Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2022
Александр Радашкевич – поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1950 году в Оренбурге. Вырос в Уфе. В 70-е годы жил и работал в Ленинграде. В 1978 году эмигрировал в США, работал в библиотеке Йельского университета (Нью-Хейвен). В 1984 году переехал в Париж, где работал редактором в еженедельнике «Русская мысль». В 1991–1997 годах был личным секретарем Великого князя Владимира Кирилловича и его семьи. Автор двенадцати книг. Член Союза российских писателей и Союза писателей XXI века, официальный представитель Международной Федерации русскоязычных писателей во Франции.
НАПРОТИВ
Когда я жил себя напротив, в необитаемых
краях, где нежелательное лето и неподобная
весна, мне снились сны постылой яви да
память за душу драла, я складывал года
в чулане, где дуются просроченные банки и
киснут в склянках огурцы, и колесил по
съёженному миру, разгуливая вязкую тоску
и упиваясь дном бездонным, сквозящим
радугами мглы, взлетал на качелях лианных
по воле зеркальных ветров и рушился
в тартарары, потом забрел к себе случайно
на рюмку лунного вина с румяной бабушкиной
пышкой, и мы друг друга не признали, но стали
рядом зимовать, тасуя крапленые карты,
листая истлевшие книги с улыбкой напрасных
миров, где верят небу раз и никогда, где вял
и я себя напротив, как вы, все вы, кто никогда
себя не встретил на мимо прожитой земле.
В СТАРОМ ПАРКЕ
Следами мятными любви, тревожа птиц
зазимовавших и вороша отпетую листву,
весна нагая увлекает, тимпаном ветреным
гремя, и та же хладная скамья, и тот же парк
за облачком кудлатым, где я не я и ты не ты
лепечем оглушенными губами всё ту же
праведную чушь, развесив уши по плечам,
витая бережно за эхом слов порожних. О ты,
последняя любовь, ты канешь с первой
в незабвенность.
Зеленый пруд дробит сиянье на мириады
юрких звезд, шуршат плюмажи тополей,
текут века тропой слепою, и наш ландшафт
обетованный последним солнцем к небу
пригвожден, а у дворца тапер лукавый
заводит что-то из бельканто, и тенор “basta!“
голосит, и в этом сне разминовений, рука
в руке, во взоре взор необратимый, душа
целует пепельные розы лазурной бабочкой
в разверстые уста.
ЧЕРНОГОРСКОЕ
А с морем мы всегда одни, оно не любит
нас, не презирает, не хочет, не ревнует и
даже хладнодушия отнюдь к нам не питает,
оно нас растворяет в себе, и с ним уже мы
не листаем предполагаемое прошлое, оно
нам свято открывает, что мы ничто, но всё,
и мы становимся бестрепетной скалой,
закатом, чайкой на лаковой волне и парусом
в крестах блаженно затонувшей каравеллы,
поверившей опять в подлунную любовь и
схоронившей всё золото мира, и мы снова
становимся им, им, которое отвека было
нами. А море, оно нам обещает нас, какими
мы и в грезах не бывали, ибо прекрасны,
как юные боги и древние дети, но лишь
те, что не знают об этом.
ДВЕРЬ
Всё на свете недвижимо, и проходим только
мы – мимо неба надувного, опрокинутого моря,
отлетевшего балкона и дорожного креста,
на котором никто не гадает, застилая туманом
глаза, где нас носит нечистая сила мимо кромки
восхода златого, мимо мира, где нет нас в помине
на отплывших в себя островах. Мимо двери
соседа внизу, а ее запирают двое. «А где месьё?»
«Я сын. Его не стало в прошлый вторник… А вы
Саша? О вас он говорил». Любил зимой он белый
шарф и фетровую шляпу, подбивал себе сам
набойки на исхоженные каблуки, курил табак
душистый, ходил на рынок рано по субботам и
улыбался в тонкие усики, которые больше не носят.
Звали его Пьеро почему-то. У него за разглаженным
тюлем, как со дна, тлел янтарь одинокого света,
давно не звавший никого. Когда умирает сосед,
остается пригвожденной сизая струйка дыма над
запертой дверью, мимо которой немо проплыли
тридцать зим, что я витаю на заоблачной мансарде.
ФИСТАШКА ТЫСЯЧА СЕМЬСОТ ВТОРОГО
Волглая тень, анаконды ветвей, расцветает фисташка,
которой с лихвою три века, упираясь вовсю на железный
костыль, и мне, кто любит нежно сетовать на жизнь, вдруг
стыдно за себя. Я глажу шкуру крокодилью, замшелую,
которая была девичьей под королевскими перстами, когда
Людовик нехотя садовничал под старость, бросив на тын
августейший парик, и мы расходимся по суженым векам
их коротать всегда впервые, хотя и мимо, пусть и зря,
пока фисташковая вечность счет ее веснам снова забыла,
пока та грядущее помнит и прошлого больше не ждет.
СМЕРТЬ ИДОЛА
Патрик Жюве, звезда диско 70-х годов,
найден мертвым у себя в Барселоне.
Из новостей
Земное мнится, нет, недолго, миганье славы
серпантинной вперяется в рваные раны забвенья
и зубоскальной нелюбви, всё изуверистей пытка
зеркал, всё гаже шепот за спиной, и их находят
в ванной, на полу иль под мигающим экраном, а
рядом ни души, кроме шприцев, бутылей, пилюль,
и их под пыткой не признать в распухших тушах
расфуфыренных или синюшных скелетах под сенью
платиновых дисков и пыльных пальмовых призов
с облезлой позолотой, и со стен на них даже не
глянут златокудрые полубоги, жемчужно улыбаясь
никому. Им кромсают лицо, раздувают бесцветные
губы. Они, не смея постареть, обречены как заводные
распевать до конца ту же песню, которая их убивает и
за которую платят, их Голгофа черна и безлюдна, их
голубые кресты – из ледяного неона, их розы пере-
дозированы, а отчаянье пахнет пудрой, но плебсу уже
дана команда презирать, что обожал до умопомраченья,
и они каменеют полвека на полых пьедесталах нелюбви,
пока лучистый Аполлон не накинет астральную тогу,
в элизии угасших звезд их привечая величаво.
ПРОСТЫЕ ВЕЩИ
Минуя нехотя себя на треугольном перекрестке,
я ухожу в простые вещи, которые прежде
чуждались меня, в пролесок, просинь и окно,
в немые строки отрешенья – от велелепий и
рулад, к которым питаю отменную тягу, за угол
тупой, где природные ляпы вселяют надежду
на худший исход, в дорожные грезы, витая
над прорвой до неба седьмых, опечатанных
врат, я растворяюсь в несвершеньях, как
в обнажающей волне, и любы мне былые цепи,
узлом лежащие в груди; я приручил обыкновенье,
разбил рассветные сады над краем слившихся
дорог, где стебелек пустой надежды сгибаем
розою ветров, где причастился откровенью:
во сне предвечных одиночеств вдвоем, втроем,
по одному, пока нас твердь не съеденит под
синетканым омофором, хочешь быть счастлив,
будь ради бога, а несчастным пребудешь и так.
По островам обманной яви, сложившим зыбкую
гряду, благословляя подручное небо и в срок
понурых приземлений, и в пору праховых побед,
минуя бережно себя на упраздненной переправе,
я ухожу в простые вещи, веками ждавшие меня.