Эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2022
Как известно, поэзию Роберта Фроста признали сначала в Англии, и только потом в Америке. Так что интуиция его не подвела, когда в 1912 году он решил вместе семьей переехать из Новой Англии в старую — чтобы сменить обстановку и глотнуть другого воздуха. Именно здесь, в Лондоне, уже в следующем году у тридцатисемилетнего Фроста вышла его первая книга «Прощание с юностью», состоявшая из давно написанных стихов, наполовину — еще до 1900 года.
Интересно, что в этой книге к названиям стихов он добавил развернутые подзаголовки, например, такие: «Юноша убежден, что скорее станет самим собой, если забудет о мире»; «Он лелеет свое осеннее настроение» и так далее.
Юрий Здоровов, составитель и комментатор самого полного на сегодня русского издания поэзии Фроста, называет эти подзаголовки «ироническими». А я бы скорее назвал их стилизованными. Здесь Фрост подключается к давней английской традиции, истоки которой, как минимум, в XVI веке, а последний пример, который был тогда «на слуху», — сборник стихов Уильяма Йейтса «Ветер в камышах» (1899) с подобными же развернутыми названиями.
В свою очередь, и Йейтс стилизует эти подзаголовки под образец, привлекший его в старой английской традиции, а именно стихи Томаса Уайета (1503–1542). Впервые они были напечатаны в сборнике лирики первой половины XVI века «Песни и сонеты», так называемом «Сборнике Тоттела» (1557). И хотя озаглавлены они были, по-видимому, не автором, а составителем, названия прижились, и вплоть до середины XX века печатались только так.
Сравните.
Томас Уайет (1557):
«Влюбленный сравнивает себя с галерным рабом, а даму со звездой»; «Он сознает, что доверился опрометчиво»; «Влюбленный сетует, что подобное не излечивается подобным»; «Он восхваляет прекрасную ручку своей дамы»…
Уильям Йейтс (1899):
«Влюбленный рассказывает о розе, цветущей в его сердце»; «Он вспоминает забытую красоту»; «Он скорбит о перемене, случившейся с ним и его любимой, и ждет конца света», «Он мечтает о парче небес».
Роберт Фрост (1913):
«Юноша убежден, что скорее станет самим собой, если забудет о мире»; «Он не боится, что его не поймут»; «Он лелеет свое осеннее настроение».
Думаю, что у Фроста эти подзаголовки исполняют примерно ту же функцию, что и у Йейтса — определенного отстранения автора от лирического героя, который уже успел измениться и смотрит на себя самого с некоторым покровительственным сочувствием. Не зря Фрост называет его «юношей»; он сам в это время уже давно не юноша, ему 38 лет. Так что очень точно и проницательно Ю. Здоровов перевел название книги Фроста (цитату из стихов Лонгфелло, непонятную вне контекста) как «Прощание с юностью». Именно так!
Перепечатывая свою первую книгу в США через два года, он эти подзаголовки снял, потому что учитывал другого читателя и другую традицию.
Трехлетнее пребывание в Англии стало поворотным пунктом жизни Фроста. Там он нашел единомышленников, там обрел настоящего друга, прозаика и поэта Эдварда Томаса, почти своего ровесника. Особенно сблизил их год, проведенный в своего роде «литературной колонии» в деревне Даймок, на границе Глостершира и Шропшира. Поселившихся там в 1911–1915 году поэтов называют «даймокскими поэтами», среди которых были Руперт Брук, Уильям Гибсон и Джон Дринкуотер; все они печатались в альманахе «Георгианская поэзия» и составляли часть более широкого круга так называемых «поэтов-георгианцев».
Дом, в котором поселился Фрост с семьей, «Литтл Иденс», сохранился в прежнем виде. Вокруг — поля и леса необычайной красоты, настоящий заповедник диких нарциссов и других цветов. Они с Эдвардом Томасом жили по соседству и часто гуляли вместе по этим по окрестным лугам и рощам, «ботанизировали». Эдвард знал все названия растений и заразил своим увлечением Фроста. С этими прогулками связано одно из самых хрестоматийных стихотворений Фроста «Другая дорога» («The Road Not Taken»).
Эдвард, хотя и заядлый ходок, много путешествовавший пешком (и описавший эти путешествия по Англии в своих книгах), отличался какой-то нерешительностью в выборе дороги и часто бранил себя, что свернул не туда, что надо было свернуть в другую сторону и тогда бы они нашли место, где цветов больше. Фрост, воспитанный в пуританском духе и часто слышавший от матери правило: «Пахарь не оборачивается назад», — подтрунивал над ним. Тогда же он набросал стихотворение, которое закончил, уже вернувшись в Америку, и послал его другу как шутку.
Two roads diverged in a yellow wood,
And sorry I could not travel both
And be one traveler, long I stood
And looked down one as long as I could
To where it bent in the undergrowth…
ДРУГАЯ ДОРОГА1
В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.
Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, повернув, пропадала в чащобе.
Нехоженей, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла;
А впрочем, заросшими были обе.
И обе манили, радуя глаз
Сухой желтизною листвы сыпучей.
Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.
Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть —
И это решило все остальное.
Эдвард Томас, однако, принял его всерьез. Шла война. Томас по своему возрасту и многосемейности (трое детей) не подлежал призыву в армию и мог вступить в нее только добровольцем. Идти ему не хотелось. Он ненавидел всякое насилие; к тому же армия, война — это всегда толпы людей, а Томас любил одиночество. Несколько месяцев он колебался, и стихотворение Фроста роковым образом повлияло на его решение. Он пошел добровольцем на войну и через полтора года погиб в первом большом сражении под Аррасом во Франции.
Как в древнегреческой трагедии, невнятное предсказание сбылось с ужасающей точностью.
Oh, I kept the first for another day!
Yet knowing how way leads on to way,
I doubted if I should ever come back.
[Другую тропинку я оставил для другого раза.
Но зная, как одно вытекает из другого,
Я сомневался, что вернусь сюда снова.]
Двумя годами позже Фрост посвятил своему другу стихотворение, где обозначает его имя лишь инициалами: «To E.T.». Начинается оно так:
Глаза смежив, я уронил на грудь
Твоих стихов раскрытый белый том:
Как голубь на кладбищенской плите,
Он трепетал распластанным крылом.
Как достоверны первые две строки! Любители поэзии знают, что лучшая поза для чтения стихов — именно лежа на спине: лишь в этом положении можно полностью забыться и перенестись в мир, созданный поэтом.
А какой потрясающий образ в двух последних строках! Раскрытая книга как птица, трепещущая крыльями — простая метафора, но «голубь на кладбищенской плите» — символ, бесконечно расширяющий перспективу стихотворения. Голубь — дух, а могильная плита, хранящая память о поэте, — не только книга, но и друг поэта, читающий ее в эту минуту. Образ, как будто взятый из поэзии барокко и доказывающий, на мой взгляд, как чутко Фрост читал английских поэтов-метафизиков. «…Они мертвы, и я — их некролог» (Джон Донн). Или: «Мой жребий мне уклад сломать велит, / Когда мы, смолкнув, длимся в речи книг…»
Вот стихотворение Фроста целиком.
Глаза смежив, я уронил на грудь
Твоих стихов раскрытый белый том:
Как голубь на кладбищенской плите,
Он трепетал распластанным крылом.
Я отыскать тебя хотел во сне,
Хотел договорить с тобою, брат;
Ты был из тех, кто, не боясь судьбы,
Жил как поэт и умер как солдат.
Мы думали, что тайн меж нами нет
И друг у друга нам не быть в долгу;
А получилось так, что я с тобой
Победой поделиться не могу.
Когда ты под Аррасом пал в бою
При вспышках орудийного огня,
Война окончилась лишь для тебя
В тот час; а ныне — только для меня.
А для тебя тот бой еще гремит;
И что мне жалкий фимиам побед,
Когда сказать тебе, что враг разбит, —
И этого мне утешенья нет?
В Англии написано и одно из самых замечательных стихотворений Фроста «Березы». Поэт, гуляя по лесу, видит согнутые почти до земли березки и вспоминает, как он в детстве «катался на деревьях» — так называлась эта забава, когда мальчишка карабкается на молодую березу до самого верха, пока она не поддастся его весу, — и тогда, наклонившись, плавно спустит его на землю.
Вот концовка этого стихотворения в замечательном переводе Андрея Сергеева:
Я в детстве сам катался на березах.
И я мечтаю снова покататься.
Когда я устаю от размышлений
И жизнь мне кажется дремучим лесом,
Где я иду с горящими щеками,
А все лицо покрыто паутиной,
И плачет глаз, задетый острой веткой, —
Тогда мне хочется покинуть землю,
Чтоб, возвратившись, все начать сначала.
Пусть не поймет судьба меня превратно
И не исполнит только половину
Желания. Мне надо вновь на землю.
Земля — вот место для моей любви, —
Не знаю, где бы мне любилось лучше.
И я хочу взбираться на березу
По черным веткам белого ствола
Все выше к небу — до того предела,
Когда она меня опустит наземь.
Прекрасно уходить и возвращаться.
И вообще занятия бывают
Похуже, чем катанье на березах.
Медитативное течение стихотворения в первой части дважды прерывается образами такой яркости и неожиданности, что они, как вспышка ракеты, еще долго не гаснут и освещают все соседние строки.
Но не мальчишка горбит их стволы,
А дождь зимой. Морозным ясным утром
Их веточки, покрытые глазурью,
Звенят под ветерком, и многоцветно
На них горит потрескавшийся лед.
К полудню солнце припекает их,
И вниз летят прозрачные скорлупки,
Что, разбивая наст, нагромождают
Такие горы битого стекла,
Как будто рухнул самый свод небесный.
И еще:
А раз согнувшись,
Березы никогда не распрямятся.
И много лет спустя мы набредаем
На их горбатые стволы с листвою,
Влачащейся безвольно по земле —
Как девушки, что, стоя на коленях,
Просушивают волосы на солнце…
Такие яркие и запоминающиеся сравнения, подобные драгоценным инкрустациям, мы встречаем, например, в шекспировских трагедиях, у Мильтона, и иногда — у подражавших им английских романтиков. Фрост вводит их в свои отнюдь не героические сюжеты, где они вдвойне неожиданны и очень эффектны.
Тут хочется еще сказать о том, что можно назвать таинственностью Фроста. О том, как у него за простым, прозаическим сюжетом скрывается многозначное, многослойное содержание. Раньше я воспринимал «Березы» как метафору творчества. Тяга высоты, карабканье на самую верхушку дерева — творческий порыв, но возвращение на землю неизбежно, и обе эти фазы желанны, потому что все время дышать воздухом высоты невозможно и скучно. «Прекрасно уходить и возвращаться…»
Но недавно я почувствовал и еще один возможный смысл. Береза — это юная девушка, а своеволие мальчишки, который хочет «кататься на березах», это то, что раз и навсегда меняет ее судьбу. Многозначительно звучит фраза: «А раз согнувшись, березы никогда не распрямятся…» И мы слышим вздох поэта о роковой природе любви, которая творит и губит, о юности, которая уходит безвозвратно.
И мне вспомнилось другое хрестоматийное стихотворение Фроста: «Nothing gold can stay» («Все золотое не вечно»). Это тоже стихотворение о юности, о той самой «свежести чувств» (А. Ахматова), которая неизбежно теряется.
NOTHING GOLD CAN STAY
Nature’s first green is gold,
Her hardest hue to hold.
Her early leaf’s a flower;
But only so an hour.
Then leaf subsides to leaf.
So Eden sank to grief,
So dawn goes down to day.
Nothing gold can stay.
ВСЕ ЗОЛОТОЕ ЗЫБКО
Новорожденный лист
Не зелен — золотист.
И первыми листами,
Как райскими цветами,
Природа тешит нас —
Но тешит только час.
Ведь, как зари улыбка,
Все золотое зыбко.
Это, в некотором роде, спор с романтиками XIX века. «The thing of beauty is a joy for ever», — писал Китс. «Прекрасное пребудет радостью навсегда». Фрост не то, чтобы возражает, а просто сополагает это с другой, столь же весомой земной истиной: самое прекрасное на свете недолговечно, «Nothing gold can stay».
Может быть, я и «вчитал» в «Березы» этот смысл, а может быть, и нет. Как-то раз Фрост сказал о «Другой дороге»: «Это непростое стихотворение, очень непростое» («It’s a tricky poem, very tricky»). То же самое он мог бы сказать и о «Березах».
Итак, по крайней мере, два из самых известных, хрестоматийных стихотворений Фроста были написаны в Англии: «Другая дорога» и «Березы». В них появилось какое-то новое качество, которых раньше у Фроста не было, они обозначили новую ступень в развитии его поэзии. Вот еще одно подтверждение мысли Николая Оцупа (из его воспоминаний о Гумилеве) о «благотворной роли временной разлуки с родиной для национального поэта».
Через год после первой книги «The Boy’s Will», которая по-русски могла бы называться «Прощание с юностью», в Лондоне тем же издателем была опубликована вторая книга Фроста «К северу от Бостона». Она включала семнадцать стихотворений, по преимуществу повествовательных и драматических — то есть написанных в радикально ином жанре, чем лирика первой книги. Их жанр неторопливого рассказа и немногословного диалога напоминают о «Лирических балладах» и поэмах Вордсворта, в которых он описывает «честных простолюдинов», их терпение, упорство и неизменное чувство собственного достоинства. Такие стихи Фроста, как «Смерть батрака» и «Правила хорошего тона» («The Code») можно сравнить, например, с балладой Вордсворта «Решимость и независимость» («Resolution and Independence»). Разумеется, в стихах Фроста старые поэтические темы и предметы предстают без тени сентиментальности, в совершенно другом, современном восприятии и преломлении.
Книга Фроста была подготовлена в Англии, и там же были написаны пять из включенных в нее семнадцати стихотворений, в том числе такие знаменитые стихи, как «Домашнее кладбище» или маленький шедевр — стихотворение «Пастбище», ставшее вступлением к сборнику. Книга имела значительный успех в Лондоне и была сразу же переиздана в Бостоне, почти одновременно с возвращением Фроста в Америку, где его карьера наконец-то двинулась вперед. Должно быть, еще в Англии поэт задумался о том, каким образом он, со своим «старомодным» вкусом, с «головой, повернутой назад», впишется в американский литературный пейзаж, и продумал в основных чертах свою стратегию и поэтическую маску.
_______________________
1Здесь и далее стихотворения в переводе Г. Кружкова, за исключением стихотворения «Березы». (Прим. ред.)