное отношение к собственному призванию (недаром его герой кается в предательстве «света первоначального», а он сам очень внимателен к собственной поэтической «карьере») с крайне ироничной констатацией собственного несоответствия идеалу.
«…А была надежда на гениальность. Была /
да сплыла надежда на гениальность», —
записал Борис Рыжий в 1997 году, будучи убеждённым в том, что в основе поэтического мироощущения лежит своего рода аскетизм – подчинение всей жизни одной цели — творить, способность отречения от всего остального. В этой способности поэт себе отказывает в силу того, что принимает и любит мир во всех его проявлениях.
— Нет трагедии необходимой, мила
тебе жизнь. А поэзия — это случайность,
а не неизбежность.
— Но в этом как раз
и трагедия, злость золотая и нежность. Страница?
Опять золото (поэзия?) – и опять неслучайная перекличка. Осознание собственного дара и ответственности, этим даром налагаемой. Отвтественности перед поэзией, потому что она — «неизбежность», которая, кстати, рифмуется здесь с очень важным для Бориса Рыжего словом – «нежность»:
Потому что не вечность, а миг только, час.
Да, надежда, трагедия, неизбежность [317].
Слава талантливого поэта нового поколения, сомнения в праве называться поэтом и великая русская литература за спиной — мУзыка жизни вошла в противоречие с музЫкой поэзии, и именно этот диссонанс есть трагедия, а способ справиться с ней, хотя бы отодвинуть трагическое разрешение, собственную капитуляцию перед неизбежностью поэзии — ироническое снижение.
Именно сосредоточенное в поэтическом субъекте ироническое восприятие действительности выстраивает всё написанное Борисом Рыжим в некий макротекст, единое художественное высказывание, которое даже за сниженными мотивами позволяет увидеть высокое и чрезвычайно важное. Например, только на первый взгляд лёгкой шуткой кажутся эти строки:
Едва живу, едва дышу,
что сочиню — не запишу,
на целый день включаю Баха,
летит за окнами листва
едва-едва, едва-едва,
и перед смертью нету страха.
О где же вы, те времена,
когда я пьян был без вина
и из общаговского мрака,
отвесив стражнику поклон,
отчаливал, как Аполлон,
обвешан музами с химфака.
Я останавливал такси —
куда угодно, но вези.
Одной рукой, к примеру, Иру
обняв, другою обнимал,
к примеру, Олю и взлетал
над всею чепухою мира [291].
Что позволяет поэтическому субъекту воспарить над «чепухою мира», какое пространство противопоставлено мирской суете, чем вызвано опьянение без вина? Не только медленно текущее время беззаботной молодости («летит за окнами листва едва-едва»), не только параллель плотского и поэтического («музы с химфака»). В первую очередь — творчество. «Что сочиню — не запишу» — это и об упомянутом выше особом отношении к творчеству.
Особое значение приобретает и вторая строфа с пророческими словами «и перед смертью нету страха». По сути, кроме темы юной беззаботности, она вводит и столь характерную для Рыжего тему определённого жизненного перепутья, и здесь становится понятна маскирующая функция иронической модальности. В ней мишурой и внешними эффектами будут выглядеть так любимые публикой сочетания пронзительности поэтического и хулиганского, а настоящим, сокровенным, скрытым от посторонних глаз и одновременно требующим прочтения, останется ощущение растерянности от огромности и фатальности своего дара – поэтического дара подмечать красоту в каждом проявлении окружающего мира и страдать от её невыразимости. Отсюда — неуверенность в собственных поэтических силах и боязнь наступающей возможности не высказаться, не найти нужного слова. Ведь вместе со словами кончается и главное — смысл жизни поэта. А значит, и сам поэт.
Кажется, обращаясь к столь важной теме почти в каждом своём произведении, Рыжий и хочет, чтобы его поняли всерьёз, и боится этого. И особенность поэтического субъекта Рыжего как раз в том, что он призван одновременно и скрыть собственное ранимое, и заставить читателя обратить внимание на самую незащищённую сторону натуры. В этом случае на второй план отходит и биографическое, и мифологическое. Очень показательно в этом плане следующее его стихотворение:
Прошел запой, а мир не изменился,
пришла музыка, кончились слова.
Один мотив с другим мотивом слился.
(Весьма амбициозная строфа.)
…а может быть, совсем не надо слов
для вот таких — каких таких? — ослов…
Под сине-голубыми облаками
стою и тупо развожу руками,
весь музыкою полон до краёв [451].
Трагическое, по сути, признание смягчает ирония («весьма амбициозная строфа», «тупо развожу руками»), она же делает его ключевым: если приглядеться, то и здесь, и в других стихотворениях она является той соединительной средой, которая позволяет гармонично переплетаться мифологизированной биографии, настоящей поэзии, вселенской любви. Ещё раз подчеркнём: эта связь элементов поэзии Бориса Рыжего должна учитываться любой аудиторией, иначе его стихи попросту не будут услышаны во всей полноте — как симфония через динамики смартфона.
Важно и то, что перед нами метатекст, стихотворение о стихотворении, где мотив переполненности музыкой – творчеством, страстью, миром, необходимостью запечатлеть всё увиденное «под сине-голубыми облаками» (хочется продолжить строчку: «великолепными коврами») — сопрягается с романтическим мотивом невыразимого и романтической же иронией, вызванной осознанием невместимости окружающего мира в слово. Возможно, как такой метатекст – поэзия о поэзии — должны быть прочитаны и другие поэтические творения Рыжего. Тогда восприятие творческого наследия одного из самых популярных и самых непонятых поэтов эпохи станет шире.
НАУЧНАЯ И СПРАВОЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Статьи из журналов и сборников:
А. Белый. О Лермонтове, но больше о Борисе Рыжем // «Новый мир», 2017. №1. URL: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2017/1/o-lermontove-no-bolshe-o-borise-ryzhem.html
В. Гафт. Здесь трудно жить, когда ты безоружен // Б. Рыжий. Здесь трудно жить, когда ты безоружен. М., 2018. URL: http://zebrae.ru/?show=items&id=898
А. Казанцев. Саморефлексия в поэзии Б.Б. Рыжего: варианты реализации [Электронный ресурс] // Современные исследования социальных проблем. 2012. №9. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/samorefleksiya-v-poezii-b-b-ryzhego-varianty-realizatsii
Ю. Казарин, И. Мухина. Внутренний и внешний мир поэта Бориса Рыжего // Вестник ЮУрГУ. Серия: Лингвистика, 2017. №3. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/vnutrenniy-i-vneshniy-mir-poeta-borisa-ryzhego
Е. Коновалов. Поэт и миф Борис Рыжий [Электронный ресурс] // «Арион», 2016. №4. URL: http://magazines.russ.ru/arion/2016/4/poet-i-mif-boris-ryzhij.html
Е. Рейн. Жизнь и ещё «Уан бук» [Электронный ресурс] // «Вопросы литературы», 2002. №5. URL: http://magazines.russ.ru/voplit/2002/5/rein.html
О. Славникова. Из Свердловска с любовью // «Новый мир», 2000. №11. URL: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2000/11/slav.html
Д. Сухарев. Влажным взором // Б. Рыжий. В кварталах дальних и печальных. М., 2017
Монографии, учебники:
Поэзия. Учебник. М., 2016
И. Фаликов. Борис Рыжий. Дивий камень. М., 2015
Интернет-ресурсы:
Boris Ryzhy. Biography [Электронный ресурс] // Boris Ryzhy. The movie. URL: http://borisryzhy.com/biography
Поэт Борис Рыжий. Сообщество почитателей. URL: https://vk.com/bbryzhy?w=wall-40271101_8873
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Б. Рыжий. В кварталах дальних и печальных. М., 2017
Б. Рыжий. Здесь трудно жить, когда ты безоружен. М., 2018
А. Блок. Поэзия, драмы, проза. М., 2001
О. Мандельштам. Собрание сочинений в 4-х томах. М.,1999. Т. 1
А. Пушкин. Евгений Онегин. М.: Augsburg, 2002.
[1] Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, цит. по: Б. Рыжий. В кварталах дальних и печальных. М., 2017
[2] Стихотворение цитируется по: https://vk.com/bbryzhy?w=wall-40271101_8873. В приведённых далее комментариях сохраняется орфография и пунктуация авторов.
[3] Свидетельства этому находим, например, в «Записках из мёртвого дома» Достоевского.
[4] См.: И. Фаликов. Борис Рыжий. Дивий камень. [Фаликов]. Другие источники приводят и другие варианты. Например, см.: А. Белый. О Лермонтове, но больше о Борисе Рыжем. [Белый]
[5] Читаем у И. Фаликова: «Все время думал о петербургской премии “Северная Пальмира”, звонил Кушнеру, Верхейлу, его успокаивали: получишь ты эту премию непременно» [Фаликов, 112].