Перевод с греческого Анны Ковалевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2023
Приказ был жестким. Его озвучили еще дома, когда мы только получили назначение. Его повторил наш командующий, как только мы достигли этой задыхающейся от зноя и пыли страны. «С местными девками не женихаться! В лучшем случае подцепите заразу. В худшем вас вышвырнут из тайных войск, и мы казним вас за архипредательство, если только они вас раньше не зарежут голыми в постели. Они — ехидны! Они нас ненавидят! Идиоты, ну что за идиоты!» С этими словами командующий несколько смягчился, вытер потное лицо клетчатым платком, почти улыбнулся. «А по вашим делам ждут вас наши девушки. Чистюли и проверенные с головы до ног. Смииии-рррно! Вольно!»
И в самом деле. Чтобы обслуживать оккупационные войска, они устроили стандартный публичный дом. В деревне, что по соседству с лагерем. В двухэтажном доме. Реквизированном. Первый этаж — для солдат, второй — для офицеров. Я заходил туда раза два-три — больше от скуки – а чем еще заняться в увольнительных? – лучше за грош получить ласки, чем в кабаках упиться в хлам этим скипидаром, что они называют раки. Попав в армию, ты должен с этим смириться: сколько служишь, по крайней мере, вдали от родины, столько будешь с проститутками развлекаться.
Но шлюха шлюхе рознь. В предыдущем походе, в Мавродасосе — Шварцвальде, как его официально называют, — светловолосые неземные создания подбирали тебя прямо посреди улицы, тащили в хижины да амбары, шептали «делай со мной, что хочешь» и «заплати тем, что тебе не нужно». Здесь, в Палестине, женщины смуглые, кудрявые… Древние. Словно треснувшие от времени кувшины с маслом, медом и вином, но уста их царапают губы, вкус у них немного землистый, вяжущий… Я не знаю другого римлянина, который влюбился бы здесь, в этой низине. Другого, кроме себя самого.
Спустя месяц после прибытия я все еще редко высовывал нос за пределы лагеря. Благо, моя работа это позволяла. Никаких дозоров. Никаких облав по подпольям. Никаких дорог, которые нужно проложить, никаких мостов, чтобы их возвести, «молотки, лотки да мастерки» — вот до чего опустилась наша армия, вдруг да полюбят нас местные жители, вдруг да изменят мнение об оккупации.
Я — следователь. Они пинками гонят ко мне всех, с кем сцепились. Я же ищу следы незаконной деятельности. Ликвидирую — по крайней мере, пытаюсь — террористические группы. Совсем не легкая работа. Задержанные делятся на две категории. На тех, чьи уста зашиты, и сколько их ни бей да ни пытай, они и слова не вымолвят, — предпочитают умереть на кресте, чем предать. Есть и другие, духовидцы, чей разум неведомо какая русалка высосала, они бредят пророчествами и псалмами из своих писаний, перстами перед твоим же лицом качают, тебя же безумным взглядом насквозь прожигают. И поди тут попробуй свести концы с концами, отличить правду ото лжи.
Еще труднее было оттого, что я нуждался в переводчике. Есть у меня способность к языкам — большое мое преимущество, но потребовалось немало времени, чтобы начать разбирать все эти их «ха» да «хе» да «ху», слова, что звучат как мычание да блеяние. Ничего не смыслить в том, что слышишь? Хуже, чем быть слепым. Они могут смеяться тебе в лицо. А наши переводчики даже и не думали строить из себя лояльных, эти вечно будут играть в свои детские игрушки.
Как-то днем я вылетел из своего кабинета – в бешенстве. Кабинет мой был в главном здании, там же, где и офицерская столовая, и помещения для отдыха офицеров (где мы болтались от нечего делать и якобы веселились и обыгрывали друг друга в кости, отчаянно мошенничая), там же и кухни. Я искал кого-то местного, кто бы не имел отношения к этому делу, чтобы помог мне с переводом. Врываюсь на кухню. Мария. Босая. Склонилась над бадьей. Месит тесто. «Что значит ‘сакин’?» — спрашиваю ее скорее от отчаяния, чем с угрозой.
Она задумалась. Не знала этого слова на латыни. Открыла ящик и достала большой нож, таким мясо нарезают. Показала на него — «Сакин». Значит, капитан ножи перевозил на той лодке, что затопил своими руками, когда его окружили римские суда в Галилейском море! Ножи, а не бобы, как утверждал мой переводчик, пытаясь спасти того. Я отправил к палачу обоих. Чтобы тот сначала раздробил им кости. А если даже и тогда не признаются, пусть выпустит кишки.
Мария была не шлюхой. Но полной ее противоположностью. Девственницей. Каждое утро она приходила со своим женихом, кряжистым старым мастеровым, который то тут, то там чинил по лагерю, что сломалось, пока она помогала на кухне. Защитником ее он был, опекуном, а не будущим мужем. Маленькая девочка, четырнадцать, вот-вот будет пятнадцать. И совсем иная – совсем, – так она отличалась от всех своих односельчан. От всех женщин, которых я встречал в своей жизни. От каждого человека.
«Ты научишь меня своему языку? — спросил ее. — Я заплачу тебе. Деньгами, а не чем-нибудь…» Она весело расхохоталась, словно бы я предложил ей что-то уморительное и жульническое. Но последовала за мной в кабинет. Все остальное началось само собой.
Что меня так захватило в Марии? Что она каждую секунду ощущала как первый миг творения. Так, будто мир, окружающий ее, только начинал сиять. Так, как младенцы зачарованы грудью матери, из которой струится молоко. Так Мария смотрела на небо, когда оно становилось тяжелым, низким и обрушивалось ливнем. Так — с нежностью и трепетом, словно прикасаясь к священным предметам, — бралась она за орудия своего неблагодарного труда. За щетку, которой счищала жир с горшков. За скалку, которой раскатывала тесто для пирогов. Так она распустила волосы и сбросила залатанное свое платье. И прижалась всем телом ко мне.
А теперь я перейду на сухой язык следователя. И скажу как под присягой. С маленькой судомойкой мы сплетали наши тела целую зиму. Почти каждый день. Всякий раз, когда удавалось ускользнуть от бдительного ока офицеров, солдат, заключенных и вспомогательного персонала лагеря. Мы скрывались в моем кабинете. Я задвигал щеколду на двери. И опускал ее на пол. Или на дощатый стол. Или брал стоя, прижав спиной к стене. В спешке. Задыхаясь. Изумительно.
Я боялся сильнее. Если бы нас поймали с поличным, Марии пришлось бы столкнуться только с гневом своего жениха. Меня же — и то, если бы даровали такое, а не казнили сразу за то, что связался с местной, — наверняка бы разжаловали и сослали простым пехотинцем в куда более ужасное место. На окраины Империи. К гиперборейцам или к бактрийцам, чтобы те съели меня заживо. Шел ли я хоть раз на такой риск за одиннадцать лет своей службы? Никогда! Испытывал ли такое наслаждение, такой ураган радости за двадцать девять лет моей жизни? Даже во сне никогда.
Мы с Марией и слова не говорили о том, что между нами происходит. Не то чтобы она молчала, вовсе нет. Она с жаром взялась учить меня, хотя ни за что не соглашалась брать мои деньги. Палочкой на земле рисовала она животных, предметы, одежду, даже и еду (и неожиданно хорошо рисовала) и называла их на своем языке. Я вторил этим спутанным звукам. Пока наши губы не находили истинного их смысла в поцелуях.
Ранней весной я спешно отбыл на юг. В Иудее, недалеко от города Хеврона, вспыхнули беспорядки. Обычный бунт. Его наши люди утопили в крови, сравняв с землей пять деревень, вырезав больше тысячи виновных и невиновных мужчин, женщин и детей — так мы защищаем римский мир — и арестовав восемьдесят семь членов банды. Зачинщиков. Пришлось мне допрашивать их одного за другим, обстоятельно, до изнеможения, выясняя, откуда берется это зло и как оно множится в их дурном семени. Я пытался проделать дыру в воде.
Когда вернулся в лагерь, уже наступило лето. А Мария придерживала свой живот.
Тоже мне — что-то необычное. Таких, обрюхаченных, каждый день с десяток. Ублюдки не становятся, конечно, римскими гражданами. Самое большее, на что расщедрится для такой матери-бедолаги неосмотрительный отец, — тайком переданная миска с едой из столовой в лагере. Да и то, пока его не переведут в другое место и он не забудет их окончательно. На что ей надеяться? На то, что сможет окрутить какого-нибудь местного – кривого-косого, дурачка, зато сердобольного, — которому и навесит ребенка?
Я смотрел на это совсем не так. Я бы ни за что не согласился оставить Марию на милость или глупость ее жениха. Не из доброты. Я хотел ее. Я любил ее… Я предстану перед командующим, признаюсь ему во всем по-мужски, уйду в отставку, если понадобится, на свои сбережения куплю имение или лодку – крестьянин, так крестьянин, рыбак, так рыбак! – лишь бы только быть с ней…
«С чего ты взял, что это — твой ребенок? – она заморозила слова на моих губах. – Раз уж ты так долго пропадал…» — «Ты была с кем-то еще?» Она обратила свой взгляд на меня. «Ни с кем я не была. Однажды на рассвете, пока я доила овец – а от тебя уже давно ни слуху ни духу, – ко мне в полях приблизился молодой человек. ‘Здравствуй, красавица! – сказал он мне. — Господь с тобою! Благословен плод чрева твоего!’ Только это он и сказал и продолжил свой путь. И кровь у меня больше не шла…»
Терпеть не могу, я уже говорил вам об этом, когда из меня делают посмешище. Тем более что все в Марии выдавало бесконечное ликование. Неповторимый триумф.
Я, было, бросился дать ей пощечину, но моя рука замерла в воздухе. Парализованная. Одеревеневшая. К счастью, ненадолго.
Потом я попытался подсчитать месяцы, ощупывая ее живот, — но как именно их считать? Что я, повитуха? Я прикоснулся к ней нежно, я напомнил ей о нашей любви. «Ну и занимательные же сны ты видишь!» — снисходительно рассмеялась она. «Ты меня с ума свести решила?» — я снова разозлился. «Тебе нужно найти девушку… Жениться…» — она имела наглость еще и советы мне давать.
«Принимай решение, Мария. И речи быть не может, чтобы я тебя бросил. Я сейчас же отправлюсь к твоему опекуну и скажу ему ‘так, мол, и так’. И если он сам не отдаст мне твоей руки, я насильно на тебе женюсь. Ты знаешь, что я ношу звание центуриона?»
Я искал старого плотника, пока не стемнело. Перевернул лагерь вверх дном. «Да вот только что он помогал мне дыни срезать», — твердил садовник. «Дядюшка, дядюшка!» — надрывался кладовщик. Ни звука в ответ. Тем временем Мария тоже исчезла.
Сдаваться я не собирался. Дом за домом обыскивал в окрестных деревнях. Арестовал родственников старого плотника и допрашивал их ночь напролет. Выбил им зубы, вырвал ногти, пришел в неистовство. Прахом пошли мои труды. Они знать ничего не знали.
Тогда я написал срочное донесение о том, что старик и юная девушка, которую он тащит с собой, — шпионы. Участники сопротивления. На все заставы и всем нашим осведомителям – у нас и доносчики были, денег же куры не клюют, — разослал сообщения: арестовать их на месте. Роздано было и полное их описание. Марию было бы особенно трудно не признать — с ее пушистыми волосами, зелеными глазами и выпирающим животом. Проползла одна неделя, за ней — вторая. Ни звука, ни намека.
Тогда я лично отправился на охоту. Я пронесся на своем коне по Иудее, Галилее, Самарии… Десятиградию. Только от одного из пятидесяти, кого опрашивал, получал я сведения, хотя бы крупицы сведений, но и они растворялись в воздухе, как базарный вор, уносились с ветром летучими перышками пушистых цветов. В конце концов я перестал спрашивать. Следовал своему инстинкту — какому инстинкту? — нарезал зачарованные круги, бесцельно блуждая по узкой полоске земли, что звалась Израиль. И первый царь тех странных людей, некий Моисей, то же самое делал — целых сорок лет. Он, как говорят, бродил в поисках Обетования — все хотел понять, что значит это слово. Я же просто искал Марию.
Мои товарищи оставили меня и вернулись в лагерь. Моя лошадь издохла. Меч я продал контрабандисту, торговавшему оружием; может, это и было уже откровенным предательством, но меня шатало от голода. Моя борода и волосы становились все длиннее и белее. Заросший, в лохмотьях, я передвигался по большей части только по ночам. Уже наступила зима, и, как только спускалась темень, мороз пронизывал насквозь, я брел и бредил, и трясся от холода, но ни на минуту не выпускал ее из своих мыслей: «Найду ее — и не жалко умереть! – молил я. — Дай мне найти ее и только потом умереть…» — примирялся я с жалкою своею участью.
И вот однажды ночью звезда зажгла небосвод. Затмила луну и Млечный путь. Шар света скользил по небесному полю, и я следовал за ним понизу, словно загипнотизированный. «В море, вот увидишь, вот куда он меня заведет… — думал я. – Чтобы бросился я в эту блестящую гладь и пошел ко дну, чтобы пожрали меня черные рыбы и соленая вода…» Меня уже не пугала эта мысль – что еще мне было терять?
Но звезда замерла над яслями.
На некоторых иконах, где изображают Рождество Христово — в основном на мозаиках в древних монастырях, — появляюсь иной раз и я. Обычно я стою внизу справа, если присмотреться. Меня никто особенно не замечает, все взоры притягивают Иисус и Мария, и Звезда, и Волхвы. А если вдруг и увидят, то принимают за пастуха. Что мне оставалось? Мне не позволили коснуться младенца, поцеловать его, укачать… Тогда взял я на руки белого барашка.