Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2013
Писатель и общество#
Леонид
Гиршович
Анти-антиутопия, или На
салоне
Структурировать
свою мысль по принципу одна мысль — одна статья, я никогда не умел. Что вижу,
то пою (а глаза-то бегают).
На
салоне — хочется сказать “на Париже” — широко представлена Москва литературная:
московские писатели, поэты, переводчики, журналисты, издатели и примкнувший к
ним почему-то я. Завтракать я стараюсь, по возможности, в обществе писателя
Татьяны Толстой, поэта Ольги Седаковой, Льва Рубинштейна (оригинальный жанр) и
еще одной Ольги — журналиста, который слушает да ест. Таким образом, я узнаю
новости из первых уст, как говорят на
федеральных каналах.
Вход
на ежегодную парижскую книжную ярмарку туго забит посетительницами и
посетителями. Повсюду круглые столы, одиночные выступления, раздачи автографов
купившим книгу. Мне достался круглый стол с участием писателя Славниковой.
Ведущий — французский писатель и переводчик Юргенсон (женщина). Заявленная
тема: “Запретные темы”. То есть тема дискуссии по определению под запретом. То есть
политкорректность. Отсюда и грамматический унисекс: женщины — писатели, женщины
— журналисты, женщины — переводчики. Число употреблений мужских окончаний в
русском языке растет. Только спортсменок, балерин и певиц не коснулась эта
перверсия (скрипачки и пианистки не в счет — за невостребованностью… ах да,
еще феминистки). У остальных по Фрейду: зависть к фаллосу.
Русский
“билль о правах женщины” — негатив западного. Собирательное “товарищи”,
“друзья”, “коллеги”, “мастера культуры”, “студенты”, по западным меркам,
недопустимо игнорирует “представителей прекрасного пола”, тогда как в России,
наоборот: женское окончание указывает на второй сорт. Причем по обе стороны
холма, и по русскую и по европейскую, убеждены: лучше грешить против языка, чем
против идеологии. Французское “auteur” находит себе пару: “auteure” — так
Папагено находит себе Папагену. Допустим, что спятивший генсек обратился к
съезду: “Дорохыи товарки и товарищи”.
А
как насчет того, чтобы, спустившись к завтраку, пить утренний кофе — в моем
случае какао — за одним столиком со Славниковой, писательницей с Урала и
сильной личностью? Замнем для ясности. Зато встретиться с ней за столом
круглым, послушать о запретных темах, о колодках политкорректности — это
интересно. Кстати сказать, ее претензия к издательствам, ориентированным на
примитивный вкус, выглядела, как если б автор песни “Широка страна моя родная”
жаловался на низкую слушательскую культуру (ничего обидного не сказал, сравнил
с Дунаевским).
Итак,
перечень запретных тем в России. Первое, что я слышу: нельзя открыто
поддерживать Путина. Credo, quia absurdum еst — верю, ибо абсурдно. Креативные
перья бойчей прикармливаемых — задразнят до полусмерти. И другого способа
ответить, кроме как кулаком, у начальства нет. Якобы за “Нашу крысу тошнит”
Быков был исключен из состава делегации, представлявшей Москву в Парижском
книжном салоне. Подтверждением этому бельмо его фамилии в программке. Я без
всяких провокаторских штучек совершенно искренне сказал, что проблема не в тех,
кто управляет, а в тех, кем управляют, и что Путин еще недостаточно плох для
этой страны. Славникова косвенно согласилась, рассказав, что сразу после
выборов ее муж (не знаю, кто сей) написал в своем блоге: “Путин — самый
человечный из всех, кто за него голосовал”. Вроде бы о том же, что и я. Но без
привычной оговорки “такой-сякой-этакий” выходило, что он самый человечный из
шестидесяти процентов, принявших участие в выборах. Также, по словам моей
собеседницы, не рекомендуется делать гомосексуалиста отрицательным персонажем —
как у нее в романе “
Лиха
беда начало. У писательницы на подходе антиутопия. Она предвидит наезд со
стороны блюстителей либерального политеса. За что? А вот за что. В 2048 году (роман
так и называется — “
Что
русскому здорово, то французу смерть — правда, французы понимают это лестным
для себя образом: критерий здоровья в России не соответствует западным
стандартам. А все же с инвалидами это чересчур, даже при том бонусе, который в
странах, никогда не граничивших с Россией, получает загадочная русская душа.
Сюжет отпугивал соблазном легкой публицистической наживы. К тому же
гитлеровская эвтаназия, за которую крещеный мир бьет себя в грудь, это не
анекдотическое право на окончания в женском роде или переименование негров в
афро… и дальше по месту прописки, вплоть до афрояпонцев (написал “негр” и
чувствую, что слово уже сделали неприличным, а замену ему так и не подобрали).
Реакция на то, что нацисты называли “эвтаназией”, никогда не будет
смехотворной. Но этого в моем грешном отечестве “Народ не поймет” (произносится
с грузинским акцентом). Сразу после “праздника со слезами на глазах” начался
отлов покалеченных человеческих существ, которых, в отличие от бездомных псов,
отправляли не прямиком на живодерню, а в собачьи питомники, подальше от глаз
людских. Да чего там говорить, когда еще “на момент моего отъезда” (1973 год)
действовал циркуляр с описанием увечий, не совместимых с нахождением в местах
общественного приема пищи. (Процитирую один свой рассказ: “Оркестранту с
боголюбивой фамилией Левит не повезло: главкома (Е. Мравинского. — Л. Г.) тошнит от его немигающей
стекляшки — глаз боголюбивому в свое время высадил дворовый пацан по имени ВОВ.
И кривой музыкант стал играть перед киносеансами”.)
Тем
не менее сюжет с инвалидами подхлестнул мою фантазию: а как бы я с ним справился,
чисто технически? Первое — это чтоб не получилось: “Public school требуется
преподаватель(ница) физкультуры. Предпочтение отдается матери-одиночке
афроамериканского происхождения с ограниченными физическими возможностями,
принадлежащей к сексменьшинствам и исповедующей ислам”. После такого одним
оруэлловским названием не оправдаешься. Стало быть, нужно гипотетическое
четвертое измерение. Лично я бы исходил из посылки: антиутопия только выдает
себя за страшный сон, который может сбыться. Каждому ясно, что это бой с
настоящим. Иначе это была бы утопия, очередная песнь о казарме. Оруэлл наложил
картины Лондона времен войны на энкаведистскую практику в республиканской
Испании, откуда, подобно Кёстлеру (“Слепящая тьма”), вернулся заклятым
кремленологом. В этом смысле “О дивный новый мир” Хаксли — в отличие от “
И
вот внутри одного страшного сна нам снится другой — кошмарнейший. Антиутопия в
рассуждении антиутопии. Людей с ограниченными физическими возможностями сменяют
в Кремле животные. Человечество на протяжении своей истории их нещадно
эксплуатировало, забивало кнутом, ставило на них опыты, даже использовало в
пищу. “Кто здесь власть?” — “Мы здесь власть!” — скандируют четвероногие. Я
просыпаюсь, какое счастье: нами правят безрукие, безногие, безголовые — но
люди! Да-да, они тоже люди. И намерения у них благие. Ну, не верят они в
обещание для себя Царства Небесного и хотят его иметь на земле. По-человечески
их понять можно. Хочу назад, из 2084-го в 2048-й, хочу к калекам.
“На
салоне” я во второй раз. Семь лет назад на встрече Путина с русскими
писателями, здесь в Париже, явка была почти стопроцентной, не досчитались
буквально пары-тройки человек. Сегодня те же самые писатели не рискнули бы дать
интернет-пользователям компромат на себя и не пошли бы. Как они поступят завтра
— Бог весть, это от них не зависит. Их девиз: “Падающего толкни, сильного
поддержи”.
Один
из тех, кто тогда не ходил и завтра не пойдет, кто никогда не ломал шапку перед
начальством, кто на Болотной, как рыба в воде, сказал мне — на вопрос: “Ну,
хорошо, допустим, ваша взяла, выборы были настолько честными, что понадобился
второй тур — за кого бы вы стали голосовать, за Путина или за Зюганова?” — “А я
бы не пошел”.
Выясняется,
что мои французские суточные чуть больше российских — чего быть не должно, — на
сущие копейки. Но ведь распиливать можно и пилочкой для ногтей, вон Левша блоху
подковал. Это я в шутку. Установилась хорошая погода, выглянуло солнышко, как
не пошутить.
апрель 2012