Перевод с новогреческого и вступление Ксении Калаидзиду
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2022
В ковчеге слов
На обложке последней, десятой по счету и в некотором плане итоговой книги стихов Йоргоса Л. Иконому под названием «1981-2021. Сорок стихотворений в жанре народных песен» читаем также: «ιδίοις αναλώμασιν», что на кафаревусе — письменном греческом языке XIX-XX вв. — означает: «за собственный счет». То есть это частное издание, греческий аналог русского самиздата, к которому обращались, не входя в большие расходы, многие греческие поэты XX века, в том числе нобелевский лауреат Йоргос Сеферис. Книга Иконому служит доказательством того, что этот способ издания актуален и сейчас, особенно для поэтов, обходящих стороной элитарные салоны, половина его книг опубликована именно таким образом, что ничуть не умаляет признательности и уважения к нему литературного сообщества и читателей.
Йоргос Л. Иконому (р. 1960) во многих смыслах близок к кругу поэтов салоникского журнала «Диагониос», издававшегося Диносом Христианопулосом в 1958-1983 годах. Журнал публиковал поэзию, прозу, в том числе и переводы, а также критику — литературную, художественную и музыкальную. Благодаря этому журналу продолжались и развивались традиции «салоникской школы», которая еще в 30-е годы познакомила греческих читателей с модернизмом, сюрреализмом, свободным стихом, представители этой школы критически воспринимали социальные, политические и экономические реалии действительности. На поэтику Иконому заметно повлияли два выдающихся современных греческих поэта — Динос Христианопулос и Христос Ласкарис, от них он «унаследовал» реализм, граничащий с натурализмом, лаконичность изложения, внимание к маргинальной среде, темы любви, одиночества, «унаследовал» он также и особенности «построения стихотворения», в котором верлибр чередуется с нанопрозой, вмещающейся порой в один абзац или одно предложение. В стихах Иконому, как и во многих произведениях любимого им Христианопулоса, предстают улицы и кварталы Салоников — родного города обоих поэтов, воссоздана присущая им аура, полная контрастов: средиземноморская неторопливость и урбанистические ритмы, традиционный уют и бездомность, серость муниципальных зданий и пестрота кварталов переселенцев 1920-х. В некоторых стихотворениях затрагиваются конкретные эпизоды греческой истории, такие как Сопротивление и режим «черных полковников», оставившие след в жизни знакомых и близких автора.
С другой стороны, в поэзии Иконому выражена ностальгия по временам наива, молодости, любимых лиц, тоска по ощущению уюта. Это поэзия от первого лица, обращенная к потерянным друзьям, к родителям, спутнице жизни, или ведущая откровенный, надрывный монолог («Один лишь знак / оставить я хочу»). Воспоминания для поэта — ключ к самопознанию, которое, подобно компасу, не дает потеряться в туманном настоящем. Именно в такие моменты в достаточно сухом, без прикрас, повествовании Иконому проявляется лирическая составляющая, выражающая стремление к «вечной весне».
Характерная черта этих монологов и историй — сопереживание, проливающее свет на повседневную драму «униженных и оскорбленных» этого мира: в стихах Иконому воплощением человечности выступают бедные люди, пациенты психиатрической больницы, заключенные, беженцы и даже очевидные антигерои («глаза его стеклянные»).
Рядом с этим множеством своеобразных, но внушающих симпатию человеческих существ параллельной жизнью живут и совсем другие персонажи нарративов. Осуждая социальное неравенство, не отрицая и своего участия в цивилизационном процессе, поэт пытается построить подлинно свободный ковчег Логоса, из которого никто не будет исключен. В конечном итоге для Йоргоса Л. Иконому сама поэзия — это то, что дает смысл существованию, а Логос, разум, речь — это то, что делает человека человеком («Только песни / остаются такими же яркими / как в самый первый день»).
Из книги «1981–2021. Сорок стихотворений в жанре народных песен» (2021)
***
Слова слишком малы и слабы,
чтобы оживить надежду,
мечту ли, сердце.
Тщетны их усилия и опасны,
часто они приносят смерть
туда, где мы старались утвердить жизнь.
И вот когда — минутами — ты видишь, что
только от слов ты можешь ждать
какой-то помощи,
ты обнаруживаешь, потрясенный,
что
в безмолвном теле,
где глаза, руки, улыбка
ни разу на своем языке не говорили,
единственное, что там живо, —
это слова,
как бы они ни прятали в себе
тень смерти.
***
Я заказал новый матрас.
«На двоих!» — велел я мастеру
с гордостью.
Теперь ночами одиночество
займет рядом со мною свое место
и не будет меня больше душить.
***
Из всех цветов
предпочитал я белый,
пока о камерах-одиночках не узнал
с белыми стенами.
***
Потом я ничего не сказал.
Я только подождал, пока дым столбом
уляжется,
и тогда стал единым целым с пылью.
Подует ветер,
и я поднимусь.
Июнь ʼ91
Поэтому тебе я говорю,
ты мои раны
не жалей,
это лишь отличительные знаки.
Чтобы моя любовь
меня узнавала,
когда я — так бывает —
заблужусь.
***
Один лишь след
оставить я хочу,
один, маленький и неважный
для многих, знак.
Совсем как песни,
что слышны из громкоговорителей
каждое воскресенье в военных лагерях
да каждый праздник в психиатрической больнице.
***
Нас разделяет коридор,
коридор длинный,
и уборщицы
каждое утро разливают воду,
пройти мне не дают
до тех пор, пока не высохнет.
Строги со мной,
мне даже в голову не приходит
их ослушаться.
В конце концов, кто я такой?
Еще один пациент.
***
Пришла ко мне во сне моя мать.
«Ты хочешь пить?» — спросила она меня
«Нет, мама»
«Ты мерзнешь?»
«Нет, мама»
«Тогда я тебе не нужна, я ухожу»
«Ты мне нужна,
ведь иначе я перестану быть ребенком, мама», — сказал я ей,
и она осталась.
***
В его глазах застыл
детский вопрос.
Его тело согнулось
под тяжестью дня.
Худы его ноги,
неуверенны его шаги.
Но когда он меня обнимал,
он был самым сильным
папой на свете.
Доре
Мы встретимся снова
тогда, когда дети
узнают букву «альфа».
Улыбка будет на лице и простодушный взгляд,
и одежда чиста, и ногти подстрижены,
нам ни на кого не нужно доносить,
нас баюкают стихи старины.
Мы еще встретимся
в вечной весне
в час Воскресения.
Я буду призывником,
а ты будешь увольнительной,
я буду ошибкой,
а ты будешь прощением,
я — жаждущим,
а ты — водой,
я — загнанным,
а ты — убежищем.
Мы встретимся снова —
ты — воробей,
а я — крошка хлеба.
Из книги «14 коротких рассказов» (2020)
Ортонии[2] на Закинфе
Помню Теодора Пилариноса из Ортоний, что на Закинфе.
Незадолго до нашей увольнительной, а служили мы в лесбосской деревне Пецофас в 1981 году, он сгорал от тоски и молча тушил сигареты прямо на руках.
Я последовал его примеру — уже на гражданке — руки и щеки в шрамах от сигарет.
Годы прошли, шрамы стерлись.
Теперь я оставляю на белых экранах шрамы от слов, что постоянно горят. И лицо мое превратилось в летний ночной пейзаж, где слова-светляки летят в конечный пункт назначения — к прекрасным садам Закинфа.
Отец
Итальянская авиация вела бомбардировку.
Приказ был ясен: любой ценой восстановить связь.
Ты подчинился, взобрался на телеграфный столб, исправил повреждения, остался жив.
В знак признания твоей доблести отечество наградило тебя одной лычкой на погоне.
С тех пор, с закрытыми глазами, ты притворяешься мертвым, а иногда спящим, но меня ты не обманешь, ведь я так сильно тебя любил.
Ты не спишь и не умер, просто показываешь единственному сыну, как уклоняться от пальцев, когда они в тебя целятся.
Из книги «А — префикс отсутствия» (2019)
Хунта 1967
Эта рука,
что всю ночь
избивала,
при виде церкви
перекрестится
и, возвратясь домой,
ласку подарит детям,
пока они собираются
в школу.
Все в крови
войдут они в класс,
только опытный глаз учительницы
узнает на них
кровь Спироса Мустаклиса[3].
Друг
Глаза его стеклянные
с головы до ног
внимательно меня изучают,
ищут лазейку,
чтобы уцепиться.
Я различаю смесь любопытства
и, может быть, даже бестактности,
это действует мне на нервы,
и я инстинктивно отстраняюсь.
И если я еще считаю его другом,
то только потому, что в самый неожиданный момент
я увидел, как из этих
его стеклянных глаз
текли слезы
Мои друзья
Полны пороков мои друзья.
И все они покрыты язвами,
у них кривые зубы и выпавшие волосы,
они растолстели, потому что ели отбросы,
ушли куда глаза глядят и не вернулись,
потому что всегда слушались команд,
мои друзья находят утешение на улице,
часами нескончаемо кружат в одном квартале
в погоне за тенью учительницы.
На улице Принца Николая перед Святой Софией,
но она уж сказала все, что могла сказать,
они не боятся темноты,
у них у всех был слепой отец, который учил их грамоте.
Мои друзья — книги, что не написаны еще,
ведь они ждут, пока научится писать
болгарский цыганенок, родившийся позавчера
в подвале в районе Ксирокрини.
Самоубийцы
Те птицы на проводах —
это мои потерянные друзья,
дети, которые взлетели
в летнюю ночь
с крыши
аптеки
и приземлились на грязный тротуар,
совсем одни,
в то время как мы, все прочие,
тщательно чистили зубы,
выключали свет в комнате
и тихо ложились спать,
мыслью о них не тяготясь.
В кофейне
Стареют стулья в кофейне
вместе с ее посетителями
тускнеют фотографии
бьются стаканы
трескаются чашки.
Только песни
остаются такими же яркими
как в самый первый день.
[1] © Y. L. OIKONOMOY, 2021
© Ксения Калаидзиду. Перевод, вступление, 2022
Публикуется с любезного разрешения автора.
[2] Ортонии — поселок в северо-западной части острова Закинф. (Здесь и далее — прим. перев.)
[3] Спирос Мустаклис (1926–1986) — греческий военный, участник Национального Сопротивления, боровшийся против диктатуры «черных полковников», она же хунта (1967–1974). Пытки, которым он был подвергнут при аресте в 1973 г., ускорили его кончину.