Абсурд под корсетом, или Планетарная мучительность человеческого бытия
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2022
Cэмюэль Беккет В ожидании Годо. Трагикомедия в двух действиях. Перевод с французского М. Богословской. — М.: Центр книги Рудомино, 2021. — 384 с.
При виде этого подарочного издания ассоциации возникают довольно игривые. Стянутые черным шнурком створки белого как снег переплета напоминают женский корсет: открываешь книгу — будто расшнуровываешь корсет, закрываешь — зашнуровываешь.
Поневоле настраиваешь себя и на столь же легкомысленное содержание. Вот сейчас, думаешь, распустишь шнурки, а под издательским «корсетом» господа в завитых, напудренных париках целуются с дамами в кринолинах с фижмами и турнюрами в увитых плющом беседках — ни дать ни взять сомовская «Книга маркизы» или декорации Льва Бакста к русским балетам.
Но любителей эротических альбомов начала прошлого века, настроившихся на рискованные рисунки и не менее рискованные мадригалы и эпиграммы, ждет разочарование. Под зашнурованным переплетом вместо дам в кринолинах и залитых солнцем версальских лужаек — пустая проселочная дорога, дерево, вечер и двое бродяг. Один, сидя на кочке и пыхтя, безуспешно пытается стянуть с ноги дырявый башмак, другой, такой же оборванный и несуразный, идет к нему «мелкими, деревянными шажками».
Вместо жеманно-эротических набросков Константина Сомова или других «мирискусников», которых рисуешь в своем воображении, разглядывая переплет, перед нами русская, английская и французская версии шедевра Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо», давно ставшего классикой театрального авангарда середины прошлого века и заслужившего, на мой взгляд, иного, более строгого, более адекватного, менее прихотливого оформления. Или это нарочно — вроде гроба повапленного?
Сэмюэль Беккет, ирландец по происхождению и француз, так сказать, по призванию, был не только всемирно известным писателем и драматургом, нобелевским лауреатом, но и героем французского Сопротивления, ощущавшим — сказано в «сумбуре вместо предисловия», как самокритично, с аллюзией на печально знаменитую статью в «Правде», определил жанр своей вступительной заметки Юрий Фридштейн — «планетарную мучительность человеческого бытия».
Я бы сказал, не «мучительность человеческого бытия», а его абсурдность. Во всяком случае, герои Беккета, неприкаянные бродяги, Эстрагон и Владимир, которые безуспешно ждут некоего Годо (английское God, произнесенное на французский манер?), и как кажется, мучительности бытия вовсе не ощущают. Какая там планетарность! Они ведут нескончаемый, мало внятный диалог, не слишком прислушиваясь — основная примета абсурдной пьесы — к словам друг друга. Жалуются на жизнь: Годо обещал прийти и дать им какой-то очень важный совет и не приходит — он, правда, оговорился, что должен «подумать и посоветоваться со своими домашними». Обмениваются глубокомысленными сентенциями: «Кто много может, тот и мало может». Делятся воспоминаниями: «Я помню карты Святой земли… И я говорил: вот куда мы поедем в наш медовый месяц…» Пускаются в мрачные, навязчивые рассуждения: «А что если нам раскаяться?.. А что если нам повеситься?» (И, возможно, повесились бы, не порвись веревка.) Не забывают и про Священное писание, о котором, впрочем, представление имеют довольно отдаленное: «Со Спасителем. Два разбойника. Один, как рассказывают, был спасен, а другой… проклят». Подначивают один другого: «Тебе бы поэтом быть». Пререкаются, сердятся друг на друга: «С тобой свяжешься, ни в чем нельзя быть уверенным… Почему ты никогда не даешь мне поспать?..» Ну и, как водится, поносят человечество — в нашей незавидной судьбе всегда ведь виноват кто-то другой: «Глупые твари люди — сущие обезьяны».
Читатель, он же зритель, довольно скоро перестает вникать в бесконечные споры и взаимные претензии героев, перестает задаваться вполне законными вопросами: в чем должны раскаяться Эстрагон и Владимир? почему они хотят повеситься? отчего у них, молодых и здоровых, такая короткая память? что такого сделал Эстрагон, из-за чего ему нельзя верить? почему героям самим было не отправиться на поиски Годо? да и существует ли этот таинственный Годо в реальности?
Последний вопрос, в отличие от предыдущих, лишен смысла. Реальность с ее мотивацией, логикой, последовательностью событий, местным колоритом, предысторией в пьесах Беккета отсутствует. Писатель помещает своих незадачливых персонажей в своего рода барокамеру, в безвоздушное пространство, где законы реальной жизни не действуют. И тем самым закладывает основу жанра, который театральные критики со временем окрестят «театром абсурда».
Но так ли уж абсурдна драма абсурда? Из многозначительного, пустопорожнего обмена репликами в пьесе Беккета можно ведь сделать некоторые важные, насущные выводы, например такой: Эстрагон, Владимир, Поццо и Лакки, эти печальные скоморохи, при всей их смехотворности, нелепости, затравленности, внежизненности и наивности, это — мы с вами, разве что слегка окарикатуренные, шаржированные. В самом деле, разве не рассуждаем мы, как Эстрагон, предложивший «ничего не делать — оно спокойнее»? Разве не пускаемся в нескончаемые разговоры, чтобы не думать, уйти от действительности?
ВЛАДИМИР. …мы с тобой неистощимы.
ЭСТРАГОН. Это чтобы не думать… Это чтобы не слышать.
Разве не доверчивы, как Владимир, который искренне верит, что Годо придет и «что-то нам предложит»? Разве, подобно Эстрагону и Владимиру, увидевшим, как Поццо тащит потерявшего человеческий облик Лакки за веревку, мы не испытываем, с одной стороны, желание броситься несчастному на помощь, а с другой, — страх ввязаться во что-то, что нас не касается и за что нам может крепко достаться. Пережившие оккупацию французы (заметим в скобках), особенно те, кто выдавал нацистам евреев и деятелей Сопротивления, хорошо поняли, надо полагать, смысл этой «диалектики»; премьеру «В ожидании Годо» отделяет от окончания войны всего-то семь лет. А разве нам не свойственны демагогия и ханжество жестокосердного Поццо, который охаживает кнутом беззащитного Лакки, при этом называет его «моим ангелом-хранителем» и прекраснодушно рассуждает о том, что «дорога для всех открыта»? Или «сердобольного» Владимира, вступившегося за Лакки лишь на словах: «Я считаю это… для человеческого существа… это позор»?
В отношении «человеческих существ» Беккет в еще большей степени, чем другие «абсурдисты», никаких иллюзий не питает и, соответственно, нисколько этим существам, мало похожим на людей, не сочувствует — откуда взяться «планетарной мучительности человеческого бытия», если человек превратился в куклу.
В начале 60-х английская критика назвала первые пьесы Гарольда Пинтера «пьесами угрозы»: в «Дне рождения» интеллектуал, в прошлом пианист Стэнли, на наших глазах превращается неведомыми пришельцами в недочеловека, очень напоминающего Лакки; с Лакки, правда, эта печальная метаморфоза произошла уже давно, в другой, так сказать, жизни. Сходным образом «Носорогов» Ионеско и «Случай в зоопарке» Эдварда Олби театроведы назвали пьесами-предостережениями: превращение человека в носорога, считает Ионеско, — вещь вполне реальная. Так вот, «В ожидании Годо», в «Счастливых днях», в «Последней ленте Краппа», других пьесах Беккета нет ни угрозы, ни предостережения. Угрожать больше некому, предостерегать некого и не о чем.
Мы часто пользуемся выражением «обратного пути нет». У Сэмюэля Беккета только обратный путь и есть — путь вперед отсутствует; тупик. Надо быть наивными Владимиром и Эстрагоном, чтобы верить, что «завтра все будет лучше». Не будет.
Такова картина мира Сэмюэля Беккета — не самая, прямо скажем, лучезарная; планетарная мучительность бытия — в далеком прошлом, все мучения позади. «В ожидании Годо» — ничуть не менее безысходная антиутопия, чем «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли. Симптоматичны в этом смысле одинаковые финалы первого и второго действия пьесы:
ЭСТРАГОН. Так, значит, идем.
ВЛАДИМИР. Идем. (Не двигаются.)
В начале мы уже отметили, что издательство «Рудомино» впервые осуществило публикацию знаменитой пьесы одновременно на трех языках. На русском, на французском, на котором пьеса писалась изначально, и на английском — на свой родной язык двуязычный Беккет в 1955 году собственноручно, как это не раз делал наш Набоков, перевел собственный французский оригинал. Листая трилингву, любители сравнить текст перевода с текстом оригинала убедятся, что перевод на русский язык М. Богословской ничуть не менее точен, чем перевод самого Беккета на английский. Порой, на мой вкус, даже излишне точен…