Перевод Сергея Катукова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2023
Перевод Сергей Катуков
В баре “Табор”, за кружкой пива № 4, мужчины иногда обсуждают прошлое фермерства в этих краях, травят байки о своих предшественниках, их муках и счастье. Когда-то цены на пшеницу рухнули и почти все процветавшие фермы разорились. В то время их прапрадеды только купили эту землю. Мужчины толкуют о стародавних моровых поветриях, допотопном инвентаре, сменах землевладельцев, о зерновых, о земле и о чудовищной погоде. Прабабка Джона Павлеки, а ей тогда было девять лет, выжила в снежном буране 1923 года, схоронившись в ближайшем стоге сена, когда школьный автобус так и не пришел. Диз вспоминает, как его дед рассказывал историю о дядюшке Ивеке, который тоже пережил этот буран, с коварной смертоносностью пришедший в туманный и мягкий апрельский день. Около девяти утра почти полностью загруженный детьми автобус направлялся в школу, когда северо-западный ветер на скорости шестьдесят миль в час мгновенно сбил температуру до минус двадцати и накрыл воздух покрывалом ледяной пыли. Такой снег ослепляет и стирает с человека черты лица.
Ивек был фермер, учитель на неполной ставке и водитель автобуса. Сегодня была его смена. На обороте школьной тетради почти сразу после бури он записал, что случилось.
Ивек катился по слякотной дороге, когда туман рассеялся, и он увидел это – клубящаяся белая тьма, надвигавшаяся, как небытие. Он тут же прибавил скорости, надеясь проскочить весь путь по инерции. Но в белой мгле он сразу увяз. Потом медленно пополз дальше, нащупывая шинами дорогу. Дети погрузились в мертвую тишину.
Так продолжалось, пока Ивек не почувствовал, что дороги нет и они съехали куда-то в сторону. Берега Красной реки были скованы бескрайним древним ледником. Пологие поля и степь были во власти безвременья, и человеческое бытие посреди этих просторов едва ли что-то значило. Они должны двигаться или умереть. Хорошо, что у него полный бензобак.
— Как насчет песни? — выкрикнул Ивек.
— Что нужно петь? — отозвался Вивеки, мальчик, сидевший несколькими сиденьями позади. Его голос дрожал. Наверное, он подумал, что церковный гимн вполне сгодится, чтобы въехать в рай.
— Мы будем петь «Дикий клевер».
Ивек не заметил девочку. Она коснулась его плеча рукой. Агнид Обри, дочь Валлийца и ирландки, выдержанная девочка одиннадцати лет, прекрасно воспитанная. От матери, бесстрашной и доброй нравом, и от отца, солдата, прошедшего Месопотамию, она усвоила застольные песни, предназначенные для детских ушей. Она начала петь и стала подсказывать детям слова, точно так же как Ивек помогал своим ученикам заучивать стихи и патриотические речи:
Диким клевером все лето я был,
На солнце и песни все деньги сгубил.
Но вот, засыпая, ухожу я под снег,
Чтоб клевером диким вернуться на свет.
И да, йэй, всегда,
Да, йэй, вовек,
Диким клевером
Буду вовек.
Пели исправленную строка за строкой песню, с хлопаньем и топаньем в припеве. Ивек так воодушевился, что тоже взревел в припеве. Когда эта песня надоела, настала очередь другой:
Огненный столп на нашем пути
Будет сквозь бурю нас зорко вести.
Пламя нас сможет от смерти спасти.
И тут тоже топали, стучали, хлопали и ревели. Агнид, верно, придумала это, чтобы согреть их. И все же дети, закончив петь, притихли.
Ивек вел автобус, иногда выскакивая в степь или выруливая на дорогу, твердо решив, что не свалится в овраг и что его что и остановит, то только жилой дом или сарай. Его сердце билось так часто, что он едва мог дышать. Он думал о детях – Мэри Ваче, тихоне и такой способной к математике. Или об Уорике, коловшем дрова для школьной печи. Или о хрупком Моррисе – всего пять лет, – он попросил, чтобы Агнид укутала его в покрывало, которого хватало только на колени. Только он забывал про детей, как в голове толпились мысли про их родителей. Он знал: родители молились, чтобы автобус успел доехать до школы, прежде чем случится самое страшное. Он думал про своего друга Джона, чью дочь, последнюю на маршруте, не успел забрать. Она заблудилась в буране? И про родителей Агнид, и про собственную жену: ее темные волосы заплетены в косу до талии. Она дома, и он порадовался, что детям с утра нездоровилось и они остались с ней. Она тоже, должно быть, молилась. Ее он тоже забывал и ехал дальше. И опять, опять. Что он мог сказать? Он не знал, куда едет и где он сейчас. Знал только, что останавливаться нельзя.
— Они проголодались, — наконец сказал Агнид. – У меня такой большой мясной пирог, что я одна его не съем. Можно я соберу всю еду, которая есть у детей, и разделю поровну?
— Да. — Ивек говорил, не отводя глаз от пустоты.
— Я так и сделаю, – сказала она. – Несмотря на парней Спайрела.
Ивек улыбнулся, хотя они были опасны:
— Беспокоят тебя?
— Всё под контролем.
Ивек представил себе эти приглушенные споры и обсуждения в пабе. Его прошиб холодный пот: теперь, после длинного ровного участка, который, как предполагалось, был Меридиан-Роуд, автобус стал подпрыгивать на кочках, не похожих на снег. Почему-то он подумал о кладбище, хотя это, конечно, было нелепо. И тут он почувствовал страшную немощь колес. Автобус занесло, и его сердце упало. Значит, он гораздо южнее или западнее, чем думал. И они ехали не крутым берегом реки, а попали в один из рукавов глубокого озера, изгибавшегося недалеко от Табора. И сейчас, хотя он знал, что это почти невозможно, он явственно увидел череду последних теплых дней и автобус, идущий на дно. Но лед еще очень прочный, уговаривал он себя, вопреки страшным мыслям.
Агнид похлопала его по плечу, и он дернулся, но в протянутой руке был кусок пирога, и она дала понять, что дети настаивают, чтобы он подкрепился. Чуть он коснулся пирога, колеса пошли увереннее. Путь теперь был ровной колеей, хотя местами не шире тропинки. Наблюдая, как ложится снег, он еще раз уверился, что надо держаться немного от центра, продвигаясь медленнее и выглядывая через боковое окно, которое пришлось приоткрыть. Он уткнулся носом в сугроб и погазовал, чтобы пробить его, всякий раз возвращаясь на центральное направление. Он газовал, и газовал, и газовал.
Ветер играл с автобусом, то хлопая его по бокам, то с тихим свистом скользя по верхушкам окон. Заглядывал под капот и тряс двигатель, как детскую погремушку. Ивек снова крикнул:
— Спойте ту песню! Пойте песню про огонь!
Дети пели столько, сколько могли. Пот заледенел у него на лбу. Нога дрожала, когда он жал и отпускал тормоз. Он часто моргал, чтобы не въехать в дерево, хотя их почти не было. Во рту пересохло, и язык распух. Отчаянно вглядываясь, он подумал о снежной слепоте. Когда свет достиг ровного голубоватого оттенка обезжиренного молока, он понял, что сумерки сомкнулись над ними, и они упали в озеро.
Не было так холодно, как он ожидал. Так быстро подхватила вода, что не было страха или боли, удивительно плавно погружались они. Качаясь и колеблясь, водоросли обвивали их шеи и уши. Напуганные рыбки подплыли к двери, и он, по привычке, впустил их. Потеряны навек – подумал он о детях и себе. Плохие мысли, говорил он, все равно радуясь, что его сын и дочь дома в безопасности возле теплой, надежной печи. Представил, как они жгут дрова, которые он нарубил. И как много их было! Но вот их голоса раздались позади, и он понял, что они тоже здесь.
Такая глубокая скорбь охватила его, пока автобус падал на дно озера. И когда стало бессмысленно держать руль, он в своем горе встал и повернулся к детям. Он хотел просить прощения или чтобы они снова начали петь, но с ними что-то произошло. Непонятно почему, но, опускаясь на дно, дети вдруг стали полыми. Прозрачные и такие хрупкие, что одежда невыносимым грузом давила на них. Обмякшие и бессильные, они распластались на сиденьях с упругой отливающей кожей. Чтобы они не догадались о призрачности своей жизни, он пошел по центральному проходу, собирая их одежду. Одни сбрасывали ее, другие выскакивали через окна, а третьи, подумал он, проведут остаток дней внизу, ожидая, пока их семьи придут к озеру, чтобы спустить к ним леску, за которую они смогут – что? Ухватиться?
Глаза Ивека и так были открыты, но все равно открылись заново. Он видел, как они ехали по ослепительно белой земле, как слева мелькнула школа, прежде чем скрыться из виду. Казалось, ничего этого нет, но его руками, будто они подчинялись видению, вела вера. Почувствовал, что въехали в тень чего-то большого – здания. Прижался к обочине. Автобус ждал на холостом ходу. Школа. Стоя с подветренной стороны, он видел знакомые доски, разрисованные им самим.
Он заглушил мотор. Открыл дверь. Ветер чуть не вытряхнул их наружу. Снова закрыл и сказал Агнид подготовить детей. Они выстроились в проходе за самым крупным мальчиком, Спайрелом, самые мелкие посередине, в самом конце – Ивек с прижатым к груди Моррисом.
Ветер боролся с ними, пока они пробивались вдоль школьной стены к двери, и наконец ввалились внутрь. Дети вскочили и бросились к печи. Ивек всегда гасил огонь накануне вечером, и теперь, разжимая пальцы, неуклюже пытался открыть спичечный коробок, поджечь кончик газеты. Огонь побежал по бумаге, защелкал щепками коры. Ивек стоял позади столпившихся перед печью детей. И пламя бросилось вверх.
Или нет?
Ивек так промерз, что огонь не мог согреть его. Ледяное небытие, охватившее его, было сильнее тепла школы. Он отвернулся, чтобы дети не видели его слез. Что было вокруг? Повернись он обратно, дети все еще будут здесь: живые и в тепле? Стучать от боли зубами и радостно хныкать, пока их ноги и руки возвращаются к жизни? Или будут мимолетные голубоватые человеческие пузырьки, которых он погубил? Его дочь и сын – здесь? Растворились в небытии? Он закрыл глаза. И опять был там, где метались рыбки, где водорослями забиты детские рты и на каждом сидении маленькая, тающая жизнь. И кем был он? Водителем автобуса или, по воле беспощадного снега, провожатым в небытие? И он решил, что…
Агнид вложила в его раскрытую руку чашку с растопленным снегом. Он посмотрел на нее. Непоколебима. В горячей воде плавал клочок шерсти, срезанный ей со своего пальто. Это, сказала она, древнее средство, которым ее мать лечит поветренное безумие, когда человек, не в силах вынести причитания и бормотание ветра, начинает слышать в нем голоса.
Он взял чашку, осушил ее до дна. Ужасный вкус, но он его вылечил.
Или, скорее, ему полегчало. Те, кто не видел детей такими, синими и полыми, там, подо льдом озера, никогда не поймут, что он пережил. Вот почему он это записал.