Перевод с немецкого и вступление Вероники Шмитт
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2023
Гофмансвальдау (1616–1679) родился в Силезском городе Бреслау (современный Вроцлав) в аристократической семье. После окончания школы в Бреслау и гимназии в Гданьске он изучал юриспруденцию в Лейденском университете, параллельно посещая лекции на филологическом факультете. Проучившись тринадцать месяцев, поехал путешествовать по Европе (1639–1641), побывал в Англии, Франции и Италии. В последующие годы под впечатлением от этого путешествия в свободное время изучал зарубежную литературу, а также переводил с английского, итальянского и французского[2]. Однако в 1663 году он написал, что больше никогда не будет заниматься переводом, так как «эта кропотливая работа приносит больше хлопот, чем славы»[3].
В 1643 году Гофмансвальдау женился и написал около ста «Эпитафий в стихах». Большую часть своих стихотворений поэт сочинил в 1640-х – 50-х годах. В 1647 году он стал членом городского совета; эта должность отнимала много времени и сил, поэтому стихи удавалось писать только урывками в свободное время. Почти все его стихотворения распространялись в рукописях в кругу знакомых, и печатать их Гофмансвальдау не собирался.
Однако в 1662 году кто-то из знакомых Гофмансвальдау опубликовал его «Эпитафии» без ведома автора. В 1678 году появилось контрафактное издание перевода «Верного пастуха» Гуарини (“Il pastor fido”), и Гофмансвальдау решил, что ему нужно самому подготовить собрание своих сочинений. Вероятно, его побудил тот факт, что стихотворения были напечатаны с ошибками и пропусками. Впоследствии Гофмансвадьдау отметил, что его произведения так часто переписывали и искажали, что он уже не узнает «[своих] собственных детей»[4]. Кроме того, Гофмансвальдау беспокоился, что некоторые из его остроумных «Эпитафий» могут оскорбить Габсбургов и католиков, и не хотел, чтобы широкой публике стали известны его эротические стихи. Он решил опубликовать свои сочинения, предварительно исключив или отредактировав произведения, способные повредить репутации председателя городского совета, под началом которого находилась система школьного образования города Бреслау.
За несколько недель до смерти Гофмансвальдау начал работу над изданием «Эпитафий». Обширная часть предисловия представляет собой экскурс в историю итальянской, французской, испанской, английской, голландской и немецкой литературы. Гофмансвальдау упоминает, что некоторые «поэтические мелочи»[5] он в это издание не включил, так как они и так уже ходят по рукам (в рукописи). Эротические стихотворения Гофмансвальдау стали доступны широкому кругу читателей в 1695 году в сборнике Беньямина Нойкирха. Нойкирх назвал Гофмансвальдау «немецким Овидием», отметив, что он «продолжил итальянскую традицию и первым стал писать на галантный манер, ныне господствующий в Силезии»[6].
Гофмансвальдау умер 18 апреля 1679 года и так и не увидел свои сочинения напечатанными.
В течение всей своей жизни Гофмансвальдау писал стихотворения, знаменующие важные события в жизни человека (Gelegenheitsgedichte); обычно такими событиями оказывались свадьбы и похороны. В первый период творчества, помимо упомянутых «Эпитафий», Гофмансвальдау сочинил лирические монологи библейских и исторических лиц — Марии Магдалены, Иова, Марка Порция Катона и др. К позднему периоду относится его наиболее обширное произведение — «Героические письма», послания возлюбленных друг к другу, прообразом которых послужили «Героиды» Овидия. Гофмансвальдау написал двадцать восемь таких писем (от лица четырнадцати влюбленных пар), в каждом — сто александрийских стихов.
Как и многие поэты эпохи барокко, Гофмансвальдау задавался вопросом о сущности мира и приходил к выводу, что это лишь «суета сует». Он сравнивает жизнь с маскарадом, фейерверком, напоминая, что удовольствия преходящи, поэтому нужно стремиться к небесам («Земные утехи»). В другом стихотворении Гофмансвальдау выражает ту же идею, прибегая к иным метафорам: мир — это «Уютный луг, поросший сорняками… / Могилы гниль и алебастр на ней». Следовательно, красота и привлекательность мира обманчивы: под роскошной могилой скрываются гнилые останки, луг красив, но там растут только сорняки. Выйти из этого замкнутого круга можно все тем же способом, поднявшись над бренным миром в небо, «где вечность обнимает красоту».
Нередко Гофмансвальдау переворачивает барочный мотив «все хорошее преходяще» с ног на голову, напоминая о том, что и все плохое пройдет тоже. Таким оптимизмом проникнуто стихотворение «Призыв к веселью», которое впоследствии стало песней. Некоторые другие произведения Гофмансвальдау тоже были положены на музыку. «Утренняя песня», например, после публикации его собрания сочинений вошла в сборник церковных песнопений, однако впоследствии была изъята, поскольку излишняя красочность слога отвлекала от содержания.
К стихотворениям о бренности бытия примыкает сонет «По случаю крушения церкви Св. Елизаветы»: человек возгордился и забыл о Боге, и Бог напомнил ему о том, что действительно важно. Этот сонет основан на реальных событиях: в 1649 году обрушилась часть церкви Св. Елизаветы в Бреслау. Скорее всего, это произошло потому, что во время строительства склепа повредился фундамент церкви, но жители города восприняли крушение как знак свыше.
Обширную группу стихотворений Гофмансвальдау составляют послания к возлюбленным, написанные под влиянием Петрарки и Джамбаттисты Марино. Интересно послание к Лауретте: оно начинается в стиле Петрарки, затем переходит во фривольное описание акта любви и его последствий и заканчивается на pointe в стиле Марино («…кто нашел предлог, / Чтоб умереть меж нежных ног, / Тот знает толк в красивой смерти»). Стихотворение «Неужто рот твой темно-алый» построено на остроумных и неожиданных метафорах (concetto). Так, корабль, приплывающий в гавань, традиционно ассоциируется с человеком, который в конце жизни попадает в рай (Гофмансвальдау тоже использует образ гавани-рая в стихотворении «Мир»). Однако в данном случае эта метафора приобретает иное значение: корабль бороздит «алебастровое море» — тело возлюбленной — и в итоге заходит в гавань несколько иного рода, что не противоречит традиционным коннотациям райского блаженства.
В своих посланиях Гофмансвальдау нередко обращается к традиционным для барокко мотивам memento mori и сarpe diem. Так, лирический герой убеждает возлюбленную разделить его страсть, поскольку она не вечно будет юна и прекрасна («Аврелия, используй каждый час…»). А в сонете «Недолговечность красоты» показано, как изменится все тело потенциальной возлюбленной — с головы до пят, — когда к ней придет смерть. Это стихотворение написано по мотивам сонета Джузеппе Саломони[7], однако Гофмансвальдау — не без помощи немецкого языка, в котором смерть мужского рода, — создал более выразительный и жуткий образ смерти-любовника, нежно обнимающего свою жертву и превращающего «снег горячий плеч» в песок. Интересна и концовка сонета: единственное, что останется от возлюбленной, — это ее сердце, сделанное из алмаза. Вероятнее всего, это характерная для Гофмансвальдау неожиданная ирония: возлюбленная жестока, и сердце у нее жесткое, как алмаз. Таким образом, философский сонет заканчивается упреком личного характера.
Говоря о любовных посланиях, важно помнить, что лирическое «я» в эпоху барокко имело мало общего с личностью автора. В эротических стихотворениях Гофмансвальдау встречается более двадцати различных женских имен, однако они едва ли соотносятся с реальными знакомыми городского советника.
В целом, за Гофмансвальдау закрепилась репутация проповедника чувственной любви. Он не уставал доказывать читателям, что такая любовь угодна Господу, естественна и прекрасна, а все запреты, навязанные обществом, искусственны. («Адам был наг и не был одинок… Мешает нам с тобой закон какой?») Стремиться любить значит быть человеком, нужно принять это и не пытаться изменить свою природу.
УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ
Свет, прятавшийся ночью,
Прорезал мрака клочья,
Мелькнула бирюза.
И звезд белесых стаи
Поблекли, чуть блистая,
И я открыл глаза.
Что спал я без тревоги,
Что целы руки-ноги,
Что невредима плоть,
Что вижу, слышу, чую,
Что двигаться хочу я —
Все сделал ты, Господь.
И я благоговею
Пред милостью твоею.
На душу давит грех,
Но ты позора пятна
Прикроешь деликатно,
Ведь ты сердечней всех.
Позволь, расправив плечи,
Небесные зреть свечи
И хоровод светил.
Так хочется мне, чтобы
Грехов моих сугробы
Жар солнца растопил.
Наставь мой дух и тело
На праведное дело
И душу освети!
Как, без твоей подмоги
Шагая по дороге,
Не сбиться мне с пути?
Закрой соблазна двери,
Чтоб не мешали вере.
Ты только изведи
Репейник вожделений,
Он рост других растений
Глушит в моей груди.
Я одинок в пустыне
Влечений и гордыни;
Дай руку мне, отец!
Тогда свершится чудо,
И выйду я отсюда
На ниву, наконец.
Я повторял лишь это:
«Беги от блеска света!»
Я прочь уйти спешил
Из этого острога,
Но так скользит дорога.
Отец мой, дай мне сил!
Божественною дланью
К небесному сиянью
Поставь меня лицом.
Пусть, туч взметая станы,
Я воспарю и стану
Бестрепетным орлом.
ЗЕМНЫЕ УТЕХИ
Что жизнь? Лишь масленичный, яркий маскарад,
Его так долго ждешь, а он мгновенье длится,
И маски каждый раз сползают невпопад,
И всем тогда видны совсем другие лица.
Мы все сжигаем жизнь, как будто фейерверк:
Уничтожает миг аж целый год стараний;
И вот уж сын, смеясь, отцовский труд отверг,
А ночь ворчит на день, браня час утра ранний.
Мы проклинаем то, что делали вчера,
И грязью назовем то, что творили ночью,
Те строчки, что сейчас на кончике пера,
Я утром разорву, скорей всего, на клочья.
Не знаем мы себя: кто мы, чего хотим.
Мы топчем поцелуй бездумными ногами,
Мы противостоим желаниям своим,
Но удовольствия, знай, заправляют нами.
Что значит эта страсть, и блеск ее, и власть?
Она воздушный шар, прислужница мгновенья.
Но счастлив тот, кто ниц пред небом может пасть,
Ведь глиняный Адам — источник заблужденья.
МИР
Что есть наш мир во всем своем убранстве?
Что есть наш мир, весь этот лоск и блеск?
Лишь жалкий призрак в замкнутом пространстве,
Лишь молнии во тьме внезапный всплеск;
Уютный луг, поросший сорняками.
Прекрасная больница без врачей.
Толпа рабов, замученных трудами.
Могилы гниль и алебастр на ней.
Вот вам фундамент здания и крыша,
Вот плоти человеческой кумир.
Душа моя, душа, бери повыше,
Чем свод, в котором заперт этот мир.
Сотри с себя земную позолоту,
Презри мирских клевретов клевету —
И гавани откроются ворота,
Где вечность обнимает красоту.
ЛАУРЕТТЕ
Ты статуей решила стать?
Что ж, ангельская благодать
Несовместима с добрым делом?
Раскрой же лоно, и с тобой,
Блистая вешней наготой,
Сплетемся мы душой и телом.
Позволь на грудь лебяжью пасть,
Запретную насытить страсть,
Дрожа от страха и желанья.
Прошу тебя, позволь взасос
Сто тысяч раз — число волос
Твоих — дарить тебе лобзанья.
Позволь мне эту красоту
(Нежней шиповника в цвету)
Накрыть своею грубой кожей.
Так двигай бедрами, чтоб стон
Пронзил усталый небосклон,
Дав пробудиться сладкой дрожи.
Взаимным будет наш порыв;
Когда же, жажду утолив,
Вдруг дух я испущу на теле
Живом, как будто на одре,
За девять месяцев в нутре
Дозреет дух до колыбели.
Другой любовник сей рассказ
Прочтет. Узнав, как я погас
В разгаре страстной круговерти,
Он скажет: кто нашел предлог,
Чтоб умереть меж нежных ног,
Тот знает толк в красивой смерти.
***
Аврелия, используй каждый час,
Дай волю страсти, отпусти поводья.
Когда снег возраста засыпет нас,
Не будет поцелуев половодья.
Цветет в апреле клевер луговой.
Аврелия.
Аврелия, заря прекрасных глаз,
Улыбка, щеки, сладостное тело, —
Все это было создано для нас,
И яблочная грудь для нас поспела.
Гремит во мне желания прибой.
Аврелия.
Аврелия, зачем же нам страдать,
Плоть мучать, истязать воображенье?
Игра любви не вечно будет ждать,
И созданы суставы для движенья.
Ведь движется и солнце над водой.
Аврелия.
Аврелия, доколь меж теплых ног
Пустыне невозделанной томиться?
Адам был наг и не был одинок,
Поля любви любой вспахать стремится.
Мешает нам с тобой закон какой?
Аврелия.
Аврелия, кто может передать
Восторг двух душ, когда он слился с нею.
Любовь не даст нам долго голодать,
А яства страсти что ни день вкуснее.
Трепещет сердце, дать готово сбой.
Аврелия.
Аврелия, пока бессилен страх,
Пока поток любви бежит по венам,
Позволь, чтоб на Венериных лугах
Мой дух покорно пал к твоим коленам
И встал, благоговея, пред тобой.
Аврелия.
СОНЕТ. НЕДОЛГОВЕЧНОСТЬ КРАСОТЫ
Настанет время — смерть, как ласковый супруг,
Рукою ледяной груди твоей коснется,
Коралл прелестных губ, бледнея, изогнется,
И снег горячий плеч в прах превратится вдруг.
Исчезнут блеск очей и нежность легких рук —
Им равных в мире нет, но смерть лишь усмехнется.
И золото волос обратно не вернется,
Но так же будет тлеть, как тлеет все вокруг.
Изящность стройных ног, изысканность движений —
Все превратится в пыль. Не преклонит коленей
Тогда перед тобой уже никто из нас.
Со временем весь мир окажется в гробнице,
Но сердце лишь одно навеки сохранится,
Ведь сердце у тебя — бесчувственный алмаз.
***
Неужто рот твой темно-алый
Одром моей свободы стал?
И угодил мой киль бывалый
На скал коралловый оскал,
Поскольку сел на мель он, страстный,
Близ рта, а не в стране прекрасной?
Да, к сожалению! Не диво,
Что искры этих звездных глаз
(Их высекло небес огниво
И солнце разожгло тотчас),
Как огнь болотный, с курса сбили
Мой утлый челн и загубили.
Но есть и сладость в этом горе:
Усталый киль мой не разбит,
Он алебастровое море
Теперь блаженно бороздит
И в ту пучину мчится смело,
Где души покидают тело.
Что ж, хорошо! Пусть Афродита
Моей свободы изумруд
В пучину бросит домовито.
Но на хоть сколько-то минут
Позволь мне, дева, благосклонно
Веслом раздвинуть волны лона.
Тогда, как только я причалю,
Воздвигну для тебя алтарь
И сердце принесу вначале,
А после много жертв, как встарь.
Ты будешь для меня отныне
Идоложрица и богиня.
ГВОЗДИКА
Ты шлешь мне кровь ланит и губ. Так, поневоле,
Гвоздике стать пришлось поверенным твоим.
Сверкает эта кровь на белоснежном поле,
Но только жизни жар с ней несоединим.
Я лаской жадных губ гвоздику удостою,
Ведь прикасалась к ней любимая рука.
Но не напиться мне засохшей красотою:
Души недостает у этого цветка.
Она не увлажнит мой рот росой медовой,
Она не признает лобзаний языком,
Не тянется ко мне своей щекой шелковой,
И чувственный укус ей тоже не знаком.
Она не знает, как мои раздвинуть губы,
Как их пощекотать, и к нежностям глуха.
Ни трепет влажных губ, ни жар их ей не любы,
В ней крови нет, она бездушна и суха.
И все ж гвоздику я, из рук не выпуская,
Целую горячо, как будто бы влюблен.
Но нет покоя мне, любимая, пока я
Всем изобилием не буду ослеплен.
Передо мной плывут воспоминаний блики:
Вот ты коснулась губ, прекрасна и нежна.
Когда-нибудь ты мне докажешь, при гвоздике,
Что можешь целовать получше, чем она.
КАК ПОДБОДРИТЬ СЕБЯ, КОГДА ТЕБЯ ПРЕЗИРАЮТ[8]
Откуда эта непогода?
Откуда послан ураган?
Смеются надо мной народы,
Шумит зоилов океан.
Опять плюет в меня злословье
И желчной серой обдает;
Меня не любят все сословья,
Грехам моим ведут учет.
Для этого я слишком знатен,
А для того неродовит.
Кому характер неприятен,
Кому лицо мое претит.
Чин невелик, доходов мало,
Плоха фигура, странен взгляд —
И вот уж эти зубоскалы
Как грешника меня клеймят.
Мужайся, дух! Пусть ветер свищет,
Но гавань впереди видна.
В твоем глазу соринки ищет
Лишь тот, чей глаз не без бревна.
Злы люди, я тому свидетель,
Найдут, в чем упрекнуть богов.
Но если страж твой — добродетель,
Ты сможешь защитить свой кров.
Хоть я не самый именитый,
Но и не слишком простоват.
У именитых нрав сердитый,
Я рад, что не аристократ.
Тот, кто не знатен от рожденья,
Но ловок, может вверх пролезть.
Так важно ли происхожденье?
Мой идеал — добро, не лесть.
Нет званий, титулов — не худо.
Как знать, кем стану я потом?
У Господа свои причуды,
Ведь и Иосиф был рабом.
Пока я жив, я свято верю —
Окупится мой пот и труд.
Еще открыты славы двери,
Едва ли скоро их запрут.
Не тяготят меня лишенья,
Кто рад себе, тот и богат.
Пускай с небес летят каменья —
Похож на манну этот град.
Богатства нет в моей кошелке,
Но мне с сумою не ходить.
Пускай не щеголяю в шелке —
Невинна шерстяная нить.
Не прекращаются нападки.
Но что я делаю не так?
У ангелов есть недостатки,
А золоту привычен шлак.
Все знают: есть на солнце пятна.
Что ж строго смотрят на меня?
Я пятна скрою, вероятно,
И приутихнет болтовня.
Я очернен, оболган всеми —
Так люди каждого сгноят.
Бес путает благое семя,
Паук сосет из розы яд.
На ослепительной лилее
Навозный жук порой сидит;
Но снег — он все равно белее,
И мне ничто не навредит.
Порочат славу, честь и имя
Издевочники неспроста.
За мною правда — не за ними,
И совесть у меня чиста.
С Иосифом мы к желчным бредням
Бесстрастны. Что ж, повременим:
Тот выиграл, кто был последним,
Зоилов зло вернется к ним.
Проснется и моя удача —
Давид не вечно пас овец.
И станет нищеброд богаче,
И изменюсь я наконец.
Мне не кидаются на шею,
А я не жду похвал от них.
Но если умным по душе я,
Что мне за дело до других.
ШУТОЧНЫЕ МЫСЛИ
Живьем в могилу лечь — твое желанье?
От жизни смертному не ускользнуть.
Тот, кто решил природу обмануть,
Награды не дождется за старанья.
Бог создал плоть и кровь, в них вечный дух живет,
И жар нам в грудь вложил, а не холодный лед.
В сонм ангелов не влиться человеку.
Кто смертен — смертен, кто крылат — крылат.
Не превратится в мрамор серый шпат,
А дамбы сдерживают жизни реку.
Кто рвется к звездам лишь, кляня желаний жар,
Узнает, почему упал с небес Икар.
Кто в книгу мертвую влюблен навеки,
Покорно следуя за нитью слов,
Хоть и умен, увидеть не готов,
О чем писали римляне и греки.
Нецеломудренна отнюдь их болтовня:
Их слог был словно снег, душа полна огня.
Писать помногу и не жить ни мига —
Гласит рецепт, но врач живет не так.
Нравоучать нас Сенека мастак,
Но жизнь — одно, совсем другое — книга.
Под власяницею скрывая сердца вздрог,
На женщин он глядит поверх безгрешных строк.
Никто не назовет грехом влеченье.
Вот яблоко, чтоб съесть его я мог.
Чтоб мог понюхать — розы лепесток.
Кому же надобно сие мученье?
Страсть и невинность — две прекрасные сестры,
А муки адские — племянницы хандры.
ПРИЗЫВ К ВЕСЕЛЬЮ
Ах, опять тоска и скука,
Что за мука!
Не избавит грусть от бед,
Лишь прибавит в сердце боли
Поневоле —
Хуже смерти этот бред.
Ни тернистое несчастье,
Ни ненастье,
Ни безжалостность небес
Не смягчить тоской глухою,
А плохое
Все пройдет — с тоской иль без.
Горько плакать втихомолку
Мало толку —
Гаснет юности фитиль.
Вздох продлится лишь мгновенье:
Дуновенье —
И опять на море штиль.
То пожар, то постук града,
Снегопады…
Вдруг луч солнца над водой.
Станет огонек болотный
Беззаботной
Путеводною звездой.
Петь назло своей же фальши
Или дальше
Говорить, хоть нелегко,
Если горестно и жутко,
Вставить шутку —
Значит мыслить широко.
Участь проклинать худую,
Негодуя, —
Пить по капле жгучий яд.
К тем, кто примет боль достойно
И спокойно,
Небеса благоволят.
Что, душа, ты загрустила?
Без светила
Сбившись с верного пути,
Не страшись ночного грома,
Будь как дома
И сама себе свети!
Будь сама себе опорой,
Мощь которой
Не сломить рядам врагов
И тому, кто был когда-то
Ближе брата,
А теперь предать готов.
Кто не падок был на сласти
Или страсти,
Не давал встать у руля,
Кто взял верх в борьбе с собою
В гуще боя,
Тот богаче короля.
ПО СЛУЧАЮ КРУШЕНИЯ ЦЕРКВИ СВ. ЕЛИЗАВЕТЫ
Раздался страшный гром — старинный рухнул храм.
Колонны пали в пыль, ударившись с размаха,
Известка и кирпич валялись в куче праха.
Так был Господень дом расколот пополам.
Крутые своды, два органа по стенам —
Все стало грудой щеп и камня после краха.
Грех, о котором я безмолвствую от страха,
Изжит, но за него пришлось ответить нам.
О люди! Эта казнь — знаменье для земли.
Храм свергли небеса и душу сотрясли.
И говорит Господь: как жизнь твоя горька мне;
Ты совершаешь грех, наказывает Бог.
Ты слишком воспарил, окаменел твой вздох,
Пусть учат и тебя безжизненные камни.
МОНОЛОГ ГУСИНОГО ПЕРА
Мне подарило жизнь простое существо,
Но покорятся мне державы и короны,
И даже жезл падет на землю возле трона —
Любое царствованье без меня мертво.
Мне Рим обязан тем, что чтили все его.
Вожди с монархами спешили бить поклоны.
Восславило перо тот лавр, что легионы
Стяжали, принеся победы торжество.
Октавиан ценил Марона звучный стих,
Речами Цицерон Рим приводил в волненье,
Но смотрит свысока Германия на них,
В одно геройский дух смешав и вдохновенье.
Кто ж в шляпу вдел меня, походит на шута:
На голове перо, а голова пуста.
МЫСЛИ ПО СЛУЧАЮ МОЕГО ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЯ
Я уж не тот, каким я был когда-то.
Взор потускнел, в глазах сплошная муть,
И звон в ушах: обратно нет возврата,
О смерти думай, а про мир забудь.
Я чувствую теперь, добравшись до погоста:
Что в двадцать пять легко, то в пятьдесят непросто.
Господь, ты на меня взглянул приветно:
Я семенем в отцовских чреслах был,
А после в темном лоне незаметно
Из ничего меня творил твой пыл.
Ты кормчим был моим, звездою путеводной,
Меня ты нес сквозь шторм и скалы бездны водной.
Ты гальку на тропе моей в кристаллы,
А терн колючий в розы превращал.
Благословлял — и скверна исчезала,
Когда ты шлак переплавлял в металл.
Меня, что был нулем, ты ввел в собранье чисел.
Угоден миру тот, кого Господь возвысил.
Не мне тебя благодарить за это.
Ничтожен я и мой ничтожен дар.
Коль в юности меня ты вынес к свету,
Не оставляй теперь, когда я стар.
Дух с телом укрепи, избавь мои седины
От патины греха и дай крыла орлины.
Дай мне любимым упиваться делом,
Не дай мне бытия мрачить тоской,
Не дай мне стать вконец заледенелым.
Придай мне сил и душу успокой!
Не дай, чтоб, заболев, я стал обузой гадкой,
Чтоб день скорбел по мне, смеялась ночь украдкой.
И не посмеет пусть наш общий ворог
Меня полынью в сахаре пленить.
Пусть угодит он в собственный свой морок,
Не в силах разорвать обмана нить.
Дай мне творить добро спокойно, без боязни,
Избавь меня, Господь, от пущей неприязни.
Вновь пробуди дары былого духа,
Что без тебя стал хил и недвижим.
Пусть слышит каждое людское ухо,
Что не был я корыстью одержим,
Что не прельщался я богатствами чужими,
Что стон и плач мое не запятнали имя.
Позволь душе, коснувшись небосвода,
Без жемчугов и шелка стать святой.
Твои, Господь, благочестивы воды,
Ведь ты источник блага с чистотой.
Людское око ты взрастил в своей деснице
И знаешь, как легко во мраке оступиться!
Примкну я скоро к избранных параду,
И к свету мы пройдем сквозь темноту.
Тщеславных, пышных проводов не надо,
Я им предпочитаю простоту.
Пусть на надгробии одна лишь будет строчка:
Ядра здесь больше нет, зарыта оболочка.
[1] © Вероника Шмитт. Перевод, вступление, 2023
Переводчик благодарит Илью Кутика за ценные замечания и поддержку.
[2] Переводил Джозефа Холла, Джованни Франческо Бионди, Теофиля де Вио, Джованни Баттиста Гуарини.
[3] Цит. по: Lothar Noack. Christian Hoffmann von Hoffmannswaldau (1616-1679): Leben und Werk. — Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 1999. — S. 252.
[4] Christian Hoffmann von Hoffmannswaldau. C. H. V. H. An den geneigten Leser // Deutsche Übersetzungen und Gedichte. — Breslau, 1679. — S. 2.
[5] Там же, S. 33.
[6] Herrn von Hoffmannswaldau und andrer Deutschen auserlesene und bißher ungedruckte Gedichte, Vorrede. — Neudruck Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 1961. — Bd. 1, S. 13f.
[7] Имеется в виду сонет “Verrà la morte e con la man possente”. См.: Walter P. Holzinger. Irony and Convention: Notes on the Original Poetry of Christian Hofmann von Hofmannswaldau and a Newly Identified Adaptation from Gioseppe Salomoni // Monatshefte, Spring, 1976. — Vol. 68, No. 1 (Spring, 1976). — Pp. 13–30.
[8] Это стихотворение опубликовано в антологии Беньямина Нойкирха «Herrn von Hoffmannswaldau und andrer Deutschen auserlesener und bißher ungedruckter Gedichte» под именем Гофмансвальдау (Инициалы его). Однако некоторые исследователи считают, что Нойкирх ошибся и на самом деле это произведение Йоханна фон Бессера. (Прим. перев.)