Рассказ. Перевод Светланы Панич
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2021
1
Она живет на Фарной[1], на первом этаже, вместе с отцом. Дом у них основательный, из неоштукатуренного красного кирпича. Через сто лет домом завладеет внучка Хая. Хая выйдет замуж за купца Мотла; он будет поставлять из России собольи меха, разбогатеет и купит еще несколько таких же солидных домов на Фарной. Меха будут пересыпать нафталином. Сто пятьдесят лет спустя ее правнук, профессор медицины Натан Б., будет вспоминать, как от деда Мотла пахло смесью одеколона, нафталина и собольих шкурок.
А пока на дворе первая половина XIX века. Есть еще и улица Фарная, и двухэтажный кирпичный дом на углу. Она живет с отцом. Мать умерла пару лет назад. Хая родилась поздно. Отец уже совсем потерял терпение и стал помышлять о разводе, но мать вымолила у него последний шанс. Поехала в Чернобыль. Получила благословение чернобыльского цадика Мордехая[2] — и через год на свет появилась Хана-Рахиль.
После смерти матери она подолгу сидела на кладбище. Как-то возвращалась в потемках, споткнулась о чье-то надгробье — и упала. Нашли ее только на следующее утро. Несколько недель она пролежала в забытьи (“И наверное, с воспалением мозга”, — скажет сто пятьдесят лет спустя профессор медицины, ее правнук).
На сей раз в Чернобыль поехал отец.
— Возвращайся домой, — сказал цадик. — Твоя Хана-Рахиль здорова. Много радости и горя она тебе принесет.
Отец нашел девочку в полном сознании, добром настроении и без температуры.
С каждым днем у нее прибавлялось сил.
А когда наконец она встала, оказалось, что знает наизусть все Пятикнижие.
2
Живет она уединенно. От сверстниц — одни насмешки. Избегает разговоров, изучает книги. Молится. На молитву, как мужчина, покрывается талесом. Начинает толковать Писание — и все вокруг дивятся глубине ее суждений. К ней стекаются люди. Она разъясняет, советует, изгоняет демонов. Кто-то из посетителей просит вернуть ему слух. Она сначала колеблется, потом робко прикасается к ушам больного — ручки у нее нежные, маленькие, с пухлыми, как у ребенка, пальцами, — и глухой вскрикивает: “Я слышу!”. К ней начинают привозить больных. Приводят заблудших. Едут с Волыни, из Люблина, даже из Львова. Ее величают Ludmere Moid, Людмирской девой[3]. Людмиром евреи называли Владимир-Волынский.
В доме на Фарной становится тесно, и отец неподалеку от дома, на Сокальской, строит для нее бейт-мидраш[4]. Там, в отдельной комнате, она принимает последователей и размышляет. Очень устает, бледнеет с каждым днем. Страдает от головных болей и все больше напоминает тех пылких существ, тех охваченных жаждой разговоров с Богом, просящих о знаках евреек, о которых через сто лет после Людмирской девы узнает весь мир.
“Когда мы всем естеством чувствуем потребность в необходимой нам вести, когда взываем об ответе, а он не дается, в эти минуты мы прикасаемся к молчанию Бога”, — напишет одна из них[5], а другая будет молить Бога о том, чтобы Он принял ее жизнь в жертву умилостивления, сокрушил сатану и не допустил новой войны. “Я хотела бы, — добавляет она нетерпеливо, — отдать себя еще сегодня, потому что часы уже бьют полночь…”[6] Наивная… Она будет верить, что только ее жертвы не хватает Богу. Тому самому, Которому ничего не стоит заполучить в жертву шесть миллионов. В том числе Хаю, внучку Людмирской девы, и сыновей Хаи, их жен, детей и всех прочих жителей улицы Фарной.
3
Но, к счастью, на дворе все еще XIX век.
В бейт-мидраше Людмирской девы появляется цадик Мордехай из Чернобыля. Тот самый, который благословил ее мать и некогда вернул к жизни саму деву. Он — самый почитаемый из ныне живущих цадиков, первый из тех самых тридцати шести разбросанных по всему миру праведников, на которых держится мир. Это он в лесу, на глухой поляне, встречается с Мессией, Сыном Давидовым. Он должен будет сообщить Мессии, что настало время прийти к людям.
Цадик из Чернобыля убеждает Людмирскую деву вернуться к обычной жизни.
Он говорит о святости. Человек, который ищет святости, должен познать грех и соблазн.
— Не гаси в себе человеческих страстей, — наставляет, прощаясь, цадик. — Живи, как любая женщина. Падай, смиренно поднимайся и помогай подняться другим.
Хана-Рахиль выходит из уединения.
Благосклонно принимает первого из представленных ей ученых и благочестивых мужей.
Становится с ним под свадебный балдахин.
Ей обрезают русую косу и надевают парик. Маленькими, нежными ручками она прикасается к искусственным волосам. Не взглянув в зеркало, идет в супружескую спальню.
Она просыпается перед рассветом.
С тревогой и недоумением вдруг осознает, что не знает ничего. Ни иврита, ни Торы.
И, забыв об обязанности смиренно подниматься после падений, гневно кричит:
— Так вот что Ты выдумал? Так вот он, Твой знак?!
4
Сто лет спустя дом на улице Фарной станет собственностью Хаи, которая выйдет замуж за купца Мотла. О Людмирской деве — со страхом, смешанным с обожанием, — она будет рассказывать своим детям и внукам.
В бывшей комнате Ханы-Рахили поселится нотариус. Первый этаж займет аптека. Смуглую, черноволосую жену аптекаря признают самой красивой дамой во Владимире-Волынском. Второй красавицей прослывет жена директора гимназии.
Жена аптекаря будет моложе мужа на двадцать лет и влюбится в местного доктора, ничем не примечательного блондина. Доктор же бросит ее ради Цили, студентки юридического факультета, внучки Хаи и правнучки Ханы-Рахили.
Правнучка Циля не захочет возрастать в святости. Свободно, даже вызывающе свободно, с точки зрения владимиро-волынских блюстителей нравов, будет разъезжать она по всему городу с новым женихом, да еще в открытых дрожках. Летом, в субботу после обеда, они уезжают подальше, по дороге, что ведет к Устьлугу. Доктор, несмотря на жару, поднимет верх дрожек — и Циля увидит будущего профессора медицины Натана Б. Он примостился сзади, на поперечине между колесами. Что он там делает? Во-первых, будущий профессор просто обожает так ездить. А во-вторых, ему хотелось бы знать, чем это занимается его племянница Циля на долгих прогулках.
К сожалению, племянница быстро прогонит его с любимого места.
Так будущий профессор и не узнает, чем занимаются эти двое в закрытых дрожках на проезжем тракте среди запахов сена, конского помета и прогретых солнцем сосен.
5
Последнее лето будет совсем обычным летом для жителей Фарной.
Отец Цили, Моисей Б., займет пост вице-бургомистра и каждое утро будет добросовестно отправляться на службу. Заезжать за ним будет двуконный магистратский фаэтон с извозчиком-украинцем.
Циля бросит доктора, выйдет замуж за университетского приятеля и привезет его в родной город. С гордостью покажет бейт-мидраш на Сокальской. “Слышал о Ludmere Moid? Так это моя прабабка, Хана-Рахиль. Здесь она молилась…” А над Лугой скажет: “Смотри, как медленно течет… Тут даже против течения легко плыть”. Покажет ему и леса в Пятиднях, по дороге на Устьлуг, покажет сосны и лещину: “Тут мы каждое лето собирали орехи. Целые корзины приносили домой. На Новый год бабушка Хая пекла с ними пироги, а на Пурим толкла с маком и медом…”
Марек Б., зубной врач, брат вице-бургомистра и отец будущего профессора медицины, будет принимать пациентов, а вечером засядет за преферанс в мужской компании. С комиссаром полиции, который погибнет в Катыни. С бывшим графом, которому чудом удастся убежать из лагеря. С хозяином книжной лавки, украинцем, который при советской власти станет председателем горсовета[7].
Отыля, жена зубного врача, увлечется дамским журналом “Ева”. По “личным причинам” ее заинтересуют беседы с современным цадиком — женщиной, живущей в Иерусалиме. Цадик Сура Шлоймца горит желанием просвещать евреек, чтобы те не оправдывались, как наша праматерь Ева. “Не знала, дескать, что нельзя срывать яблоко”, — пыталась она уверить Творца. Ей, видите ли, лично об этом не сообщили. “Так станем же учиться, — призывала женщина-цадик, — чтобы нам не выдумывать глупые отговорки, когда предстанем перед Всевышним…” На рассвете Сура Шлоймца молится о приходе Мессии. Потом принимает страждущих. Дает им травы, которые в Святую Землю из Перемышля присылает дедушка цадика Суры.
Отыля Б. дочитает статью — и посвятит один час занятиям с точильщиком Хаимом. Хаим будет наводить страх на весь город. Но однажды сын Отыли, будущий профессор медицины Натан Б., вытащит из реки тонущую сестру Хаима Двойру — и точильщик станет его лучшим другом. Мадам Отыля проникнется сочувствием к хулигану, начнет учить его польскому, а также иностранным языкам, станет убеждать, что он способный мальчик и должен-таки сдать выпускные экзамены. Но поскольку все это произойдет в последнее лето, до экзаменов дело не дойдет. А Отыля Б. так и не подпишется в будущем году на дамский журнал “Ева”.
Но пока что лето. Молодежь с утра до ночи над Лугой, на пляже. У Шлёмы, крепкого мужчины с седой бородой по грудь и голосом пророка, они возьмут лодки, переправятся на другой берег и пойдут по лугам далеко-далеко, вверх по течению.
Бейби, правый нападающиий “Аматоров”, будет ловко прыгать в воду (“Аматоры” в то лето выиграют у команды “Вперед” из Яновой Долины и даже у “Стрельца” из Луцка).
Рая, дочь фармацевта и невеста Бубы, будет позировать пред “лейкой”. “Вы готовы? — спросит приятель-фотограф. — Два снимочка за пятьдесят грошей”. — “Ах, будьте так любезны”, — улыбнется Рая, поправит жакетик с вырезом и кокетливо прищурит зеленые глаза.
Брошенный Цилей одинокий доктор погрузится в чтение медицинского журнала.
Будущий профессор медицины Натан Б. уляжется на одеяле со своей любимой Тавочкой, дочкой продавца цветов Айзика.
А помощник аптекаря Ёня запоет самый модный в то лето шлягер:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви…
Вечером все они усядутся на скамейке перед ларьком с мороженым. Купят по стакану воды с малиновым сиропом, которая дешевле мороженого, и заведут беседу на серьезные темы.
О евреях: опять их где-то зарезали.
О войне: все о ней говорят, а они считают, что войны не будет.
О мире: какой он — злой или добрый?
О коммунизме: это он защитит евреев от ножей, войн и недоброго мира.
Путь молодых владимиро-волынских евреев к коммунизму начнется на улице Фарной. По соседству с домом Ханы-Рахили, перед деревянным ларьком с мороженым и газировкой.
А на дворе будет стоять последнее лето перед войной, которую Бог не пожелает отвратить — несмотря на все пылкие просьбы о жертве умилостивления.
6
В сентябре Владимир-Волынский займет Красная армия — и сразу на станции появятся товарные вагоны. С каждым днем — все больше и больше. В конце концов вагонами заставят все подъездные пути.
Морозной декабрьской ночью уйдет на восток первый транспорт. Начнется депортация “врагов народа”. Тогда закончится вера Натана Б. в коммунистические идеалы. Начнется страх перед ними.
7
Будущий профессор Натан Б. вернется во Владимир-Волынский после непродолжительной службы в Красной армии. После смертного приговора за саботаж, замененного потом десятью годами. После лагеря на Колыме.
Прочитает на вокзале написанное кириллицей — “ВЛАДИМИР-ВОЛЫНСКИЙ”. Пойдет на Фарную и остановится перед домом бабушки Хаи и деда Мотла.
Увидит на улице, перед домом, гору коробок с надписью “Наробраз”. Теперь путь к дому шел через народное образование.
Он поднимется на второй этаж. Увидит, что комната бабушки и деда открыта и совершенно пуста. Ни мебели, ни домашней утвари, даже запахов никаких — ни одеколона, ни нафталина, ни собольих шкурок.
Комната справа, дяди Мотла, тоже пуста.
В гостиной и спальне родителей, Отыли и Марка, он увидит чужих людей за чужими конторками. Из кабинета отца будет доноситься громкий стук. Он приоткроет дверь. Увидит стоящего на стремянке молодого человека с молотком и картиной в руках. На картине — золотое пшеничное поле, по полю идет Сталин и ведет двоих детей — девочку и мальчика. За Сталиным — тракторы, дальше — подъемные краны и новые дома. За домами светит солнце, и от него в разные стороны расходятся длинные золотые лучи…
Молодой человек повесит картину и обернется к Натану Б.:
— Вы кто?
— Я? — задумается Натан. — Я никто… Я так просто…
Повернется, выйдет на улицу Фарную и пойдет куда глаза глядят.
8
Он будет идти в сторону Луги.
Не останавливаясь, пройдет мимо места, где причаливал свои лодки бородатый Шлёма.
Пойдет вверх по течению и присядет на пень напротив пляжа.
Пляжа не будет. Берег зарастет тростником и густым кустарником.
Он станет вглядываться в заросший берег и склоны, но так ничего и не увидит. Ни Бубы, ни Раи. Ни Двойры, ни точильщика Хаима. Ни Ёни, ни фотографа с “лейкой”, ни лекаря, ни аптекаря с женой-красавицей. Ни родителей, ни дядьки, вице-бургомистра. Ни племяницы Цили, ни своей семнадцатилетней сестры Рахильки, ни Тавочки, ни ребят, что сидели тогда перед ларьком.
Он знает, где они. В Пятиднях, по дороге, что ведет к Устьлугу.
Все там.
В одном, общем рву, в сосновом лесу, недалеко от лещины. Откуда каждую осень привозили они бабушке Хае полные корзины орехов.
Все.
И все же он будет сидеть и всматриваться в противоположный берег. В сумерках вернется на вокзал. В поезде он задремлет и услышит голос, который с тех пор будет появляться в его снах до конца жизни:
— Не надо туда ходить. Там больше нет никакой реки.
9
Он перестанет быть Натаном. Оставит Натана под Лугой, речкой, которой больше нет. С тех пор будет Янушем Б. Закончит медицинский. Станет исправлять промахи Господа Бога.
Создавая очередного человека, Бог время от времени задумывается, устает, начинает скучать или решает пойти пройтись. И тогда человек рождается недоделанным — без носа, уха, щеки или губ. Януш Б. обязан изъян исправить. Хрящик он возьмет из ребер, между шестым и седьмым, там, где их больше всего, кожу — со лба и с живота. Смастерит из кожи и хрящиков недостающую часть — и пришьет ее пациенту. Он лечит младенцев, которые рождались без нёба. Их нежные ткани — строительный материал, из которого он соорудит что-то совсем новое. Созданные им носы, уши, нёбо будут утверждать, что они — настоящие. Будут по-настоящему расти и радовать хозяев. Фотографии пациентов Януша Б. появятся в учебниках хирургии. Американская клиника предложит господину профессору кафедру. Американские студенты будут сосредоточенно следить за его руками — маленькими, нежными, с пухлыми, как у ребенка, пальцами.
10
Он поселится в маленьком, тихом городке, где-то в центральных штатах. Состарится и примется описывать свою жизнь: Колыма, медицина и Владимир-Волынский. Под крылышком бодрой и энергичной американской жены. В часе езды от реки Миссисипи.
— Apples are so sweet[8]. — Жена внесет фрукты в гостиную и радостной, белозубой улыбкой постарается выразить всю сладость яблок. — So sweet… — А он почувствует сладость осенних яблок из их сада. Осенние яблоки съедали, антоновку и ранет укладывали в сундук и пересыпали соломой. Через некоторое время сундук открывали и выбрасывали испорченные плоды. Всю зиму в доме стоял запах яблок.
(Эти запахи — дома бабушки и родительского дома — слились в неповторимую смесь из собольих шкурок, одеколона и прелых яблок. В гостиной профессорской виллы. В часе езды от реки Миссисипи).
Всю важность того, что неважно — запахов, лиц соседей, что жили на Фарной, праздничного платья бабушки Хаи, темно-синего, бархатного с гипюровым воротничком… — он осознает, слушая стихи своего приятеля и пациента, профессора английской литературы.
Приятель, сын евреев из Варшавы и Сосновца, никогда не расспрашивал родителей о мире, из которого они пришли. О той, ушедшей, цивилизации. Жил несчастной любовью и писал о ней длинные, никому не нужные стихи.
Когда родители умерли, он начал писать стихи о незаданных вопросах. Просил профессора рассказать об улице, о доме напротив, о лицах соседей и бабушкином платье. “Мама… Не говори о великом, расскажи мне о малом…”[9]
Не успевший расспросить приятель попадет в клинику профессора Б. с раком щеки. По вечерам они будут слушать еврейские песни. Приятель расскажет об отце из Сосновца, который не пропустил ни одного дня на своей трикотажной фабрике в лондонском East End’e. Даже на смерть не взял отгул — умер во время отпуска. Прочитает стихи о его последних словах. Слова были такие: “Ой-вэй…”, что в английском написании выглядит как oy vay. Профессор Б. задумается: “Вздыхают ли еще oy vay евреи в Сосновце?”
— Американские евреи стали американцами, — скажет на прощанье приятель, избавленный профессором от рака щеки. — Я американцем не стал. Не стал и англичанином, хоть закончил Кембридж. Надеялся, что приеду в Сосновец — и почувствую себя польским евреем. Не почувствовал. Возможно, моя родина — стихи о незаданных вопросах.
Беседу об этих пустяках прервет глухой удар о стеклянную стену, отделяющую комнату от сада. О стену разобьется птица, большая, вызывающе красивая, с голубыми крыльями. Примет прозрачное стекло за воздух, врежется в него — и упадет на землю.
— Потеряла сознание, — поставит диагноз профессор Б. — Оставим ее в покое.
Посмеется над предположением, мол, за ним прислали.
Он не будет верить ни во что — ни в знаки, ни в птичьих посланцев, ни в души.
“Душа — это наши мысли, наши дела, наша совесть и любовь, и она умирает вместе с нами”, — напишет он в своей книжке.
Людмирская дева не обрадовалась бы, узнав, что ее правнук не верит в души.
Зато верит в Колыму и в Пятидни.
А также в гены, благодаря которым руки даже через сто пятьдесят лет передаются по наследству.
Он первым заметит, как зашевелится голубое крыло, и птица за стеклянной стеной откроет глаза.
Равнодушно проводит ее взглядом.
— Это хищница, blue jay[10]. Небось высмотрела белочку и нацелилась. Ну ничего, еще где-нибудь поймает, на поздний ужин.
[1] Fara (польск.) — второй по значимости после кафедрального собора главный храм города. “Фарной” было принято называть улицу, которая вела к этому храму. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2] Цадик Мордехай Тверский (ок. 1770-1837) — сын основателя династии чернобыльских хасидов Менахема Нахума Тверского, известный как “Чернобыльский магид”.
[3] Людмирской девой называли Хану-Рахиль Вербермахер (ок. 1806- ок. 1888) — единственную женщину-цадика в истории хасидизма. Хасидское предание о ее судьбе легло в основу знаменитой пьесы еврейского писателя, драматурга и этнографа Ан-ского (Семена Раппопорта, 1863-1920) “Дибук”, а также послужило одним из источников романа И. Башевиса-Зингера (1902-1991) “Шоша”.
[4] Бейт-мидраш — “дом учения”. В иудейской традиции так называется место для постоянного изучения Торы.
[5] Речь идет о французском философе Симоне Вейль (1909-1943).
[6] Имеется в виду кармелитская монахиня, еврейка по происхождению, Эдит Штайн (1891-1942), погибшая в Аушвице.
[7] Здесь и далее курсив автора.
[8] Яблоки такие сладкие (англ.).
[9] Daniel Weissbort. Inscription. — New York, 1993.
[10] Голубая сойка (англ.).