Non-fiction c Алексеем Михеевым
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2013
Информация к размышлению
Non-fiction
с Алексеем Михеевым
Несколько лет назад вышел русский перевод (с английского) книги уроженки Хорватии Дубравки Угрешич под провокационным названием Читать не надо! (М.: Издательство Ольги Морозовой, 2009). Название могло навести на мысль, что автор будет убеждать читателя либо не читать вообще, либо не читать данную конкретную книгу. Однако на самом деле оно было саркастическим приговором современному обществу, в котором литература утратила свое прежнее престижное положение, став рядовым элементом пестрой мозаики массовой культуры, а писатель из литературного авторитета превратился в заурядный винтик рыночного механизма. Если раньше популярным писателем становился тот, кто благодаря своему литературному таланту завоевывал себе имя, то теперь ситуация вывернулась наизнанку — популярными (тиражи, читательский успех) писателями все чаще становятся те, кто уже завоевал себе имя в других сферах: актеры, спортсмены, политики, телеведущие и прочие “селебритиз”. А что касается собственно писателя, то между ним и читателем все чаще располагается не собственно текст, а некий заранее сложившийся образ, порожденный стереотипными ожиданиями читателя относительно того, какое место автор занимает в актуальном “литературном пейзаже”. Если, например, писатель — это женщина, эмигрировавшая на Запад из Восточной Европы, то (как Дубравка Угрешич почувствовала на своем примере) читатели еще до знакомства с ее текстами уже имеют о ней вполне устойчивое представление, которому она как автор в первую очередь и должна соответствовать (отсюда и горький вывод: оказывается, читать ее им вовсе “не надо”).
А в прошлом году появился русский перевод книги французского литературоведа Пьера Байяра под похожим названием: Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали (Перевод с французского А. Поповой. — М.: Текст, 2012. — 189 с.). Обе книги, безусловно, связывает ироническая интонация, однако в отличие от Угрешич ирония Байяра — не пессимистическая, а совсем наоборот. Автор трезво констатирует тот вполне очевидный факт, что современный читатель просто физически не способен прочесть все те литературные произведения, знанием о которых он должен обладать как носитель некоего общепризнанного культурного багажа, — однако это вовсе не мешает ему иметь о них вполне адекватные представления, не оставляющие сомнений в том, что он действительно их читал. Конечно, с одной стороны, в этом можно увидеть предосудительное лицемерие и лукавство, однако Байяр относится к такому читателю вполне толерантно, задавая резонный вопрос: а какой “уровень прочтения” необходим, чтобы книгу можно было действительно считать прочитанной? Ведь, например, многие реально прочитанные нами книги мы давно забыли, и, наоборот, хорошо запомнились какие-то книги, лишь бегло пролистанные. Кроме того, у каждого читателя книга оставляет свой индивидуальный след, зависящий от культурного фона, склада личности и прочих индивидуальных и заведомо неунифицируемых факторов — так что, обсуждая книгу с кем-то, мы практически говорим не об одном и том же объекте, а о его субъективных отображениях, которые могут достаточно сильно различаться. Из этого, в свою очередь, следует, что и о непрочитанных книгах мы можем говорить вполне смело, если речь, конечно, идет о впечатлениях и мнениях, а не о деталях содержания. Байяр не только признается в том, что он сам как преподаватель позволяет себе говорить о непрочитанных им книгах со своими студентами, но и приводит парадоксальные примеры того, как писатели могут говорить со своими читателями о книгах, которых они сами (писатели) не только не читали, но на самом деле и не писали!
Несмотря на очевидную иронию, книга Байяра представляет собой вообще-то вполне серьезное исследование специфики социологического аспекта чтения. Автор вводит понятие “коллективной библиотеки” — это некое поле, общее для всего читательского сообщества. Способность адекватно ориентироваться в этом поле и является главной читательской компетенцией: каждую отдельную книгу читать вовсе не нужно (да это и невозможно), достаточно представлять себе место этой книги (и ее автора) в “коллективной библиотеке”. Безусловно, для каждого отдельного автора (как, например, для Дубравки Угрешич) это факт печальный, но для рядового читателя скорее успокаивающий и избавляющий от комплекса ощущения собственной необразованности.
О том, как стереотипный образ писателя, крепко впечатавшийся в массовое сознание, приходит в противоречие с его реальной (жизненной и творческой) эволюцией, наглядно свидетельствует казус Джерома Д. Сэлинджера, чья биография, вышедшая вскоре после его кончины в 2010-м, весьма оперативно появилась и по-русски (Кеннет Славенски. Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь / Пер. с англ. А. Дорошевича, Д. Карельского. — М.: Колибри, Азбука-Аттикус, 2012. — 496 с. — Серия “Персона”). В начале 50-х после выхода действительно культового романа “Над пропастью во ржи” Сэлинджер стал ассоциироваться прежде с образом своего героя, подростка Холдена Колфилда, бунтующего против той фальши, “липы”, на которой построено все общество взрослых. И уже неважно, что на протяжении нескольких последующих десятилетий Сэлинджер уходил от этого образа как в своих текстах, так и в жизни, — именно этот образ был от него уже неотделим. А попытки сопротивления этому — в частности, отказ от новых публикаций и уединение в провинциальном Корнише — парадоксальным образом привели к рождению нового мифа: о великом молчащем писателе-затворнике. При этом главный роман Сэлинджера продолжал жить своей самостоятельной жизнью, и автору, конечно же, не было дано предугадать, как отзовется его слово в декабре 1980-го, когда Марк Дэвид Чепмен, идентифицируя себя с гуляющим по декабрьскому Нью-Йорку Холденом Колфилдом, застрелил Джона Леннона — мотивируя свой поступок стремлением защитить миф о молодом Ленноне-бунтаре от той самой “липы”, которая, в свою очередь, неизбежно убила бы этот миф. То есть Чепмен роман внимательно прочел, глубоко прочувствовал и по-своему интерпретировал — иначе говоря, стал тем его “настоящим” читателем, о котором писателю, казалось бы, следовало только мечтать. Так, может быть, действительно: “Читать не надо”?