Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2013
БиблиофИЛ
Особенно Италия
Аркадий Ипполитов Особенно Ломбардия: Образы Италии XXI века. — М.: КоЛибри, 2012. — 368 с. — Ил. — 3000 экз.
Несмотря на то, что книга эта написана по-русски и написана автором, живущим в России, уместность рассказа о ней на страницах журнала “Иностранная литература” сомнений не вызывает. Потому что посвящена книга не столько художественным школам Ломбардии, где готика плавно перетекает в барокко, а ар-деко неотделим от конструктивизма, сколько эволюции восприятия Италии в России — от стольника Петра Андреевича Толстого до нынешних завсегдатаев “модного квартала” Милана.
Не вызывает вопросов и компетенция автора — петербургского искусствоведа, многолетнего хранителя кабинета итальянской гравюры Эрмитажа, что уже само по себе свидетельствует об его академической выучке.
Если что способно вызывать вопросы, так это подчеркнутый отказ от академизма, начиная прямо с заголовка. Так что непосредственный возглас, вынесенный в название, хочется вернуть в виде столь же простодушного вопроса: “А почему именно Ломбардия?” Почему не Тоскана, родина Возрождения, не Лацио с античным и барочным Римом? Не Венето, наконец, с поразительной Венецией? К тому же ведь именно с Венеции начинает свое повествование Павел Муратов, на сопоставление с “Образами Италии” которого книга Ипполитова обречена — чего он сам, как следует из подзаголовка, совсем не боится, а, наоборот, приветствует.
Ответ автора прост: Павел Муратов начинает свою искусствоведческую поэму об Италии с Венеции не в силу каких-то эстетических пристрастий, а просто потому, что для обычного (состоятельного) русского путешественника конца XIX века Италия начиналась с Венеции, принимающей пароходы из Одессы. И точно также для современного русского путешественника (которому нет нужды выгадывать на “бюджетных” авиакомпаниях) Италия начинается с миланского аэропорта Мальпенса. Вот поэтому и Ломбардия.
Но если в определении “точки входа” Аркадий Ипполитов, отказываясь на первый взгляд идти по стопам своего предшественника, следует при этом его логике, то в рассказе о самой Ломбардии, о десяти ее знаменитейших городах, от Милана до Мантуи, включая приозерный курорт Комо и “город скрипок” Кремону, он, наоборот, — строя, как кажется свое повествование в точности по лекалам Муратова (описания главных художественных достопримечательностях каждого города в привязке к его истории) — являет при этом его полную противоположность.
Автор “Образов Италии” начала XX века прячет свою горячую любовь к исследуемому предмету под нарочитой сухостью, он выносит свои приговоры стилям и эпохам взвешенно и невозмутимо, как настоящий elegantiae arbiter. Даже в третьем томе, вышедшем в Берлине в 1924 году, он “сохраняет тонкую эстетскую отстраненность от личных несчастий”, как деликатно обозначает Ипполитов послереволюционные тяготы своего предшественника.
Но автор “Образов Италии XXI века” не может позволить себе такой отстраненности. Не только потому, что прошедшие неполные сто лет наглядно показали, насколько смехотворны зачастую оказываются “окончательные приговоры” искусствоведов, но и потому, что изменились запросы читателей. Ипполитов может сколько угодно издеваться над богатыми русскими “меломанами”, изнывающими от невозможности поболтать по мобильнику в ложе Ла Скалы, и иронизировать, что сейчас даже петербургская бомжиха щеголяет в майке с надписью Italy is Сool (эта встреченная в первой главе “муза” будет потом вспоминаться автору на протяжении всей книги), но он не может не признать — современные путешественники, сколь угодно культурные и одухотворенные, интересуются не только региональными художественными школами, но и региональными кухнями, а предварительное представление об Италии получают не из классических книг и альбомов, а из фильмов и телепередач. Да и вообще — Италия Ренессанса, законодательница европейских мод и кузница передовых технологий, гораздо ближе к современной Италии с ее недостижимым дизайном и быстрыми автомобилями, чем к сонному провинциальному королевству конца XIX века. “Итальянские древности теперь оказались гораздо актуальнее индустриального прогресса”, — замечает автор.
Так что Ипполитов не просто не скрывает своей пристрастности и сиюминутности — наоборот, он подчеркивает и утрирует ее, причем на всех уровнях, доходя при этом до парадоксальности. “Нет ничего невыносимее так называемого хорошего вкуса брезгливых людей”, — так защищает он эстетику барокко. “Стойкий запах тоталитаризма, исходящий от ар-деко, красит его в глазах интеллектуалов, изо всех сил старающихся казаться левыми, как вонь красит сыр для гурманов” — в таком ключе раскрывает деликатную тему муссолиниевского двадцатилетия.
Говоря же о соотношении искусства и власти — а это ключевая тема для понимания искусства Ломбардии, как и Италии вообще, — Ипполитов отбрасывает всякую сдержанность и деликатность. “Двор поверхностен, пуст и бессмыслен, и поэтому нет ничего слюнявее и плюгавее, чем придворные и их отношения; а вот поди ж ты, благодаря Мантенье все эти Лудовико Гонзага и Барбары Браденбургские обрели гомеровское величие, хотя только то, что Мантенья, двор обслуживая, их физиономии запечатлел, и отличает Гонзага от Лужковых и Матвиенко, которых маркизы Гонзага ничем не были замечательнее, и о принадлежавшем им городе заботились ни больше ни меньше, чем эти двое. Зато Мантенья решает все, лужковы с матвиенками исчезнут в потоке времени — что они, кстати, уже и сделали, исчезли, — а Гонзаги останутся, причем Лудовико с Барбарой только благодаря Мантенье будут возвышаться над временем, как скалы”.
Таким стилем написана вся книга. И, главное, с такой же твердой верой в то, что здесь написано. И это посущественнее тонкостей атрибуции, широты эрудиции — и даже особенностей стиля.
Михаил Визель