Перевод с испанского Ольги Кулагиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2023
Перевод Ольга Кулагина
Детская парикмахерша — это необъятных размеров старуха с красными от воды руками, пахнущая луком и петрушкой. На ней синий засаленный фартук, готовый, кажется, треснуть под напором ее телес; и весь этот шаровидный объем заполняет гигантский сгусток вялой, рыхлой плоти, плавно подлетающей вверх, когда она опускает свой зад на деревянный стул в центре комнаты.
— Подойди, — говорит она. — Сядь ко мне на колени. Теперь уже поздно.
Голос ее звучит хрипло, натужно, замогильно, словно у нее завязан рот. Из кармана фартука она достает ножницы, крошечное зеркальце и, наставив их перед собой, как диковинное оружие, опять велит мальчику подойти. Он все еще стоит на пороге и внимательно смотрит по сторонам.
— Вы детская парикмахерша? — спрашивает он. — Мама велела мне войти, а потом она меня заберет.
Глаза мальчика говорят: “Она бросила меня, и деваться некуда. Убежать я уже не смогу”.
— Как ты видишь, — говорит старуха вместо ответа, — я слепая. — И после язвительного молчания добавляет: — Или не заметил? Я не совсем детская парикмахерша, ведь я слепая, но именно поэтому меня и выбрали, чтобы ни тебе не мучиться, ни мне; хотя я все равно мучаюсь, и даже очень. Ты должен сесть ко мне на колени, тогда я смогу тебя раздеть. Твою мамочку я знаю давно. Мы с ней подружки. Живем по соседству. Она сказала, что ты жутко оброс, это правда? Как это отвратительно, как отвратительно выглядят обросшие мальчики и девочки. Просто безобразно. Дай-ка мне тебя ощупать. Не забывай, что я слепая. Помоги мне тебя увидеть. Подойди же, иначе я пожалуюсь твоей мамочке. Мне ли ее не знать. Женщина она серьезная. Церемониться не станет.
“Слепая”, — кричит про себя мальчик и твердит снова и снова: “Мама оставила меня со слепой”. Он и сейчас слышит голос матери, ее слова: “Входи, пусть она тебя подстрижет. У меня нет времени с тобой сидеть. Входи, я дожидаться не буду”.
Стиснув зубы, мальчик собирается с духом и подходит к парикмахерше.
Ее колени — самое мягкое сиденье из всех, какие он знал.
— А ты тяжелее, чем я думала, — говорит она, — сколько тебе лет?
— Десять.
Старуха улыбается и кивает. Одна из ее опухших рук ощупывает его голову.
— Волосы жесткие, — комментирует она, — как у коня. Работенки тут хватит. — Старуха смеется. — И не пытайся меня убить: стоит мне только пикнуть, как ты даже в горло мне вцепиться не успеешь.
Мальчик испытывает мгновенный испуг, обжигающий спазм, пронзающий все его существо. Убить? С какой стати ему ее убивать? У него и в мыслях такого не было.
Рука парикмахерши продолжает ползать по его телу — мягкое насекомое с толстыми, неспешными лапами. Она сползает ниже пупка. Мальчик изумлен.
— Э! — развязно хихикает старуха. — Да у тебя не только волосы, как у коня. Уж эти мне нынешние детки, диво-дивное. — Она тяжело вздыхает и продолжает разведку. — А твое лицо? Жаль, что я его не вижу. Мои руки не могут рассказать всю правду о твоем лице.
Старуха кладет ножницы и зеркало на пол. Мальчик видит глаза слепой, вытаращенные, неподвижные. Она действительно слепая? Веки ее дрожат, она собралась плакать? Едва ли: она продолжает слабо улыбаться; это похоже на подавленные слезы. Возможно, она смотрит на него. Она на него смотрит. Смотрит. Она уже сняла с него ботинки и носки. Брюки и рубашку. Ее движения усыпляюще церемонны. “Это правда! — думает мальчик. — Она меня раздела”. Он не может в это поверить, голый с головы до ног, как будто стричь будут его целиком, снаружи и изнутри, вверх от пупка и вниз от пупка. Пальцы мастерицы бродят по его губам, по бледным выпуклостям скул, по гладкому, широкому, горящему, как в лихорадке, лбу.
— Никогда я не держала на коленях красивого мальчика, — говорит старуха со вздохом, — никогда ко мне даже не приближался такой складный да ладный ребенок. Должна тебе сказать, что своих детей у меня нет. Никто не хотел со мной связываться из-за моей толщины. В детстве у меня был дружок. Его не беспокоило, что я толстая, меня тоже. Мы играли в дочки-матери. И что я слепая, ему не мешало. И мне тоже. Я довольствовалась тем, что могла схватить его и знать, что он не против; такая у нас с ним была бесконечная игра в любовь. Но в один злополучный день я убила его, навалившись задом на его лицо. Я удушила его, сама того не заметив. Ведь я в это время смеялась, смеялась от счастья. С тех пор никто не искал моей дружбы. Наверно, всех пугают мои ягодицы. А ты меня боишься?
— Нет, — жалобно мямлит мальчик.
— Что ты сказал?
— Нет.
— Что-что?
— Что нет.
— Не слышу.
— Я вас не боюсь, — лжет мальчик после заполненной паникой паузы. Почему мать оставила его с этой старухой?
— И я тебя не боюсь, — улыбается мастерица. — Но я потрясена. Мне, которой никогда не приходилось держать на коленях ни одного красивого ребенка, сейчас достался прехорошенький мальчик. Признаюсь, дети, которых ко мне приводят, ужасно уродливы и глупы, слова молвить не умеют, у них тупые лица, они меня бесят, распускают слюни и больше похожи на каких-то зверьков, чем на нормальных детей. Их приводят, потому что за ними не нужно возвращаться. И вдруг мне достается прехорошенький мальчик, как такое получилось? Одному Богу ведомо. В точности похожий на того, с которым я играла в детстве. Не отличишь. Такая же кожа, тот же страх. Те же незнакомые глаза. К тому же он пришел ко мне сам, своими ногами, никто его сюда не тащил, маленький храбрец. Ни дядя, ни брат, ни сердобольный дедушка не усаживали его ко мне на колени, кто — уговорами, кто — силой. Сам пришел, позволил себя разуть, ошибка номер один. Ошибка номер два: штаны и рубашка. Ты очень храбрый мальчик. К тому же общительный, такая редкость! А уж я-то знаю, что говорю.
Ее руки вновь берутся за ножницы и зеркало. Ее глаза мерцают холодно, как лед.
— Это маленькое зеркало я держу для того, — шепчет она, — чтобы ты увидел себя без волос, и рассказал мне, как ты будешь выглядеть. Но прежде, умник-разумник, мне нужно выяснить, каков ты сейчас. Так что я берусь за ножницы, а ты начинаешь рассказывать мне, как ты выглядишь. Я буду проверять твои слова руками. Руками я увижу, не врут ли твои зрячие глаза. Ты должен меня понять. Ни один красивый мальчик, ни один настоящий мальчик не позволял мне до себя дотрагиваться, поэтому я не могла проверить, видят ли мои руки так же отчетливо, как пара настоящих глаз. Ну, например, в случае с чашкой: если бы чашка, или кот, или собака могли мне себя описать, это было бы легко проверить. Но ни кот, ни чашка, ни собака не разговаривают, поэтому у меня нет возможности узнать, так ли выглядят коты, чашки и собаки, как подсказывают мне руки.
— Но разве вы не детская парикмахерша? — с неожиданной запальчивостью спрашивает мальчик. — Я сейчас вспомнил. Мама часто говорила, что рано или поздно отведет меня к детской парикмахерше. Вы детская парикмахерша.
— К сожалению, да, — отвечает старуха. И издает вздох — чудовищный, как она сама, огненный вздох, который обрушивается на голову мальчика, вызывая дрожь. Старуха продолжает: — Иной раз мне удавалось ощупать настоящего мальчика или девочку, когда я слышала их голоса и, погнавшись за ними, с большим трудом ловила. Но они бросаются в рев, едва я их ощупаю, как сейчас ощупала тебя. Ты не злись. И не дергайся. Я не профессиональная парикмахерша. И могу отрезать тебе ухо, а то и сам знаешь что. Не дергайся. Спокойно. Цыц. Достаточно мне закричать, и прибежит твоя мамуля, и уж она-то подстрижет тебя ремнем. Я ее знаю. Ведь говорила она тебе, что не хочет видеть тебя в живых, говорила или нет? Еще бы, мне ли не знать. Я никогда не ошибаюсь. Она сама мне это говорила, без всяких слов, уже одним тем, что привела тебя сюда. Как и многие другие мамаши. Они говорят мне без слов: “Мы устали от этого ребенка, что нам делать? Ведет он себя мерзко, как неродной. Наверняка этот ребенок не от Бога, а от дьявола. Он не дает нам спать. Изводит и нас, и своих пап, и братишек, и сестренок”. Так они говорят мне без слов, когда притаскивают к моей двери тех, кого решили притащить. Они преподносят их мне, как подарок, мне, детской парикмахерше, у которой никогда не было детей. Поэтому я и говорю: подчинись. Сиди спокойно. Спокойно. Я вовсе не детская парикмахерша. Я свинарка. И не только ухаживаю за свиньями. Они в моих руках родятся. Я их люблю. Сама их откармливаю, а потом сама же режу. Говорят, я замечательно режу скот, что и понятно: я же слепая. Конечно, я отлично опишу свинью, но и свинья не сможет подтвердить, что мои руки правы. Так что эта возможность — одна из самых удачных в моей жизни. Умненький, говорливый мальчик, который не орет, как остальные попадавшиеся мне дети, не визжит, как народившийся поросенок. С таким прекрасным мальчиком на коленях, толковым, общительным, веселым, говорливым, можно грезить наяву. Хорошо, что я слепая, ведь только благодаря этому все мамаши, которых утомили эти края, доверяют мне в последний раз подстричь своих детей. Бог мой, что за мамаши! Я выслушиваю их рыданья, жалобы: “Я устала, — говорят они. — Мне невмоготу. Риса не хватает. Он ест за троих, только и знает, что ест и спит, как крокодил”. И ни одна из них не подозревает, что я умею видеть руками, хоть и не совсем отчетливо. Что я способна быть лучшей матерью, чем они. Матерью их матерей и бабок. Они думают, что я не страдаю. Но я тоже страдаю. Я испытываю страх и жалость к детям, которых они мне отдают. У меня тоже есть чувства, и, может, побольше, чем у них, хоть я и слепая, хоть я и свинарка. Сейчас моя главная работа в другом: я детская парикмахерша, слышишь? В конечном счете — и в этом секрет — детское мясо перемешивается со свиным. Дети и свиньи исчезают без всякой причины. Поэтому меня и уважают в этом Божьем краю. Мне надобно тебя подстричь, чтобы твоя мать не горевала из-за своего семейного очага, которому грозит такая головная боль, как ты, жуткий монстр. А я с твоей помощью наконец-то выясню, действительно ли мои руки могут видеть, или они просто выдумали весь этот мир. Я не раз ощупывала самое себя, но разочаровалась: ничего не удалось проверить, потому что боюсь обмануться. А сейчас я приступаю к стрижке, и ты должен рассказать мне, как ты выглядишь. В конце расскажешь, как ты будешь выглядеть без волос. Ты должен описать мне, какой ты сейчас и каким будешь потом. Ну, начинай: какой ты сейчас.
Мальчик молчит.
— Говори.
— Не знаю.
— Знаешь. Говори.
— Такой, как все, — отвечает разморенный жарой, загипнотизированный мальчик после долгого испуганного молчания.
— А какие все? — вопрошает старуха.
— Такие же, как я, — отвечает мальчик.
— А какой ты? — не унимается она, на каждом выдохе обдавая его новой волной усыпляющего жара.
— Такой, какой сижу у вас на коленях, — отвечает мальчик с покорным недоумением. Ему холодно. Но вдруг его внимание привлекает филин, мрачный филин на черном шкафу. Филин моргает одновременно с ним, и это кажется мальчику странным. Свет тоже моргает, подрагивает полумрак.
— Ты меня не понял, — теребит его старуха. — Погляди в зеркало. Вспомни себя. Вспомни, какой ты, где бродят твои глаза, что говорит твой рот. И смотри ничего не перепутай.
Страсть в ее голосе — это новая волна жара. Мальчик разглядывает себя в зеркале.
— Я такой, как уже говорил, — отвечает он.
Парикмахерша силком сует ему в руку зеркало.
— Ты все еще меня не понимаешь, — говорит она. — Это просто невозможно. Ты первый настоящий мальчик, оказавшийся у меня на коленях. Не какой-нибудь недоумок из тех, кого я знала: полупоросят-полудетей. Ты такой, как надо, маленький мужчина, я слышу это по твоему голосу. Постарайся меня понять. Посмотри в зеркало. И ничего не путай. Ты не можешь быть таким же, как все. Для того чтобы твоя мамочка тебя сюда прислала, ты должен быть другим, совсем необычным. Только совсем необычного мальчика можно так ненавидеть, чтобы отдать его мне. Господи, да расскажи мне, наконец, как ты выглядишь!
Отчаявшись, мальчик возвращает старухе зеркало.
— Я такой, как уже сказал, — говорит он.
— Может, твоя особенность в красоте, — словно про себя бубнит старуха. — Может, ты развратный, и красота твоя порочна, а твоя мать про то прознала.
— Я вас не понимаю, — говорит мальчик.
— Мог бы и поднапрячься, — ворчит старуха. Одновременно клацают ножницы. Словно подстраивая ему ловушку, она вкрадчиво продолжает: — Какие, например, у тебя глаза?
— Глаза как глаза, — говорит почти уже заснувший мальчик.
— Ответь, — настаивает она. — Какие у тебя глаза?
— Такие же, как у вас.
— Мои глаза слепые. Это не глаза. Пойми. Мое терпение скоро лопнет. Какие у тебя глаза?
— Их два.
— Какие они?
— Глаза.
— Просто глаза?
— Черные, — выходит из себя мальчик.
— Черные? — выходит из себя парикмахерша, а затем ликующе спрашивает: — А как выглядит черный?
— Как если зажмуриться, — говорит мальчик, смежая отяжелевшие веки.
— Значит, когда зажмуришься, становишься слепым? — спрашивает она, и мальчик вновь испуганно их открывает.
— Нет, — говорит он.
— Нет, — повторяет она. — И все же до тебя когда-нибудь дойдет. Расскажи, а как выглядят другие цвета?
На несколько секунд мальчик задумывается. Он хотел бы поскорее избавиться от старухи. Если он ей что-нибудь наплетет, поддержит игру, то, может быть, она оставит его в покое, разомкнет кандалы своих рук, и ему удастся бежать.
— Белый цвет — это черный наоборот, — говорит он.
— Не могу себе представить, — говорит она. — Не могу себе такого представить.
— Почему? — удивляется мальчик.
— Потому что это невозможно, — говорит она. — Точно так же ты мог бы сказать, что черный — это белый наоборот, и я все равно не смогла бы себе его представить. Я действительно не представляю. Ох. Такого разговора я еще ни с кем не вела. Но особенно мне не дается синий, который называют цветом здешнего мира.
Голос мальчика дрожит от отвращения и страха.
— Для чего вам нужно знать, как выглядит синий? — спрашивает он.
— Сама не знаю, — с горечью отвечает старуха. — Наверное, хочу себя убедить, что я еще больше слепая, чем на самом деле. Будь проклят дневной свет. Без него не было бы ни синего, ни слепых.
— Все были бы слепыми.
— Нет. Не было бы нас, незрячих. Все видели бы только руками. Слух у людей обострился бы в тысячу раз. Но ничего тут не поделаешь. Теперь я понимаю, что мои руки никогда не смогут видеть по-настоящему. Они умеют только определять форму и материал, примерно так же, как нос рассказывает мне о запахах. Что же еще можно требовать от носа? Но я все равно чувствую себя счастливой, потому что наконец-то могу поговорить с кем-то, у кого есть цвета. Взять хотя бы сны слепых людей. Какие, ты думаешь, мне снятся сны? Вот уж где настоящая чернота. Мои сны — это шорохи, которые я могу потрогать. Не смешно? Мои сны полны запахов и звона, шелеста воспоминаний. Ты — человек, который меня слушает, и слушает внимательно, хоть и поневоле. Ты не орешь. Не рыдаешь. Не выводишь меня из себя. Не нагоняешь на меня тоску. И лучше тебе и впредь вести себя со мной почтительно, иначе я сама с тобой разберусь вот этими самыми ножницами. Говорю же, я всю жизнь резала свиней, а ни один мальчишка в свой смертный час не отличается от поросенка.
Волосы мальчика падают на пол вокруг. С протяжным вздохом старуха берется за сверкающее бритвенное лезвие; из ближайшего ящика она достает посудину с теплой водой и мыло. Легкий пар от вспененной воды распространяет слабый аромат цветов.
— Мама что-то задерживается, — говорит мальчик. — Пожалуй, мне пора.
— Ты не можешь уйти. Она придет за тобой, но только после того, как я обрею тебе голову.
Мальчик зажмуривает глаза. Старуха деликатно берется за лезвие; от ее мокрых рук пробирает озноб; она начинает брить ему голову. Мальчик представляет себе, как он сидит на исполинских коленях парикмахерши, и ему поневоле становится смешно, но вдруг, подталкиваемый запоздалым страхом и словно решившись наконец защищаться, применить весь доступный ему арсенал уловок, лукавства и первобытной хитрости, он тихо, почти на ухо говорит старухе:
— Мне кажется, что я ваш сын.
Она удивленно вздрагивает. На несколько секунд отрывается от работы, раскрывает рот, восторженно краснеет, трет лицо руками, как будто сейчас закричит от радости, как будто впервые слышит то, что повторяла себе всю жизнь, но уже через секунду она вздыхает, пожимает плечами и говорит, словно признавая нечто очевидное:
— Это верно: ты мой сын; и не только сын, но и дочь; и не только дочь, но и мужчина, которого у меня никогда не было. Поэтому я люблю тебя втрое сильнее и хочу отблагодарить за твои слова. К тому же мои руки не нашли ничего отталкивающего в твоем лице. Только любовь, ничего больше. Да что я болтаю. Что болтаю. Сейчас я закончу тебя брить, и нам придется навеки расстаться.
Филин возвращает мальчику взгляд, словно не знает, что тут добавить. Мальчику все еще не верится.
— Вы меня убьете? — говорит он скорее с интересом, чем с испугом.
— Ты боишься смерти? — громко выдыхает она.
Мальчик поспешно шепчет:
— Я не хочу умирать. Только спать, — и добавляет, понуждаемый страхом: — Но вы правы: мама часто мне говорила, что лучше бы я умер.
— Как раз сейчас мне и следовало бы тебя убить, — говорит парикмахерша, притрагиваясь к его уху. — Но я этого не сделаю. Мне с самого начала не хотелось тебя убивать, не хотелось ни за какие блага на свете, ведь я твоя мать и жена, а ты мой сын, и дочь, и муж. Но у тебя все равно нет выхода. Если тебя не убью я, этим займется твоя мать.
— А вы не можете мне помочь? — паникует мальчик.
— Чем? Я всего лишь слепая, как я могу тебя защитить? Такая, как есть, я ничем не могу тебе помочь.
Мальчик понимает, что должен заплакать, что сейчас самое время, но не может. Убежать, спастись от парикмахерши бегством тоже невозможно. Она роняет лезвие на пол. Приближает нос к его телу. C удовольствием его обнюхивает.
— Что такое ты натворил, что тебя привели ко мне? — спрашивает она другим тоном, тоном заговорщицы. — Выкладывай как на духу.
— Ничего я не натворил. Никогда ничего не творил. Просто спал.
— Я тебе не верю.
— Честное слово.
— Никогда, никому, ничего? Даже своему деду?
— Никогда.
— А сестренке? Подружке?
— Никогда.
— Что ж. В таком случае у тебя должно быть два сердца.
— Нет, — кричит мальчик.
— Да. Ты красивый изнутри. Ты лучше других людей.
И она снова принимается его обнюхивать.
Мальчик пытается вырваться, но сильные жирные руки старухи охватили его кольцом.
Филин машет крыльями. Крылья шуршат. Свет мерцает. Дыхание старухи, оглушительное, ей под стать, начинает сбиваться. Оно хрустит. Как рвущийся картон.
— Аж сердце разболелось, — хнычет парикмахерша. — Это выше моих сил. — И добавляет со вздохом: — Будь ты проклят. Полюбила я тебя, это я-то, детская парикмахерша, не знавшая любви, вдруг тебя полюбила, я, которой довелось раздавить любовь своим задом, Боже, я так раскаиваюсь, он был так похож на тебя, в точности такой же. — И она хрипло кричит: — Кусай меня за ухо до крови, кусай, как он, не робей, пока я не изнемогу от любви, кусай, как он меня кусал, пока я его не убила, навалившись задом на его лицо и хохоча от счастья.
Не дожидаясь, пока мальчик что-нибудь сделает или скажет, она на целый смертоносный миг впивается бешеным поцелуем ему в губы.
Мальчик полностью сломлен, лишен воли, измотан и похож на дрожащую марионетку на коленях старухи.
Если бы я могла видеть сны, — говорит она, — мне приснилось бы, что ты свободен и живешь у меня, далеко за городом, на одной знакомой мне горе. И что я каждый месяц дарю тебе жареного поросенка. Ты любишь жареную поросятину?
Мальчик не отвечает. Его глаза изумленно смотрят в глаза старухи, а та снова целует его в голову, в шею, в щеки. Несколько мгновений все ее тело — это сплошное чудовищное исступление, но вдруг она словно сама от него устает, и мальчик замечает в ее глазах влажный блеск.
— Вы плачете? — спрашивает мальчик.
— Я плачу от раскаяния, — говорит она. Голос у нее срывается. Она не в силах продохнуть. — Слезы — это последняя степень раскаяния.
Вдруг все ее тело оседает. Мальчик удивленно выпрямляется. В дверях стоит его мать. “Что тут происходит? — спрашивает она. — Почему ты голый?”. Мальчик не может говорить; его ноги наступают на собственные волосы; мать приближается к нему, сначала медленно, потом бегом. “Она тебе что-то рассказывала?” — спрашивает мать и тоже наступает на его волосы. Он по-прежнему молчит. Он только знает, чувствует, что его ноги ходят по его собственным волосам и что на этих волосах, словно на тюфяке в просторном гробу, в своей последней постели безвольно распластались исполинские телеса парикмахерши. Его раскрасневшаяся мать тяжело вздыхает и хватает мальчика за руки. “Что ты сделал с парикмахершей? — кричит она. — Что ты с ней сделал? Ты у меня не отвертишься!”. Мальчик и филин смотрят на старуху — бесстрастную, одеревеневшую, с застывшей улыбкой. Наверно, ей видится, что мальчик свободен. И живет у нее. И она дарит ему поросенка.
© Evelio Rosero, 2019
© Ольга Кулагина. Перевод, 2023