Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2018
Владимир Гандельсман – поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1948 году в Ленинграде. Автор нескольких поэтических сборников, публикаций в журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Интерпоэзия» и др. Лауреат «Русской премии» (2008) и премии журнала «Интерпоэзия» (2014). С 1991 года живет в Нью-Йорке.
* * *
Пруд застелило листьями,
которых пруд пруди,
и дереву, как истине,
я говорю: свети!
До угасанья – несколько
прозрачно-тихих дней,
и мне, пока я здесь, легка
печаль и смерть ясней.
Качнув кленовой веткою,
возник олень и стал
стеклянной статуэткою,
и глазом заблистал,
и я спросил: в обыденном
такое существо
откуда? – став невидимым,
чтоб не спугнуть его.
СЦЕНИЧЕСКИЙ ОБРАЗ
В сахаре сцены раззолоченной, в сахаре,
с улыбкой сахарной, сахахарной, в угаре,
сжимая статуэтку в онемелых,
он к славе ластится в лучах болезно-белых.
Рот как в разрезе ананасной дыни,
слюною смоченные семечки зубов,
он сладость зрительских оскаленных забав,
десерт пустыни.
Как этот бред настоян или выделан,
какой наградой буфф увенчан из конверта,
он сон, чей сон не утолен, он идол, он
и жертва, жертва.
Внезапно свет погаснет, ночь займется,
слова то дергая, то искажая в блажи,
и что-то вздрогнет, зазмеится, засмеется,
и поползут миражи.
Из кресел приподнявшись на локтях –
зеваки, и в глазах несметных,
как бы в египетской ладье,
со сцены гроб сплывет в аплодисментах.
Погаснет блеск ладоней перелетных,
истает стая до поры, и в новых бликах
из-за кулис взойдет светило, из бесплотных
теней вернув счастливцев солнцеликих.
КОНЬКОБЕЖЕЦ
Покуда вымер и затих, в зиме ночуя,
не чая выспаться, часов не чуя,
районный центр, и нет рабочих толп,
и падает безмолвно ртутный столб,
один не спит, в тугом комбинезоне
ко льду клонясь в размашистом разгоне, –
на повороте пересверк
коньков, – покуда, выдохшись, померк
районный центр, раскатисто кругами,
чуть накренясь, касаясь льда руками,
вписавшись с хрустом в поворот,
он исподлобья правит ход,
в тугом комбинезоне конькобежец, –
веселый бог-морозовержец
его иглою по пластинке – лед искрит –
ведет, и фосфорный фонарь горит.
Архитектуру января, бег циркулярный
в стране полярной,
расчисленный, как вдох и выдох, вдох
и выдох – что с того, что мир оглох,
ослеп, оглох? – один прохожий поздний
увидит навсегда, проезжий, звездный
увидит мир, в котором заперта
жизнь, вырываясь паром изо рта.
ПАМЯТЬ
Марине Гарбер
Выудить из речки – в водяных вся лилиях –
дно у берега чуть илистое –
что-нибудь блестящее, извилистое,
исчезающее в водорослях, в их извилинах…
Нет еще ума, ты – из бессильных
и беспамятных и позже приневолишь
жизнь свою. Есть естество лишь.
………………………………………………………
То в полоску золотистую, то в черную,
пчелка, «памятью» случайно нареченная
(полдень с полночью – ее бока),
головой ударилась в бега.
Говорит потом: нет ничего там,
затопило берега,
не с чем возвращаться к сотам.
А помять тебя, как глину, память,
из которой обжигают гончары
вазы и по кругу ваз – миры…
Если не тобой, чем пир приправить?
Говорит: мои дары –
скука детства: сон ли упоенный,
вдоль забора подорожник запыленный.
А найдешь крыло пчелы – там жилки.
Многоглазо смотрит с кроны вишня.
Уличного дурачка ужимки
да белье полощет чья-то жинка.
Что из этого ты выжмешь?
Как на цыпочки встает белье развесить?
Пятки, икры сильные. О чем тут грезить?
Отвечаю: разве так, а не иначе?
Каланча, извозчик с клячей.
Ясли для скота. Тепло животное.
Нет, любовь – дыханье не безродное,
нежности ее – телячьи.
Слово – имя. Вот Песчаная, Базарная.
Стрекоза летит сквозь воздух лучезарная.
Зря ты замирал у мастерских
бондаря ли, кузнеца ли, слесаря?
У витринного окна портних?
А цирюльник в зеркале в тунике цезаря?
Голову даю на отсеченье – пшик и пших!
Паровоз-кукушка по узкоколейке.
Удочка через плечо, в улове – три уклейки.
В ПЕРЕХОДЕ
Голоден я, дай еды мне,
вредной, дымной,
подгоревшей, сытной,
побирушечной, постыдной.
Вот она, моя привальная.
Скорбно ль, братец, на душе,
слёз не проливай, проваливай…
Да проваливай уже!
А что сердце мое горе съело,
не твое собачье дело.
* * *
Двадцать лет как ее не стало.
Страх сегодня возник ниоткуда:
нет ее и никогда не будет.
Жалость смертельная сжала.
Разве может быть так непрочно,
оглушительно и бесправно,
чтоб исчезло невозвратимо то, что
говорило и дышало явно?
То, что су-ще-ство-ва-ло.
Как суставы, ощупывай слоги.
Нет ее, и, если любви твоей мало
воскресить, прочь с дороги.
Страх есть только, пока дышишь.
А потом забудешь бояться.
Так исчезнешь, что не услышишь,
как тебя хватятся домочадцы.
* * *
С утра, чуть рассвело, я у подножья
цветка увидел крохотный обоз –
карминный с черной крапинкой – то божьей
коровке в насекомый храм брелось.
Чуть вздрагивали иногда надкрылья –
взлететь ли ей на праздничный простор
или вернуть крылатые усилья
обратно в шеститочечный узор?
Цвел колокольчиков тончайший хор.
Кузнечик велимир, как бы калека
с клюками, приготовился лететь,
и усики подъял его коллега,
из листьев мари выглянув на треть.
Полз муравей, неутомимый левин,
плыл мотылек ганс христиан, цветы
целуя и не ведая беды, –
к заутрене, на маленький молебен
во славу их праматери – Воды.
На поле пасся, вдалеке от крова,
конь, и блистало тело вороного,
как черные китайские шелка:
взглянуть – и вмиг зажмуриться, и снова
взглянуть, но так, чтоб дрогнула строка.
Из полевой необозримой шири
я в лес забрел, где чудилося мне
то зинь, то фью, то сип, то цири-цири…
И там остановился в полутьме.
Великое событие оленей
шло меж деревьев, бережно косясь.
Их ласковое пламенное племя
несло рогов изысканную вязь.
За ними шел поэт в пижамной паре
и бормотал сквозь круглые очки
одический рефрен о божьей твари.
День угасал, но вечер был в ударе,
и что ни шаг взрывались светлячки.
ГРОЗА
вяжут ломаные спицы молний
издали и всё неугомонней
в быстрых бога руках
жизнь земную нитяную
электрическое поле
всех шерстистых тварей
на десятую секунды долю
озарится прежде чем ударит молот
и в мельканьях молний
тем молитвенно-безмолвней
мир предстанет
лепета он жизни молит молит
тварей шерстью трущихся в траве
загорающийся глаз
иголкой колк
на крапленной каплею тропе
как янтарь и шелк
шелк и янтарь
грянут фабрики туч грозовых
фабрики парящих льдинок
цапли ломаные спиц
воздуха сквозной пробой
первой пробой освежит
и в небе голубой
мозг извилинами задрожит
ЧЕЛОВЕК
никуда не метящий
не светящийся
в разговоре медлящий
не ветвящийся
в небе не витающий
взгляд свой прячущий
дню не отвечающий
ночью плачущий
человек бытующий
и трудящийся
человек тоскующий
и томящийся
то ли стих не греющий
то ли стоящий
то ли ветер веющий
то ли воющий