Поэма. Перевод с норвежского и вступление Павла Зайкова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2022
Терье Виген — вымысел или реальный человек?
Генрик Ибсен знаменит прежде всего как драматург, и, пожалуй, лишь искушенные ценители его творчества знакомы с ним как с поэтом. Между тем помимо драматических произведений, полностью или частично написанных в стихах, наследие Ибсена включает более пятидесяти стихотворений. Наиболее известное из них — поэма «Терье Виген», впервые опубликованная в 1862 году. В ней Ибсен обращается к событиям, происходившим во время англо-датской войны 1807–1814 годов, то есть за полвека до публикации поэмы.
Эта война и связанные с ней события — трагическая страница в истории норвежского народа. В начале XIX века Норвегия входила в состав датско-норвежской унии — союзного государства, в котором доминировала Дания. Будучи союзником Наполеона, Дания присоединилась к континентальной блокаде, имевшей целью нанести удар по торговле и экономике Великобритании. Ответным шагом англичан стало введение блокады датских вод, что привело к полному прекращению поставок продовольствия с континента в Норвегию. В стране начался голод, продлившийся вплоть до окончания войны. Простые норвежцы стали заложниками в большой политической игре могущественных держав. В этих суровых условиях шел процесс становления норвежского национального самосознания, креп дух национализма, стремление к свободе и независимости от соседних Дании и Швеции. Без малого сто лет спустя, в 1905 году, Норвегия в одностороннем порядке покинет союз (теперь уже со Швецией) и станет самостоятельным государством.
На фоне грозных событий англо-датской войны разворачивается история молодого моряка, предпринявшего отчаянную попытку прорваться сквозь британскую блокаду на гребной шлюпке, чтобы спасти от голода свою семью.
Место действия поэмы — окрестности города Гримстад на южном побережье Норвегии, где прошла юность Ибсена. Приехав туда из города Шиена пятнадцатилетним подростком, он провел в городе шесть лет (с 1843 по 1850 год), работая помощником аптекаря и готовясь к карьере врача. К этому же периоду относятся его первые литературные опыты, хотя поэму «Терье Виген» он создал значительно позже.
Более ста пятидесяти лет прошло с момента создания поэмы, а от событий, описанных в ней, нас отделяет уже более двух веков. Лоцманские домики на островах у входа в Гримстад-фьорд теперь служат дачами, где норвежские семьи проводят выходные и отпуск. Однако и по сей день среди исследователей творчества Ибсена не утихают споры о том, существовал ли реальный Терье Виген. С неменьшим энтузиазмом спорят об этом, наверное, и жители поселков в окрестностях Гримстада, многие из которых претендуют на честь быть родиной ибсеновского героя.
Вряд ли образ и история Терье Вигена целиком взяты писателем из жизни. Однако в описанное Ибсеном время в окрестностях Гримстада действительно жили несколько человек, которые могли бы вдохновить его на создание этого образа. Приведем здесь лишь одну из возможных версий, которая представляется наиболее правдоподобной. Ее, основываясь на письменных источниках того времени, предлагает Стейн Опсаль в статье «Кем был Терье Виген?».
Известно, что в бытность свою учеником аптекаря Ибсен свел знакомство с одним из старейших и бывалых лоцманов по имени Свен Хансен Хоэ (Хоэ — это скорее не фамилия, а прозвище, отсылающее к месту жительства, острову, название которого на современном норвежском звучит как Хоэйя). Знакомство это (несмотря на разницу в возрасте в пятьдесят лет!) переросло в дружбу. Невероятные истории старого моряка о его собственной жизни и жизни его товарищей поразили воображение юного писателя. Стейн Опсаль полагает, что именно Свен Хансен Хоэ стал прототипом ибсеновского Терье. Во всяком случае, многие детали его биографии совпадают с обстоятельствами жизни героя поэмы. Хотя бы то, что жил он на самом дальнем, скалистом острове у входа в устье Гримстад-фьорда. Как и Терье, он ходил (причем далеко не однажды) на гребной лодке в Данию и, невзирая на британскую блокаду, доставлял оттуда хлеб для своей семьи и друзей в Гримстаде. Он четыре раза попадал в плен к англичанам, а некоторые члены его команды отбывали сроки как военнопленные в английских тюрьмах. Существуют свидетельства того, что Ибсен и Свен Хансен Хоэ много раз встречались как в доме лоцмана на острове, так и в аптеке Гримстада, где работал будущий писатель.
В подтверждение своей гипотезы Стейн Опсаль приводит интересный факт об островке Хоэйя. Остров этот славился своей необычной флорой. Дело в том, что парусные суда по пути в порт Гримстад сбрасывали у входа во фьорд балласт, который преимущественно состоял из земли. Поскольку земля эта была из разных частей света, на острове прижились разные экзотические растения, а в обязанности Ибсена как ученика аптекаря входил сбор лекарственных трав. Вполне вероятно, что Ибсен не раз посещал остров с этой целью, а попутно наведывался к старому лоцману послушать истории о его удивительной жизни, а возможно, даже и познакомился с ним в одну из таких поездок.
Кроме того, Стейн Опсаль сообщает, что в 1927 году в газете «Натшунен» («Nationen») вышла статья «В гостях у Терье Вигена», основанная на серии интервью журналиста Арнта Братена с правнуком лоцмана Свена Хоэ. Ссылаясь на рассказы своего прадеда, тот упоминает, что походы за зерном в Данию на гребных лодках были делом вполне обыденным во время британской блокады. А ведь расстояние от норвежского Гримстада до датского Скагена даже по прямой — более восьмидесяти морских миль (почти ста пятидесяти километров)! Сам Ибсен, отвечая на вопрос, существовал ли реальный прототип его героя, уклончиво говорил, что «в то время было много Терье Вигенов». Эти его слова подтверждают предположение, что Терье — собирательный образ, основанный на судьбах многих норвежских моряков. Но от этого рассказанная Ибсеном история не становится менее захватывающей. Невольно преклоняешься перед мужеством и стойкостью этих людей, бросавших вызов не только суровой морской стихии, но и мощи британского флота. Недаром ибсеновский герой, который, вопреки выпавшим на его долю горю и потерям, сохранил великодушие и способность прощать, по сей день любим норвежцами и стал неотъемлемой частью культурного кода этой страны.
Он странным слыл, его дом стоял
в устье фьорда, на голой скале.
Людей он, впрочем, не задевал
ни нá море, ни на земле.
И все же порой сверкал его взгляд,
когда надвигался шквал;
он в буйство впадал, говорил невпопад.
Даже тот, кому сам черт не брат,
перед гневом его пасовал.
Потом лишь раз я виделся с ним,
он улов выгружал на причал,
песни пел и, даром что стал седым,
молодому бы фору дал.
С рыбачками был на язык остер,
с детворой разговоры вел.
Накинув зюйдвестку, он прыгнул на борт,
поставил фок и покинул порт,
шел к дому старый орел.
Теперь расскажу то, что слышал сам
о Терье, как есть, без прикрас.
А коли мой слог не по нраву вам,
так зато правдив мой рассказ.
Об этом узнал я из первых рук
от тех, с кем делил он беду,
от тех, кто входил в его ближний круг
и видел, как взгляд его глаз потух
на семидесятом году.
Он в юности был сорвиголова
до срока покинул дом
и лиха хлебнул не раз и не два,
когда в море ходил юнцом.
Потом он отправился в Амстердам,
но по родине затосковал,
шатаясь один по чужим портам.
Вернулся домой, но кто знал его там?
Ведь он мальчишкой сбежал.
Он теперь возмужал, уж не тот сорванец,
одевался на зависть всем.
Но мать уж давно умерла, и отец,
и родни не осталось совсем.
Он сидел, нахмурившись, день-другой,
но отбросил свою печаль.
Понял: здесь на земле не найти покой…
Значит, дом не здесь, а в дали морской.
Там, где волны блестят как сталь!
Минул лишь год, а уж он был женат.
Видать, все вышло само.
Потом, говорили, он сам был не рад,
что впрягся в это ярмо.
Под собственной крышей он прожил год,
от забот в кабаки убегал.
А в уютных окошках горел восход,
и дымок струился сквозь дымоход,
красный домик хозяина ждал.
Лишь тронулся лед после зимних вьюг,
Терье нáнялся на китобой.
Он видел гусей, летящих на юг,
когда осенью шли домой.
С тоскою матрос смотрел им вслед,
то грустила юность сама.
За кормой оставался жаркий свет,
там веселый пассат был солнцем согрет,
впереди лежала зима.
Когда встали на якорь, он был смурной,
товарищей ждал кабак.
Он завидовал им, возвращаясь домой,
пожалел, что не холостяк.
Сквозь щель в занавеске он глянул в окно
и внутри увидел двоих:
жену — в руках ее веретено,
а в люльке, щечки надув смешно,
улыбалась малышка их.
С тех пор Терье стал совсем другой,
собутыльников не привечал,
работал как вол, а придя домой,
на руках ребенка качал.
В воскресный вечер, когда звенел
у соседей мотив плясовой,
он маленькой Анне песни пел
и о большем счастье мечтать не смел,
а в душе его был покой.
Но пришла война с чередою невзгод
в восемьсот девятом году.
До сих пор еще вспоминает народ
про лишенья тех лет и нужду.
Сомкнулись английской блокады тиски,
и земля в тот год не родила.
До последней черты дошли бедняки,
и в богатых амбарах тощали мешки.
Смерть обильную жатву ждала.
Терье хмурый сидел денек-другой,
но отбросил свою печаль.
Что грустить, когда бьется о берег прибой
и волны блестят как сталь!
Люди помнят об этом в нашем краю —
Подождав, пока ветер спадет,
погрузился он в легкую шлюпку свою,
от голодной смерти спасая семью,
он погреб через море вперед.
Направив на Скаген свой утлый челн,
Терье точно все рассчитал:
гребную лодку не видно меж волн,
он парус и мачту не брал.
Cуденышко сдюжит волны накат,
если станет всерьез болтать,
Ютладский риф он пройдет в аккурат,
но хуже гораздо английский фрегат —
с марса[2] море далеко видать.
С верой в сердце, что он судьбою храним,
что есть сил он на весла налег
и дошел до Флáдстранда невредим,
груз бесценный сложил в свой челнок.
Видит бог, он немного с собой увозил —
Ячменя три бочонка всего.
Но семье его голод смертью грозил,
он спасение в лодку свою погрузил
для жены и дитя своего.
Прошло три дня — а земли все нет,
позабыв про сон и еду,
он греб, на четвертые сутки, чуть свет,
он заметил тумана гряду.
Нет, это не зыбкий мираж из туч,
а гор неподвижная рать,
но выше синих хребтов и круч
стоял Именес[3], широк и могуч —
до дома рукой подать.
Он взял ориентир и сказал себе:
теперь уж достанет сил,
он снова поверил своей судьбе
и Бога благодарил.
Но молитвы слова он сказать не успел,
они замерли на устах.
Сквозь туман, что в тот же миг поредел,
Терье в узком проливе корвет разглядел.
Качаясь, он шел бакштаг.
Его засекли, раздался сигнал,
был отрезан ближайший путь.
Но утренний бриз уже утихал,
он подумал: уйду как-нибудь.
Англичане спустили нá воду ял,
он слышал, как пели гребцы.
Упершись ногами, он зубы сжал,
и греб так, что пенный след оставлял,
на ладонях кровили рубцы.
Близ Хомборгсýнда есть банка одна,
у нас ее Гэслинг зовут.
Там мелко совсем — пару футов до дна,
и прибой там бывает лют.
Белой пены фонтаны и брызг пелена
даже в самый мертвейший штиль.
Но даже когда разъярится волна,
пройдя через риф, стихает она,
разбившись в мелкую пыль.
И в этот свирепо бурлящий котел,
Терье лодку свою направлял,
а за ним по пятам неотступно шел
двенадцативесельный ял.
И тогда он крикнул сквозь рев воды:
О Господи, будь милосерд!
Загляни в мой дом, там увидишь ты
жену и дитя, их желудки пусты,
а за дверью скалится смерть.
Но, видно, крик его заглушил
тринадцати глоток хор.
И, как при Лингере[4], злой рок разрешил
не в пользу норвежца спор.
Они сели на камни почти борт в борт —
и здесь ему не свезло.
Офицер англичан — настырный черт,
увидев, что враг к стене приперт,
обрушил на лодку весло.
Ударом он в щепки обшивку разбил,
в пробоину хлынул поток.
Он груз драгоценный с собой уносил,
но Терье сдаться не мог.
Двум смертям не бывать — он перемахнул
через планширь одним прыжком,
нырнул и поплыл, и снова нырнул,
но тем временем ял с мели соскользнул,
в ушах стоял выстрелов гром.
Он схвачен был и доставлен на борт.
Победный салют дал корвет.
На юте стоял, собою горд,
капитан восемнадцати лет.
Приз был взят, молодой командир ликовал,
он в баталии сей победил.
А Терье понял, что проиграл,
он упал на колени и горько рыдал,
кулаками упершись в настил.
Он взывал к ним с мольбой, а их смех разбирал,
каждый плюнуть в него норовил.
Резкий ветер подул, засвистали аврал,
триумфатор домой спешил.
А Терье умолк, осекшись вдруг,
свою боль внутри затаив,
и увидели все, кто стоял вокруг, —
в нем словно какой-то огонь потух,
его душу испепелив.
Пять долгих лет он в тюрьме сидел.
По ночам на койке без сна
он дом вспоминал, его волос седел,
от тревог сгибалась спина.
Он мыслей заветных ни с кем не делил,
их в душе как святыню храня.
Война отгремела, и мир наступил,
его шведский фрегат домой увозил,
он дождался этого дня.
С королевским патентом на лоцманский бот
он сошел на родной причал.
Его мало кто помнил, совсем не тот
он был, когда уезжал.
Его дом стал чужим, он в дверь постучал:
«Что с теми, кто прежде здесь жил?» —
«Муж бросил их, а народ голодал.
Приход их тела земле предал
среди бедняцких могил».
Он лоцманской службой свой хлеб добывал,
жил на дальней, голой скале.
Слыл странным, но распрей не затевал
ни нá море, ни на земле.
и все же порой сверкал его взгляд,
когда ветер волну вздымал,
он в буйство впадал, говорил невпопад.
Даже тот, кому сам черт не брат,
перед гневом его пасовал.
В ту ночь над морем было светло,
серп луны гребни волн серебрил,
английскую яхту прибоем несло
на риф без руля и ветрил.
На мачте был выброшен красный флаг
как безмолвный о помощи крик.
Чуть ближе, входя в поворот оверштаг —
навстречу шторму правил моряк,
став с лодкой одним в этот миг.
В своей стихии был лоцман седой,
спокойно сжимая штурвал.
На яхте ответили, встали кормой,
на шлюпку бросили фал.
Лорд поднялся на ют, вслед за ним жена,
прижимая к груди малыша.
«Если нас проведешь, где есть глубина,
проси все, что хочешь, — получишь сполна!»
Но лоцман стоял не дыша…
Он бледен стал, тень усмешки кривой
проступила на сжатых губах,
а яхту на скалы тащил прибой,
ветер грозно ревел в снастях.
«Все шлюпки на́ воду — времени нет!
Милорд и миледи со мной.
Корабль не спасти, там подводный хребет,
старайтесь попасть в мой кильватерный след.
Прорвемся, мне не впервой!»
Лодка мчалась, мерцающий шлейф голубой
вслед за ней приближался к земле.
На корме стоял лоцман, как демон морской,
взгляд горел в предрассветной мгле.
Вот уж близится Гэслинг, в тот страшный год
здесь ко дну его счастье пошло.
Терье бросил штурвал и стаксель-шкот,
парус хлопнул, лодку рванув в разворот.
Он обрушил на днище весло.
Кипящая пена ворвалась, шипя,
через бреши разверстый зев.
Мать вскрикнула, крепче прижав дитя,
от ужаса побледнев.
«Анна, дочка!» — крик ее был как укол,
Терье вздрогнул, подался назад.
Он взялся за шкот, лодку к ветру привел,
и как птица она заскользила меж волн,
сквозь брызги летя наугад.
Удар — лодка тонет, но стихла волна,
лишь кольцо из бурунов кругом.
На банку, где лишь до колен глубина,
они опираются дном.
«Нет, это не риф, — милорд прокричал
Он уходит у нас из-под ног»!
Но лоцман с усмешкой ему отвечал:
«Все в порядке, под нами надежный причал.
Здесь лежит мой разбитый челнок».
Лорд вздрогнул, воспоминаний шквал
сквозь время его пронес
в тот день, когда на коленях рыдал
у ног его этот матрос!
Терье крикнул: «Ради мишурных наград
ты взял все, для чего я жил.
Нынче твой черед пройти через ад…»
И, забыв свою гордость, аристократ
пред норвежцем колени склонил.
А Терье стоял, опершись на весло,
он прямей и моложе стал.
Взгляд суровый горел непреклонно и зло,
ветер пряди волос трепал.
«Ты на быстром корвете моря бороздил —
я на утлом суденышке греб.
Я, спасая семью, выбивался из сил,
ты забрал у них хлеб, ты их жизни сгубил
и смеялся, вгоняя их в гроб.
Твоя леди светлее лицом, чем весна,
И рука ее шелка нежней.
Но жены рука, хоть груба и красна,
мне была во сто крат милей.
Ребенок твой — ангел с нимбом кудрей,
глаза голубей васильков.
Такого не скажешь о дочке моей,
она была хилой от скудных харчей,
как водится у бедняков.
Видит бог, все богатства, что я скопил, —
дочь, жена да домашний очаг.
Лишь этим сокровищем я дорожил,
для тебя это был пустяк!
Но пробил час, ты заплатишь сполна
за горе, что мне причинил,
за то, что согнулась моя спина,
за волос седой, за ночи без сна,
за счастье, что здесь потопил».
Рывок, и ребенок забился в руках
у Терье, за ним и мать.
«Назад, милорд! Еще один шаг,
и ты можешь их потерять!»
Лорд подался вперед, но сразу обмяк,
и на месте застыл недвижим.
Он дышал тяжело, в глазах был страх,
и, когда первый луч рассеял мрак,
стало видно — он был седым.
Но покой снизошел, его лоб осветя,
на Терье, гнев отступил.
Он тихо на ножки поставил дитя,
поцелуем его осенил.
И вновь задышал, словно камеры свод
обрушился перед ним.
«Я опять Терье Виген, прежний, не тот,
чья кровь бурлила, как водоворот,
тот был местью своей одержим!
Годы неволи, камеры гнет,
мое сердце сожгли дотла.
Помню, думал тогда: судьба меня гнет,
Как траву, что над бездной взросла.
Теперь мы квиты, огонь отпылал.
Ты не ведал, на что их обрек.
Я отдал, что имел, — ты все забрал,
а коли считаешь, что зря пострадал,
то пусть нас рассудит Бог».
На утро спасенную яхту качал
легкий бриз у причала в порту.
И хоть о той ночи каждый молчал,
молва разнеслась на версту.
Шторм рассеял мрачный кошмар без следа,
солнца луч небосвод осветил,
и Терье стоял, прямой как всегда,
уж не тот матрос, что рыдал тогда,
кулаками упершись в настил.
Лорд с семьею пришел в скромный дом среди скал,
где собрался окрестный народ.
И каждый из них Терье руку жал:
«Бог храни тебя от невзгод!»
Англичанин лоцмана благодарил
за спасенье в ту страшную ночь.
«Нет, — Терье на девочку взгляд обратил. —
Вот, кто спасение нам подарил,
когда было совсем невмочь».
Когда яхта отправилась в путь домой,
над ней взвился норвежский флаг.
На траверзе с мелью салют громовой
прокатился эхом в горах.
Слезою подернулся Терье взгляд,
был он, как океан, глубок.
«Что случилось, то не вернуть назад,
но, видать, не зря я прошел через ад,
так спасибо за это, Бог!»
Тогда-то я и встретился с ним,
он улов выгружал на причал,
песни пел и, даром что был седым,
молодому бы фору дал.
С рыбачками был на язык остер,
с детворой разговоры вел,
накинув зюйдвестку, он прыгнул на борт,
поставил фок и покинул порт,
шел к дому старый орел.
У церкви во Фьере могильный крест
стоит всем штормам открыт.
Немногие помнят из этих мест
того, кто под ним лежит.
Но имя на нем не стерлось и год,
когда Терье обрел покой.
Солнце сушит траву и ветер гнет,
но все ж средь пожухлых стеблей растет
неброский цветок полевой.
[1] © Павел Зайков. Перевод, вступление, 2022
[2] Марс (нидерл. mars) — площадка на топе составной мачты, прикрепленная к ее салингу. Служит, в числе прочего, для наблюдения. (Здесь и далее — прим. перев.)
[3] Седловина Именес (норв. Imenessadelen) — скальное образование в окрестностях города Гримстад, которое судоводители часто используют как ориентир в проливе Скагеррак.
[4] Сражение при Лингёре — морское сражение во время англо-датской войны 1807–1814 гг., состоявшееся 6 июля 1812 г. у берегов Норвегии и закончившееся победой Англии.