или Симулятор виртуальной реальности
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2015
Была,
помнится, в советское время такая газетная рубрика: “Письмо позвало в дорогу”.
Меня “позвал в дорогу” не столько даже восьмисотстраничный
роман американки Донны Тартт “Щегол”, который на
радость любителям увлекательного чтива вышел в этом
году в московском “Corpus’е”, сколько рецензия на
него Юлия Дубова в 4-м номере “Нового мира”.
Рецензия
на роман обращает на себя внимание двумя вещами. Заглавием — “Записки реконструктора”. И громкими именами, с которыми у
рецензента ассоциируются “Щегол” и предшествовавшие ему романы Донны Тартт “Тайная история” и “Маленький друг”. Кого тут только
нет. И “Портрет Дориана Грея” Оскара Уайльда, и “Волхв” Джона
Фаулза, и романы Диккенса, и “Гарри Поттер” Джоан Роулинг, и даже “Идиот”
Достоевского. И все эти книги “реконструируются”- сначала Донной Тартт и вот теперь Юлием Дубовым, назвавшим “Щегол” “умной,
талантливой и очень грустной книгой”.
Насчет
ума, таланта и грусти можно поспорить, но то, что Донна Тартт
— мастер импровизаций на классические темы — факт неоспоримый. В “Щегле”, Дубов
прав, можно и в самом деле, причем невооруженным глазом, разглядеть и Диккенса,
и Фаулза, и Стивенсона, и Достоевского. И много кого еще. Раскрыв этот
увесистый том, читатель наверняка испытает чувство ностальгии: он встретит и
знакомых с детства персонажей (даром что под чужими именами), и заимствованные
из классики, узнаваемые сюжеты и мотивы. Рассказчик Тео Декер
и характером, и судьбой схож с Оливером Твистом — хотя то, что выпало на долю
сироте Донны Тартт, сироте Чарльза Диккенса не
приснилось бы и в кошмарном сне. Много общего у Тео и с Пипом
из “Больших надежд”. Похож он (и внешне тоже) и на героя-очкарика Джоан
Роулинг: не случайно ведь украинский друг Декера
Борис (эдакий Мефистофель — еще одна ассоциация,- “та
сила”, которая творит зло, а получается добро) с первых же дней знакомства
нарекает его “Поттером”. Криминальный делец Хорст напоминает Дубову Феджина, девочка Пиппа, взявшая
свое имя напрокат у героя “Больших надежд”, — Флоренс
Домби. Ну а имя таинственного (до поры до времени)
невадского криминального авторитета – Сильвер —
говорит само за себя.
Вот
только “реконструирует” классику Донна Тартт с целью
отчетливо утилитарной. Как всякий массовый романист она отлично уяснила себе,
что, во-первых, автору развлекательных книжек изобретать велосипед нет нужды.
Пусть его изобретают джойсы, кафки
и беккеты. Автор же, обслуживающий массовую
читательскую аудиторию, чтобы легко, увлекательно читаться, чтобы держать
читателя в тонусе, должен быть узнаваем, уметь встроиться в традицию, а не
выбиваться из нее. И во-вторых, чтобы читатель низкопробной литературы
чувствовал себя “в хорошем обществе”, необходимо, как теперь выражаются, “косить”
под автора элитарного. Одни эпиграфы к четырем частям “Щегла” чего стоят! Тартт без особой надобности цитирует crème
de la crème
мировой литературы: Альбера Камю, Артюра Рембо,
Франсуа Ларошфуко — сплошь “вечные французы”. И даже “самого” Ницше. “Искусство
дано, чтобы не умереть от истины”, — предваряет последнюю, самую эффектную и душещипательную часть романа немецкий философ, хотя в романе
Тартт искусство — привязанный за лапку щегол на
картине голландского художника XYII века Яна Фабрициуса — от истины не спасает.
Истиной — жизненной, не беллетристической — в “Щегле”, впрочем, и не пахнет. И
искусством — настоящим, не заемным, — увы, тоже. Что и
есть, собственно, рецепт бестселлера, в какой бы стране этот бестселлер ни
писался и ни читался. В России с ее на сегодняшний день хилыми тиражами
издательство, не слишком рискуя, напечатало 20 000 экземпляров “Щегла”, и это,
надо полагать, не предел.
Читаешь
эту “умную, талантливую и очень грустную книгу” и думаешь, что литература за
последние три века сделала полный круг. В позапрошлом столетии Бальзак, Диккенс
и Достоевский “гримировались” под сенсационных романистов, черпали сюжеты из
криминальной хроники — и при этом оставались Бальзаком, Диккенсом и
Достоевским: с Эженом Сю, Бульвером-Литтоном
или Сенковским их не спутаешь. Сегодня
же авторы из разряда массовых стремятся сойти за писателей проблемных.
Пишут романы воспитания, которые не способны воспитать ни героя, ни — тем более
— читателя; читатель, впрочем, воспитываться вовсе не собирается. И при этом щедро нашпиговывают их либо всевозможной нечистью:
наркоманами, убийцами, террористами, азартными игроками, мошенниками — либо же,
по контрасту, — ходячими добродетелями, вроде благородного, всепрощающего
“краснодеревца” Хоби. А сколько в “Щегле” полезной информации, до
которой серьезному писателю обычно нет дела! Зато читателя “Щегла” Донна Тартт научит и старинную мебель ремонтировать, и косяки
скручивать, и разбираться в сложнейших кулинарных рецептах и картинах кисти
старых мастеров.
И
читатель на этом бале-маскараде совсем теряет голову,
принимает блокбастер за большой американский роман — Ю. Дубов, правда, не
решил, английский это роман или американский. Попытку же Донны Тартт рассказать о мире Диккенса… “в реалиях совершенно
не диккенсовских” рецензент воспринимает не имитацией, а импровизацией, и
“импровизацией великолепной”. Особенно, по мнению Ю. Дубова, удалась автору
импровизация на тему “Идиота” Достоевского, которая “играет исключительно
подчиненную и мотивирующую роль”. Роман Достоевского в “Щегле” действительно,
как мы уже отмечали, присутствует, не вполне понятно, правда, в чем его
“мотивирующая роль”, да и что это словосочетание означает. И как “подчиненная
роль” согласуется с “мотивирующей”. И, главное, что нового, оригинального в “ключевой”
мысли Бориса, почерпнутой у князя Мышкина: “А что, если эта наша нехорошесть, наши ошибки и есть то, что определяет нашу
судьбу, то, что и выводит нас к добру?” Если эта не слишком внятно выраженная
мысль и казалась глубокой и парадоксальной, то очень давно, до Гёте, Ницще и Достоевского, и Борис — позволю себе невольный
каламбур — Америки не открывает.
Удался,
считает Юлий Дубов, и перевод, за что в конце своей рецензии он выносит
Анастасии Завозовой “отдельную благодарность”. По мне
же, благодарить А.Завозову и ее редактора (профессия,
лишний раз убеждаемся, увы, умирающая), по правде
говоря, особенно не за что. Русская версия романа (читавшие
книгу в оригинале уверяют, что Д.Тартт — превосходный
стилист) сродни ухабистой дороге — спотыкаешься на каждом шагу. Есть
словосочетания несколько, как бы помягче выразиться,
необычные, вроде “подзаброшенных будуаров”, “резких
личиков”, “с искрящим в животе волнением”, “тряхнуло нереальной легкостью”, “не
хотелось переговариваться через ее тело”, “прошел на несколько картин вперед”,
“общительно сказал он”. А есть и вовсе непонятные: “взбитый взрез воды”,
“ужасные тела-формы” и прочие. А как вам понравится такая фраза: “Симулятор
виртуальной реальности перещелкнулся в цвет”? Да и
матерок на Невадщине (роман, предупреждает нас
классификатор 18+,“содержит нецензурную брань”) выглядит, прямо скажем,
необязательным.
Как и
безудержные похвалы рецензента в адрес
интеллектуального блокбастера или психологического триллера (как кому нравится)
реконструктора Донны Тартт.
Прав был один американский издатель, который в ответ на упрек серьезного
писателя, что его книги плохо расходятся, возразил: “Ничего удивительного.
Читателю подавай плохие книги, а не хорошие”.