Экспресс-рецензии Даши Сиротинской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2022
Стивен Кинг Позже. Перевод с английского Татьяны Покидаевой. — М.: АСТ, 2021
Мне пришло в голову, что Стивен Кинг за годы своей полной перипетий литературной карьеры уже перебродил из одного явления в другое и из «короля ужасов» постепенно превратился в эдакого всенародного сказочника, американского Оле-Лукойе, а его пугала – клоуны, бешеные собаки, жабьи дожди – стали такой же неотъемлемой частью американского пейзажа, как муми-тролли в Скандинавии или Кржемелик и Вахмурка в Чехии. Не будем даже говорить о том, что по-настоящему пугающие, философские истории уже лет двадцать как сменились какой-то напомаженной ярмарочной мурой – соль анекдота не в этом, а в том, что мы почему-то продолжаем его любить. Почему, почему?? Почему он ежегодно выскакивает на нас из-за шкафа в своем заношенном хеллоуинском костюме, в котором нам знакома уже каждая пуговица, кричит свое «БУ!», а мы, хотя нам совсем не страшно, с готовностью изображаем ужас, визжим, удираем кто куда? «Иначе дедушка обидится», — думаем мы. Вот такое примерно у нас отношение к Стивену Кингу – практически неразбавленное умиление. Вполне здоровая реакция на доброго волшебного старичка, который по вечерам приходит рассказать нам сказку. В сказке, конечно, будет и страшноватое – в меру: ожившие мертвецы, вытекшие глаза, необъяснимые дьявольские сущности, вселяющиеся во все подряд. Но со всем справится отважный, сметливый мальчик, «наш ровесник», и справится, представьте себе, не почему-нибудь, а потому, что он добрый и хороший. «Избранность» (способность говорить с мертвыми, например) – это хорошо, конечно, но на самом деле главное — уметь сделать правильный выбор. Плюс-минус та же самая логика имеется во всех наиболее известных романах Кинга, но здесь, в «Позже», у него явно уже свело физиономию корчить нам страшные рожи, и он с облегчением позволил тексту уйти в глубокий крен к теплому, счастливому и человеческому. Отныне если кто-то в романе Кинга пьет какао с зефирками и гоняет по ковру игрушечные машинки, это вовсе не означает, что сию минуту явится гигантская мокрица и всех сожрет. Это означает скорее, что на самом деле это и есть в жизни самое важное. Можно, наверное, упрекать нынешнего Кинга за философское мелководье – но согласитесь, когда над тобой вместо черного зонта начинают раз за разом раскрывать разноцветный, становится как-то легче на душе. И спится лучше.
Питер Хёг Твоими глазами. Перевод с датского Елены Красновой. — СПб.: Симпозиум, 2021
Тут я просто рву и мечу – или рву и метаю? Казалось бы, автор известный, среди датских так вообще самый издаваемый, читатели ждут новых книг, волнуются. И тут появляется это – увесистое, в красивой обложке существо, наполовину – маловнятная попытка заинтересовать кинопродюсеров очередной научно-фантастической историей про молчаливых врачей-экспериментаторов, белые стены и голубые проводки, наполовину – примитивная до зуда реклама психотерапии, начиненная дешевыми мудрствованиями насчет боли, травмы, страдания, коллективного разума, того, что человек всю жизнь стремится встретить другого человека и не может, того, что человек стремится к смерти чтобы ощутить себя живым, — и тому подобных штуковин. Все это – без тени улыбки. Слово «травма», столь модное в наши времена, повторяется на страницах романа сотни раз — вот как господин Хёг созвучен современности: так старается хорошенько подпеть, что аж перекрикивает. И еще какой-то прямо-таки пунктик насчет еды: герои бесконечно едят и придают этому огромное значение; трапеза обретает каждый раз новый символический смысл в зависимости от того, что на столе – рыбные котлеты или хлеб с маслом. Честно говоря, это немного утомляет, у нас же не кулинарный блог, в конце концов. Я не знаю, насколько сочувствует переводчица Елена Краснова идеям своего автора, но ей самой я сочувствую определенно: такого безжизненного, холодного, пафосного текста я не видела, пожалуй, вообще никогда. И то, что герои в своих попытках познать самое себя («каждый шаг в себя – это шаг против течения», да-да, мы помним эту максиму, изреченную героиней) не только разглядывают многоцветные схемы собственных тел, обмотанных, как новогодними гирляндами, мерцающими эмоциями и глубинными переживаниями, но еще и путешествуют в собственных внутренних мирах и вспоминают детство – казалось бы, ну детство же, вот где она — жизнь… но детство тоже не спасает, и просвечивающий проволочный конструкт, который нам, словно в каком-то страшном сне, предлагают считать живым существом, остается конструктом. Не знаю, может быть, это как в рассказе Брэдбери про голубую пирамидку, где пирамидка только в нашем измерении казалась пирамидкой, а в другом, соседнем, — была обычным мальчиком, смеющимся и розовощеким. Я очень легко допускаю, что адепты современного взгляда на мир, в котором психотерапевт – суперзвезда почти того же уровня, что Иисус Христос, накинутся на меня: ты что, неужели ты не понимаешь, как это серьезно, какие страшные вещи порой происходят с людьми, как важно пожалеть их, помочь им? Ребята, конечно, я понимаю. Но я тут про литературу. Она пока еще существует.
- P. S. Увы, насчет кинопродюсеров я тоже не уверена. Очень уж скучно это все.
Петер Хандке Воровка фруктов. Перевод с немецкого Марины Кореневой. — М.: Inspiria, 2022
Как вы заметили, авторы у нас в этот раз все сплошь именитые, вроде как надо сохранять почтительность. Поэтому про Хандке я скажу две вещи. Первое: по-моему, читать это невозможно. Второе: надо все-таки попытаться разобраться. Перед нами один из самых старых, но не теряющих своего обаяния сюжетов: путешествие в поисках непонятно чего, оно же путешествие в поисках какого-то образа, оно же – путешествие в самого себя. Моби Дик, Новалис, Синяя птица и все остальные. Рассказчик мотается по Франции в поисках воровки фруктов, воровка фруктов – существо полуреальное, во многом призванное показать, как строятся отношения писателя с его героем – мотается по всему белу свету в поисках своего предназначения – и этих самых фруктов. Собственно, по большей части считается, что предназначение в том и состоит, чтобы тырить фрукты. Все это, разумеется, исполнено глубокого смысла, но щеголять своей проницательностью нам нынче недосуг. Можно понять, за что так ценят Хандке: это, конечно, настоящая проза, живая, своеобразная, здесь есть атмосфера летней полуденной полудремы, сладостного безвременья, многие фрагменты так просто очаровывают – и остаются в памяти. Но к ним надо пробиваться, и притом с боем. Когда читаешь Хандке, тебя то и дело охватывает паника: кажется, что на слова в его романе наложено заклятие умножения (помните ту жутковатую буффонадную сцену в «Гарри Поттере», когда вся комната до потолка забивается размножившейся золотой посудой?), и стоит им соприкоснуться друг с другом, как рядом тут же вырастают новые слова, обозначающие ровно то же самое, и они в свою очередь тоже делятся на несколько лишних, избыточных слов, и так до бесконечности, и абзац пухнет, пухнет, и ты в ужасе понимаешь, что уже никогда не дочитаешь его до конца… Ради бога, пусть будет сколько угодно многословно, мы-то люди до слов голодные, но зачем же такое количество откровенно лишнего, вот этих наставленных друг на друга тысяч крохотных зеркал – слов, которые, кажется, только для того и нужны, чтобы смотреться друг в друга и потому ничего не отражать? Не понимаю. Хотя нет, понимаю: это же старое доброе стремление «ввести читателя в транс», писатели же у нас разбойники, им обязательно надо подчинить нас себе, надо, чтобы у нас мозги отключились. Что ж, получается. Мозги отключаются, глаза закрываются, книжка падает на пол. Можно смело перелезать через забор и воровать фрукты.