Перевод с английского Михаила Кузмина. Вступление Игоря Шайтанова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2022
Михаил Кузмин — переводчик шекспировских сонетов
Переводы Михаила Кузмина, ставшие легендой и считавшиеся утраченными, нашлись (во всяком случае — частично)! Владелец рукописи, известный коллекционер Сергей Алексеевич Венгеров, так рассказывает о ее происхождении:
Переводы Кузмина обнаружены мной в документах, которые изначально находились у семьи Леонида Борисовича Красина — одного из создателей и высших руководителей СССР. Леонид Борисович был женат дважды. Его жены хорошо знали друг друга и дружили после смерти Красина, также как впоследствии их дети и внуки. Мне довелось познакомиться с французской и с русской ветвями фамилии благодаря друзьям моего отца. В обоих домах все это время бережно хранили все документы, связанные как с самим Красиным, так и с теми людьми, с которыми семья была дружна. Сохранились большие архивы и книжные собрания из семей Ильи Эренбурга, Абрама Вишняка, Сарры Лебедевой, Владимира Лебедева, Анны и Сергея Радловых. Благодаря отношениям, которые сложились у нас, и совместной работе я стал обладателем некоторой части этих архивов. Именно среди этих бумаг и книг с автографами были обнаружены известные, но никогда не публиковавшиеся беловые рукописи переводов сонетов Шекспира, выполненные по заказу издательства «Академия» Михаилом Кузминым.
Это было то самое издание, для которого в конце концов шекспировские сонеты перевел С. Маршак, с чьим именем они неразрывно связаны в русском сознании. Каким образом и почему произошла замена переводчика?
Отдельные сонеты Маршак начал переводить и печатать в журналах в последние годы Отечественной войны, с окончанием которой вернулись к изданию первого в советское время полного академического собрания сочинений Шекспира. Нового перевода сонетов, который бы удовлетворил общей задаче — создать нового русского Шекспира, не было. И тогда А. А. Смирнов, в одиночку завершавший издание, уговорил Маршака закончить работу. Сонеты в его переводе появились в восьмом — последнем — томе, выпущенном Гослитиздатом в 1949-м.
А начиналось все пятнадцатью годами ранее в издательстве «Академия». Редакторами были утверждены Александр Александрович Смирнов и Густав Густавович Шпет. Их переписка (Смирнов жил в Ленинграде, Шпет — в Москве) по поводу издания началась в феврале 1933 года. Оба пришли в шекспироведение, когда советская идеология решила реабилитировать мировую классику, не причисляя ее больше (как было в 20-е годы) ни к феодальному, ни к буржуазному мировоззрению. Классика принадлежит всем, а в государстве со строгой властной иерархией представление о культуре также было иерархичным. Должны существовать вершины, великие и неприкасаемые. Шекспир был возведен в этот высший государственный ранг и потому возвеличен. Он триумфально возвращается на советскую сцену и требует новых переводов. С этой целью и задумывают собрание сочинений. Переводом заняты лучшие поэты (для них помимо всего прочего — это доступный способ заработка). Шекспироведов предстояло вырастить в своем коллективе.
Так в шекспироведение приходят А. А. Смирнов и Г. Г. Шпет. Путь первого был ближе — из кельтской филологии и романской медиевистики, второго — из философии, которой он более не мог — и как идеалист не имел права — заниматься в условиях победившего марксистско-ленинского метода. В общем, вначале ни тот ни другой не были шекспироведами, но стали ими. А поскольку оба были блестяще образованными людьми, полиглотами, то шекспироведение только выиграло и выиграло бы еще больше, если бы идеологические рамки не стояли бы жестко.
В письмах А. А. Смирнова к Г. Г. Шпету — внутренняя история издания[2]. Оба увлечены работой с переводчиками: выбором кандидатур, редактурой, а иногда, как Шпет, и переводом. Впрочем, когда в 1936 году первый том увидел свет (а первым вышел т. V — трагедии), имя Шпета уже не значилось: он был арестован годом раньше и расстрелян годом позже. Рядом с именем А. А. Смирнова стояло имя С. С. Динамова, шекспироведа-марксиста, что, впрочем, не спасло его от ареста и расстрела в год Большого террора. Больше не рисковали и на проклятое место никого не ставили. Вот почему работу Смирнов заканчивал в одиночестве. Его самого, однако, не тронули (несмотря на неправильное происхождение), как не тронули и пушкинистов, готовящих академического Пушкина: марксизм марксизмом, но нужно ведь кому-то и тексты готовить, и какой-никакой комментарий писать.
Имя Михаила Кузмина как одного из переводчиков появляется в издательских планах едва ли не с самого начала работы. Из трагедий за ним — «Король Лир». Увидел ли Кузмин хотя бы верстку трагедии? Том был сдан в набор 21 января 1936 года, а поэт умер 1 марта. Несколько лет он был уже очень болен, о чем писал Шпету еще в 1934-м (13.09): «Вы, вероятно, слышали, что вот уже три почти года, как я болен. Особенно часты припадки в январе 1934 года. Кроме того, что всякий раз, хотя я и скоро оправляюсь, это представляет самую простую и буквальную смертельную опасность, эти припадки, даже если за ними и не следует госпитализация, на 7-10 дней приковывают меня к постели и мешают работать <…> Работать срочно мне трудновато».
Это необходимый комментарий к тому, какими были обстоятельства трудов Кузмина по Шекспиру. А сделал он немало. В вышедших за трагедиями двух томах комедий — тт. I и II — Кузминым переведены пять комедий! Он участвовал также в переводе хроники «Генрих IV» (т. III, 1937). Еще им переведена «Буря», но ее не будет в этом собрании: в т. VIII (1949) помещен новый перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник, к этому времени постоянной сотрудницы А. А. Смирнова.
Смирнов, сам бывший человеком «серебряного века», посетителем салонов и известным остроумцем («Какой был остроумнейший causeur в молодости А. А. Смирнов» — вспоминала современница»[3]) ценил Кузмина-поэта, оставшегося последним из старшего поколения эпохи. Он был готов загружать и загружать его материалом, особенно комедиями, поскольку они ему «удаются гораздо лучше, чем трагедии» (из письма Г. Г. Шпету, 31.05.1934). И еще Смирнов в качестве работодателя ценил ответственность, нечастую в поэтах: «Одна из его очень милых черт — быстрота работы» (Г. Г. Шпету, 20.09.1933). Годом раньше (03.09.1932), в едва ли не первом наброске плана издания, Смирнов записал: «Сонеты. Почти наполовину переведены Кузминым».
В 1932-м «почти наполовину» сонеты переведены! Но на них быстрота работы не распространялась. «Король Лир» и комедии заставили, видимо, их отодвинуть, поскольку сонеты были для последнего тома, а комедии для первых.
В результате остаются два важных вопроса. Успел ли Кузмин перевести сонеты полностью? Есть предположение, что успел (Т. Г. Щедрина. С. 631). В комментарии к дневнику М. А. Кузмина есть цифра — 110. В собрании С. А. Венгерова их оказалось 89, переведенных по порядку, начиная с первого.
И второй вопрос: видел ли эти переводы Смирнов, начал ли работать с ними? В опубликованных письмах и материалах об этом ничего не говорится, хотя он был крайне пунктуален и подробен. А в работе с переводами — требователен, так сказать, невзирая на лица: поссорился с Анной Радловой, оставил в памяти литературной среды легенду, будто был крайне придирчив и несправедлив к переводам Бориса Пастернака. Придирчив? Да. Но несправедлив — нет. Первая же публикация его внутренних рецензий, осуществленная Б. С. Кагановичем («Вопросы литературы», 2013, № 2), продемонстрировала дельность и точность редакторских замечаний.
Эти два вопроса: закончил ли Кузмин перевод сонетов и успел ли обсудить его с профессиональным экспертом-редактором — важны для верной оценки того, что мы теперь обрели. В любом случае находка безмерно ценна. Сонеты Шекспира, давно ставшие фактом русской поэтической памяти в переводах С. Маршака, получили ли достойного ему соперника? Какой путь был найден или явил себя в творческом поиске?
А путь поиска, как показывают переводы, был действительно реальным. С первых сонетов Кузмин ищет стиль, не хочет погрузиться в затертый жаргон переводной поэзии, пробует расширить лексический репертуар, видимо, помня, что имеет дело с гением не только литературы, но и языка, обладавшего легендарным (хотя отчасти преувеличенным) словарем.
Посмотрим, как этот поиск складывается с первых же сонетов. Кузмин, судя по всему, переводил в той последовательности, как тексты располагаются в сборнике. Ниже публикуется первый цикл, так называемые procreation sonnets («о продолжении рода» – 1-17). Предполагают (и это одно из немногих предположений в отношении Шекспира, разделяемое если не всеми, то очень многими), что этот цикл указывает на первоначально заказное происхождение сборника: молодой аристократ отказывается вступить в брак и не торопится оставить потомство. Семья заинтересована в том, чтобы титул не остался бесхозным и, истощив остальные аргументы, призывает поэта, поскольку молодой повеса — любитель новомодных сонетов. Независимо от того, кто из графов — Саутгемптон (наиболее вероятный претендент) или Пембрук (на всех остальных претендентов нужно отнести не более процентов, чем на статистическую погрешность) был адресатом, у обоих в ранней биографии было обстоятельство, которое могло послужить поводом прибегнуть к поэтическому убеждению — женить молодого аристократа. Оба в определенный момент отказались от брака с найденной для них старшими невестой.
Такая биографическая гипотеза не противоречит лирическому сюжету, вначале формальному, но постепенно захватывающему обоих и свидетельствующему о все более личном отношении между тридцатилетним поэтом и двадцатилетним графом, который становится Другом в качестве адресата сонетов.
Не могу сказать, что с первых же строк перевод убеждает в том, что перед нами — безусловная удача. Скорее наоборот, но зато у переводчика есть ощущение трудности, которую предстоит побороть. Он дерзко заявляет это первым же несколько странным — и уместным ли? — словом «приплод». Ведь речь идет о продолжении аристократического рода, а не о любимом английском сельхоззанятии — разведении овец!
Что в оригинале? Нужно сказать, что был ли этот сонет написан первым или поставлен на открытие сборника позже, но он чрезвычайно уместен в этой роли: он знаменательно открывается словом, ключевым в образной системе шекспировских сонетов — fair. В нем сходится весь спектр значений того, что заслуживает похвалы и восхищения, будучи одновременно добрым и прекрасным, т. е. совершенным во всем:
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty’s rose might never die,But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory
Вслед за словом fair тему брака Шекспир заявляет библейской аллюзией на слова Господа к Адаму и Еве: «…increase and multiply». «И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь» (Быт. 1:28). Это лексическое соседство позволяет предположить, что в сонетах сразу же «библейский завет дается в эстетизированной форме» [Vendler]. Поскольку слово increase отсутствовало в переводе основной в XVI в. англиканской Библии (Bishops’ Bible), но было употреблено в католическом варианте Библии, то в этой аллюзии можно видеть почтительный знак в сторону семейства юного графа Саутгемптона, чей отец был заключен за папизм в тюрьму, где и умер в 1581 году.
Еще одну подсказку можно усмотреть в розе как символе красоты, важном в католической символике, и одновременно бывшей тюдоровской эмблемой. Говоря о прелести, сопутствующей юности, уподобляя ее весне, Шекспир прибегает к эпитету, который в современном употреблении имеет отрицательный оттенок слишком яркой, вычурной красивости — gaudy, однако в данном случае негативный смысл отсутствует. Аргумент о необходимости продолжения рода вполне в согласии с сонетной стилистикой представлен в первом сонете в последовательном метафорическом ряду.
Кузмин уловил необычность и ассоциативную глубину в слове increase, но соприродная архаика Книги Бытия отозвалась у него только снижением. К тому же «приплод» в первой строке плохо сочетается с «отпрыском» в четвертой. Это те полюса, которые присутствуют в тексте оригинала, но которые переводчику нужно примирить в рамках лексической системы текста. Пока не получилось решить поэтическую задачу, но в целом получилось — небанально и с ощущением переводческого поиска, который еще раз будет подтвержден экспериментом с повтором (ведь Шекспир так любит в сонете лексические повторы) по-русски редкого слова: прожора — пожрет. Да, именно об этом речь в первом цикле — о прожорливом времени, которое в дальнейшем буквально отзовется переводом из «Метаморфоз» Овидия в первой строке сонета 19 — Devouring Time. Там вновь у Кузмина будет «прожора», объясняя образно-лексическое предварение в сонете 1.
Первые восемь сонетов у Шекспира представляют своего рода пробег по клавиатуре метафорических значений. Ренессансный сонет — жанр метафорического слова, и Шекспир как бы пробует инструмент, примеряя аргументы в пользу брака, выбрав для доказательства одну мысль: то, что сегодня прекрасно, будет уничтожаться во времени, но может иметь спасительное продолжение в потомстве.
Часто метафора развертывается в пространстве одного катрена, чтобы затем смениться другой. В сонете 2 за военной метафорой морщин-траншей следует образ скрытого клада, который разрешится подведением бухгалтерского итога утрат и обретений. Третий сонет – зеркало с отражением прекрасного лица, которое, когда его покроют морщины, может вновь отразиться в лице потомка. Эта метафора не раз повторится и станет одним из устойчивых метафорических мотивов в сборнике.
Сонет 4 пронизан сквозной метафорой мотовства, которому нечего будет представить на последний аудит. Кузмин удачно включился в игру оксюморонными обращениями: прекрасный скряга, процентщик праздный, – лишь в первой строке утратив необходимый для финансовой метафоры смысл: прелесть тщетная. Смысл здесь не в тщетности, а в мотовстве, растрате, как и переведет С. Маршак: растратчик милый.
Изящный сонет 5 непосредственно вводит один из центральных мотивов – тирана-Времени (never-resting time), от него можно спастись, подобно розе, чей аромат бывает сохранен заключенным между стеклянных стенок сосуда. Сонет 6 подхватывает природный образ, первый раз в сборнике давая пример тесного примыкания сонетов в их взаимном притяжении. Однако продолжение предполагает резкую смену — мотив цветочного аромата в финале перебивается метафорой займа и долга.
Природная метафора седьмого сонета — триумфальное восхождение солнца на небосклон и его невидимый миру закат. И далее в сонете 8 еще один устойчивый мотив — длящейся музыкальной мелодии. Эти два сонета, связанные с метафорами природы и музыки ближе поэтическому сознанию и музыкально естественны в исполнении Кузмина.
Что касается сонета 9, то его перевод получился очень неловким. Мне кажется, потому, что Кузмин почувствовал в нем стилистический подвох, но не различил его. А это первый сонет, где поэтическая дидактика у Шекспира сменилась остроумием, куда более доходчивым для двадцатилетнего аристократа. Шекспир позволил себе улыбнуться по поводу исполняемого им заказа, что не замечают не только русские переводчики, но и в большинстве случаев английские комментаторы, как бы допуская в качестве серьезного аргумента, будто юный повеса не женится только потому, что страшится вдовьих слез. Не замечая этого подвоха, его порой относят к слабейшим в сборнике, в то время как здесь под улыбкой едва ли не в первый раз обнаруживает себя личное отношение поэта к адресату. (Мне приходилось писать об этом сонете подробнее, см.: Игра остромыслия в ренессансном сонете // Вопросы литературы, 2017, № 6).
Предоставив читателю самому проследить, как поэт совершенствует, изощряя, метафорическое мастерство и как за ним следует переводчик, обратим внимание еще только на один текст, считающийся первым лирическим шедевром в сборнике, — сонет 15. Здесь впервые меняется центральный мотив сборника — обещание поэтом вечности, дарованной красоте Друга. Первоначальный заказ теперь отходит на второй план — не в потомстве обретет Друг вечность, а в стихах Поэта, пока еще прямо не названных, но подразумеваемых.
Этот лирический шедевр Кузмин почему-то решил превратить в поле для звукового эксперимента — на неточность рифм в четных строках (в нечетных все в полном порядке): полноту — вручены, кляня — следа, красоту — тьму… Оригинал к этому ни в малой мере не побуждает, отмеченный очень простыми и правильными созвучиями. Что это — эксперимент или знак незавершенности работы? Выглядит как эксперимент, когда в катрене (четверостишии) фактически существует лишь одна рифма — нечетных строк.
Если это и эксперимент, то далее он не продолжен, носит разовый характер. И почему именно в этом сонете, построенном как метафорический аргумент на тему всеобщности увяданья и кратковременности бытия, Кузмин повторяет перекликающиеся зачины строк, но сбивает их строгую логику? В оригинале: when — when — then; в переводе: когда — тогда — когда.
Присущей сонетному жанру стройностью аргумента, доказательностью метафор и пронзительностью лиризма перед лицом прожоры-времени Кузмин овладевает постепенно, идя путем проб и ошибок. Он экспериментирует с формой, подыскивая к ней верный ключ. Жаль, что сборник, судя по всему, не был переведен до конца и творческий поиск не завершен. Кузмин в своем переводе остановился, чуть не дойдя до двух заключительных циклов или даже частей сборника: «сонетов 1603 года» (104–126) и стихов, обращенных к Смуглой леди сонетов (127–154). Однако и сам опыт замечательного русского поэта, принявшего участие в переводе шекспировских сонетов, — драгоценен.
I
Приплода ждем от милого созданья,
Чтоб роза красоты не умерла,
Но в пору зрелости и увяданья
Свой отпрыск памяти передала.
С тобой помолвлен твой же светлый взгляд
Себя питает пламень одинокий,
Там сеешь голод, где плоды царят,
Враг сам себе, к своей красе жестокий, —
Ты должен украшеньем миру быть,
Глашатай юный праздничной весны,
Тебе же любо цвет свой хоронить,
Лишь скупости щедроты отданы,
Над миром сжалься, ведь прожора год
Твой гроб с тобой как должное пожрет.
II
Когда тебя осадят сорок зим,
Траншеей взрыв все поле красоты,
И платье юности, что ныне зрим,
Окажется отрепьем нищеты, —
Ответить на вопрос: где вся краса?
Где все сокровища цветущих лет?
«Его хранят потухшие глаза» —
Позорный будет и пустой ответ.
Куда б имело большее значенье,
Когда б сказал: ребенку поручаю
Свести расчеты годам в извиненье,
Его красой свою я утверждаю.
Так в старости ты был бы вновь рожден
И крови хладный ток воспламенен.
III
Вот зеркало. Взгляни — и ты узнаешь
Когда лицу меняться не дозволишь
И обновления не испытаешь
Какую-нибудь мать ты обездолишь.
Где те красавицы, чья целина
Твоим трудом могла бы пренебречь
И чья душа безумьем так полна,
Чтоб, лишь себя любя, свой род пресечь.
Ты — отраженье матери, в тебе
Она цветет, к Апрелю возвращаясь,
И ты бы мог в окно, назло зиме,
Смотреть, златой порою восхищаясь.
Так проживешь без памяти живой,
Уйдет с тобой безбрачным образ твой.
IV
Ты, прелесть тщетная, зачем расход
На самоё себя по всем статьям?
Природа не дарит, а в долг дает
Тому лишь щедрая, кто щедр и сам.
Прекрасный скряга, злоупотребленье
Так расточительно себя дарить.
К чему, процентщик праздный, накопленье
Огромных сумм, когда нет воли жить,
Имея дело лишь самим с собою,
Своею красотою ты обманут,
Когда ж природа позовет к покою,
То все счета навеки в вечность канут,
Без пользы красота с тобой уйдет,
А с пользою – закончить может счет.
V
Ведь время, что работало так рьяно,
Чтоб милым зрелищем глаза пленить,
Легко исполнит должность и тирана
И может красоту красы лишить.
Оно не ждет, оно за летом вслед
Ведет зимы недружелюбной пору.
Замерзнет сок, живящей силы нет.
Один лишь снег бесплодный виден взору.
И если б лета живописный сок,
Как жидкий пленник, не жил бы в стекле,
Плод пережить бы красоты не мог
И непомянутый исчез во тьме.
Но собран цвет. Пускай зима спешит,
В нем — та же сущность, изменен лишь вид.
VI
Не позволяй руке зимы суровой
Коснуться лета раньше полноты.
Фиал наполни прелестию новой,
В одно собрав все силы красоты.
Такому росту не грозит запрет,
Охотно все готовы заплатить,
Произведя опять себя на свет, —
Десятку в десять раз счастливей быть
И в десять раз счастливее тебя.
Кто десять раз тебя уж повторят,
Что может смерть, когда ты, уходя,
Оставишь жизни поколений ряд?
Не будь упрямым: ты ведь слишком мил,
Чтоб быть наследием одних могил.
VII
Глянь: на востоке подняла заря
Главу пылающую, и в ответ,
Приветствуя священного царя,
Глядят все взоры на рожденный свет.
Крутую одолела высоту,
Подобно юности в ее убранстве;
Глаза людей все чтут его красу,
Следя за золотом воздушных странствий,
Но вот с высот усталым колесом,
Как в склоне лет колеблет путь дневной,
Вниманья не находит уж ни в ком,
Все взоры целью заняты иной.
Так ты, мой друг, свой полдень истончив,
Умрешь забытым, сына не родив.
VIII
Сам музыка, зачем ей грустно внемлешь,
Свет любит свет, краса — не враг красе.
Зачем что любишь ты с тоской приемлешь
Зачем тоска так нравится тебе?
И если стройных струн согласный звон
Тебе напевом оскорбляет слух,
Так это потому, что шепчет он:
— Что холостеешь, к убежденьям глух?
Взгляни: одна струна — другой подруга,
Звучат совместные одна в одну,
Как будто здесь дитя, отец, супруга
Слились в одну звучащую семью,
И песнь без слов, различна, но едина
Поет, кто одинок, тому кончина.
IX
Не из боязни ли уж вдовьих слез
Ты тратишь жизнь свою, плода свободный?
Когда умрешь, а отпрыск не пророс,
Заплачет мир, как над женой бесплодной.
Мир будет вдовствовать и слезы лить,
Зачем твой образ в мир ты не простер?
Простой вдове всегда дано ловить
Во взглядах детских мужа милый взор.
Заметь: ведь то, что в мире тратит мот,
Сменив лишь место, мир увеселяет,
Кто ж портит красоту, на век берет,
Не пользуясь, держатель разоряет.
И ближнего не любит тот, кто сам
Себе убийственный наносит срам.
Х
Фу, стыд! Отрекся от любви не ты ли,
Коль для себя не сделал ничего?
Лишь захоти — и многие б любили.
Но ленно — сам не любишь никого,
Ты одержим такою злобой дикой,
Что сам во вред себе напряг старанье,
Стремясь разрушить храм красы великой,
Когда восстановлять — твое заданье.
Смени желанье, мненье измени,
Любви превыше злоба неужели?
Всю прелесть черт и благостность свою
Ты должен оправдать теперь на деле.
Создай себя, хоть из любви ко мне
Продли красу в своем или в себе.
XI
Как быстро склон, так быстро новых сил
Побеги увидал бы, удаляясь,
И кровь, что юности ты расточил,
Своей назвал бы, с юностью прощаясь.
Там — мудрость, красота живет и дети,
А тут — безумье, дряхлость, хладный склон.
Все думай так — чрез шесть десятилетий
Мир был бы дочиста опустошен.
Всем не дано природой быть творцами,
Пусть дико и бесследно погибают,
Но ты так оделен ее дарами,
Тем щедрость долг, кто щедро получают.
В тебе Природой создана печать,
Чтоб оттиски плодить, а не молчать.
XII
Когда часы мне время возвещают,
Сиянье дня во мрак уж перешло,
И вижу, как фиалки увядают,
А средь кудрей блеснуло серебро,
Когда смотрю, что сталось с деревами,
Что тень стадам давали в знойный жар,
И зелень летнюю, связав паками,
Уносят, поседевшую, в амбар, —
Твоей я озабочен красотою,
Что времени изъяны также ждут, —
Исчезнет прелесть вся сама собою,
Когда другие рядом подрастут.
Что от косы нас времени избавит?
Одно потомство дело тут поправит.
XIII
Когда б собой остался! Но собою,
Любовь, ты будешь, лишь пока живешь,
К концу готовься, что перед тобою:
В другом свое подобье обретешь.
Красу в аренду взял, нужны причины,
Чтоб договор был более велик.
Себя найдешь после своей кончины,
Дав в милом отпрыске свой милый лик.
Допустит кто, чтоб рухнул светлый дом,
Который надо прочно укрепить
На время, как зима пойдет кругом
И ветр мертвящий станет дико выть?
О, только мот. Мой друг, и у тебя
Отец был. Сыну дай в отцы себя.
XIV
Мне для сужденья звезды не нужны,
Хоть астрономия меня влечет,
Но не предсказываю я судьбы,
Заразы, голода, войны, погод.
Не знаю, что сейчас произойдет,
Кого настигнет вечер, дождь и гром,
Как дело у властителей пойдет, —
Мне небеса не говорят о том.
В глазах твоих все знание таится
(Вернее звезд), и можно проследить,
Красе и чести дать обогатиться,
Когда себя решишься утвердить.
А нынче — такое предсказанье:
С твоим концом — красотам увяданье.
XV
Когда я вижу, что всему дана
Одна минута зрелой полноты,
И все в миру — лишь видимость одна,
Ключи которой звездам вручены,
Что люди прозябают, как растенья,
Все то же небо славя и кляня:
Хвастливы с юности вплоть до паденья
Уходят, не оставив и следа, —
Тогда, поняв непрочность всех вещей,
Пышней я вижу вашу красоту,
Когда стремится смерть и время с ней
Ваш юный день свести в глухую тьму.
Любя вас, времени я вызов шлю,
Что в вас возьмет она, восстановлю.
XVI
Ужели лучшего вам нет пути,
Как спорить с кровожадными годами,
Ужель себя от гибели спасти
Моими думаете ли вы стихами?
Достигли вы счастливой высоты
И ни один из девственных садов,
Приняв от вас живучие цветы,
Портрет вернейший повторить готов.
На жизнь рисунок жизни лишь похож,
Пред кистью той мое перо — бледно.
Пусть ценен изнутри, извне хорош —
В глазах людей живым быть не дано.
Отдав себя, вернете жизнь назад,
Создав себя на собственный свой лад.
XVII
Кто в будущем поверит тем стихам,
Где по заслугам честь вам воздана?
А, видит бог, — они надгробный храм,
Где только часть красот заключена.
Когда б мог выразить всю прелесть глаз
И перечесть число очарований,
Сказали б: лжет поэт на этот раз,
Земному с небом стольких нет касаний.
И пожелтев, листки мои с годами
Сойдут за вздор, как бредни стариков,
И похвалы, заслуженные вами,
За стих надутый устарелых строф.
Живи дитя от вас в грядущих летах,
Вдвойне вы жили б: в сыне и в сонетах.
[1] © Игорь Шайтанов. Вступление, 2022
[2] См.: Густав Шпет и шекспировский круг. Письма, документы, переводы / Коммент., археографическая работа, вступит. стат. Т. Г. Щедрина. — М.; Спб.: Петроглиф, 2013.
[3] Б. Каганович. Александр Александрович Смирнов. 1883–1962. — СПб.: Европейский Дом, 2018. — С. 175.