Фрагмент романа. Перевод с английского и вступление Ольги Брагиной. Под редакцией Анастасии Хлопуновой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2023
Гертруда Стайн (1874–1946) была организатором своего рода “литературного кружка” для молодых англоязычных писателей. Ее квартира на улице Флёрюс стала одним из центров художественной и литературной жизни Парижа до Первой мировой войны и позднее.
Стайн принадлежит авторство термина “потерянное поколение” (взятого Э. Хемингуэем в качестве эпиграфа к своему роману “И восходит солнце”), которым она называла живших за границей американских писателей, часто собиравшихся в ее парижской квартире. К потерянному поколению принадлежит группа, выразивших в своих книгах разочарование в современной цивилизации, пессимизм и утрату идеалов (Э. Хемингуэй, Дж. Дос Пассос, Томас Стернз Элиот, Ф. С. Фицджеральд, Э. М. Ремарк и др.).
Как написала Стайн об одном из своих произведений, “читателям оно может не нравиться, но слова этой книги проникают под кожу”.
Темой для романа “Становление американцев” Г. Стайн выбрала историю двух семей – Денингов и Герсландов — на протяжении нескольких поколений. Вместе с тем “Становление американцев” – это не история семьи в стиле «Саги о Форсайтах» Джона Голсуорси или «Будденброков» Томаса Манна.
Свой роман Стайн задумывала как историю “каждого, кто когда-либо мог жить, живет или будет жить” в “пространстве времени, всегда наполненном движением” — эту концепцию она считала типично американской. Стиль романа напоминает кинематограф, и, хотя в то время Гертруда Стайн еще не была с ним знакома, в “Американских лекциях” тридцать лет спустя она отметила: “Каждый принадлежит своему времени, наше время, несомненно, — время кинематографа и серийного производства”. Она осознавала масштаб задачи и свою ответственность, чувствовала, что раскрыла “глубинную природу мужчин и женщин”. “Когда я работала с Уильямом Джеймсом, — объясняла она позднее, — я поняла одну вещь: литература занята описанием чего-то одного, но в итоге описывает всё”.
Как объяснила Стайн в лекции “Постепенное создание ‘Становления американцев’”, ее целью было “заставить почувствовать всех людей одновременно”. Она снова и снова открывала то, что необходимо сказать о людях, повторение сродни фуге, многие предложения в романе начинались с фразы “Еще раз начнем с того, что” или “Как я уже говорила…”.
Стайн делит людей на зависимых, независимых и независимых зависимых, “первые сопротивляются воинственной силе в них, вторые нападают, поскольку это – их естественный способ борьбы”, каждым присущ собственный вид чувствительности, собственная сила и слабость, глупость и страсть, довольство и меланхолия.
Она пишет о миллионах людей, принадлежащих к каждому из описываемых типов. Все герои – американцы, “старые люди в новом мире, новые люди, созданные из старых… вот что на самом деле есть и что я действительно знаю”.
“Разочарование в жизни, — писала Гертруда Стайн, — это понимание того, что никто не согласен ни с тобой, ни с теми, кто с тобой воюет”. Роман заставляет задуматься о том, сколько силы и смелости необходимо, чтобы создать что-то новое.
Мы знакомим читателя с фрагментом из начала романа “Становление американцев”.
Однажды разъяренный мужчина тащил отца по земле собственного сада. “Остановись! — наконец тяжело простенал старик. — Остановись! Я не тащил своего старого отца дальше этого дерева!”
Сложно исправить дурной нрав, с которым рождаешься. Мы хорошо начинаем, поскольку в юности наиболее нетерпимы к собственным грехам: ясно различая их в других, мы неистово боремся с ними в себе, — а затем стареем и начинаем понимать, что эти грехи — самые безобидные из всех грехов; более того, они придают нам очарования — поэтому борьба с ними утихает.
Мне всегда казалась редкой привилегией эта возможность — быть американкой, настоящей американкой — человеком, на формирование традиций которого ушло едва ли шестьдесят лет. Нам нужно лишь понимать своих родителей, помнить бабушек и дедушек и познавать себя — вот и вся наша история.
Старые люди в новом мире, новые люди, произошедшие от старых — вот история, которую я намереваюсь рассказать, поскольку этим она в действительности и является, это то, что я действительно знаю.
Некоторые отцы — которых мы должны понимать, чтобы рассказать свою историю, — тогда были маленькими мальчиками и пересекли океан со своими родителями, бабушками и дедушками, которых нам нужно просто помнить. Некоторые отцы и матери тогда еще даже не появились на свет; молодые матери — наши бабушки, — которых мы, возможно, видели лишь однажды, принесли наших отцов и матерей в новый мир в своем теле — эти женщины из старого мира, достаточно сильные, чтобы их вы́носить. Некоторые женщины выглядели очень слабыми и маленькими, но даже эти слабые и маленькие женщины были достаточно сильными, чтобы вы́носить много детей.
Вот эти мужчины и женщины — наши дедушки и бабушки со своими детьми, рожденными и нерожденными, — чьи дети уплыли, чтобы найти им дом; земли были полны женщин, которые привезли с собой много детей, но лишь определенные мужчины и женщины с находившимися в их телах детьми, которые дали начало многим поколениям, создадут для нас историю развития этой семьи.
Эти женщины поколениями были сильными и вы́носили много детей.
Одна была очень сильной и вы́носила своих детей, а после всегда была сильной и воспитывала их.
Одна была сильной и вы́носила своих детей, а после всегда была сильной и страдала вместе с ними.
Одна — кроткая, уставшая женщина — была сильной и вы́носила много детей, а после горестно страдала о них, оплакивала их грехи и молила о покое, который, как она думала, смерть принесет им.
А после была одна милая, хорошая женщина, достаточно сильная, чтобы вы́носить много детей; спустя годы она умерла, оставив их, поскольку это было единственное, что, как она думала, она могла для них сделать.
Эти четыре женщины, приплывшие с ними мужья и дети, рожденные и нерожденные — те, что были в их телах, — сотворят для нас историю развития этой семьи.
Другие мужчины, женщины и их дети прибывали в разное время, чтобы познакомиться с ними; некоторые — горемыки — не могли понять, как им жить, некоторые мечтали, пока другие бились над тем, чтобы им помочь, некоторых покинули их дети, некоторые думали, думали, думали — и спустя время их дети обретали величие благодаря им; и некоторые из этих мужчин, женщин и детей, находившихся в их телах, помогут сотворить для нас историю развития этой семьи.
Первые четыре женщины — бабушки, которых нам нужно просто помнить, — никогда не встречались друг с другом. Это их дети и внуки спустя годы бродили по новой земле; здесь они сначала пытались просто выжить, а потом — разбогатеть или обрести мудрость, встретить друг друга и пожениться — так они создали семью, историю которой мы вскоре расскажем.
Мы, живущие сейчас, всегда ощущаем себя молодыми мужчинами и женщинами. Но когда мы вспоминаем их, тех, кто был у истоков, мы всегда думаем о стариках и старухах или маленьких детях — так мы их себе представляем, людей, о жизни которых только что думали. Бывает так, что мы много говорим об этом, но в действительности лишь короткое время ощущаем себя стариками, старухами или детьми. На самом деле эти периоды жизни несущественны для нашего восприятия. Да, мы, всю жизнь ощущающие себя молодыми мужчинами и женщинами, когда вспоминаем о них, о тех, кто был у истоков, всегда думаем о стариках и старухах или маленьких детях; так мы их себе представляем — тех, о чьих жизнях только что думали.
Да, легко всю жизнь воспринимать себя и своих друзей молодыми мужчинами и женщинами; нам и впрямь трудно почувствовать — даже когда мы много говорим об этом — себя старыми, подобно старикам и старухам, или маленькими, подобно младенцам или детям. На самом деле эти периоды жизни несущественны для нас, для нашего восприятия.
Да, еще будучи маленькими детьми мы начинаем ощущать себя молодыми мужчинами и женщинами. Мы говорим тогда да, мы дети, но на самом деле не чувствуем себя детьми: для себя мы взрослые — молодые мужчины и женщины. Мы никогда и не мыслим себя никем, кроме молодых мужчин и женщин. Когда мы начинаем мыслить, мы перестаем чувствовать себя детьми. Такие маленькие, но такие сознательные! Нет, чувствовать себя ребенком — словно пребывать в состоянии между сном и явью, для нас это не может быть реальным, мы не можем этого осознать.
То же касается и старости: мы утомлены и стары, это отражается на работе и в мыслях, мы много говорим об этом и замечаем, просто взглянув на себя, но на самом деле мы едва ли стары для себя, в своем восприятии — стары, подобно тем старикам и старухам, что жили когда-то. Нет, нельзя ощущать себя старым. Нет, мы всегда должны воспринимать себя и своих друзей молодыми мужчинами и женщинами. Мы знаем, что это не так и сами говорим об этом, но воспринимать себя должны именно так. Быть старыми для себя, ощущать себя таковыми — словно потерять себя, погрузиться в сон. Чтобы проснуться, мы должны почувствовать себя молодыми мужчинами и женщинами.
Когда ощущаешь себя стариком или старухой, испытываешь ужасное чувство потери себя. Это ужасное чувство, должно быть, похоже на то, как тягостно нас покидает сознание, когда мы пытаемся уснуть или как оно возвращается сразу после пробуждения. Это должно быть ужасное чувство — ощущать себя настолько потерянными, ощущать себя детьми или стариками и старухами. Чувство потери может быть едва ощутимым для того, кто не отличается развитым самосознанием, но, конечно, чувство потери себя есть у каждого, кто ощущает себя очень маленьким или очень старым.
Наши матери, отцы, бабушки и дедушки, да и все остальные в историях и рассказах в нашем восприятии — младенцы, старики и старухи или дети. Нет, когда речь идет о прошлых поколениях и минувших веках, мы не можем представлять себе молодых мужчин и женщин. Они жили столь давно, что должны быть стариками и старухами, или младенцами, или детьми. Нет, мы не можем думать о них как о молодых мужчинах и женщинах. Таковы лишь мы и наши друзья, подле которых мы живем.
И поскольку ничего не поделать с нашим восприятием, в своих рассказах мы делаем прародителей стариками и старухами, или младенцами, или детьми. Но для себя мы всегда будем молодыми мужчинами и женщинами.
А теперь начнем рассказ об этих мужчинах и женщинах, старых или очень маленьких, которые являются таковыми для нас, для нашего восприятия.
Одна из этих четырех женщин-бабушек — что всегда стары для нас, поколения внуков, — была милой, хорошей женщиной, достаточно сильной, чтобы вы́носить много детей; спустя время она умерла, оставив их, поскольку это было единственное, что, по ее мнению, она могла для них сделать.
Подобно всем пожилым женщинам, она всю жизнь рожала детей и была верной, трудолюбивой женой для своего хорошего, простого, старого мужа.
Ее муж прожил несколько лет с того дня, как жена умерла, покинув его.
Он был порядочным, благожелательным, верным, хорошим, простым человеком. Он был честным и завещал детям быть такими же; он упорно трудился, но так и не добился многого своим честным трудом.
Он был порядочным, честным, хорошим человеком, выполнявшим простую работу. Он всегда был добр к своей жене, ему нравилось, что она рядом и помогает ему, что у них славные дети. Он любил своих детей и всегда помогал им, но они быстро стали достаточно сильными и покинули его, а теперь умерла и жена, покинув его, — и он едва ли был нужен миру и своим детям.
Они были хорошими дочерьми и сыновьями, но его слова и старческая жизнь уже не были им интересны. Они были сильны в работе, по-новому воспринимали мир и были полны идей, как устроить свою жизнь. Так и должно быть, он всегда говорил им это; он думал, что и впрямь так считает, но все было слишком ново для него, и он не мог к этому привыкнуть. Жизнь покинула его, но он еще жил. Все это было слишком ново для него, и жены его больше не было, не было рядом с ним. Он все время ощущал это, часто вздыхал и наконец отказался от жизни. “Да, — говорил он о своем сыне Генри, который более всех заботился и беспокоился о нем, — да, Генри — хороший человек; он знает, как устроить жизнь. Да, он всегда был хорошим мальчиком, но никогда не делал того, что я велел ему. Это вовсе не плохо, никогда я не говорил, что это плохо, но я не хочу делать вид, что хочу жить. Моя жена всегда делала то, что я велел, ей даже не приходило в голову поступать иначе, а теперь она покоится с миром, и все будто бы подошло к концу, а я, я не могу заставлять своих детей делать что-либо. Отныне и во веки веков не скажу я им ничего подобного. Что мне делать с жизнью? Где я могу почувствовать себя живым? Нет того, кто находился бы подле меня и делал бы то, что я ему велю. Мне больше нечего сказать своим детям. Я сказал им все, что мог сказать. Да, молодые всегда смотрят на вещи иначе, и правильно делают, что не слушают нас; мне уже не повлиять на их жизнь. Как бы то ни было, Генри отлично знает, как жить. Он зарабатывает деньги, и я не имею права велеть ему зарабатывать как-то иначе. Он зарабатывает деньги, и я никак не пойму, как он может их зарабатывать; он ведь честный, хороший человек, но при этом зарабатывает на достойную жизнь. Да, он имеет право делать то, что хочет, он всегда добр ко мне, я не могу утверждать иное. Он всегда добр ко мне и к остальным, часто приходит меня проведать; но теперь все изменилось. Да, дети покидали меня и делали все по-другому, но жена моя всегда была рядом”. А затем старик вздохнул и умер, покинув их.
Когда отец умер, покинув его, Генри Денинг был взрослым и довольно богатым для тех времен мужчиной. Да, он и впрямь делал все по-другому, но сейчас мы воспринимаем его вовсе не молодым человеком, наживающим богатства; для нас он — старик, рассказывающий эту историю своим детям.
Сейчас он — мужчина средних лет, рассказывающий эту историю свои детям, мужчина средних лет, возможно, как и мы сами; но он, он в нашем восприятии — старик. Да, этот Генри Денинг и впрямь делал все по-другому. Его поступки и желания, и потребность в деньгах для ведения добропорядочной жизни, и его привычки — совсем другие.
Удивительно, что люди забывают, как однажды начали жить по-другому. Мужчина вроде Денинга никогда не смог бы вспомнить, каким он был в ранней молодости, — теперь, когда он построил свою жизнь и приобрел привычки, все воспринимается совсем по-другому. Он часто говорит об этом, как все мы говорим о детстве и старости, и боли, и сне, но все это уже не может стать дня него реальным.
Теперь от жизни ему нужно совсем другое. Нет, это не он и не они сделали все по-другому; они помнят смирение, но не помнят бедности, необходимости себя обслуживать, стремления к комфорту, словно в их жизни не было ничего подобного. Нет, нельзя сказать, что они не хотят об этом вспоминать. Напротив, им нравится вспоминать и рассказывать, и больше всего — рассказывать своим детям, кем они были и что делали, как добились другой жизни и как хорошо для детей, что у них сильный отец, который сделал так, чтобы у юнцов было все.
Да, они долго и часто говорят об этом, но сказанное все равно не является для них реальным — даже когда они говорят. Нет, оно не кажется им реальным, не то что молодым — они-то не испытывают ничего подобного. Они воспринимают сказанное сквозь страх, поэтому для них все реально. Старики не испытывают подобного страха и собственные слова воспринимают как нечто смутное и далекое, как бывает у младенцев, или детей, или стариков и старух.
И отец Денинг постоянно говорил об этом. Он делал все, что мог для себя и своих детей. Он был хорошим и честным человеком, этот Генри Денинг. Он был сильным и богатым, и добродушным, и уважаемым, и демонстрировал это всем своим видом — видом, из-за которого молодые люди думают, что старшие очень стары, — и он любил рассказывать детям, как делал все для того, чтобы у них все было, и им не пришлось работать, чтобы сделать все иначе.
“Да”, — частенько говаривал он своим детям, окидывая их пронзительным, долгим, оценивающим взглядом, из-за которого отцы кажутся своим детям столь старыми и устрашающими. Не то чтобы он, Денинг, казался устрашающим своим детям, но есть в голосе мужчины колючесть, внушающая его детям страх, и этот пронзительный, прищуренный, отсекающий взгляд незнакомца — взгляд старика, внушающий страх молодым мужчинам и женщинам. Только лишь благодаря долгой совместной жизни на равных жены знают, что в них нет ничего угрожающего, но молодые не живут с отцами на равных так долго, и им не избавиться от этого чувства. Нет, они могут избавиться от него, но лишь когда поймут, что старик стал дряхлым и немощным. Но почти всем детям, молодым мужчинам и женщинам взгляд старика внушает страх.
Нет, повторяем, нельзя сказать, что Денинги в полной мере испытывали это чувство. Их мать знала — вероятно, благодаря жизни на равных, — что не было в их отце ничего угрожающего, и благодаря ей они почти избавились от этого чувства. Но стоило ему заговорить о былом и о том, что он для них сделал, — и они чувствовали, как внутри зарождается страх. В такие минуты он казался им очень старым, и они замирали под его пронзительным, прищуренным, проникающим под кожу взглядом незнакомца.
“Да, — частенько говаривал он своим детям. — Да, скажу я вам, дети, в беззаботные времена вы живете, ничего не делаете! Да что там! Думаете, у вас всегда будет все, что вы захотите? Да, полагаю, у вас будут ваши лошади, и ваши учителя, и ваша музыка, и ваши наставники, и всевозможные новшества, — но ничего-то вы не сможете сделать сами, все нужно делать за вас; да, дети, в беззаботные времена вы живете и ничего не делаете. Да, когда я был мальчиком вроде Джорджа — этого ни к чему непригодного летняя, — все было по-другому. У меня не было всех этих новомодных безделушек, но я зарабатывал на жизнь и всему учился сам. Да что там! Да, скажу я вам, вы и не представляете, в какие беззаботные времена живете, дети, живете — и ничего не делаете. А моя бедная матушка — пусть покоится с миром! — у нее не было своего дома и слуг, как у вашей матери. Да, у вашей матери есть все, что я смог ей дать; нельзя сказать, что она не заслуживает этого, мисс Дженни — лучшая женщина из всех, что я знаю, и пусть ее жизнь будет настолько легка, насколько это возможно; но вы, дети, вы до сих пор не сделали ничего, чтобы заслужить всего, что досталось вам так легко. Да, скажу я вам, не думаю, что вы, избалованные вашими новомодными безделушками, смогли бы работать так же тяжело, как ваш отец работал когда-то. Нет, все эти новшества никому не принесут добра. Ну же, скажите мне — вы ведь так любите мне все растолковывать, — объясните, что вы хотите получить от этой вашей дорогой, современной жизни? Ну же, расскажите, что будете делать, чтобы я смог вас понять. Вы же знаете, я преуспел в заключении удачных сделок, у меня всегда была репутация успешного коммерсанта, и мне хочется знать, что я получу за свои деньги, — а вы, дети, стоили мне немалых денег! — расскажите, я с удовольствием вас послушаю; просто расскажите, что вы собираетесь делать, чтобы компенсировать эти затраты? Что, что все эти новшества могут вам дать?”
Дети смеялись: “Видите ли, пока нельзя сказать точно, сэр, — отвечали они, — ведь все может измениться, но, думаю, для чего-нибудь мы сгодимся!”
“Нет, вы, дети, ни для чего не сгодитесь — это подсказывает мне здравый смысл”, — отвечал мистер Денинг, пронзительно глядя на них. Он бросал им вызов; ему, как и им, это нравилось, дети распалялись против него; это была извечная борьба — борьба молодых, обладающих скрытым потенциалом, и стариков, гордящихся достигнутым.
Этот отец гордился своими детьми, но в то же время чувства его были полны укора. Его жена, которая жила с ним на равных, не придавала этому значения; но молодые, сколь бы часто он не укорял их, каждый раз слушали его, будто в первый раз, поскольку знали, что начинается новая борьба за возможность продемонстрировать ту силу, что они отчетливо различают внутри.
Но они всегда испытывали едва уловимый страх, который испытывают даже молодые мужчины и женщины под пронзительным взглядом старика, — страх, что таится глубоко внутри; вероятно, старик знал, как его взгляд действует на окружающих, но он стремился использовать все, что могло привлечь внимание молодых. И тогда появлялось какое-то сильное чувство… но оно ускользало от него — и молодые сохраняли решимость продолжать борьбу. Поэтому они сидели и слушали отца.
Его жена, что жила с ним на равных — подобное иногда случается с женщинами, — не испытывала подобного страха, когда он говорил об их жизни, да и потом, это всего лишь разговоры о том, как он считает нужным жить, — поэтому она его не слушала: пропускала подобные речи мимо ушей или уходила, когда он начинал их. Но дети всегда оставались и слушали его. Они были полны решимости рассказать ему о своей новой жизни. Но он не слушал их и продолжал говорить о том, чего добился и что о них думает.
“Нет, скажу я вам, дети, я не думаю, что вы для чего-то сгодитесь. Нет, вы никогда не научитесь зарабатывать на жизнь — я же видел, как мужчины нынче работают. Ну что, что вы знаете о тяжком труде, если можете только болтать? Да что вы можете знать о нем, если ничего не делаете, — я и не замечал, чтобы вы пытались трудиться! Нет, вы слишком финансово образованы и одурманены литературой, чтобы чего-то достичь, и вам всегда будет хотеться большего, но вы никогда ничего не будете делать, и вам всегда нужен будет тот, кто сделает все за вас. Я всегда говорил вашей матери, что она балует вас, но она все равно настаивала на том, что у вас должно быть все — даже то, что вам вовсе не нужно. Нельзя сказать, что я осуждаю вашу матушку, Мисс Дженни — лучшая женщина из всех, что я знаю, но она слишком добра к вам, потому и избаловала вас, дети, ведь так всегда поступают женщины — все отдают своим детям; но это не приносит им пользы и не помогает заработать; да, скажу я вам, дети, в беззаботное время вы живете и ничего не делаете. Вы думаете, что сможете добиться успеха благодаря этой вашей начитанности, которой так гордитесь? Ничего, через несколько лет посмотрим, кто был прав, — тогда-то вы мне и покажете, чем вам помогли все эти новомодные безделушки и ваша образованность — все то, что так нравится вам и вашей матушке. Да, именно так, поживем несколько лет — увидим, как вы справитесь. Мне никогда ничего не доставалось так легко, как вам, дети; мне всего пришлось добиваться самому. Да, я постоянно говорю вам об этом, но вы думаете, что знаете все сами, и никогда меня не слушаете. Да, я жил совсем по-другому. Да, когда я был младше Джорджа, а мой брат Адольф был не старше крошки Гортензии, мы покинули дом и направились сюда. У нас было так мало денег, что вся семья не могла сесть на один корабль; помню, как мы с Адольфом тосковали, когда покинули дом. Помню, как в большой, бедно обставленной комнате ждали, когда нам выдадут билеты, и услышали имя отца из уст одного мужчины. Мы не решались заговорить с сидевшими рядом мужчинами и не были знакомы с тем, кто нас узнал, но все же почувствовали себя немного лучше. Да, скажу я вам, юнцы, в беззаботное время вы живете и ничего не делаете. Много лет прошло с тех пор, и жизнь теперь совсем другая. А моя бедная матушка, — пусть покоится с миром! — у нее не было большого дома и слуг, как у вашей матери — ей я дал все, чего она желала и что только можно купить. Нет, у моей бедной матушки — пусть покоится с миром! — все было иначе. Тебя назвали Джулией в ее честь, но ты — да и никто из вас, дети, — на нее не похожа. Да, моя матушка была хорошей, крепкой женщиной — пусть покоится с миром. Нет, вы на нее не похожи; она могла сделать больше, чем нынче могут сделать все ее внуки вместе взятые. Да, она была прекрасной женщиной, ваша бабушка, — пусть покоится с миром! Она заботилась о своих детях — нас тогда было десять, — шила нам одежду, стирала, а в свободное время делала мятные конфеты, которые продавали самые маленькие. Ваша бабушка была прекрасной, славной женщиной, не такой, как вы, дети; вы-то никогда ни на что не сгодитесь. Да! Знаете, я был лишь немногим старше лентяя Джорджа, когда моя бедная матушка — пусть покоится с миром! — умерла, и мы остались здесь, десятеро детей, и нам пришлось обходиться без нее; мой отец был честным, порядочным человеком, но он не умел зарабатывать и не мог помочь своим детям. Поэтому если нам чего-то хотелось, приходилось узнавать, как это получить. А у вас, дети, все по-другому, у вас есть все, что вы только можете пожелать, а вы даже не можете поработать и доказать, что заслуживаете этого. Да, у вас есть ваша литература, и ваши новшества, и образование, и вы все говорите мне, как хорошо разбираетесь в жизни, а я вам отвечаю: посмотрим, чем вам помогут все эти новшества. Посмотрим, сможете ли вы добиться больше, чем те, кто тяжело трудился, продавал конфеты и делал все, чтобы заработать. Ладно, хорошо, я готов молча сидеть и наблюдать, как вы со всем справитесь. Я наблюдаю, и если вы на что-то сгодитесь, я узнаю об этом. Так и знайте: теперь я все время наблюдаю за вами”, — и закончив, он уходил, и вслед ему раздавались их возгласы: “Ладно, сэр, просто подождите — и сами все увидите!”