Перевод с испанского Жанны Тевлиной. Вступление Евгения Евтушенко
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2015
Застенчивый
любовник танго
Я
верю и в любовь, и дружбу с первого взгляда. В случае с Хавьером Кампосом —
чилийским поэтом — все было именно так. Автор романа “Акробат”, книги рассказов
“Женщина, похожая на Шарон Стоун”, четырех книг
стихов, профессор Фарфилдского университета и
разносторонний эссеист, меня покорил своим отсутствием бездушной салонной
харизмы. В нем есть духовный аристократизм, а руки у него крупные. Он любит
простую крестьянскую еду и одевается со вкусом, но не броско.
Он
родился в Сантьяго де Чили в 1947 году у служанки в доме местного богатея, и
мать никогда не произносила имя его отца. Он знал о своем происхождении только
то, что его бабушка по материнской линии была дочерью индианки и немецкого
эмигранта. Его дразнили сверстники, всегда жестокие по отношению к безотцовщине, даже если собственные отцы их безжалостно
били. В 1962 году на площади в Консепсьон пятнадцатилетний Хавьер впервые, по
его словам, увидел русского поэта Евтушенко, читавшего стихи вместе с Пабло
Нерудой, где были строчки о кубинском герое по прозвищу Мансана (Яблоко),
который погиб во время штурма батистовского радиоцентра. Там были строчки: “Так
надо жить — не развлекаться праздно! / Идти на смерть, забыв покой, уют, / И
говорить — хоть три минуты — правду! / Хоть три минуты! Пусть потом убьют!” Его
поколению не выпала такая судьба, как Мансане. Они не успели защитить Альенде,
не сумели выдохнуть из своих легких три минуты правды. Как многие чилийцы, он
покинул родину. Ему еще повезло — он стал профессором, пишет стихи, без которых
не представляет жизни.
Он
вообще на поэта, по обычным представлениям, не очень-то похож. Застенчив, но без комплекса неполноценности, без готовности
к обиде, так часто мучающей поэтов недооценкой их таланта остальным
человечеством, что — увы! — отнимает слишком много энергии, да и времени. Ни
малейшей суетливости по поводу устройства собственной недостаточной
прославленности и самое искреннее желание помочь другим даже в мелочах. Редкое
в литературе полное отсутствие зависти и умение восхищаться другими поэтами.
Неучастие ни в каких политических или литературных тусовках, интригах,
спокойное презрение к любой политической стадности и — чудом сохраняемый им,
почти архаический, по-ханс-кристиан-андерсеновски, по-сент-экзепюривски детский романтизм среди
отравленной циничным скепсисом модернухи. В этом
прелесть, но в то же время и артистическое мужество воспетых им котов. Сейчас
такой сентиментальный, беззащитно высокопарный романтизм на фоне торжествующей
вульгарности почти равен подвигу или поражению до главного боя, что терзает его
ранимую душу.
Мы
подружились с Хавьером в Гватемале. Может быть, подсознательно нас это и
сблизило, и мы с Хавьером потихоньку перевели вместе 44 стихотворения и мою
большую недавнюю поэму “Дора Франко”. Испанский был первым иностранным языком,
на котором я заговорил. Когда-то я упросил редактора “Правды” Сатюкова командировать меня как поэтического корреспондента
этой самой тогда многотиражной газеты на Кубу, притягивавшую в те годы всех
романтиков мира. Мне хотели дать переводчика. Я отказался, соврав, что знаю
испанский, а успел взять только несколько уроков. Я понимал, что под видом
переводчика мне могут дать человека “оттуда”. Я все-таки был единственным
беспартийным в этой главной партийной газете. Я оказался в безвыходном
положении уже через неделю после прилета, когда Кастро в переполненном Дворце
спорта разговаривал с захваченными в плен наемниками после неудачной высадки в
Заливе Свиней и заявил во всеуслышание: Мне только что доложили, что здесь с
нами еl poeta
siberiano Evtuchenko e él pide la palabra. Por
favor, cомраñerо[1]…
Никакого слова я, конечно, не просил, но меня уже подхватили с двух боков двое барбудос и почти понесли к микрофону. Наш посол, знавший,
что я не говорю по испански,
и слушавший все это представление по радио, пришел в тихий ужас, ожидая того,
что произойдет… Но, к его и собственному удивлению, я заговорил по-испански
впервые в моей жизни, по-детски, и, тем не менее, вдохновенно:
— Yo no tengo conmigo
ningùn apparato photográfico. Pero mi corazón
del poeta salvará mejor para siempre la Victoria del pueblo cubano.
Viva la revolución! Patria o muerte! Venceremos![2]
Мне, улыбаясь, аплодировал Фидель, Че Гевара и весь стадион. Экзамен я выдержал и потом уже сам
убедил себя в том, что говорю по-испански. Особенно, когда вскоре
посчастливилось слышать тому подтверждения шопотом.
Это очень помогает изучению иностранных языков.
Переводческое со-творчество с Хавьером
Кампосом было уникальным. Мы вместе перевели 44 стихотворения,
плюс большую поэму “Дора Франко”, из моих интимнейших “доисповедей”.
Как
это происходило? По-разному. Обычно было так: мы сидели рядом, иногда на столе
стояла и бутылка хорошего сухого вина, мы не любители крепких напитков. Я устно
переводил Хавьеру с русского импровизированный перевод первой строки, потом
второй, и третьей, и четвертой. Затем мы слепляли все строчки в строфу,
проверяли ее на звук и одновременно по смыслу. Я пишу по-русски в основном
рифмованным стихом, но в русском свежих рифм значительно больше, чем в
английском, или в испанском, или в итальянском. Там
рифмованные стихи выглядят старомодными, поэтому рифм мы избегаем. Иногда при
точном переводе с языка на язык конструкция формы становится громоздкой,
многословной. Нужно быть безжалостным и убирать эту громоздкость и даже идти на
фантазирование. Когда живой автор сидит рядом с переводчиком, он имеет право на
фантазию и даже на полную замену плохо переводящихся слов. Особенно приходится
убирать идиомы, потому что они делают стих, понятный в оригинале, совершенно
непонятным в переводе.
Но
живой автор рядом — это подарок переводчику. Если вы переводите Шекспира, вам
неловко будет обращаться к его тени, хотя конечно и с тенью можно наладить
дружеские отношения, но все-таки живой Евтушенко — более гибкий соавтор
перевода, чем мертвый Шекспир.
А
некоторые очень большие куски Хавьер переводил без моего участия, и, делая
контрольную читку, я не так уж много редактировал. Почему? Да потому что, когда
постоянно работаешь с человеком, которого ты хорошо знаешь и любишь, ты
невольно срастаешься с его вкусом, его мыслями, его чувствами и все меньше
будешь расходиться с ним в контрольной оценке всего перевода в целом. За многие
годы я стал “нигде не иностранец”, обрел такое неофициальное “всегражданство” чувств и мыслей, что достигается (как и
ощущение Родины) только через конкретных людей- прежде
всего через любимых женщин и через любимых друзей. Словом, “люди- родина моя”. Но так же и человечество. Туристское
отношение к человечеству не самое худшее — это все-таки тоже неравнодушие, хотя
бы к памятникам культуры, но самое главное — понимать человечество надо через
живых людей, не чураться заводить друзей в разных странах, и по ним эти страны
понимать, не по говорящим головам на телеэкране. Хавьер Кампос для меня — это
мой сталкер по Латинской Америке, которая тоже зона
моей любви, а не только Россия.
21
апреля 2015
Коты
не живут на крыше
1
Два сторожевых пса, которых ты
привезла из
Сибири,
Походящие на
двух львов, двух гигантских мастифов,
двух пантер на охоте,
Давно не лают, когда подхожу к
твоей двери.
А могли бы меня разорвать на
кусочки,
И подбросить как дохлую мышь, как коты оставляют
обычно добычу у порога хозяев.
По какой такой странной причине
они любят меня,
как тебя.
Словно два домашних кота на меня
полусонно глядят
с одобреньем.
Будто влюбленный грабитель
проникает в твою
обитель при их молчаливом
потворстве.
Тот, что в порыве страсти будет
срывать с тебя
одеянья.
Вещь за вещью.
Отбирая твое сердце, твою грудь и
ноги, губы и
глаза.
2
И что же делать теперь?- говорят
коты,
которых бросили.
Дом напоминает потухший город.
Необитаемый остров.
Это как двигаться в одиночку по безымянной
планете.
Где никто тебя не согреет.
И со временем мы умрем от тоски.
Сколько б ни было у нас воды и
еды.
А в какой-то момент мы не
выдержим и сбежим.
И пускай нас
схватит орел.
Или дикая собака сожрет.
Но пока мы держим нашу дверь
закрытой,
Чтобы внутри было сокрыто и не
превратилось в
руины
прошлое, где все мы были
счастливы.
3
Кот, что постарше — просто
старше,
Тот, что помладше, стареет рядом.
Он старого лижет, ласкает,
целует,
Но не понимает его молчанья.
Зачем-то ищет воду, но пить не
хочет?
Видит стакан вина,
Но от стакана — пахнет хозяином,
Что оставил его в этом доме.
Он в окно смотреть не желает.
Говорит, что там мрак и темень.
И дружок нежно лижет его все
время.
Но тому уже не нужна его
нежность.
Он знает, что никто не придет, и
он умрет
Под тем столом,
Что стоит
И все еще хранит запах хозяина.
4
Пришли, чтобы снести этот дом
Потому что им сказали, что больше
тут не живут.
Кругом царит запустение.
Мебель, покрытая пылью.
И портреты, где мутные лица
влюбленных.
На полу и на стенах видна
проступившая плесень.
Телефон, уже тысячу лет не принимавший
сообщений.
И много завядших растений.
Лишь из
под стола доносится шорох.
Похоже, что кот, который выжил,
По-прежнему лижет своего мертвого
друга.
5
Случайно в доме осталась карточка
с твоим
портретом.
Там ты сидишь на камне где-то на
пляже в Мексике.
Сзади — тебя вот-вот настигнут
волны, и на твоих
губах улыбка
счастья.
Ты выглядишь такой влюбленной,
что не страшишься
быть погребенной под наступающей
волною.
Я жму на кнопку фотокамеры.
И в тот момент, что проявляются
черты на фото,
Тебя я вызволяю из клокочущего
моря.
В порыве такой же бешеной любви
Я превращаюсь в дельфина над
волною,
Который ношу
опускает нежно
На безбрежный теплый песок
морского пляжа.
6
Что же делать теперь на луне без
тебя,
Как мне жить?
Ты сказала, что хочешь чего-то
иного,
Так как окружающий нас свет
Больше не дает мне силы тебя
любить.
Что же делать теперь без тебя
На песчаной поверхности луны, ее
горящем пляже,
Мне, покинувшему темную пещеру
И потом любившему
тебя в прериях Венеры?
Если б ты внезапно не устала от
такого лунного
света.
Если б я сумел себя заставить
снова в темноту
вернуться.
7
Ты сказала, что больше не
вернешься в наш старый
дом.
Что сняла жилье на другом краю
Вселенной,
Чтобы там поселиться без меня.
И побрел я к другим планетам.
И дошел до последней галактики.
Я купался в лунных озерах.
Прошел сквозь солнце, не
опалившись.
Отступил на шаг и достиг истоков
Вселенной.
Я решил превратиться в самую
яркую звезду для тебя.
Но достичь твоей любви не сумел
я,
Так, чтобы ты рядом летела на моем космическом
корабле.
До тех пор, пока мы не постареем
в любви.
До тех пор, пока не умрем по
другую сторону смерти.
8
Я поздно понял,
Что слишком сильной любви не
бывает.
Потому что всегда самая яркая
звезда
Гаснет от странного вируса,
Вызванного самой
любовью.
И тогда один из двоих
Теряется, оставшись без маяка,
без электронного навигатора.
Дрожа от холода,
В темной пропасти
Бесконечного лабиринта Вселенной.
9
Сегодня это фото подобно
дагерротипу цвета сепии.
Ты с темными кругами под глазами.
И наши руки не видны.
На нас неописуемые одеянья.
И пара чемоданов рядом.
И огни освещают дорогу вдаль.
И начинается странствие двух
влюбленных
На разноцветном поезде, идущем в
рай.
10
Улетят светлокрылые ласточки
Из этого леса, где я так тебя и
не встретил,
Оставляя перья и забытые запахи.
Как письмо без отправителя
С неразборчивыми словами.
Как запутанную историю.
Как потертую карту.
Сокровенную фантазию,
Обещания превращений в принцессу
Или чудного принца.
Или неведомого зверя.
Мне кажется, что я слышу твой
голос.
Наверное, где-то в лесу
Живет серый волк,
Который скачет
у твоего окна, переодетый принцем.
Ушедшие
поэты юности
Где теперь мои старинные друзья —
поэты юности,
Что давно забыли обо мне,
Те, что навсегда остались в
городе моем,
Там, куда мне не вернуться
никогда.
Где теперь мои забытые творенья,
похороненные
под землей.
Те, что в той далекой юности,
всем запретам
вопреки,
Мы читали, как священные тайные
пророчества.
Где теперь наши взгляды,
устремленные во
Вселенную
В поисках Полярной звезды.
И мы, следующие за ней в старых
башмаках Рембо,
С рюкзаком за плечами, источающим
запах летнего
сена
Есенинских стихов.
Где труба с отверстиями, чтобы
сочинять новую
музыку,
Как учил нас русский поэт
Владимир Маяковский в
четырнадцатом году.
Где теперь бесконечные прогулки
по тем самым
улицам
С недоступным балконом, куда нас
приглашали
взойти
Ее зазывные улыбки и русалочьи
песнопения,
Эта недосягаемая красота, которую
рождали наши
чудные головы
С растрепавшимися волосами и
покрасневшими
щеками;
Та, что пела для меня или моих старинных
товарищей,
И мы, прекрасные юнцы под
балконом Джульетты
Капулетти,
Пишем стихи и любовные письма,
Ныне хранящиеся
в старых мешках:
Просто пожелтевшие страницы,
Потрепанные
временем и никому не нужные.
Что же сталось с теми ушедшими
поэтами и куда
девалось все,
Что мы писали долгими
зимними и летними
вечерами,
И пили горький абсент, чувствуя нашу
отверженность
И задумываясь о самоубийстве
подобно Альфонсине
Сторни?
Но никто из нас не умер от любви,
хотя некоторые
ушли добровольно,
Другие растворились в
пространстве жизни,
Или улетели к далеким звездам.
Но были и те, что умерли своей
смертью в своем
городе:
Забытые ушедшие поэты юности.
Мы
из тех времен
Где теперь друзья прошедших лет.
Тот, что собирался прочесть
“Капитал” и Ленина.
Или те, что призрачными южными
ночами
Звали меня почитать стихи под
сладкое вино и
марихуану.
Или та незнакомая красотка, что как-то летом, в 8
часов утра,
Чуть заметно махнула мне рукой с
балкона,
И я- на
углу дома с книжкой в руке, глядящий на
нее,
Так и не сказавший
ни слова той, что потом исчезла
в тумане лет.
Где же мои друзья, что трудились
на фабрике
И там же состарились или вовсе
сгинули на острове,
В концентрационных лагерях.
Что же стало с тем, кто прежде
был коммунистом,
А затем обратился в Свидетеля Иеговы
и читал
проповеди на той же городской
площади,
старея над библейскими писаниями.
А где же тот, что собирался стать
великим
режиссером,
Но умер от пневмонии, и три
недели спустя его
нашли
Сидящим
на стуле и глядящим на море через окно
своей комнаты.
Где же те красавицы с ногами
цвета персика.
Те, что зазывали нас купаться,
И мы ласкали их груди и целовали
вишневые губы.
Где же тот чудак, что носил
теплое пальто
И гулял по городской площади,
читая проклятых
поэтов.
Где теперь тот красавец, мечта
всех девушек,
Что посылали ему записки
И прекрасные розы, презрев все
условности.
А он предпочел им художника, с
которым уехал жить
в далекие страны.
А где теперь тот, что пел под
гитару песни протеста.
Говорят, что он похоронен на
морском дне,
Прикованный цепями
к тяжелому камню.
Куда ушло то время, когда мы
хотели создать мир,
В котором
все равны.
Теперь мы снова те же мальчики и
девочки с теми же
желаниями,
И снова, как тогда, мы будем
читать те же книги,
Смотреть те же фильмы и петь те
же песни,
Представляя себя бородатыми
мужчинами со
звездочкой на
берете,
Мы, грезившие уйти с винтовкой в
сельву,
Чтобы принять смерть во имя новой
жизни.
Мы наверняка будем любить таких
же мальчиков и
девочек,
Ласкать их на раскаленном песке и
прижимать к себе
под водой их обнаженные тела.
Некоторые снова исчезнут на том
же острове,
Сгинув в страшной плавильне
концлагерей,
Или их бросят на дно с тем же
камнем,
Прикованных, чтобы
они никогда не смогли
вернуться.
Мы из тех времен, помолодевшие от
ностальгии,
Но оставшиеся
теми же навсегда.