Фрагменты книги. Перевод с польского К. Старосельской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2011
Документальная проза#
Малгожата Шейнерт
Остров-ключ
Фрагменты книги
От редакции
Малгожата Шейнерт — журналист, одна из основателей популярной польской “Газеты выборчей”, в которой 15 лет руководила отделом репортажа и за это время воспитала целую плеяду блестящих репортеров-очеркистов. Побывав на острове Эллис в гавани Нью-Йорка, с конца XIX века до середины 1950-х годов служившего “вратами Америки” и принявшего около 12 миллионов иммигрантов со всего мира, Шейнерт написала увлекательную книгу, которая знакомит читателя с важной главой истории американского общества. В “Острове-ключе” описана сравнительно недолгая, но бурная история самого острова, который был свидетелем не только радости от сбывшихся надежд, но и обманутых ожиданий, отчаяния, драм. Тщательно выверенные исторические сведения перемежаются портретами комиссаров острова и сотрудников иммиграционного центра; автор рассказывает и о судьбах прибывших из-за океана людей, которые, задержавшись для строгой проверки на пороге новой жизни — у тех самых “врат”, — переступают этот порог, отделяющий их от вожделенной “земли обетованной”.
Ленни-ленапе
Островок индейцев племени ленни-ленапе называется Кайошк. Маленький, как листочек, поросший соленым болотным тростником, серым плющом, жесткими стелющимися травами, он плоско лежит на водах залива. Уже открыта Америка, но вокруг тишина и безлюдье, слышно только воду, ветер да крики птиц.
На языке индейцев этого племени кайошк значит “морская чайка”, а ленни-ленапе — “настоящие люди”. Со временем, однако, их все чаще называют делаварами. Новое название происходит от реки, а точнее, от имени Томаса Уэста, лорда де лаВэрра, потомка старинного английского рода, губернатора штата Виргиния. “Настоящие люди” утратили не только свои рыболовные угодья, но и свое извечное имя. Теперь их называют по фамилии чужого человека, но волосы на макушке они по-прежнему стягивают в тугой узел, куда втыкают длинное остроконечное перо.
Хозяйство у ленапе на острове Чаек скромное: лодки, хижины, очаги. Они ловят рыбу и собирают моллюсков, которых так много, что остров Чаек начинают называть островом Устриц. Устрицы тут большие и толстые, ими можно подавиться. Индейцы разрезают устрицу ее же собственной раковиной, острой как нож. Хороня мертвых — людей и собак, — ленапе плотно прикрывают их створками раковин; такой покров несокрушим.
С некоторых пор “настоящие люди” уже не чувствуют себя здесь в безопасности и в 1630 году продают островок голландцам из Вест-Индской компании. Они берут за него “несколько пачек разных товаров” (незадолго до того другие индейцы подобным образом продали соседний Манхэттен) и перебираются на сушу, вглубь континента, оставив на острове своих предков в панцирях из раковин.
Вернутся они спустя триста шестьдесят лет. И снова будут называться ленни-ленапе.
Покинутый индейцами остров Устриц переходит из рук в руки. И хотя кишащая вокруг него живность становится все популярнее, да и сам остров своей овальной формой напоминает устрицу (надкусанную с одного боку), он меняет название на остров Виселиц.
Тут вешают пиратов, а один из висельников так знаменит, что островок на некоторое время становится островом Андерсона.
В 1774 году остров приобретает Сэмюэль Эллис. Состоятельный гражданин огромной страны, а купил фитюльку! Римский Колизей занимает почти три гектара. Рыночная площадь в Кракове, находящаяся в каких-нибудь шести с половиной тысячах километров отсюда, — четыре гектара. Озеро Морское око в польских Татрах — около тридцати пяти гектаров. Остров Чаек/Устриц/Виселиц насчитывает немногим больше трех акров — один и три десятых гектара.
Сделки Сэмюэля Эллиса
Торговец рыбой Сэмюэль Эллис живет на Манхэттене, в доме номер один, по болотистой Гринич-стрит, то и дело заливаемой водами Гудзона.
Возможно, когда залив спокоен, Сэмюэль смотрит в окно на свое новое приобретение. Даже сейчас, когда я пишу эти строки (на дворе осень, и с деревьев в Бэттери-парк облетели листья), отсюда виден этот островок. Отсюда, то есть с того места, где мог стоять дом Сэмюэля Эллиса. Улица сохранила свое название, но в самом ее начале вместо дома номер один высится гигантский бетонный шестигранник с дырой в нижней части, в которой беспрестанно исчезают автомобили. Это въезд в подводный тоннель Манхэттен-Бруклин; чтобы пробить его, потребовалось более миллиона фунтов динамита.
Впрочем, дом номер один, возможно, стоял ближе к берегу, например, там, где в 1926 году голландцы водрузили свой помпезный дар нью-йоркцам: огромный флагшток. Барельеф на цоколе напоминает о заслугах дарителей перед Новым Светом: голландский купец (жабо, шляпа, башмаки с пряжками) вручает индейцу нитку бус; оба очень довольны.
А может, дом находился чуть дальше — там, куда несколько лет назад перенесли золотисто-серебряный шар, извлеченный из-под развалин Всемирного торгового центра. Эта сверкающая сфера, шедевр искусства и техники, стояла перед башнями-близнецами как символ цивилизации и надежды на единство всего земного шара, а сейчас похожа на смятое, с ободранной кожурой яблоко.
Но где бы ни жил Сэмюэль Эллис и откуда бы ни смотрел на свое новое приобретение, он понятия не имел, чтó купил.
Ключ — так хочет назвать островок великий архитектор Фрэнк Ллойд Райт, а вернее, его идейные наследники из Талиесинского братства[1]. Они собираются построить здесь Metropolis, мешанину стеклянных куполов и цилиндров, металлических тросов, подвесных террас — такую плотную, что большого пространства Metropolis не потребует. Но пока Сэмюэль Эллис живет в своем доме на Гринич-стрит, только что началась последняя четверть XVIII века, а последователи Райта выдвинули свою идею во второй половине века ХХ. Впрочем, поддержки не получают ни эскизы, ни название, хотя давно уже понятно, насколько оно подходящее. Ключ может и открыть мир, и закрыть. В точности как остров Эллиса.
Сэмюэль Эллис так и не понимает, чтó купил: уже через четыре года после совершения сделки он сообщает в местной газете о намерении избавиться от “красиво расположенного” острова, а заодно рекламирует другие товары, которые хотел бы сбыть: древесину, пригодную для строительства доков, несколько бочек сельди — и отборной, и другой, похуже качеством, но выдерживающей перевозку морем, — пару тысяч селедок собственного копчения, которые гарантированно перенесут путешествие в любую часть света, веревки — дешевые, но первоклассные — для сетей. А также “большие сани для приятных прогулок, почти новые”[2].
Неизвестно, от чего ему удалось избавиться. Известно, что на остров охотников не нашлось, но Эллиса это не особенно огорчило. На другом берегу Гудзона у него сотни акров, сады, скот, лошади, конюшни и амбары; он постепенно забрасывает воду ради земли. В садах и при скотине Сэмюэль Эллис чувствует себя куда лучше, чем на Манхэттене, где полно янки, а он сторонник тори и английского короля.
Если остров еще интересует Эллиса, то лишь потому, что носит его имя. Такого рода присутствие в заливе, по-видимому, ему льстит, он хочет сохранить фамильное название и отписывает остров будущему ребенку одной из своих четырех дочерей при условии, что это будет мальчик и назовут его Сэмюэль Эллис. Однако внук умирает в младенчестве, что приводит к ожесточенным боям за наследство, которое вовсе того не заслуживает.
В последующие годы островок используется в военных целях: инженерные войска устанавливают на нем орудийную батарею; строятся бараки для британских пленных. А потом на острове снова болтаются на виселицах пираты. Экзекуции проводятся не только в назидательных целях, но и служат науке. Трупы едут, вернее, плывут на Манхэттен, в Высшую школу хирургии. В 1839 году студенты кромсают на обитом жестью столе тело мятежника КорнелиусаВильгельмса с корабля “Браганса”.
Слово “виселица” в название, однако, не возвращается. Остров носит и уже всегда будет носить имя давнишнего владельца — Эллиса.
Liberty
В конце XIX века в заливе происходит нечто, уму непостижимое.
Около острова Эллис, который теперь служит складом взрывчатых материалов, принадлежащих флоту Соединенных Штатов, из воды вырастает некое подобие башни, заканчивающейся гигантским коконом. Можно подумать, что внутри кокона — слон, стоящий на задних ногах и вытянувший хобот к небу. Однако на свете не бывает таких огромных слонов. К островку Бедлоу (ныне LibertyIsland, остров Свободы) причаливает корабль, груженный сверкающими мощными формами, волнистыми и гладкими; в них угадываются фрагменты кистей рук, предплечий, складок одежды. Есть и стопа, странно сплющенная, размером наверняка не меньше саней Сэмюэля Эллиса. Однажды из воды выныривает загадочная голова величиной с дом. Глаза глядят чуть вверх, в неведомые дали. Нос прямой, римский, верхняя губа довольно тонкая, нижняя — мясистая, щеки пухлые и молодые; выражение лица определить трудно. В нем нет ни боли, ни тревоги, как в масках античного театра, но радости и надежды тоже нет. Скорее, спокойное равнодушие или даже холод. Голова темная, но это потому, что оксидированная; впоследствии она почернеет, а со временем приобретет цвет медной зелени.
Высвобожденный из кокона хобот окажется рукой, возносящей вверх факел.
В 1886 году голову поднимут кранами, насадят на бронзовую шею и увенчают короной с семью остроконечными лучами. А спустя четыре года соседний остров Эллис, теперь являющийся собственностью двух штатов — Нью-Йорка и Нью-Джерси, — начинает расти. И растет неудержимо. Докеры затопляют у его берегов тысячи кубов ила, смешанного с глинистым песком и гравием.
Вскоре поверхность островка превысит одиннадцать акров (почти четыре с половиной гектара), что в три раза больше поверхности острова Чаек/Устриц/Виселиц. Он уже не поместится на рыночной площади в Кракове.
Юзеф Ягельский — жене Франтишке
Сооружение статуи Свободы и утроение поверхности острова Эллис тесно связаны.
Это сказывается и на работе цензоров, которые проверяют корреспонденцию, отправляемую из Америки в польские города, местечки и деревни в составе Российской империи: нагрузка на проверяющих резко увеличивается.
В 1891 году, когда островок растет, как на дрожжах, из Америки в трюмах пароходов, а иногда и парусников, плывут мешки, набитые письмами, которые написаны людьми малограмотными либо продиктованы — тоже не большим грамотеям.
Почти во всех письмах повторяется слово “шифкарта”[3].
Дорогая жена, слава Иисусу, сообчаю тебе дорогая жена, что я здоров чего и тебе с детьми желаю, доброго здоровья и удачи от Господа Бога и сообчаю, что я писал Тебе письмо, уже прошло 11 недель и от тебя никакого ответа и не знаю что и думать, то ли письмо не дошло, то ли ты мне не отписала, и сообчи мне, получила ли деньги, которые я тебе послал 15 рублей, так ты мне немедля отпиши получила или нет. И сообчи если получила, а не хочешь мне отвичать, неужто осерчала или меня позабыла, я тоже могу осерчать и что ж тебе сказать хорошего, в Америки много жен можно заиметь за малые деньги. Я хотел тебе выслать шифкарту, но не вышлю а ежели ты мне отпишешь письмо я тебе шифкарту вышлю и ты приедишь ко мне вместе с детьми и досвиданьица дорогая жена и дорогие дети. <…>
Так пишет Юзеф Ягельский из Питтсбурга, штат Пенсильвания, ФрантишкеЯгельской в Дульск. На конверте письма от мужа жене, как и на тысячах других конвертов из Америки, рядом с штемпелем российской почты цензор по-русски написал “Задержать”. Царское правительство не хочет, чтобы семьи российских подданных, эмигрировавших с польских территорий империи, получали шифкарты. Эмиграция рабочей силы приобретает пугающие размеры; чтобы ей помешать, любые способы хороши[4].
Юзеф Ягельский отправился в Америку, чтобы оглядеться и подготовить почву для приезда семьи (было это, вероятно, за год или два до отправки письма, сохранившегося благодаря цензору, который подшил его к документам) и ступил на сушу на южной оконечности Манхэттена — на мысу Бэттери, где находился Касл-Гарден, хорошо видный с островка Эллис. Касл-Гарден, круглой формы кирпичный форт, когда-то предназначался для защиты Нью-Йорка; впоследствии там были поочередно: развлекательный центр для местного населения (фейерверки, полеты на воздушном шаре, выставки мраморных бюстов и картин), концертный зал, арена для публичных собраний, купальни, место проведения регат, торговые ряды. В 1855 году Касл-Гарден стал иммиграционным центром штата Нью-Йорк, то есть принимал большинство будущих американских граждан.
Юзеф Ягельский попадает в Касл-Гарден, когда центр доживает последние дни. Через него прошло восемь миллионов иммигрантов — напора новых он уже не выдерживает. В Америку прибывает множество людей, которым у себя дома недоставало хлеба, безопасности, свободы. Поначалу это немцы, скандинавы, ирландцы, французы, голландцы, эльзасцы, потом к ним присоединяются поляки, итальянцы с юга страны, греки, чехи, русские и евреи — последние в основном из России и Австро-Венгрии, — Польши ведь нет на карте. Все они плывут уже не на парусниках, а на пароходах, теснятся, как сельди в бочке, на нижних палубах; арматоры сколачивают состояния на этих бедолагах.
Юзефу Ягельскому наверняка сопутствовали соседи-поляки. Его письмо жене Франтишке нашлось в сундуке среди нескольких десятков других писем из Америки, предназначавшихся женам, братьям или своякам и задержанных цензором в 1891 году. <…> Оформление в Касл-Гарден — сущий ад для прибывших, но иммиграционной службе тоже приходится нелегко; к тому же ее все сильнее критикует пресса, гражданские власти и политики. Джозеф Пулитцер, эмигрант из Венгрии, который сам в 1864 году попал в Америку через Касл-Гарден, спустя двадцать три года, уже будучи сорокалетним издателем нью-йоркской газеты “Уорлд”, критикует центр за неразбериху, унижение иммигрантов, нарушение законов. Это тот самый Пулитцер, который в 1904 году учредит самую знаменитую награду для журналистов.
Америке нужен современный удобный иммиграционный центр, в котором будет царить новый дух. Центр должен быть отрезан от городских улиц, где на иммигрантов немедленно набрасываются мошенники, воры и торговцы живым товаром, и контролировать его должно федеральное правительство. <…>
В 1890 году Касл-Гарден закрывают. Поток иммигрантов направляют в соседнее каменное здание — BargeOffice; туда некогда причаливали баржи, курсировавшие между прибрежными островами. Там тесно, оформлять прибывших еще труднее, чем в Касл-Гарден, однако известно, что с неудобствами вскоре будет покончено: уже начаты и день ото дня набирают размах работы на острове Эллис.
С острова убирают взрывчатые материалы; строят дома и роют каналы для паромов; высосанным со дна илом облепляют берега, увеличивая площадь. В том же году республиканский президент БенджаминГаррисон приглашает в Вашингтон бизнесмена из Буффало, полковника Джона Баптиста Вебера, верного республиканца, и предлагает ему занять специально созданную, необычайно важную для государства должность комиссара по делам иммиграции порта Нью-Йорк[5] со штаб-квартирой на острове Эллис.
Десять долларов Энни Мур
Первое января 1892 года. Джон Баптист Вебер встал рано утром, еще в потемках, что старому солдату, вероятно, было нетрудно. Сегодня для Эллис-айленд исторический день: центр начинает свою работу. Спустя годы станет понятно, что день этот — исторический и для Америки и важный для всего мира. <…>
Полковник Вебер обходит остров. В инспекционных целях.
Вся команда центра на своих постах. А возле мыса Бэттери с нетерпением ждут три парохода — “Виктория”, “Невада” и “Сити офПэрис”, полные иммигрантов, которые понятия не имеют, что принимают участие в исключительном событии. Но это знают владельцы океанских линий и капитаны: каждому бы хотелось, чтобы первым стал пассажир его судна, что будет хорошей рекламой, а значит, принесет деньги.
Комиссар Вебер (это известно) с утра, а возможно, даже со вчерашнего дня знает, кто будет первым.
ЭнниМур совсем еще девочка. Сегодня у нее день рождения: она родилась ровно пятнадцать лет назад, первого января, в Корке, Ирландия. Приплыла вчера вечером на пароходе “Невада” вместе с братьями, одиннадцатилетним Энтони и семилетним Филипом, которые всю дорогу были на ее попечении. Они бедны, на троих у них всего одно место багажа. Билет в каюту им не по карману, и они ютились на steerage, самой нижней пассажирской палубе, называемой также Zwischendecke (межпалубное пространство). Steerage, судя по уже богатой к тому времени литературе, можно смело назвать чистилищем. Энни, однако, барышня дельная, она не теряет присутствия духа и одета по моде. На ней приталенный жакетик, на белокурой головке — шляпа с круглыми полями, которую она придерживает рукой, чтобы не унес зимний ветер с залива. Мы это знаем по памятникам: есть целых два памятника ЭнниМур, один на острове Эллис, куда она приплыла, а второй в Ирландии, которую она покинула.
Энни и ее братьев уже ждут родители. Они прибыли в Нью-Йорк раньше и живут на Манхэттене, на улице Монро.
Первым разгружается пароход “Невада”. Сотрудники иммиграционной службы выводят пассажиров steerage (по одним сведениям их сто семь, по другим — сто сорок восемь) и сажают на украшенный флажками паром, который весело, под звон судовых колоколов и радостный свист, отходит от Манхэттена и берет курс на остров Эллис. Продолжительность рейса сегодня чуть больше десяти минут — тогда, наверно, столько же.
ЭнниМур с братьями сходят по трапу; она первой ступает на землю иммиграционного центра.
Никакие неприятности ей не грозят: важный вашингтонский чиновник Чарльз М. Хэндли заранее все проверил, и известно, что Соединенные Штаты принимают всех троих.
Почему выбор пал на Энни (конечно, с ведома и одобрения полковника Вебера), понять нетрудно. Достаточно заглянуть в список пассажиров рейса, которым прибыло семейство Мур; сейчас он есть в Интернете. Так вот, среди ста семи пассажиров steerage восемь ирландцев, десять англичан, двое немцев, четырнадцать шведов, двое французов, двое итальянцев. Больше всего — семьдесят семь человек — прибыли из России. Однако почти у всех у них еврейские имена: Исаак, Давид, Шлома, Фейга, Юда, Сара, Эли, Герш и т. п.
Первого надо бы выбрать из самой многочисленной группы, но еврейские иммигранты не годятся для роли крестных нового иммиграционного центра. Его открытие не должно раздражать Америку. Чествование иммигранта-еврея сослужило бы дурную службу именно еврейской иммиграции. Первому гостю острова Эллис надлежит пробудить в американцах теплые, дружеские чувства к прибывающим. В ЭнниМур должны увидеть героиню сказки — опрятную Золушку, которой в Штатах предстоит стать принцессой.
Комиссар Вебер приветствует барышню и вручает ей — в знак счастливого начала американской жизни — золотую десятидолларовую монету Liberty, что очень уместно, поскольку Liberty отсюда видна во всем своем великолепии, разве что повернута к кому-то боком, к кому-то спиной — ведь ей надлежит приветствовать приходящие из-за океана корабли.
Энни делает реверанс и заверяет, что никогда не расстанется с драгоценным сувениром.
Buttonhook; “Тиффани”
Buttonhook, маленький инструмент, длиной каких-то несколько дюймов, иногда скромный, иногда изысканно украшенный, но, что самое главное, полезный, в конце XIX века делает ошеломительную карьеру, не теряя популярности, по крайней мере, до Первой мировой войны. Одно из направлений развития этой карьеры, как ни странно, связано с островом Эллис; к этому мы еще вернемся. Но прежде всего своим успехом buttonhook обязан стремлению женщин к эмансипации.
Женщина хочет быть свободной в движениях, стройной и энергичной. Она намерена закидывать ногу на ногу, демонстрируя щиколотку в изящном ботинке. Хочет, чтобы ничто не мешало ей передвигаться в уличной толпе, путешествовать. Подумывает о занятиях спортом. К одежде такой женщины не подходят капризные завязки — нужны надежные застежки.
Замка “молния” пока еще нет. Правда, он уже запатентован УиткомбомДжадсоном, но неудобен и не пользуется успехом на Всемирной выставке в Чикаго в 1893 году.
Ботинки и платья поэтому снабжены рядами пуговичек. По дюжине на каждой стопе, штук двадцать на корсете — чтобы с ними справиться, надо изрядно потрудиться, а прогрессивные, раскованные женщины в основном одеваются сами, не прибегая к помощи прислуги.
Сатирические журналы, главным образом английские, без конца публикуют стишки и рисунки о том, как дамы эксплуатируют мужей и любовников, заставляя их возиться с пуговицами, и как друг дружке этих трудяг одалживают. Однако нет ничего лучше всегда доступного buttonhook. Перевод этого понятия требует целых трех слов и одного предлога: крючок для застегивания пуговиц, — так что сохраним англоязычный вариант.
Родина buttonhook — викторианская Англия. Его производят в Бирмингеме, Лондоне, Шеффилде и Честере. Самые знаменитые мастерские: “Adie & Lovekin”, “Levi & Salaman”, “Goldsmiths & SilversmithCo.”, “Crisford & Norris”; они ставят на свои изделия фирменный знак. Американские производители buttonhook’ов знаков почти никогда не ставят, но среди тех, кто обозначает свое авторство, — уже прославившаяся к тому времени фирма “Тиффани”. Нетрудно вообразить, каким может быть buttonhook этой фирмы, точнее, его ручка: из радужной эмали, переливающаяся, составленная из цветочных чашечек или крыльев бабочек. Наиболее отважные дамы могли купить у “Тиффани” buttonhook в виде обнаженного, соблазнительного потягивающегося Амура. Такого рода изделия носили на цепочке, как драгоценность, на груди или у пояса.
Обыкновенный buttonhook представляет собой металлический или деревянный черенок, заканчивающийся крючком, достаточно толстым и гладким, чтобы об него не пораниться. Тем не менее есть жертвы. Канадец Альфред Куртманш, упав на пол с этим инструментом в руке, через нос всадил крючок себе в мозг.
Пассажиры, проходящие досмотр на острове Эллис, этой истории не знают (и не могут знать, поскольку она произойдет только в 1921 году), но крючки, которыми пользуется иммигрантская медицинская служба, вызывают у них ужас.
Buttonhook; трахома
Трахома (от греческого trachýs
— шероховатый) давно известна на польских землях. В народе ее называют jaglica, врачи — египетским воспалением глаз. <…> В
научном труде, опубликованном Медицинским советом Царства Польского,
экзотическое название болезни объясняется тем, что она “объявилась в Европе
среди военных разных наций после египетской кампании Наполеона, т. е. после
Медицинский совет подробно описывает течение болезни. Вначале под веками ощущается “песок”, потом “соединительная оболочка век делается словно бы бархатной, из желез по краю века сочится сыворотка, в которой впоследствии появляются плавающие волокна слизи, подобные яичному белку”.
Вторая стадия болезни: светобоязнь, верхнее веко сильно распухает, а его поверхность синеет. Бархатистая пленка становится зернистой, а жидкость — “гнойной, желтоватой, зеленоватой, с вкраплениями, творожистой”. Этому сопутствует “боль как от раскаленных углей”.
Третья стадия: соединительная оболочка век покрывается бородавчатыми наростами, иногда величиной с горошину. Глаз вытекает или зарастает.
За описанием следует зловещая фраза: “Болезнь эта передается путем заражения”.
Источник заражения трахомой может быть священным, как, например, вода святого Вита в Старом Живце, которой набожные больные промывали глаза в надежде на исцеление.
Америка панически боится этой болезни. Иммигранты с трахомой подлежат безоговорочной депортации.
Доктор ГроверКемпф, в 1912-1916 годах служивший на острове Эллис, много лет спустя рассказал:
“…чтобы вывернуть веко, я использовал старый добрый buttonhook — тогда были популярны ботинки на пуговичках и существовал крючок для таких ботинок, который мы применяли для выворачивания век, — это был самый действенный из имевшихся способов”.
Франтишка Ягельская; молчание колоколов
Шестого декабря 1912 года в нью-йоркский порт входит корабль “Кёнигин Луизе”: две мачты, две трубы, построен на верфи “Вулкан” в Штеттине (Щецин). На корабле двести двадцать пять мест в первом классе, двести тридцать пять — во втором, тысяча девятьсот сорок — на steerage. Принадлежит он компании “Северо-немецкий Ллойд” и вышел из Бремена под немецким флагом.
Пассажиры steerage переходят с вещами на паром и высаживаются на острове Эллис.
Если бы на свете существовала справедливость, сейчас следовало бы отозваться всевозможным колоколам и колокольчикам — на пароме, на набережной острова, в руках у сторожей и на столах у секретарш. Паром стоило бы украсить флажками — не менее красиво, чем двадцать лет назад, когда на остров ступила нога первой клиентки иммиграционного центра, ЭнниМур из Ирландии.
С парома сходит ФрантишкаЯгельская. Мы знаем о ней только из судового манифеста, но этого достаточно, чтобы не сомневаться: это та самая ФрантишкаЯгельская, которую муж звал к себе, пугая тем, что “в Америки много жен можно заиметь за малые деньги”.
Происхождение: Россия, польское
Последнее место жительства: Дульск, Россия
Возраст в момент прибытия: 42
Семейное положение: Замужем
Рост:
Сколько имеется денег: Нет
Была ли раньше в Штатах: Нет
С кем плывет: Одна
Кто купил билет: Муж
Где муж живет: В Пенсильвании, Питтсбург (название города неразборчиво)
Куда направляется: К мужу
Умеет ли читать, писать: Нет
Полигамистка, анархистка: Нет, Нет
Телесные изъяны, калека: Нет
Состояние здоровья, физического, умственного: Хорошее
Телосложение: Пропорциональное
Волосы: Светлые
Глаза: Голубые
Особые приметы: Отсутствуют
Никто, однако, не приветствует ФрантишкуЯгельскую ни колокольным звоном, ни флажками. Быть может, из Питтсбурга приехал ее муж Юзеф. Будем надеяться, что Франтишку впустили в Штаты. У нее нет двадцати пяти долларов, чтобы заплатить залог, недавно введенный комиссаром Уильямсом, но муж, вероятно, привез какие-то деньги. Зато ей не грозит тест на грамотность, который пока еще не введен.
ЮзефЯгельский двадцать лет назад ждал юную жену, правда уже мать (“а ежели ты мне отпишешь письмо я тебе шифкарту вышлю и ты приедишь ко мне вместе с детьми”), а приезжает зрелая женщина, возможно успевшая стать бабушкой. Что с детьми? Что произошло за два десятка лет? Будут ли они вместе? Ничего этого нам уже не узнать.
Первая въездная квота; безумные регаты
Третьего июня 1921 года нью-йоркский порт становится конечным пунктом необыкновенных гонок.
“Представьте себе корабли, разбухшие от человеческого карго, наперегонки спешащие к нью-йоркскому берегу, сталкивающиеся в этой гонке, чтобы успеть на остров Эллис, пока не истекла последняя минута действия милостивого разрешения”, — вспоминает спустя годы ЭдвардКорси[6].
Тридцатого августа 1921 года “Нью-Йорк таймс” сообщает, что пароход “Гданьск” задержан в море и не войдет в порт до четверга. Польская квота на август исчерпана. На корабле 173 поляка. Дешевле держать их в море в ожидании сентябрьской квоты, чем отправлять обратно в Гданьск. <…>
Понятно, что корабельные гонки устраиваются ради того, чтобы пассажиры успели попасть на остров, пока не исчерпана установленная для них квота. Таким образом, квота — новый способ ограничения увеличивающегося потока иммигрантов: в 1921-м их прибыло вдвое больше, чем год назад.
Америка еще не избавилась от страха перед “красными”, после мировой войны многие американцы стали относиться к Европе с неприязнью, а то и с отвращением; к этим чувствам примешивается страх перед безработицей. Таким настроениям способствует распространяемое прессой мнение, что Эллис-айленд не справляется с ролью стража ворот. Правда крупные предприниматели из промышленно развитых областей нуждаются в иностранной рабочей силе, но их влияние в Конгрессе невелико.
Президент Вудро Вильсон накладывает вето на закон о квотах, однако его подписывает следующий президент, республиканец Уоррен Г. Гардинг. Закон вступает в силу 3 июня 1921 года и должен действовать один год, но продлен до 1924 года — до введения следующего закона, еще более сурового.
С этого момента лимит на въезд в США для каждой национальности составляет 3 % от числа лиц этой национальности, проживавших в Штатах в 1910 году. Известно, что с каждым годом растет численность худших иммигрантов — бедняков с восточных и южных окраин Европы и евреев. Выбор точки отсчета одиннадцатилетней давности ясно показывает, кому отдают предпочтение авторы закона. Они хотят, чтобы больше народу прибывало не оттуда, а из стран старой эмиграции — Германии, Скандинавии, Великобритании. <…>
Вторая въездная квота; смерть Энни Мур
В 1924 году Конгресс утверждает закон о квотах, еще больше ограничивающий иммиграцию. <…> Годовая квота для каждой национальности уменьшена до 2 %, а за базу для расчетов принимается 1890 год. Иными словами, сделан шаг назад еще на двадцать лет, что означает: отныне условия будут благоприятны для старой доброй иммиграции — английской, ирландской, немецкой. <…>
Новую ситуацию отображает рисунок писателя и иллюстратора ХендрикаВиллемаванЛоона. Двое утомленных пилигримов с узелками бредут по берегу моря; вдалеке стоит на якоре “Мэйфлауэр”[7]. Путь им преграждает мрачный индеец. “Вам сюда нельзя, — говорит он. — Квота на 1620 год исчерпана”.
Через пару недель после оглашения второго закона в штате Нью-Джерси можно наблюдать живописную манифестацию. Идет Ку-клус-клан. С пугающими аксессуарами: саваны, капюшоны, факелы и кресты. Энергия ку-клус-клановцев направлена не столько против черных, сколько против евреев, славян, итальянцев, азиатов, латиноамериканцев — чужаков в некогда протестантской белой Америке. Евреи, в чьей памяти (собственной или соседей) живы погромы в Кишиневе (1903), Белостоке (1905), Плоскирове (1919) и другие, со страхом смотрят на нескончаемое шествие белых нелюдей; в их стройных рядах есть и женщины. В год принятия Конгрессом второго закона о квотах Ку-клус-клан насчитывает более четырех миллионов членов.
Введение новых квот означает начало конца великой эмиграции в Штаты и уменьшение прежней роли Эллис-айленд. В том же году умирает ЭнниМур, приняв которую 32 года назад остров впервые выступил в этой роли. По слухам, Энни родила много детей; по слухам, она попала в автомобильную катастрофу в Техасе. Ей было всего сорок семь лет.
Между 1892 годом, когда она сошла с трапа на землю острова, и 1924-м, когда она погибла, в Соединенные Штаты прибыло двадцать с лишним миллионов иммигрантов. Из них четырнадцать миллионов двести семьдесят семь тысяч сто сорок четыре человека приплыли в нью-йоркский порт. Огромное их большинство прошли проверку на Эллис-айленд.
Десять долларов Энни Мур
Оказывается, ЭнниМур, которая в 1924 году погибла в автомобильной катастрофе в Техасе, была не той ЭнниМур, которая в 1892-м приплыла на остров Эллис.
Установила это недавно МеганСмоленяк-Смоленяк (ее девичья фамилия совпадает с фамилией мужа случайно, их не объединяет никакое родство). Проводя генеалогические исследования иммиграции, она выяснила, что погибшая в Техасе ЭнниМур не была иммигранткой и родилась, скорее всего, в штате Иллинойс. Больше того, ее семья осела в Техасе в 1880 году, то есть до прибытия ирландской семьи Мур из Корка в Америку.
Как же сложилась в Штатах судьба настоящей Энни?
Однажды МеганСмоленяк увидела на генеалогической выставке в Филадельфии фотографию техасской Энни 1910 года, вероятно, послужившую образцом автору скульптуры ирландской девушки для музея на острове Эллис. И тогда она решила отыскать ЭнниМур из Корка.
Тут возникла некая проблема морального свойства. Если бы Смоленяк нашла настоящую Энни, техасская семья Мур лишилась бы права на легенду, в которую почти поверила: членов этой семьи по случаю различных памятных дат приглашали не только на Эллис, но и в Ирландию. Однако для МеганСмоленяк истина была важнее, и она прибегла к простому и действенному способу: через Интернет пообещала тысячу долларов тому, кто поможет ей обнаружить следы американской жизни ЭнниМур из Корка.
Отклик пришел незамедлительно. Комиссар нью-йоркского архива Брайан Дж. Андерссон отыскал свидетельство о натурализации Филипа Мура, младшего из братьев Энни, и предложил МеганСмоленяк помощь в дальнейших изысканиях. Среди данных переписи 1930 года рядом с Филипом значилась его дочь Анна. Эту Анну разыскали в списке умерших, составляемом службой социального страхования, что позволило добраться до ее сына: ЭнниМур приходилась ему двоюродной бабушкой. Так Смоленяк, шаг за шагом, приближалась к своей цели.
Выяснилось, что ЭнниМур никогда не покидала Нью-Йорка. Сначала она обитала с семьей в так называемом tenementhouse, доходном доме, где в тесных комнатушках без удобств ютились бедные пришельцы, зарабатывавшие на жизнь сапожным ремеслом, ткачеством, шитьем. Потом вышла замуж за немецкого иммигранта ЙозефаШайера, пекаря. Они поселились в нижнем восточном Манхэттене и в поисках более дешевой квартиры много раз меняли адрес; впрочем, это всегда были ближайшие улицы. У них родилось одиннадцать детей, но шестеро умерли в младенчестве. Сама Энни скончалась от сердечного приступа в 1924 году (год смерти ЭнниМур из Техаса), в возрасте (как и та) сорока семи лет. Похоронена на Кальварийском кладбище в нью-йоркском районе Квинс в нескольких милях от острова Эллис. В той же могиле, заросшей травой, лежат ее дети.
Брат Энтони, которого Энни опекала на пути в Америку, умер молодым в 1902 году. Его погребли в общей могиле для нищих, но, когда спустя пять лет скончался глава семейства, сына эксгумировали и похоронили вместе с отцом.
Из пятерых выживших детей ЭнниМур двое не оставили потомства.
МеганСмоленяк-Смоленяк сказала журналистам, что Энни мужественно боролась с трудностями и посвятила свою жизнь грядущим поколениям.
Итогом поисков стала встреча потомков Энни. Они живут в США и носят десять фамилий, среди которых есть ирландские, еврейские, итальянские и скандинавские. МеганСмоленяк назвала их posterchildren Америки — детьми с плаката. Кстати, тут возникает ассоциация с fosterchildren — приемными детьми, для которых начало жизни сопряжено с трудностями.
Архивист Брайан Андерссон помогал Меган не ради денег. Половину полученной награды он отдал на благотворительные цели, остальное — на приведение в порядок могилы Энни и ее детей. А Эдвард Вуд, сантехник из штата Нью-Джерси, родственник техасской Энни, публично заявил, что разочарован, но не расстроен.
При том, как сложилась жизнь ЭнниМур, сомнительно, чтобы она выполнила данное 1 января 1892 года обещание никогда не расставаться с золотой монетой с изображением головы Liberty.
Еще до того, как МеганСмоленяк опубликовала результаты своих исследований, на остров приплыла Маргарет О’Коннел-Мидлтон, назвавшаяся внучкой ЭнниМур. На пресс-конференции, посвященной планам создания генеалогического компьютерного центра на острове Эллис, она объявила, что хочет возместить стоимость полученного бабушкой дара.
Судя по некоторым сведениям, Маргарет скорее внучка техасской Энни, а не Энни из Корка. Но тогда еще не возникло путаницы с двумя Энни. Предложение было принято. Десять долларов ЭнниМур вернулись на остров.
Liberty
За двадцать лет до того, как на острове Эллис был создан музей (в 1990-м), на Манхэттене открыли Всемирный торговый центр. Через одиннадцать лет после торжественного открытия музея из панорамы Манхэттена, который виден с острова как на ладони, исчезли две башни.
Одиннадцатого сентября 2001 года Винсент Дипьетро расставлял вешалки для детских курточек в образовательном отделе музея. Внезапно он услышал далекий взрыв и выбежал на берег. Там уже стояли его коллеги, глядя на мыс Манхэттена. Дипьетро впоследствии рассказывал, что все спрашивали себя: мы одно и то же видим?
Садовник Альфред Фарруджо стоял под флагштоком. Потом он рассказывал, что чайки, которые обычно кружат над двориком кафетерия в поисках еды, сели на землю, пряча головы.
Все замерло, но ненадолго. Люди принялись бегать туда-сюда, звонить по мобильникам. Было страшно. Символы Америки — статуя Свободы и Музей иммиграции — могли стать очередной мишенью. Поступил приказ о немедленной эвакуации острова Свободы; чтобы предотвратить, по крайней мере, атаку с моря, его окружили кордоном полицейских катеров. Около двухсот служащих Эллис-айленд собрались, как за баррикадой, на обнесенном Стеной почета газоне в ожидании лодок, которые заберут их в Нью-Йорк или Нью-Джерси. Узкий рабочий мост, соединяющий остров Эллис с Джерси-сити, был сразу закрыт: его не составило бы труда взорвать.
Было так рано, что на острова еще не приплыли туристы. Первое эвакуационное судно “Liberty IV”, забрав с обоих островов часть служащих, причалило к мысу Бэттери в ту минуту, когда обрушилась первая башня. Эвакуированных обволокла туча пыли и дыма. Полиция направила их на паром, и они благополучно высадились на Стейтен-айленд. Капитан “Liberty IV” вернулся на остров Эллис и забрал следующую группу. Прежде чем он успел повторить свою ошибку — высадить пассажиров на мысу Бэттери, — рухнула вторая башня, и “Liberty IV” поплыло обратно на Эллис.
Теперь уже очевидно, что эвакуацию надо производить в обратном направлении: с Манхэттена на остров Эллис, который должен стать спасательной станцией. Он для этого вполне пригоден: там есть большие пустые площадки на воздухе и под крышей, санитарные устройства, кухня, а часть персонала привыкла к многолюдной толпе и умеет оказывать первую помощь. Но, главное, у острова есть — и всегда был — козырь: он обособлен от метрополии, сейчас более чем когда-либо охваченной хаосом.
Команда Эллис-айленд готовится принять первых пострадавших. Из помещений выносятся стулья, столы и переносные туалеты. На газоне перед музеем раскладывается медицинское оборудование. Вскоре прибывают лодки с ранеными. Мало у кого серьезные травмы, однако выглядят все ужасно. Люди сходят на берег, жадно хватая ртом воздух, хрипя и кашляя; некоторые с ног до головы белые, будто побывали в снежной буре (кто-то говорит: на сахарной фабрике), некоторые — черные, облитые смазочным маслом, облепленные сажей. Лица безучастные, глаза пустые, невидящие. Шарят руками в воздухе. Одежда превратилась в лохмотья. Многие босиком.
Организуются три группы. Первая — врачи-спасатели из больницы в Джерси-сити; они оказывают первую помощь. Вторая — психологи, которые стараются успокоить прибывших. Третья — “снабженцы”, которые кормят, поят, приносят носовые платки, полотенца, одеяла, бутылки, чтобы можно было покормить грудных младенцев, и вообще все, что только могут.
Катера раз за разом привозят по пятьдесят-семьдесят человек. С каждого первым делом смывают пыль; иногда при помощи шланга. Потом записывают фамилии, адреса, время прибытия, телефоны — домашний и контактный, и все это сразу вводится в компьютер; так появляется база данных. Кто-то следит за движением лодок, проверяет, совпадают ли списки с реальными пассажирами. Информация немедленно передается полиции, чтобы семьи могли отыскать своих близких. На всякий случай каждому из прибывших, как новорожденному, надевают на запястье ленточку с именем, фамилией и номером социального страхования (если человек в состоянии его сообщить).
Кто-то, вероятно служащий музейного магазина, раздает новые футболки: они могут послужить и одеждой, и пеленками.
Обожженных и тяжелораненых отправляют дальше, в соседние больницы.
Тяжелораненых немного. Кризисный центр на острове Эллис продолжает ждать людей из башен, но вскоре становится ясно, что там уже не осталось никого, кроме погибших. Одновременно приходит распоряжение: приготовиться к приему останков. В эту ночь остров будет нью-йоркским моргом.
Команда острова быстро освобождает один из огромных складов и монтирует там освещение. Из Нью-Джерси привозят холодильники. Опять на острове готов дом для мертвых, но мертвые не прибывают. Они завалены бетонными глыбами. Оборудованный на скорую руку морг не понадобится. Холодильники увозят.
Спустя несколько месяцев Винсент Дипьетро заметил, что на одной из печатей образовательного отдела так и стоит дата 11 сентября. Видно, с тех пор никто ею не пользовался. Дипьетро не разрешил поменять дату.
Тех, кто работал на островах Эллис и Свободы, на пару дней отправили домой. Потом их пригласили на беседу со специалистами по антистрессовой защите, которые спрашивали, на что они жалуются. Никто не вспоминал о самом страшном — говорили о провале в знакомом силуэте Манхэттена, жаловались на запах гари и дыма, на висящую в воздухе пыль. Потом вернулись на работу. Им запомнилось это возвращение: все начальство вышло на набережную и выстроилось в ряд, будто в ожидании, что со служебного судна, как некогда, сойдет Теодор Рузвельт или Уильям Тафт.
Музей на острове Эллис вновь открыли для посетителей 19 декабря 2001 года.
Liberty начала принимать туристов только 3 августа 2004 года. Правда, пускают их не дальше пьедестала под ногами Статуи. Тот, кто окажется на самом высоком уровне, под стеклянным потолком, сможет, задрав голову, заглянуть в гигантский туннель — чрево Свободы. Оно — в соответствии с проектом великого инженера Гюстава Эйфеля — плотно заполнено балками каркаса, и лишь время от времени сквозь этот стальной скелет блеснет золотисто-зеленое тело, до которого уже нельзя дотронуться.
Стена почета; Ягельские; мормоны
Занести фамилию на Стену почета очень просто: не нужно ничего доказывать. Впрочем, вряд ли найдутся желающие запечатлеть свое имя, не имея на то оснований. Зачем? Кстати: сомнительно, чтобы в Штатах сейчас отыскалась семья, которая бы таких оснований не имела. Все откуда-то прибыли. Если не через Эллис-айленд, то через другой порт — морской или воздушный, через легальный пограничный пункт на суше или нелегально.
Стена почета на острове Эллис, несмотря на свое название, никого не ставит выше других. Тех, кто хочет записать на ней родовое имя, объединяет одно: американское место рождения. Можно сказать, что Стена почета, вместе с внутренним газоном образующая идеально круглую чашу, — мирская крестильня Америки.
Но что случилось с ФрантишкойЯгельской и ее мужем Юзефом, который столько лет ждал ее в Питтсбурге, штат Пенсильвания? Среди шестисот тысяч фамилий на стене их нет.
Тут уже никакой цензор ни при чем. Винить можно только судьбу. Возможно, встреча произошла слишком поздно, семья не воссоединилась, и в Америке не найти потомков Франтишки и ЮзефаЯгельских. Возможно, жизнь последующих поколений сложилась не так, чтобы им захотелось увековечить первый шаг своих предков на земле Соединенных Штатов. А может, кто-то просто пожалел денег?
За фамилию надо заплатить. У потомков Юзефа и ФрантишкиЯгельских есть несколько возможностей:
плата за одного человека составляет 150 долларов. Например: ЮзефЯгельский, или: Семья ЮзефаЯгельского. За двоих (например: Юзеф и ФрантишкаЯгельские, или: Семья Юзефа и ФрантишкиЯгельских) — 225 долларов.
В обоих случаях можно (за ту же цену) добавить еще девичью фамилию жены, но, скорее всего, она не поместится, потому что в строчке вместе с пробелами должно быть не больше сорока знаков. Поэтому — отчасти чтобы соблюсти равенство в этом обществе — недопустимы дополнительные определения типа Mr. или Mrs., Rev., General, M. D., Esq. и т. д.
Однако равенство равенству рознь. Тот, кто заплатит одну, пять или десять тысяч долларов, сможет занять на Стене две строчки и получить титул Лидера, Благодетеля либо Патрона острова Эллис.
Заплативший минимальные 150 долларов тоже получает соответствующий сертификат. Он будет именоваться Другом острова Эллис.
Все это можно сделать через Интернет или лично — в том месте, которое когда-то называлось Вратами поцелуев. Нужно встать в очередь, состоящую в основном из потомков давнишних пришельцев, желающих — кроме места на Стене почета — получить копии судовых манифестов с фамилиями предков, фотографию судна, на котором те приплыли, вообще любые сведения о них, имеющиеся в базе данных.
Очередь терпелива, атмосфера в ней свойская, доброжелательная, как будто все тут происходят от одной прабабки и встретились на семейном празднике.
Офис у Врат поцелуев предоставляет сведения о 22 миллионах пассажиров (американских граждан и иностранцев), которых принял нью-йоркский порт в период 1892-1924 годы.
Над созданием этой базы трудились 12 тысяч волонтеров — членов Церкви Иисуса Христа святых последних дней, называемых мормонами. Они располагают самым большим на свете набором генеалогической информации, собираемой с уверенностью в том, что их Церковь примет в свое лоно даже тех, кто окрещен посмертно. Но вначале надо отыскать метрики…
Ленни-ленапе
Неподалеку от Стены почета, в тени нескольких райских яблонек, лежит в траве небольшой серовато-розовый камень индейцев ленапе.
В центре камня выбита черепаха, вид сверху. Она похожа на кляксу. Из панциря торчат голова, лапы и хвост. Слева от черепахи — печать племени делавар-ленапе, справа — печать могикан; на обеих множество символов: волк, медведь, след лапы хищника, крест, щит, лук, лист. Ниже надпись: “Могилы индейцев племени делавар — обнаружены на островах Эллис и Свободы. Останки повторно захоронены 1 мая 2003 года”
В тот день ранним утром из здания музея вышла небольшая группа мужчин и женщин в повседневной одежде: свитера, джинсы, куртки. Видимо, было холодно, хотя по традиции индейцы ленапе первого мая встречают весну. Потому эта дата и была выбрана для церемонии возвращения предков на свое место.
В группе — сотрудники Национального парка и старейшины племени ленапе. Трое старейшин несут небольшие кедровые ящики с останками, найденными на острове в середине 80-х. В том, что относящиеся самое позднее к XVII веку, перемешанные с устричными раковинами кости принадлежат индейцам ленапе, археологи не сомневались. Уже тогда по договоренности с представителями племени было решено, что, пока на острове идут ремонтные работы, останки будут находиться на попечении сотрудников Парка.
Затем они будут погребены в сообща выбранном месте на острове Эллис.
С тех пор прошло 17 лет. В последний день апреля 2003 года была вырыта могила. Это сделали вождь ленапеДжо Брукс, член племени Джон Самптер (оба — ветераны американской армии) и Брюс Гонсалес, глава народа ленапе из Андарако, штат Оклахома.
Сейчас, ранним майским утром, индейцы медленно и бережно опускают ящички в могилу. Джимми Джексон, один из старейшин ленапе, поет старинную песнь на языке племени. Вначале ее заглушают крики чаек, потом рев реактивного самолета.
Участники церемонии окуривают могилу сладко пахнущим дымом от высушенной буйволиной травы — так отгоняют злых духов. Перед тем за покой предков молились женщины под руководством Линды Пулоу. Погребением покойников у ленапе обычно занимаются мужчины, но Линда заявила, что женщины должны участвовать в похоронах, разделять общие чувства и ощутить облегчение. Так и стало.
Линда Пулоу, как и Брюс Гонсалес, приехала из Андарако. Она дочь ХорэйсаПулоу, индейца, который всю жизнь фотографировал соплеменников, а в 1942 году поступил на службу в военно-воздушные силы США и учил летчиков снимать с воздуха: тому, кто разбирается в открывающихся внизу картинах, легче выбрать цель бомбардировки.
Линда сотрудничает с Национальным музеем американских индейцев, находящемся на нижней оконечности Манхэттена. Она написала книгу об отце и его работах, где подчеркивает, что отец не хотел, чтобы фотографии увековечивали его персону. Он стремился увековечить своих людей, индейцев из Оклахомы.
Устрицы
После введения строгих мер наказания для тех, кто отравляет воду, нью-йоркский залив становится все чище. Туда вернулся луфарь, размножается осетр, алоза, полосатый окунь, иногда заглядывает тюлень. Аквалангисты обнаружили, что под водой до сих пор существуют устричные колонии. Раковины большие, но пустые, разъеденные кислотами.
Десять лет назад защитники природы решили привлечь устриц в их бывший рай. Они соорудили небольшой искусственный риф близ островов Свободы и Эллис и спустя некоторое время заметили на нем молодых моллюсков. Моллюски несъедобны, однако могут способствовать разрастанию рифа и чистить воду. Говорят, ничто так не очищает воду, как живые “дары моря”.
Таким образом, можно надеяться, что залив будет становиться все чище — благодаря наказаниям, угрызениям совести и страху за будущее (это если говорить о людях) и благодаря усердной работе моллюсков, которых судьба отблагодарит хотя бы тем, что они не будут проглочены живьем вместе со своим маленьким трехкамерным сердцем (“Каким же храбрецом был тот, кто впервые отважился попробовать устрицу”, — говорил писатель и гурман Джонатан Свифт). Возможно, в один прекрасный день около острова Эллис появятся, как в былые времена, жирные и вкусные устрицы.
А пока надо спокойно ждать их выздоровления. Устрица, заболевшая по вине человека, который загрязнил воду, в свою очередь, может отравить того, кто употребит ее в пищу. В первой четверти ХХ века она заразила его не только тифом[8], но и подозрениями, что во всякой заразе виновны бедные европейские страны. Сейчас никто не в состоянии сказать, когда устрицы близ берегов острова Эллис, а вместе с ними и воды залива станут такими же, какими были во времена индейцев ленапе, — наступит ли это через двадцать, пятьдесят или сто лет и возможно ли вообще.