Перевод Екатерины и Сергея Шабуцких
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2011
Перевод Екатерина Шабуцких, Сергей Шабуцких
Джералд Уокер#
Убить дракона
Однажды я праздновал Рождество в компании человека, который хотел, чтобы я его ненавидел. Он считал, что я просто обязан ненавидеть всех белых за то, как они со мной поступили. Я честно попытался сообразить, что же такого они сделали. К сорока годам я, конечно, успел столкнуться с расовыми предрассудками, и ничего приятного в этом не было. Но припомнить хоть одно серьезное происшествие мне не удалось. Мой собеседник был потрясен. “А как же рабство?” — спросил он. Я вежливо ответил, что не был в рабстве. “Но вы же должны ощущать последствия! — рассердился он. — В этой стране проблемы расизма, дискриминации и ксенофобии никуда не делись. Ведь белые угнетают вас!” Я оглянулся. Одна из угнетательниц подошла к нам с подносом закусок и предложила мне тартинку. Я спросил своего собеседника, не стоит ли мне в отместку за годы унижений взять у нее две тартинки.
Я уже третий год преподавал в Академии. Справился с тоннами бумаг, ленью студентов, приноровился к вздорному характеру коллег и скуке заседаний, научился мало спать, повстречался с двумя психопатами, и вот теперь разговаривал с человеком, который волшебным образом перенесся сюда из 1962 года. Он даже внешне похож был на шестидесятника — огромные бакенбарды и очки в тяжелой черной оправе. На преподавателя он не тянул, скорее пришел с кем-то из родственников. Оказалось, он вообще нигде не работает и тем самым, по его мнению, бросает вызов заскорузлому капиталистическому обществу. Говорить с такими — одно удовольствие, особенно если вы, как и я, любитель доводить белых либералов до соответствующего каленья. А вернейший способ этого добиться — не дать им вас пожалеть, лучшего негру не придумать.
Он углядел меня получасом раньше, пока я в одиночестве пасся у стола с закусками. Моя жена Бренда куда-то отошла, до меня доносились обрывки чужих разговоров и смех. Предложил выпить джина с тоником. Я согласился. Мы немного поболтали о политике, вернее, болтал он, а я слушал, потому что не очень в этом деле разбираюсь. Потом речь зашла о футболе, о детях и, наконец, о моей преподавательской работе. Его очень заинтересовал курс афроамериканской литературы, который я читал.
— А черные студенты у вас есть?
— Сначала было двое, а теперь их двадцать восемь человек. — Я полюбовался очумелым выражением его лица и съел маринованный гриб. — Каждый, кто приходит ко мне в семинар, обязуется быть черным до конца семестра.
— Серьезно? — он хохотнул. — И что, они для этого сажей мажутся?
— Хорошая мысль, — ответил я. — Пока от них требуется всего лишь думать, как черные, правда, в несколько неожиданном для ребят направлении. — Я объяснил ему, что черную литературу обычно считают летописью угнетения негров, однако моим студентам приходится больше внимания уделять не зверствам белых, а обратной стороне — мужеству черных. — Ведь рабы и их потомки, это борцы, которые достойны восхищения, а не жалости, иначе я никогда бы не выбился в люди.
Мой собеседник пришел в ярость.
— Вы помогаете белым избежать наказания, — сказал он. — Вы освобождаете их от ответственности, от необходимости искупить свои прошлые и нынешние грехи…
Он говорил и говорил, а я не без удовольствия подавал реплики, стараясь распалить его посильнее, пока он не бросился от меня прочь к своей жене. Он что-то сказал ей, она оглянулась, наверное, хотела посмотреть на предателя черной расы. Жаль. Я тешу себя мыслью, что для белых я тоже предатель.
Точнее, я разрушаю веру в то, что черные — в первую очередь жертвы, веру, которую разделяют и те и другие. Я и сам долго так думал. Мне было лет двадцать, и я только-только начал писать неумелые рассказы про негров, которые знали лишь ярость и боль. Местом действия всегда становились гетто, потому что я хорошо знал эту жизнь, а сюжет обязательно основывался на муках и испытаниях, потому что об этом я тоже знал немало. Еще я знал, что белое общество в ответе за несправедливость мира, и как черный писатель, я обязан донести эту мысль до всех и каждого. Именно с такими тремя рассказами меня приняли в литературную мастерскую в Айове. И там я осознал свою ошибку.
Сначала я попал на лекции к Фрэнку Конрою[1], директору программы, человеку прямому и грубоватому, воинствующему поборнику ясности изложения. Каждое занятие два часа подряд он безжалостно топтал наши опусы и наше самомнение. Кукожась за партами, мы потели от страха, а он разбирал строчку за строчкой и смеялся над формулировками, которые искажали смысл сказанного или вовсе не имели никакого смысла. Лучше Конроя никто не учил ремеслу. К началу второго семестра я был уверен, что уж теперь-то умею писать гораздо лучше и что самое трудное позади.
Совершенно не представляя, куда иду, я записался в класс к Джеймсу Алану Макферсону[2]. На каникулах я впервые прочитал его сборники “Караул!” и “Личное пространство”, и они меня поразили. Макферсон тоже писал о жизни афроамериканцев, причем писал, как и я, рассказы. Он стал для меня образцом для подражания, примером, которого мне так не хватало. Я перечитывал его снова и снова, убежденный в том, что обрел литературного “отца”.
Трудно представить себе людей более разных, чем Конрой и Макферсон. Конрой был громадным шумным европейцем, Макферсон — невысоким застенчивым негром. Конвой ругался, кричал, хохотал, язвил. Макферсон вообще говорил очень мало, а если и говорил, то еле слышно. На его мастер-классах верховодили студенты. Я был разочарован. Мы ведь пришли не к кому-нибудь, а к лауреату Пулитцеровской премии, первому афроамериканцу, получившему ее за литературные заслуги. Он удостоился стипендии Макартура “Гений” и бессчетного количества наград. Я хотел вкусить плодов его мудрости. Я хотел откровений. И я их получил в середине семестра, когда пришло время разбирать мой рассказ.
— Прежде чем мы начнем, — сказал Макферсон, — предлагаю небольшое вступление.
Такого раньше не бывало, он никогда не предварял разбор своими комментариями. Я невольно улыбнулся, представляя, как он сейчас похвалит меня за точное изображение наркопритона. Описать жизнь героинщиков непросто — нужно хорошо знать предмет, а уж воспроизвести их речь может только человек с недюжинным языковым чутьем.
— Вы слышали гангста-реп? — спросил Макферсон.
Конечно слышали, несмотря на то, что все мои однокурсники были белыми, к тому же из вполне обеспеченных семей. Мы дружно закивали. Макферсон вытащил из пакета журнал, открыл его на заложенной странице и продемонстрировал фотографию реппера, обвешанного драгоценностями и оружием. Артист сидел на капоте полицейской машины, позади тянулись кварталы трущоб.
— Он читает реп про гетто, — сказал Макферсон, — но живет-то он не там. У него дом в богатом белом пригороде, жена, дочка. Дочка ходит в белую частную школу. Собственно, статья как раз об этом. — Он сунул журнал обратно в пакет. — Гангста-репперы часто так поступают — используют стереотипы, рассказывают белым про жизнь черных, а те покупаются. Но ведь стереотипы эти не имеют ничего общего с реальностью. Некоторые репперы просто продают собственный народ ради личной наживы. — Он снова замолчал и открыл мой рассказ. — Именно так поступает и автор этого произведения, — Макферсон бросил бумаги на стол. — Вот и все, что я хотел сказать. Начинайте обсуждение.
Несколько секунд в полной тишине раздавалось только мое сопение. Потом кто-то сказал:
— Макферсон прав. Отстойный рассказ.
— Полная хрень, — откликнулся второй.
И пошло.
Той ночью я так и не заснул. В восемь утра сил терпеть у меня не осталось, я позвонил Макферсону домой и потребовал аудиенции. Он предложил встретиться у него в кабинете через десять минут.
Когда я пришел, он уже был на месте. На столе ничего не было, кроме моего рассказа. Голые стены, два стула и стол, пустые книжные полки. Ни занавесок, ни телефона, ни компьютера. Типичная каморка уборщика, где тот передыхает, пока сохнут полы. Да и сам Макферсон сильно смахивал на полотера. Жеваная голубая рубашка, покрасневшие глаза. Знаменитая соломенная шляпа съехала набекрень, непокорная тесемка болталась за правым ухом. Макферсон заметил, как я пялюсь на эту тесемку, и заправил ее обратно под шляпу.
— Ну как вы? — мягко спросил он. — Голос у вас по телефону был такой, будто вы совсем с катушек съехали.
— Да нет пока. — Я постучал пальцем по пачке бумаги с отпечатанным рассказом и начал стенать и кричать, словно и правда съехал с катушек. — Я же это не придумал, — уверял я Макферсона. — Я сам из гетто. — Я перечислил своих персонажей и объяснил, что каждого списал со своих родственников. Упомянул о том, что неделю назад моего младшего брата ранили в спину в “Макдоналдсе”. Рассказал про другого брата, который то и дело попадал за решетку, о героиновой наркоманке-невестке, о том, что меня однажды арестовали за кражу машины (я ничего не крал, но дело не в этом), что многие из моих друзей по-прежнему живут в той самой ужасной обстановке, в которой вырос я. — Вы не поняли мой рассказ, — в заключение сообщил я, — и не поняли меня, как человека.
Я откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, ожидая извинений. Неожиданно Макферсон выскочил из кабинета, пронесся налево по коридору, а через секунду — в обратном направлении. Его окликнул ФренкКонрой, они уже вместе опять помчались влево, к ним присоединилась КонниБразерс, администратор нашей литературной школы, и так, табором, они еще пару раз пробежали мимо двери, пока не исчезли из виду окончательно. Конни, однако же, осталась. У нее, похоже, как и у меня, голова кружилась от этих перемещений.
— Джим — добрейшее существо, — тихо сказала она. — Зачем вы его обидели?
На секунду я вернулся в детство. Мне двенадцать лет, и я гляжу на дверь, за которой живет моя первая любовь. Она только что бросила меня и оставила стоять на крыльце. Я изо всех сил стараюсь не зареветь.
Конни, как фокусник, извлекла откуда-то носовой платок. Она трепала меня по плечу, а я бессвязно бормотал что-то насчет недосыпа и своего литературного отца.
— Не расстраивайся, зайчик, — сказала Конни. — Я с ним поговорю.
Макферсон вскоре вернулся. Я попросил прощения. Он ответил, что все это пустяки, на мастер-классах люди часто нервничают и срываются. Ему тоже было нелегко, когда он учился в университете в семидесятые годы. Возникла пауза, и Макферсон спросил:
— Так откуда ваши родители?
Все равно не верит, решил я и пробормотал:
— Из Чикаго.
— Нет, они там живут. А откуда они приехали?
— А, простите, не понял. Из Арканзаса.
— А мои — из Джорджии, — улыбнулся Макферсон и добавил: — Жопа, а не место.
Вся суть афроамериканской культуры заключалась в этом ответе. Сила духа, чувство юмора, человеческая трагедия. В тот момент я ничего этого не видел, а видел только человека, который раскритиковал мой рассказ. Я сухо поблагодарил его за то, что он согласился со мной встретиться, и встал. Макферсон тоже поднялся и пожал мне руку. Я был уже в дверях, когда он окликнул меня.
— Стереотипы важны, — сказал он. — Но только если уметь ими правильно пользоваться. Стереотипы помогают читателю сориентироваться, увидеть что-то знакомое, но они же втягивают читателя в пространство, где ему уютно, где все узнаваемо. И вот тогда нужно отвлечь его от стереотипа и показать ему настоящую жизнь.
— Настоящую это какую? — спросил я.
Он мгновенно откликнулся:
— Твою жизнь.
Бывают такие моменты, когда ученик вдруг осознает, что мудрый учитель поделился с ним откровением, и старается забыть его слова как можно скорее, потому что не до конца понял смысл сказанного. Но забыть слова Макферсона было тяжело. Они устроились у меня в подсознании, время от времени напоминая о себе, хотя задумывался я над ними не больше, чем пролетающая мимо муха. И только через год все переменилось. Тогда я снова пошел поговорить с Макферсоном.
— Я тут хотел спросить, вы не согласитесь быть моим руководителем?
— Зависит от того, чем надо руководить, — ответил он. — Что вы хотите изучать?
— Себя, — ответил я. — Хочу изучать собственную жизнь.
Мы начали с фольклора и истории. Потом перешли к джазу и блюзу, потом по зернышку перебрали черную литературу и культуру. Мы изучали интеллигентов, философов, социологов, антропологов, политических активистов, режиссеров и бывших заключенных. За четыре года мы успели препарировать почти все возможные аспекты жизни и творчества черных и в процессе задумались над, в общем-то, очевидным фактом: жизнь — дерьмо, а чтобы остаться человеком, нужно научиться жить и хоть иногда над этой жизнью смеяться.
О себе же я узнал следующее: я превратился в собственный стереотип, героя одного из моих рассказов. Герой этот желал, чтобы его рассматривали в первую очередь как сосуд скорби и несчастий, не обращая внимания на обстоятельства, свидетельствующие об обратном. И пострадали от моей близорукости те самые люди, чьи интересы я твердо решил представлять в своей прозе. Я писал о наркоманах, расизме, нищете, убийствах, преступности, насилии. И не писал о силе духа, которая помогала справиться со всеми неудачами и продолжать борьбу за лучшую жизнь. В старой песне рабов “Все преодолеем” об этом замечательно сказано.
Работа, которую мы проделали с Макферсоном, помогла мне написать междисциплинарную докторскую диссертацию. На моей защите Макферсон возглавлял аттестационную комиссию. Я начал преподавать, уже понимая, что теперь просто обязан правильно построить курс черной литературы. Обязан своему учителю. “Надо меньше думать о драконе, — как-то сказал мне Макферсон, — а больше о мече и технике удара”.