Перевод и вступление Анастасии Ашитковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2022
Кейт Шóпен, урожденная Кетрин О`Флаэрти, родилась 8 февраля 1850 года в Сент-Луисе, штат Миссури, в семье ирландского коммерсанта Томаса О`Флаэрти и Элизы Фэрис, представительницы французской семьи, чья история прослеживается до 1764 года, когда Сент-Луис был основан. В 1870 году Кейт вышла замуж за Оскара Шопена, сына богатого плантатора и коммерсанта из Луизианы. После свадьбы пара переехала в Новый Орлеан, где провела следующие девять лет жизни. В 1879 году дело Оскара Шопена прогорело, и семья, в которой к тому моменту появилось уже шесть детей, была вынуждена переселиться в небольшой городок на юге прихода Накитош. В 1882 году Оскар умирает, оставив супруге долги. Кейт Шопен удавалось довольно успешно управлять плантациями и магазинами мужа, но через два года она продает дело и переезжает в Сент-Луис к матери, которая умирает через год. Кейт Шопен впадает в депрессию из-за потери супруга, матери и дела, и друг семьи Фредерик Кольбенхайер советует ей обратиться к литературной деятельности, полагая, что это занятие может оказать положительный терапевтический эффект.
Кейт Шопен стала писателем, когда ей исполнилось уже тридцать девять лет. Ее профессиональная карьера продлилась чуть больше десяти лет — с 1889 по 1904 год. Современникам Шопен была преимущественно известна как автор коротких рассказов благодаря двум сборникам — «Народ Байу» («Bayou Folk», 1894) и «Ночь в Акадии» («A Night in Acadie», 1897).
Названия сборников отсылают к уникальному миру Луизианы, региону на юге Соединенных Штатов. Эти территории отличались мультикультурализмом и многоязычным составом населения: здесь французские и испанские влияния, которые были связаны еще с первыми годами колонизации, перемешивались с культурой коренных американцев и традициями афроамериканского населения.
Французская колонизация этих территорий была связана с деятельностью Кавалье де ла Саля в 80-х годах XVII века. В 1762 году в Фонтебло был подписан договор, согласно которому Луизиана перешла под контроль Испании почти на сорок лет. В 1803 году Наполеон вернул эти территории Франции и практически сразу передал их Соединенным Штатам в рамках «Луизианской покупки».
Луизиана стала домом для разных франкоговорящих культурных групп. Жителей Луизианы французского происхождения именовали «креолами». Луизинские креолы, потомки европейцев-колонизаторов, во всех отношениях были элитой штата, они с гордостью сохраняли свои традиции, язык и приверженность католицизму. Еще одна франкоговорящая группа — акадийцы (или каджуны). Эти люди были насильственно выселены британцами с территории Акадии (ныне Новая Шотландия) в 1755 году. В то время, когда работала Кейт Шопен, они были беднее и хуже образованны, чем другие жители Луизианы французского происхождения, но тоже старались сохранять свой особый уклад жизни.
Популярность Кейт Шопен при жизни была обусловлена тем, что она стала так называемым «региональным писателем». В поле ее внимания в первую очередь попадали быт, традиции, языковые особенности разных культурных групп, населяющих Луизиану. По иронии судьбы в начале XX века интерес к «местным краскам» стал восприниматься как нечто провинциальное и малозначимое, и наследие Кейт Шопен было предано забвению.
В действительности творчество писательницы не ограничивалось этнографическими зарисовками. На рубеже веков ее все больше интересуют разные психологические аспекты, кроме того, она экспериментирует с формой. В 1897 году на страницах журнала «Вог» появляется рассказ «Египетская сигарета», в котором ярко звучит декадентский мотив болезненного видения. В этой работе Шопен отдает дань моде на восточные мотивы. Она не только выносит в заглавие отсылку к Египту, который нередко ассоциировался с мистикой, и создает образ занесенной песком и затерянной во времени земли, но и использует приемы, характерные для древневосточной литературы.
Ночь в Акадии
На плантации делать было нечего, и Телесфор, у которого водилось несколько долларов в карманах, подумал о том, чтобы выбраться и провести воскресный день в окрестностях Марксвилла.
В действительности в окрестностях Марксвилла развлечений было не больше, чем по соседству с его небольшой фермой. Но в то же время там не будет ни Эльвины, ни Амаранты, ни дочек ма’ам Вальтур, изводивших его сомнениями, пытавших нерешительностью и превращавших самую душу его во флюгер, с которым играют попутные ветра любви.
В свои двадцать восемь Телесфор уже давно ощущал, что нуждается в супруге. Без оной его дом был подобен опустевшему храму, в котором нет ни алтаря, ни подношений. И осознание этой потребности было столь острым, что он по меньшей мере дюжину раз в течение прошедшего года готов был сделать брачное предложение практически такому же количеству разных молодых женщин по соседству. Вся сложность, вся проблема заключалась в том, что Телесфор никак не мог принять решение. У Эльвины были красивые глаза, и они часто искушали его все же объясниться. Но для супруги ее кожа была слишком смуглой, а движения медлительными и тяжелыми. Он подозревал, что в ней течет индейская кровь, а мы все знаем, что индейская кровь приводит к изменам. Во внешности Амаранты не было подобных препятствий для брака. И если ее глаза и не были столь же хороши, как глаза Эльвины, то кожа у нее была превосходна; сама же она была до крайности стройна, а движения ее были поспешными, когда она выполняла домашние дела или шла по сельским тропинкам в церковь или в лавку. Телесфор практически уверовал, что Амаранта станет ему превосходной женой. Он даже однажды уже было вознамерился высказаться, как, так уж было угодно богу случая, ма’ам Вальтур приметила его, когда он проходил мимо, и соблазнила его зайти и отведать кофе и bagnés[2]. И у него ведь было не каменное сердце, чтобы воспротивиться или остаться бесчувственным перед прелестями и совершенствами девочек Вальтур. И в конце концов была ведь еще вдова Ганаша, скорее обольстительная, чем привлекательная, c изрядным состоянием в личном распоряжении. Пока Телесфор взвешивал свои шансы на счастье и даже благоприятный исход в случае с вдовой Ганаша, она вышла замуж за мужчину помоложе.
Ввиду этих обстоятельств Телесфор порой чувствовал сильное желание совершить побег, сменить обстановку на день-другой и таким образом, взглянув под иным углом, обрести хоть малейшую ясность.
И вот в субботу утром он решил, что проведет воскресенье в окрестностях Марксвилла, и в тот же день обнаружил, что стоит на деревенской станции и ждет поезда, направляющегося на юг.
Он был крепким молодым парнем с приятными крупными чертами и решительным выражением лица (несмотря на колебания в вопросе выбора жены). Он был тщательно одет в темно-синее «готовое платье», которое хорошо сидело, поскольку на Телесфоре все что угодно сидело хорошо. Он был свежевыбрит, подстрижен и держал в руках зонтик. Он надел (слегка сдвинутую на один глаз) соломенную шляпу вместо привычной серой фетровой шляпы, но лишь потому, что как-то его дядюшка Телесфор надел фетровую и был за то побит. Его поведение строилось всецело на воззрениях, противоположных оным его дядюшки Телесфора, на которого он, однако же, был невероятно похож в ранней юности. Старший Телесфор не умел ни читать, ни писать, поэтому младший поставил перед собой цель овладеть этими добродетелями. Его дядюшка предавался развлечениям, занимаясь охотой, рыбной ловлей и сбором мхов, — ко всем этим занятиям племянник питал отвращение. Что же касается ношения зонтика, то «нонк»[3] Телесфор мог бы обойти весь приход во время ливня и только потом вспомнить о нем. Одним словом, Телесфору, который намеренно двигался в направлении противоположном курсу его дядюшки, удавалось вести упорядоченный, трудолюбивый и респектабельный образ жизни.
Апрельский день выдался довольно теплым, но вагон не был переполнен, и Телесфору даже посчастливилось завладеть последним свободным местом у окна с затемненной стороны. Он не часто путешествовал по железной дороге, ведь выезжал он обычно верхом на лошади или в открытой коляске, а потому небольшое путешествие должно было увлечь его.
Среди присутствующих не было никого, с кем бы Телесфор был настолько хорошо знаком, чтобы завести беседу: окружной прокурор, которого он знал только в лицо, французский священник из Накитоша да еще несколько лиц, которые были знакомы, лишь потому что они были местными.
Да у него и не было большого желания с кем-либо разговаривать. В полях оставалась еще значительная часть неубранного урожая хлопка и кукурузы, и Телесфор наполнялся радостью, безмолвно созерцая его и сравнивая со своим.
Уже в конце путешествия в поезд вошла юная девушка. И прежде девушки время от времени входили и выходили, но возможно именно эта привлекла внимание Телесфора из-за суматохи, которой сопровождалось ее появление.
Она распрощалась со своим отцом на платформе и, уже когда вошла, помахала ему рукой на прощание за пыльным, залитым солнцем оконным стеклом, ведь устроиться ей пришлось на солнечной стороне. Казалось, она была возбуждена и все ее мысли были поглощены неослабевающей заботой, которой она щедро одаривала большой сверток, она внесла его с религиозным трепетом и благоговейно положила на сиденье перед собой.
Ее нельзя было назвать ни высокой, ни низкой, ни дородной, ни тонкой. Да и красавицей она не была, впрочем как и дурнушкой. Она была одета в платье из узорчатого батиста с несколько низким вырезом сзади, который обнажал округлую, нежную nuque[4] с несколькими прильнувшими завитками мягких каштановых волос. На ней была шляпка из белой соломки, загибавшаяся кверху с той стороны, где был приколот букетик анютиных глазок, и серые фильдекосовые[5] перчатки. Очевидно, девушке было жарко, она все время отирала лицо. Затем, безрезультатно поискав свой веер, она стала обмахиваться платком и наконец попыталась открыть окно. С тем же успехом она могла бы попробовать сдвинуть берега Ред-Ривер.
Все это время Телесфор, сам того не сознавая, наблюдал за ней и, сразу же угадав ее намерение, поднялся, чтобы помочь. Но окно не поддавалось. Раскрасневшись и потратив столько же энергии, сколько требовалось, чтобы весь день тягать плуг, он предложил ей свое место на затемненной стороне. Она не могла решиться — там ведь не было места для свертка. Он предложил оставить сверток на своем месте и согласился помочь ей приглядывать за ним. Она заняла место Телесфора у затемненного окна, а он сел с ней рядом.
Он гадал, заговорит ли она с ним. Он боялся, что она примет его за коммивояжера с Запада и тогда, как он знал, не заговорит, поскольку сельские женщины предостерегают своих дочерей от бесед с чужаками в поездах. Но девушка была не из тех, кто может спутать акадского фермера с путешествующим торговым агентом с Запада. Не случайно же она родилась в приходе Авойелс.
— Не хотелось бы, чтоб с ним что-нибудь стряслось, — сказала она.
— Там с ним все будет в прядке, — заверил он ее, проследив за ее взглядом, который она бросила в сторону свертка.
— Когда в прошлый раз я заезжала на бал к Фоше, я попала под дождь по дороге к дому кузена, и мое платье — J`vous réponds![6] — вот было зрелище! Пришлось пропустить бал: платье было таким, словно я ходила в нем неделями не стирая.
— Сегодня дождя не стоит бояться, — снова заверил ее он, взглянув на небо, — но вы можете взять мой зонтик, если дождь таки пойдет. Уж возьмите его, не отказывайтесь.
— О нет! Я звернула платье в toile-cireé[7] на энтот раз. А вы едте на бал к Фоше? А я не встречала вас как-то тама у Байу Дербанн? Лицо ваше мне кажется знакомым. Вы, должно быть, родом будте из прихода Накитош?
— Мои кузены, семейство Федо, живут тама. Я же с девяносто второго живу у себя в Рапид.
Он гадал, последует ли от нее предложение посетить бал у Фоше. Если последует, то ответ у него был готов, поскольку он решил поехать на бал. Но ее мысли, очевидно, блуждали вдали от этого вопроса и были заняты вещами, которые его не касались, поскольку она отвернулась от него и молча уставилась в окно.
Сошли они не в поселке и даже не в деревне. Станция была возведена на краю хлопкового поля. Поблизости находились почта и лавка. Здесь же была и путейская казарма. На удаленном расстоянии друг от друга стояли лачуги и, как сообщила девушка, одна из них в отдалении была домом ее кузена Джулса Тродона. Им предстояло преодолеть значительный путь, и она, не колеблясь, приняла предложение Телесфора понести ее сверток.
Держалась она смело и ступала свободно и легко, словно негритянка. Ей были чужды сдержанные манеры, но в то же время не была она лишена и женственности. Она была похожа на юную особу, которая привыкла принимать решение за себя и за других, когда дело касалось лично ее.
— Вы сказали, что звать вас Федо? — спросила она, смотря Телесфору прямо в лицо. У нее были пронзительные глаза (не пронизывающие, но серьезные и темные, и немного испытывающие). Он отметил, как глаза ее были красивы. Не такие большие, как у Эльвины, но их выражение было более ясным. Они прошли вниз по дороге, а потом свернули на дорожку, ведущую к дому Тродонов. Солнце уже садилось, воздух был свежим и бодрящим в противоположность душной атмосфере вагона.
— Вы сказали, что звать вас Федо? — спросила она.
— Нет, — он повернулся. — Меня звут Телесфор Бакетт.
— А меня звать Заида Тродон. Уж не знаю почему, но кажется, что вы должны меня знать.
— И мне так кажется почему-то, — ответил Телесфор.
Они были довольны тем, что распознали это чувство (столь похожее на признание вины), что уже были знакомы прежде, и не пытались постичь его причины.
К тому времени, когда они добрались до дома Тродона, он узнал, что живет она на реке Байз-де-Глайз с родителями и целой уймой братьев и сестер. Там, где они жили, было достаточно скучно, и она часто приезжала помочь, когда жена кузена увязала в домашних проблемах, или, как сейчас, когда субботний бал у Фоше обещал быть необычайно важным и примечательным. Она решила, что там будут даже люди из Марксвилла. Кроме того, там часто бывают джентльмены из Александрии. Телесфор был столь же откровенен, как и она, и они походили на стародавних знакомых, когда появились у ворот Тродона.
Жена Тродона стояла на галерее с ребенком на руках, высматривая Заиду, а четверо босых детишек сидели рядком на ступеньке в таком же ожидании, но напуганные, неспособные пошевелиться и онемевшие перед незнакомцем. Он открыл ворота перед девушкой, но сам остался стоять снаружи. Заида церемонно представила его жене кузена, которая настояла на том, чтобы он вошел.
— Ah, b’en, pour ça![8] Вы должны зайти. Какой смысл тащиться тама к Фоше пешком! Ти Джулс, сбегай-ка за своим па.
Словно Ти Джулс мог побежать или пойти, или хотя бы пошевелить пальцем!
Но Телесфор был непоколебим. Он извлек свои серебряные часы и бросил на них деловитый взгляд. Он всегда носил с собой часы — его дядюшка Телесфор всегда определял время по солнцу или при помощи внутреннего чутья, подобно животному. Он принял решение пройтись пешком до дома Фоше в паре миль отсюда, где его могли ожидать ужин и приют, а также приятная суматоха бала.
— Что ж, я рассчитываю увидеть вас сегодня вечером, — удаляясь, произнес он в радостном предвкушении.
— Вы увидите Заиду, да и Джулса, — добродушно отозвалась жена Тродона. — А у меня нет времени, чтоб дурачиться на балах — J’vous réponds! — со всеми энтими детишками.
— А он симпатичный, да, — воскликнула она, когда Телесфор удалился на достаточное расстояние, — да как одет! Ну точно принц. Не знала, что ты, Заида, знакома с кем-то из Бекеттов.
— Вот уж странно, что ты сама-то не знакома с ними, кузина.
Что ж, если уж ма’ам Тродон не обратилась с вопросом, то почему со стороны Заиды должен был последовать ответ?
Телесфор гадал, шагая, почему он не принял приглашение зайти. Он не сожалел о том, просто гадал, что же могло побудить его отклонить предложение. Ведь, без сомнения, было бы так приятно сидеть сейчас на галерее, ожидая, когда Заида приготовится к танцам, разделить ужин с семьей, а потом препроводить их к Фоше. Все обстоятельства были столь непривычны и произошли столь внезапно, что у Телесфора появилось подлинное желание прояснить их, свыкнуться с ними. Он хотел взглянуть на них со стороны и сравнить с другими, знакомыми ситуациями. Девушка произвела на него впечатление — в каком-то смысле взволновала, — но несколько иным, неожиданным образом, не так, как другие. Он не смог бы воскресить в памяти присущие ей черты, хотя черты Амаранты и девушек Вальтур, любой из них, воскресть мог. Когда Телесфор пытался думать о ней, то ничего не приходило на ум. Он, казалось, в некотором роде постиг ее, и не столько его разум, сколько чувства были заняты ей. И вот сейчас он с нетерпением ожидал бала. Не стоило и сомневаться. Уже потом он терялся в догадках, чего же он предвкушал с таким нетерпением. Но его это не заботило. «Потом» не имело никакого значения. Если бы он мог предположить, что бал у Фоше завершится крушением судьбы, то он бы лишь улыбнулся в благодарность за то, что это не произошло раньше.
***
Каждую субботу у Фоше разыгрывалась одна и та же сцена! Сцена, взбудоражившая поборников тишины в окрестностях, где подобное встречается не так уж и редко. А все из-за громадного котла с гумбо[9], который все булькал, булькал, булькал под открытым небом. Фоше, без сюртука, тучный, раскрасневшийся и разъяренный, ругался, осыпал бранью и кричал на старую черную Дуте из-за ее расточительности. Он величал ее всеми именами всех животных, что подсказывало его пылкое воображение. И каждое новое оскорбление, которым он ее осыпал, она выкрикивал ему в ответ, пока в котел летели цыплята, целая сковорода рубленной ветчины, горсти лука и шалфея, priment rouge и priment vert[10]. Если ему так хотелось, чтобы она готовила для свиней, то так бы и сказал. Она-то знает, как готовить для свиней и как готовить для людей из Авойелса.
Гумбо аппетитно пахнул, и Телесфору должен был понравился его вкус. Дуте вытянула из огня деревяшку, которую Фоше услужливо просунул под кипящий котел, потом с ворчанием отбросила ее, еще тлеющую, в сторону: «Vaux mieux y s’méle ces affairs, lui; si non!»[11]. Но она была сама любезность, когда зачерпывала дымящуюся тарелку для Телесфора. Впрочем, она заверила его, что христианину или джентльмену не подобает вкушать до полуночи.
Телесфор, который успел почиститься, «прихорошиться» и освежиться, бродил, рассматривая обстановку. Большой, вместительный и видавший виды дом состоял главным образом из галерей разной степени обшарпанности и ветхости. Во дворе росло несколько мелий[12] и раскидистый виргинский дуб. Вдоль забора, на порядочном удалении, тянулся ряд сучковатых и искривленных шелковиц. И именно там на дороге люди, которые приезжали на бал, привязывали своих пони, свои повозки и экипажи.
Начинало смеркаться, и Телесфор, поглядывавший на лужайку, мог видеть их, прибывающих со всех концов. Маленькие креольские пони, скакавшие галопом друг за другом, в смутном отдалении походили на игрушечных лошадок; коляски, запряженные мулами, были похожи на детские повозки и тележки. Заида могла быть среди тех людей, что приближались, слетались и выползали из мрака, медленно надвигающегося из отдаленного леса. Он надеялся на это, но не особенно верил. Едва ли ей хватило времени, чтобы нарядиться.
Фоше шумно зажигал лампы с помощью безобидного мальчика-мулата, которого еще утром намеревался забить как скотину, порезать на кусочки, сложить и засолить в бочке, подобно той женщине Колфакс, что поступила схожим образом со своим старым мужем (подходящая судьба для столь же тупого, как свинья, паренька-мулата). Прибыли чернокожие музыканты: два скрипача и аккордеонист; они пили виски из вмещающей кварту черной бутылки, которая по-дружески переходила от одного к другому. В действительности музыканты были не на высоте, пока не осушили кварту бутылки.
Девушки, которые приехали издалека в повозках и верхом на пони, были одеты преимущественно в ситцевые платья и капоры. Свои пышные наряды они привезли с собой в наволочках, либо подвесив в простынях или полотенцах. Со всем этим они сразу же удалились в комнату наверху, чтобы потом появиться в лентах и оборках и c лицами, скрытыми под пудрой из крахмала, но при этом без тени румян и помады.
Большинство гостей уже собралось, когда появилась Заида («на всех парах» лучше всего могло бы описать ее появление) в открытой двухместной бричке, которой правил ее кузен Джулс. Он внезапно и со злостью осадил пони перед изъеденной временем парадной лестницей, чтобы произвести впечатление на тех, кто собрался поблизости. Большинство мужчин останавливали экипажи за воротами, позволяя своим женщинам пройтись от самих шелковичных деревьев.
Но подлинно ошеломляющий эффект произвела Заида, когда ступила на галерею и отбросила в сторону свою светлую шаль в ослепительном свете полудюжины керосиновых ламп. Она была вся в белом с головы до ног — даже ее туфли были белого цвета. Никто бы не поверил, даже не заподозрил бы, что это была пара старых черных туфель, которые она покрыла кусочками своего пояса для первого причастия. Ее платье было неописуемым, оно было пушистым, словно новая пуховка, и пышным. Не удивительно, что она так благоговейно обращалась с ним! Ее белый веер был украшен блестками, которыми она самолично его расшила, а в пояс и каштановые волосы были воткнуты маленькие веточки флёрдоранжа.
Двое прислонившихся к перилам мужчин издали долгий присвист, выразив в равной мере удивление и восхищение.
— Tiens! T`es pareille comme ain mariée, Zaïda[13], — воскликнула женщина с ребенком на руках. Некоторые молодые женщины хмыкнули, а Заида обмахнулась веером. Женские голоса практически без исключения звучали визгливо и пронзительно, а мужские — мягко и приглушенно.
Девушка повернулась к Телесфору словно к старому и бесценному другу: «Tiens! C`est vous?»[14] Сперва он не решался подойти, но, получив этот дружеский знак признания, пылко бросился вперед и протянул руку. Мужчины с подозрением посмотрели на него, негодуя в душе из-за его элегантной наружности, посчитав ее докучливой, оскорбительной и деморализующей.
Как сейчас сверкали глаза Заиды! Как очаровательны были зубки Заиды, когда она смеялась, а какой ротик! Ее губы — откровение, обещание, то, что увлечет, будет храниться в памяти в ночи и усилит жадное предвкушение наступающего дня. Строго говоря, вполне возможно они не были ничем таким, но Телесфор думал о них именно так. Он стал примечать ее черты: носик, глаза, волосы. И когда она оставила его, чтобы войти в дом и протанцевать свой первый танец с кузеном Джулсом, он вновь прислонился к столбу, представляя их себе: носик, глаза, волосы, уши, губы и нежно очерченное мягкое горло.
Потом все уподобилось Бедламу.
Разгорячившись, музыканты наяривали в доме вовсю и объявляли фигуры. Во время танца звучал топот ног и пыль стояла столбом. Женские голоса звенели пронзительно и негармонично, смешиваясь подобно сбивчивой звонкой трели пробудившихся птиц, в то время как мужчины громогласно смеялись. Но если бы кому-нибудь пришла мысль заткнуть рот Фоше, то шума было бы на порядок меньше. Его хорошее расположение духа проникало в каждый уголок, подобно воздуху. Он был громче любого шума, даже несмотря на пыль его было видно. Он окликнул молодого мулата (уготованного ножу) «мальчик мой» и заставил его метаться туда-сюда. Он лучезарно улыбнулся Дуте, когда попробовал гумбо и поздравил ее: «C’est toi qui s’y connais, ma fille! ’cré tonnerre!»[15]
Телесфор потанцевал с Заидой, а потом постоял, подпирая столб. Снова потанцевал с Заидой, а потом снова постоял, подпирая столб. Матери других девушек посчитали, что у него манеры, как у свиньи.
Подошло время очередного танца с Заидой, и он отправился на ее поиски. У него в руках была ее шаль, которую она дала ему подержать.
— Какой сейчас час? — спросила она, когда он нашел и настиг ее. Они стояли под одной из керосиновых ламп на главной галерее, он вытащил свои серебряные часы. Казалось, что она все еще была в плену какого-то подавленного волнения, которое он приметил ранее.
— Счас четырнадцать мнут первого, — сообщил он ей.
— Я хчу, чтоб вы выяснили, где счас Джулс. Посмотрите тама в комнате для карточной игры, нет ли его, и взращайтесь, чтоб мне рассказать.
Джулс уже потанцевал со всеми самыми хорошенькими девушками. Она знала, что он по обыкновению, совершив сей приятный подвиг, будет отдыхать в комнате для карточной игры.
— Вы подождете тута, пока я вернусь? — спросил он.
— Я подожду тута. Идите.
Она осталась ждать, но отступила в тень. Телефор же не стал терять времени.
— Да, он тама играет в карты с Фоше и другими, которых я не знаю, — доложил он, когда обнаружил ее в тени. Он ощутил приступ паники, когда не сразу увидел ее там, где оставил под лампой.
— Похоже… похоже, что он тама надолго здержится?
— Он снял сюртук. Похоже, он вполне настроен провести так часок-другой.
— Дайте-ка мне шаль.
— Змерзли? — последовало предложение закутать ее.
— Нет, я не змерзла.
Она набросила шаль на плечи и отвернулась, словно намереваясь покинуть его. Но, похоже, ее настиг внезапный приступ великодушия, и она добавила: «Подемте тама со мной».
Они преодолели несколько шатких ступенек, ведущих во двор. Он не столько сопровождал, сколько следовал за ней по наезженному и истоптанному газону. Те, кто видел их, полагали, что они вышли подышать свежим воздухом. Лучи света, исходившие от дома, судорожно колебались, делая тени гуще. Угли под пустым котлом для гумбо ярко алели в темноте. Из-под деревьев доносились звуки тихих голосов.
Заида, за которой неотступно следовал Телесфор, вышла туда, где были привязаны к забору экипажи и лошади. Она ступала осторожно, придерживая юбки, словно страшась малейшего пятнышка росы или пыли.
— Отцепите лошадку и коляску Джулса, да поверните вон туда, пжалста.
Он сделал так, как было велено: сперва вывел пони, а потом подвел его туда, где она стояла на обочине.
— Домой едте? — спросил он ее. — Дайте-ка я напою пони.
— Ни к чему беспокоиться.
Она забралась в коляску и села, крепко сжав поводья.
— Не домой я еду, — добавила она.
Он, в свою очередь, удерживал одной рукой поводья, перекинутые через спину пони.
— И куда вы едте? — спросил он.
— Ни к чему беспокоиться о том, куда я еду.
— Вы ж не поедте совсем одна куда-то в такой поздний час?
— Уж не думаете ли, что я боюсь? — рассмеялась она. — Да пустите ж лошадь, — и тут же подстегнула животное. Животинка, подскочив, тронулась, а Телесфор, тоже подскочив, запрыгнул в бричку и уселся рядом с Заидой.
— Вы ж не поедте совсем одна куда-то в такой поздний час.
И это был уже не вопрос, а утверждение, но возражений не последовало. Не последовало даже пререканий, Заида молча правила, осмысляя обстоятельства.
Нет другого такого животного, которое пересекало бы ’кадские прерии столь же быстро, как маленький креольский пони. Этот не мчался, не бежал рысью. Казалось, он вышел за пределы галопа. Бричка дребезжала, подскакивала, скрипела и покачивалась. Заида вцепилась в свою шаль, в то время как Телесфор пониже натянул свою соломенную шляпу на правый глаз и предложил взять поводья. Но он не знал дороги, да и она бы не позволила ему. Вскоре они добрались до леса.
Если и существует животное, которое могло бы плестись по лесной дороге еще медленнее, чем маленький креольский пони, то это животное еще не обнаружено в Акадии. Что же касается конкретного животного, то, похоже, оно было повергнуто в ужас сумраком леса и абсолютно приуныло. Его голова поникла, он поднимал ноги так, словно к каждому копыту подвесили тысячу фунтов свинца. Любому человеку, незнакомому с особенностями этой породы, могло иной раз почудиться, что он и вовсе не движется. Но Заида и Телесфор знали что к чему. Заида с глубоким вздохом ослабила вожжи, а Телесфор приподнял шляпу, позволив ей сбиться на затылок.
— И чего ж вы не спрашиваете, куда это я еду? — наконец спросила она. Это были первые слова, которые она произнесла, после того как отказалась передать ему вожжи.
— О, да какая разница, куда вы едте.
— Ну раз уж нет никакой разницы, куда я еду, я вот вам и зкажу.
Однако же она колебалась. Казалось, ему было не интересно, он не настаивал.
— Я збираюсь выйти замуж, — сказала она.
Он испустил своего рода восклицание, что-то нечленораздельное — нечто похожее на вскрик животного, которое получило внезапный удар ножом. И вот теперь он почувствовал, насколько темен лес. Еще мгновенье назад лес казался сладостным черным раем, лучше любых небес, о которых ему когда-либо доводилось слышать.
— Чего ж вы дома не можете выйти замуж?
Не это пришло ему в голову спросить первым делом, но именно это он первым делом спросил.
— Ах, b’en oui![16] Да еще с прекрасными мулами для папы и мамы! Дстаточно о том.
— Чего ж он не смог приехать и збрать вас? Какой ж негодяй пзволил вам ехать лесами совсем одной в такой поздний час?
— Лучше не спешите, пока не узнаете, о ком вы так грите. Он не приехал и збрал меня, ведь знает, что я не из пугливых, а кроме таво он слишком гордый, чтоб ехать в бричке Джулса Тродона после того, как его вышвырнули из дома Джулса Тродона.
— Как его звут и где вы его збираетесь искать?
— Тама, на другой стороне леса, у старого Уота Гибсона — мирового судьи или что-то в энтом роде. В любом случае он поженит нас. А уж когда мы пженимся, энти têtes-de-mulets[17] тама на Байз-де-Глайз скажут, чего им нужно.
— Как его звут?
— Андре Паскаль.
Это имя ничего не говорило Телесфору. Кто знает, может быть, Андре Паскаль был одним из выдающихся людей Авойелса. Но он сомневался в этом.
— Вам лучше звернуть обратно.
Это предложение было вызвано бескорыстным порывом. Мыслью, что девушка выйдет замуж за человека, которого даже Джулс Тродон не потерпел бы на пороге своего дома.
— Я ведь дала слово.
— Что с ним не так? Пчему ваши отец и мать не хтят, чтоб вы вышли за него замуж?
— Пчему? Старо преданье! Когда человек на мели, любой готов бросить в него камень. Они грят, что он ленивый. Человек в поисках работы прошагал от Сейнт-Ландри до самого Рапида, а они еще грят, что он ленивый! А птом кто-то тама на Байз стал сплетни разносить, что он пьет. Я-то тому не верю. Уж при мне он никда не пил. В любом случае он не станет пить, кгда жениться на мне. Он ведь без ума от меня. Сказал, что мозги себе вышибет, если я не выйду за него замуж.
— Полагаю, что вам лучше звернуть обратно.
— Нет, я ведь дала слово.
И они продолжили молча тащиться через лес.
— Какой сейчас час? — спустя какое-то время спросила она.
Он зажег спичку и посмотрел на часы.
— Без четверти час. А о каком времени он грил?
— Я сказала ему, что буду окола часа. Я знала, что лучше времени не найти, чтоб уйти с бала.
Она бы чуток ускорилась, но уговорить пони было невозможно. Он едва волочился, готовый, видимо, в любой момент распрощаться с дыханием жизни. Но покинув лес, он наверстал потерянное время. Они снова оказались на открытом пространстве прерии, и он чудесным образом рассек воздух, словно летящий демон поменялся с ним своей кожей.
Было уже начало второго, когда они появились перед домом Уота Гибсона. Он представлял собой всего лишь грубую лачугу, и в тусклом свете звезд казался скрытым от мира, словно стоял в одиночестве в черной бескрайней прерии. Когда они остановились перед воротами, собака внутри разразилась яростным лаем, а старый негр, который в этот призрачный час курил трубку, вышел им навстречу из-под навеса галереи. Телесфор выбрался из брички и помог сойти своей спутнице.
— Мы хотим видеть мистера Гибсона, — громко проговорила Заида.
Старик уже открыл ворота. В доме не было видно и проблеска света.
— Маста Гибсон, он тама у старого мистера Боделя в картежки перекидывается. Но он сроду не остается после часа. Заходите, ма’ам. Заходите, сэр. Идте прям внутрь.
Он вывел свои собственные заключения, объясняющие их появление. Они стояли на узком крыльце, ожидая, пока он зайдет внутрь и зажжет лампы.
Хотя дом был маленьким и состоял из одной комнаты, но эта комната была относительно большой. Когда Телесфор и Заида вошли, она показалась им очень большой и темной. Лампа стояла на столе, который располагался у стены, там же были и ржавая на вид чернильница, перо и старая конторская книга. В углу стояла узкая разобранная кровать. Кирпичный камин выступал в комнату, образовывая выступ, который служил каминной полкой. С крупных низко висящих балок свисали набор рыболовных снастей, ружье, кое-какие ненужные предметы одежды и связка красного перца. Доски пола были широкими, грубыми и свободно прилегали друг к другу.
Телесфор и Заида сели на противоположных краях стола, а негр пошел к поленнице, чтобы набрать щепы и bois-gras[18] для розжига небольшого огня.
Было несколько зябко. Он предположил, что эти двое захотят кофе, и он знал, что Уот Гибсон в первую очередь потребует чашку, как только появится.
— Итересно, что здержало его, — с нетерпением пробормотала Заида.
Телесфор взглянул на часы. Он бросал на них взгляд буквально каждую минуту.
— Десять мнут второго, — сказал он.
Он воздержался от дальнейших комментариев. В двадцать минут второго нетерпение Заиды вновь вылилось в тираду.
— И представить не мгу, что стряслось с Андре! Он сказал, что будет тута окола часа.
Старый негр склонился перед очагом, который разжег, созерцая жизнерадостное пламя. Он скосил глаза на Заиду.
— Вы грите о мистере Андре Паскале? Не ищите его. Мистер Андре Паскаль уехал в де П’инт, да буянит там весь день.
— Это ложь, — сказала Заида.
Телесфор ничего не сказал.
— Слухи не врут, ма’ам. Он шумит у старика Ника.
Она взглянула на него, слишком высокомерная, чтобы ответить.
Негр не лгал, поскольку в его прямолинейном заявлении прозвучала обеспокоенность. Он просто ошибался, полагая, что Андре Паскаль способен «буянить» весь день и вечер напролет, а потом еще и отправиться на свидание к леди в час ночи. И то, что Андре совсем рядом, подтвердил громкий и угрожающий вой собаки. Негр поспешил выйти ему навстречу.
Вошел Андре не сразу. Он постоял снаружи, браня собаку и обсуждая с негром свое намерение пристрелить животное, после того как позаботится о более неотложном деле, что ожидает его внутри.
Заида, несколько взволнованная и возбужденная, встала, когда он вошел. Телесфор остался сидеть.
Паскаль немного протрезвел. Еще в ранние часы предыдущего дня его облик демонстрировал очевидное намерение приодеться к случаю, но сейчас от этих приготовлений практически не осталось и следа. Его белье было запачканным, да и весь внешний вид говорил о человеке, который лишь усилием воли сумел оторвать себя от попойки. Он был немного выше Телесфора и отличался рыхлым телосложением. Большинство женщин посчитало бы его привлекательным мужчиной. Легко предположить, что трезвым он мог соблазнить некоторой изысканностью речей и манер, свидетельством благородного происхождения.
— Зчем ты заставил меня ждать, Андре? Ты ж знал… — Она замолчала и прижалась спиной к столу и пристально посмотрела на него серьезными и испуганными глазами.
— Заставил ждать, Заида? Моя дорогая крошка Заиде, и как ты можешь так говорить! Я объявился тута еще с час назад, да этот… где же этот чертов старик Гибсон?
Он приблизился к Заиде с очевидным намерением обнять ее, но она схватила его за запястье и удержала вытянутой рукой. Пытаясь отыскать старика Гибсона, он обратил свой взор прямо на Телесфора.
При виде ’кадца он, очевидно, преисполнился удивления. Он отступил назад и стал внимательно рассматривать молодого человека, теряясь в предположениях и догадках на его счет, словно пред ним стояла восковая фигура без поясняющей таблички. Он повернулся к Заиде за разъяснениями.
— Скажи-ка, Заида, и как это понимать? Что это за чертов дурак сидит тута? Кто позволил ему войти? Как думаешь, чего он ищет? Проблем?
Телесфор ничего не сказал, он ждал сигнала от Заиды.
— Андре Паскаль, — проговорила она, — тебе лучше збрать збаку и уйти. Ты можешь простоять тута до дня Страшного суда пред мной на коленях, и, если так хочешь, можешь вышибить себе мозги. Я никогда не выйду за тебя замуж.
— Еще как выйдешь!
Он только и успел произнести эти слова, как обнаружил себя лежащим на спине. Его уложил удар Телесфора. Удар, похоже, завершил процесс отрезвления. Он, хоть и с трудом, поднялся на ноги. Вставая, он завел за спину руку, чтобы вытащить пистолет. Однако же его хватка еще не была твердой, и оружие, выскользнув из его рук, упало на пол. Заида подняла его и положила на стол за своей спиной. Она рассчитывала на честную игру.
Животный инстинкт, который заставляет мужчин вцепиться в глотку противника, пробудился и клокотал в этих двоих. Каждый видел в сопернике нечто, что следует устранить с дороги (и из мира сущего, если понадобится). Страсть и слепая ярость направляли удары, которые они наносили, усиливали мышечное напряжение и сжатие пальцев. Их удары, однако же, были неловкими.
Весело и ярко горел огонь, чайник, который негр поставил на угли, испускал пар и свистел. Мужчина ушел на поиски своего хозяина. Заида от греха подальше поставила лампу на высокую каминную полку и, сложив руки, прислонилась спиной к столу.
Она не возвысила голос, не пошевелила даже пальцем, чтобы прекратить сражение, которое развернулось перед ней. Она неподвижно стояла с побелевшими губами, и только ее глаза, казалось, продолжали жить, горя и сверкая. В какой-то момент ей показалось, что Андре почти удушил Телесфора, но она не проронила ни слова. В следующее мгновенье она была почти уверена, что удар, который нанес Телесфор кулаком, мог оказаться смертельным, но она ничего не сделала.
Как гуляли и скрипели свободно прилегающие доски под весом дерущихся мужчин! Казалось, что старые балки стонут, и она чувствовала, как сотрясается дом.
Сражение, пусть и яростное, длилось недолго и закончилось на галерее, куда они, шатаясь, вывалились через открытую дверь, — кто кого выволок, она сказать не могла. Но она поняла, что все закончилось, поскольку долгое время было абсолютно тихо. Потом она услышала, как один из мужчин спустился по ступенькам и ушел — за ним захлопнулись ворота. Другой подошел к цистерне, и до нее, там, где она стояла, донесся звук жестяного ведра, зачерпнувшего воду. Он, должно быть, пытался стереть следы схватки.
Вскоре в комнату вошел Телесфор. Элегантность его одежды несколько поблекла. Теперь мужчины на ’кадском балу едва ли стали возражать против его внешнего вида.
— Где Андре? — спросила девушка.
— Он ушел, — сказал Телесфор.
Она так и стояла в неизменной позе, и теперь, когда она выпрямилась во весь рост, ее запястья отозвались болью и она стала их аккуратно растирать. Она уже не была бледна, кровь вновь прильнула к ее щекам и губам, окрашивая их в карминовый цвет. Она протянула ему руку. Он с благодарностью принял ее, не зная, что с ней делать. То есть он не знал, на что ему может хватить духу сделать с ней, поэтому он ее мягко отпустил и подошел к огню.
— Думаю, нам бы тоже пра ити, — сказала она.
Он наклонился и налил немного кипящей воды из чайника в кофе, который негр оставил на очаге.
— Наперво я приготовлю немного кофе, — предложил он, — да и в любом случае нам нужно подождать, кгда старик, как-бишь-его, вернется. Нехорошо оставлять его дом в таком виде без извинений и объяснений.
Она ничего не ответила, лишь послушно села за стол.
Казалось, ее воля, которая прежде была подавляющей и агрессивной, онемела под действием тревожных чар последних нескольких часов. Иллюзии покинули ее и унесли с собой ее любовь. Отсутствие сожалений и поведало ей о том. Она все поняла, хотя и не была способна это осмыслить, поскольку не знала, что любовь была частью иллюзии. Ее тело и дух устали, и именно с чувством успокоения она села, ссутулившись и расслабившись, и стала наблюдать за тем, как Телесфор готовит кофе.
Он приготовил кофе им двоим, старику Уоту Гибсону к его возращению и негру. Он предположил, что чашки, сахар и ложки лежат в буфете в углу, и именно там он их и нашел.
Когда же он наконец сказал Заиде: «Подемте, я отвезу вас домой», а потом накинул шаль ей на плечи, скрепив ее под подбородком, она была похожа на маленького ребенка и доверчиво последовала туда, куда он ее повел.
На обратном пути правил уже Телесфор, он не позволял пони резвиться и удерживал его ровный и умеренный аллюр. Девушка была все так же тиха и молчалива. Она с нежностью (и несколько слезливо) думала о двух старых têtes-de-mulets тама на Байз-де-Глайз.
Как медленно они тащились через лес! И как он был темен и безмолвен!
— Какой сейчас час? — прошептала Заида.
Увы! Он не мог ей сказать, его часы были разбиты. Но практически впервые в жизни Телесфора не волновало, который сейчас час.
Египетская сигарета
Мой приятель архитектор, любитель путешествий, показывал нам диковинки, которые собрал во время странствий по Востоку.
— А вот тут кое-что для вас, — сказал он, поднимая небольшую коробочку и вертя ее в руках. — Вы курите сигареты. Мне ее дал в Каире один из факиров, вообразивший, что я щедро отплачу ему.
Коробочка была покрыта лощеной желтой бумагой, столь искусно склеенной, что казалась одним цельным листом. На ней не было ни этикетки, ни штампа — ничего, что позволило бы определить ее содержимое.
— Почему вы думаете, что в ней сигареты? — спросила я, принимая коробочку и глупо переворачивая ее, словно запечатанное письмо, которое не решаешься вскрыть.
— Я знаю лишь то, что он мне сказал, — ответил архитектор, — но ведь совсем не сложно убедиться в его честности.
Он протянул мне отточенный остроконечный нож для бумаги, и я с его помощью бережно, насколько это было возможно, открыла крышку.
В коробке лежали шесть сигарет, очевидно, ручной работы.
Гильзы сигарет были выполнены из бледно-желтой бумаги, и табак был примерно такого же цвета. Он был тоньше нарезан в сравнении с турецкими или обычными египетскими сигаретами, его нити торчали с двух сторон.
— Не хотите попробовать одну сейчас, мадам? — спросил архитектор, предлагая зажечь спичку.
— Не здесь и не сейчас, — ответила я, — после кофе, если вы позволите мне ускользнуть в прибежище курильщиков. Некоторые дамы здесь не переносят запаха сигарет.
Курительная комната располагалась в конце короткого, изогнутого коридора. Ее обстановка была строго выдержана в восточном стиле. Широкое низкое окно выходило на балкон, который нависал над садом. С дивана, на котором я полулежала, можно было рассмотреть лишь колеблющиеся макушки деревьев. Листья кленов искрились в лучах послеполуденного солнца. Рядом с диваном стоял низкий столик со всеми атрибутами курильщика. Я была вполне расслаблена и поздравляла себя с тем, что мне на время удалось ускользнуть от нескончаемой женской болтовни, которая смутно доносилась до меня.
Я взяла сигарету, зажгла ее, и, когда поставила коробочку на столик, крошечные часы, которые стояли на нем, отчетливо пробили четыре или пять раз.
Я один раз глубоко затянулась египетской сигаретой. Серо-зеленый дым поднялся раздутым столбиком, который стал растекаться и расширяться, пока не заполнил комнату. Я смутно различала листья клена, словно они были окутаны мерцающим лунным светом. Нежная, волнующая струя захлестнула все мое тело и поднялась к моей голове парами волнующего вина. Я сделала еще одну глубокую затяжку.
***
Ах! Песок изжег мою щеку! Я пролежала здесь весь день, уткнувшись лицом в песок. Сегодня ночью, когда будут светить вечные звезды, я утоплюсь в реке.
Он теперь не вернется.
До сих пор я следовала за ним: на летящих ногах, на спотыкающихся ногах, ползком на руках и коленях, простирая руки, но здесь я упала в песок.
Песок изжег мою щеку, он изжег все мое тело, и сейчас солнце сокрушает меня, пытая жаром. Вон под теми пальмами есть тень.
Я останусь здесь в песке до того часа, когда придет ночь.
Я смеялась над оракулами и глумилась над звездами, когда они предсказывали, что, познав упоение жизнью, я раскрою свои объятья, приветствуя смерть, и воды поглотят меня.
Ох! Как же песок обжигает мою щеку! И не найти мне слез, чтобы потушить этот огонь. Река же прохладна, и ночь не так далека.
Я отвернулась от богов и сказала: «Лишь он один, Барджа мне бог». В ту пору я украшала себя лилиями, сплетала цветы в гирлянду и удерживала его подле себя непрочными нежными путами.
Он теперь не вернется. Уезжая, он обернулся на своем верблюде. Он обернулся, взглянул на меня, распростертую здесь на земле, и рассмеялся, показав свои сверкающие белые зубы.
Всякий раз, когда он целовал меня и уходил, он всегда возвращался. Всякий раз, когда он горел лютой ненавистью и покидал меня, осыпав язвительными словами, он всегда возвращался. Но сегодня он не поцеловал меня, не был он в ярости. Он лишь сказал: «О! Я устал от пут, от поцелуев и от тебя. Я ухожу. Мы больше никогда не увидимся. Я направляюсь в великий град, где люди роятся, подобно пчелам. Я ухожу далеко, туда, где громадные камни поднимаются к небесам словно памятники еще нерожденным эпохам. О! Я устал. Мы больше никогда не увидимся».
И он уехал на своем верблюде. Он улыбнулся и показал свои беспощадные белые зубы, когда повернулся и посмотрел на меня, распростертую здесь на земле.
Как медленно тянется время! Мне кажется, что я днями лежу в песке, кормясь отчаянием. Отчаяние горько, и оно питает решимость.
Я слышу хлопающие над моей головой крылья птицы, низколетящей, кружащей.
Солнце скрылось. Песок заполз между моими губами и зубами и под мой пересохший язык.
Если я подниму голову, то, возможно, мне удастся увидеть вечернюю звезду.
Ох! Как больно рукам и ногам! Мое тело сломлено, оно изранено и избито. Почему я не могу подняться и побежать так же, как этим утром? Почему мне приходится волочиться словно израненной змее, извиваясь и корчась?
Река совсем рядом. Я слышу ее… Я вижу ее… Ох! Песок! Ох! Отблески! Как свежо! Как холодно!
Вода! Вода! В глазах моих, в ушах моих, в горле! Она душит меня! Помогите! Неужели боги не помогут мне?
Ох, сладкое упоение покоем! В храме звучит музыка. Вот, отведай плод. Барджа пришел вместе с музыкой… Сияет луна и ветер так нежен… Гирлянда цветов… давай пойдем в сад царя и посмотрим на голубую лилию, Барджа.
***
Казалось, что листья клена окутало серебряное мерцание. Серо-зеленый дым больше не наполнял комнату. Мне с трудом удалось разомкнуть веки. Тяжесть столетий, похоже, сдавила мою душу, и она изо всех сил пыталась сбежать, высвободиться и вздохнуть.
Я вкусила глубины человеческого отчаяния.
Маленькие часы на столике показывали четверть шестого. Сигареты все так же покоились в желтой коробке. От той, что я курила, остался лишь окурок. Я оставила его в пепельнице.
Рассматривая сигареты в бледно-желтой обертке, я гадала, какие еще видения они приберегли для меня, что я могла бы найти в их мистическом дыме? Быть может, видение небесного покоя, сон, наполненный мечтами, вкус блаженства, который прежде мой разум и вообразить не мог.
Я взяла сигареты и скомкала их. Я подошла к окну и широко раскрыла ладони. Легкий ветерок подхватил золотистые нити и унес их, сплетая и кружа, подальше к листьям клена.
Мой приятель архитектор поднял полог и вошел, он принес мне вторую чашку кофе.
— Как вы бледны! — воскликнул он заботливо. — Вы плохо себя чувствуете?
— После сна — неважно, — ответила ему я.
[1] © Анастасия Ашиткова. Перевод, вступление, 2021
[2] Сладкую выпечку (фр.). (Здесь и далее — прим. перев.)
[3] Дядя (каджунское произношения французского mon oncle или un oncle).
[4] Задняя часть шеи (фр.).
[5] Тонкая хлопковая нить.
[6] Скажу я вам! (Фр.)
[7] Промасленная ткань (фр).
[8] Ах, чего уж там! (Фр.)
[9] Традиционное рагу.
[10] Красный и зеленый перец (фр.).
[11] «Уж лучше бы своими делами занялся, ишь!» (Фр.)
[12] Мелия азедарах (клокочина) — древесное растение.
[13] Вот те на! Ты словно замуж собралась, Заида! (Фр.)
[14] Ах! Это вы! (Фр.)
[15] «Да ты лучшая, моя девочка! Ей-богу!» (Фр.)
[16] Вот оно что! (Фр.)
[17] Мульи головы (фр.).
[18] Смолистые кусочки древесины (фр.).