Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2022
Влад Дмитриев (Владислав Бокий) родился в 1994 году в Киеве. Поэт, прозаик. Окончил Национальный медицинский университет им. А.А. Богомольца. Изучает клиническую психологию в Киевском институте современной психологии и психотерапии. Живет в Киеве.
Мы идем по узкой тропинке, пролегающей между двумя вспаханными полями. Они не ровные и напоминают огромную рампу. Здесь почти нет ровных мест, в основном холмы да пологие склоны. Везде – на улицах, во дворах и, особенно, на таких безымянных участках, где, впрочем, каждый помнит черту, до которой положено возделывать свою долю, земля уходит из-под ног и стелется каменистым рушником до какой-нибудь затаенной балки или, наоборот, тянется к синеющей вдали вершине.
Высоких заборов тут не найти, хозяева часто держат калитки открытыми. Недавно мы видели усадьбу с повязанными волною белыми кисеями на воротах. Тревожимые легким ветром, они напоминали прибрежную пену. Банты украшали и росшие во дворе яблони, от чего казалось, будто они в цвету. Нам объяснили, что здесь выдавали замуж дочь, а преображать так жилище принято до тех пор, пока не минет год со дня свадьбы.
Путь держим в лавку. Ее рядом с собственным домом открыла пожилая чета, живущая в деревне. Посетителей днем мало, поэтому иногда нужно звать, чтоб открыли. Продается все что угодно, от галош до настольных будильников. Есть и вещи, давно пропавшие с полок городских магазинов, например опасные бритвенные лезвия или химические карандаши. Уйма импортных товаров – румынских, польских, венгерских. С деревянного лотка на тележке мы берем горячий кирпичик. Из морозильника достаем заиндевелую пачку сливочного масла. Касательно остального – лучше самим зайти за прилавок, рассмотреть, пощупать, примерить. Пожалуй, не помешает лишняя пара теплых носков. Вернулась нужда в подзабытых благах старого быта: спичках, восковых свечах, консервном ноже. Не доверяя кассовому аппарату, хозяйка обходится старыми счетами и без колебаний округляет простые числа.
Портится погода, и обратная дорога становится незнакомой. Ветер гонит снег параллельно почве, и он, точно не падая вовсе, мошкарой летит над черными грядами. Мы останавливаемся. Со всех сторон, выглядывая друг у друга из-за спин, горы окаймляют горизонт. Кое-где их треугольные станы растворяются в сизых тучах, завесивших небосклон. Перед снегопадом все здесь замирает в ожидании милостыни – не окликнет сородича птица, не шелохнется усохший колос. Метель примиряет скалы и полонины, топи и нивы, и всем от нее достается поровну.
Нам встречаются одиноко разбросанные по полю дощатые сеновалы. Эти, ничейные на первый взгляд, крепости, хранящие косматые снопы, сторожат маленькие собаки, которые, не имея постоянного крова, кочуют от дома к дому.
–
Чарующе здесь выглядит всякая однородность, будь то осанистые дубки вдоль пашни или вздымающиеся над прогалинами горные леса. Одни, построившись в ряд, кладут сухие ветви друг другу на плечи, готовые танцевать воинственный аркан, пусть только грянет первая нота. В других пернатый и пушной зверь уже распелся и затаил дух в ожидании мановения своего дирижера.
–
Весенний гром, существует ли он? Трудно поверить, что через две недели апрель ворвется и сюда, будет бродить среди людей, наводить порядок: солнцем обдавать сырую землю, вычищать по закуткам огрубелый снег, тянуть к свету листья, зреющие на молодых побегах. И, конечно, апрельский дождь – еще холодный, но верный предвестник иной весны, зеленой, щебечущей, той, что с каждым утром все смелей осекает зябкие сумерки.
В эту пору я вспоминаю о чудной композиции авангардного Эрика Долфи, которая так и называется – April Rain. Флейта и вибрафон переносят меня в дебри утопающих в тропическом ливне джунглей, и я мечтательно бреду невесть куда, пробираясь вглубь густых зарослей.
–
Поселились мы в одноэтажном кирпичном домике с террасой, смахивающем на особняк американских южан. Чтобы не замерзнуть ночью, приходится топить ватерку – так здесь называют изразцовую печь с небольшой платформой для готовки. Разведение огня в ней – занятие, требующее умения, внимания и ненужной полиграфии, которая славно горит. Крупные дрова шипят, пуская влагу, и медленно тлеют. Мы решаем наперво сушить их: раскладываем на жаровне, следя, чтоб не обуглились и не зачадили, и только потом они пригодны для костра. Скрипит чугунная дверца, пламенный жар, подпитываясь трескучими поленьями, румянит заглядывающие в топку лица. Стены понемногу накаляются, через некоторое время комнату охватывает приятная, едва ли не церковная духота, называемая «ташкентом». Хорошо зайти в нее с долгой прогулки на морозе. Даже после угасания огня кафель долго хранит тепло – можно всем телом прижаться и оттаивать, чувствуя, как мурашки пробегают по ребрам.
–
На углу улицы стоит аккуратная часовня. Все, кто живет рядом, ухаживают за ней. Там тихо, царит полутьма, и лишь серебрятся рамы образов, подсвечивая смиренные лики. Боковое окошко сделано в форме креста из лазурных стеклоблоков. В карпатских селах даже незнакомцев приветствуют фразой «Слава Ису!», а отвечают «Навеки слава!», что отнюдь не говорит о показной набожности.
–
Глинистая колея, выкатанная подводами, извивается и ведет нас мимо оперившихся камышей в заводи, оврагов со сваленной в них жженой кукурузой, нежилых покосившихся хат до возвышения, с которого открывается вид на окрестные деревни. Как семена, разбросанные исполинским сеятелем, они прочно вросли и пустили корни. Где-то за ними, уже недосягаемый взором, несет свои бурные воды Черемош, а рядом с нами течет другая река с плодовитым названием Рыбница – дальняя родня Дунаю. С моста над нею видать каменную дамбу, там русло по-змеиному сворачивает, уползая за отвесный край берега.
Мы спускаемся. Под ногами хрустит пестрая галька, похожая на кладку диковинных птиц. Пороги сменяют рухнувшие в реку деревья, клиньями вонзаясь в шумный поток и дробя его на мелкие ручейки. Здесь неглубоко, летом переходят на другую сторону, закатав брюки до колен. Надеяться повторить участь Офелии тщетно: если лечь на дно, полголовы в виде маски будет торчать над поверхностью. Детский восторг у нас вызывает швыряние камней в воду. Они забавно плюхаются, каждый по-своему, в зависимости от величины и формы. Пробуем пускать блинчики. Жаль, при таком течении это весьма сложно.
Солнце щедро пригревает, становится жарко в грузной зимней одежде. Ни до, ни после нет в календаре равных таким дням по ласке и коварству. Если поддаться легкомыслию и сбросить болоньевую шкуру, можно в два счета заболеть – дух зимы еще витает в тенистых закромах перелесков.
–
Годами находясь в плену столичных железобетонных лабиринтов, я напрочь утратил веру в существование клочков земли без недостроек, дымящихся труб котельных и прочих следов человека. И когда, обнимая взглядом привольные дали, я полной грудью вдыхаю напитанный эфиром воздух, во мне рождается непреодолимое желание издать выдуманный, несуразный, но безраздельно свой крик, обращенный ко всему живому на тысячи шагов вокруг. Это первобытный зов, лишенный речи для того, чтоб быть услышанным иначе. Зов, освободивший неведомую силу, которая любым способом искала выхода наружу и нашла его именно здесь, среди карпатских гор и лесов. Я слушаю, как, множась, разносится по ним мое эхо.