Перевод Екатерины и Сергея Шабуцких
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2011
Перевод Екатерина Шабуцких, Сергей Шабуцких
Ричард Прайс и Энн Хадсон-Прайс#[1]
О чем говорят на улицах
ТАКСИ, сцена № 1. 13 сентября
Такси останавливается напротив полицейской академии на углу Двадцатой улицы и Третьей авеню. С заднего сиденья выбираются двое накачанных светловолосых парней.
Таксист, пакистанец, вытирает лоб бумажной салфеткой и шумно выдыхает. Такое ощущение, что он не дышал с того самого момента, как эта пара села в машину пять с половиной долларов назад.
Новый пассажир подходит со стороны мертвой зоны водителя, молча проскальзывает на заднее сиденье и что есть сил хлопает дверью. Таксист подпрыгивает до потолка.
— Угол Бродвея и Сорок четвертой, пожалуйста.
— Одну минуту, сэр, — испуганный голос водителя едва слышен. — Я только в себя приду.
Дети, сцена № 1. Магазин “Камуфляж”, 18 сентября
— Пап, а где купить камуфляжные штаны? В школе сказали завтра всем прийти в камуфляже.
— Зачем?
— Не знаю. Сказали. Завтра будем играть целый день, и все должны одеться одинаково.
— А в камуфляж-то почему? Тут такое творится, а они — камуфляж.
— Пап, — голос звенит, она почти плачет, слишком много всего случилось за последние восемь дней ее жизни, — ну не я же выбирала!
— Ладно, — тотчас сдается он. — Придумаем что-нибудь. Поехали в “Камуфляж”? Он на Двадцать третьей, только я им позвоню сначала.
В магазине отвечают после первого же гудка.
— Извините, респираторы закончились, — и вешают трубку.
Такси, сцена № 2. 19 сентября
Водитель — здоровенный бородач. На зеркале заднего вида висит брелок с арабской надписью “Аллах велик”. Рядом болтаются фотографии двоих детишек. На машине американских флажков больше, чем на всем мотоциклетном эскорте президента.
— Угол Лексингтон и Тридцать третьей, пожалуйста.
— Хорошо, — водитель включает счетчик. — Как день?
— Да так себе, — пассажир видит глаза водителя в зеркале. — Это ваши?
— Мои, — отвечает водитель. — Сын и дочка. Парень ходит в школу в Стайвезанте, а туда сейчас не доехать. У них занятия перенесли в Бруклин, в матшколу. А старшая учится в Сент-Джонсе[2], туда добраться — без проблем. А у вас дети есть?
— Да, две девочки. — Ободренный доброжелательностью собеседника, пассажир решается спросить: — Скажите, трудно вам сейчас приходится?
Лицо водителя каменеет, словно ворота захлопываются перед взбунтовавшейся толпой.
— А? — пассажир пытается поймать взгляд водителя в зеркале, но тот молча смотрит на дорогу. На углу Тридцать третьей они останавливаются. Водитель не глядит на пассажира, даже когда берет чаевые.
Дети, сцена № 2. 20 сентября
До другого конца города он доехал за час. Надо было забрать старшую дочку — их школу эвакуировали. Еще полчаса он искал ее на улице, потом полтора часа пробирался через пробки по центру города домой.
— Жесть, — рассказывала дочка. — Сидим такие в столовой и тут сирена. Еле-еле слышно. Ну, мы друг на друга посмотрели, типа, ну не козлы — сейчас учебную тревогу устраивать? Все и так в шоке. Ладно, чо, встали, пошли на выход, напихались в коридор и все — пробка, стоим. За пять минут три метра проползли.
Потом объявляют, типа сирена случайно сработала. Пошли доедать, у всех такой вид, типа ни разу не прикольно. Через минуту говорят: выметайтесь, реально учебная тревога. Подъем.
Мы — обратно в коридор, толпень еще хуже, кто-то думает, что бомба, ну, потому что из-за Близнецов. Я тоже подумала, бомба. Выходим на улицу, подхожу к училке, спрашиваю, тревога-то учебная или как?
Она такая: “Не знаю. Считай, что настоящая, иди отсюда быстро”.
Я ей: “Нам к площадкам эвакуации идти, как тренировались?”
А она: “Не знаю ничего. Иди давай”.
Тут саперы подъезжают. Наши, у кого сотики были, сразу начали родителям звонить. А потом — я вообще офигела — они тем, кто без телефона, даже не одноклассникам, стали свои давать, чтобы те тоже позвонили. Сами предлагали. Там еще ребята были, которые недалеко живут, так они народ к себе позвали, чтобы на улице не торчать. Все такие щедрые стали. Прям даже радуешься, что тревогу объявили, а то б такого и не увидела никогда.
А еще, пап, представляешь, там одна девчонка была, моя ровесница, не то, чтоб взрослая какая, мы ее вообще мелкой считали. Ну вот, эта девчонка — никогда не забуду — подходит к училке и спокойно так: “Я хочу сестру из ее класса забрать”. Училка говорит: “Нельзя. Я не разрешаю”. А девчонка: “Ей страшно, ей шесть лет всего. Она меня ждет, я знаю, так что я ее заберу”. Училка говорит: “Она же в своей группе, с учительницей, там все в порядке. Ей наверняка сказали, что это просто пожарная тревога”. И тут, пап, эта девчонка говорит: “Но я-то знаю, что происходит. Я хочу забрать сестру!”
Девочка судорожно вздыхает, в глазах стоят слезы.
— Прикинь, была обычная глупая девчонка, вдруг — раз! — и она взрослая. Прямо железная стала. Четко говорит, чего хочет. Я ее и не знаю совсем, а все равно аж гордость распирает за нее… Только грустно как-то. — Слезы покатились наконец по щекам. — Жалко, что не могу объяснить…
Через три недели она все-таки подобрала нужные слова. Отец нашел у себя на столе листок. Эту записку она оставила, собираясь в школу.
“Папа, я поняла. Теперь есть только взрослые и дети. Только два лагеря, а между ними — никого, никаких подростков, вроде меня. Если ты знаешь, что происходит, понимаешь, что творится в мире, — ты взрослый, и не важно, сколько тебе лет. А все остальные — дети.
Эти новые взрослые знают столько же, сколько и настоящие взрослые. Вроде нам хочется пойти к родителям и пожаловаться, чтоб они защитили и на все вопросы ответили, а никак, потому что мы знаем о жизни столько же, сколько и вы.
Так что многие выросли за одну ночь, как та девочка, о которой я тебе рассказывала. Ну и я, наверное, тоже.
И от этого не только страшно, потому что мы вроде взрослые, а взрослого опыта пока не накопили, но и ужасно грустно, потому что мы могли бы еще быть детьми несколько лет, а стали, как вы, чтобы разделить с вами ваше бремя”.
Такси, сцена № 3. 3 октября
— Угол Пятьдесят девятой и Мэдисон, пожалуйста.
Такси едет по Манхэттену, флажки хлопают на ветру. Еще один паровоз Янки-Дудл[3].
— Как дела, все путем? — спрашивает пассажир.
— Да плохо, не ездит никто, — отвечает водитель. — Часов в девять-десять город вообще вымирает.
— Сильно вам достается?
— Да нет, не очень, — водитель останавливается на красный свет и оборачивается. — В основном все вежливые, вроде вас. Расспрашивают: откуда вы, что дома делали, почему приехали.
Загорается зеленый свет, водитель снова глядит на дорогу.
— И откуда вы? — спрашивает пассажир. — Просто интересно.
— Из Бангладеш.
— То есть все мирно? Приятно слышать.
— Знаете, чего мне больше всего не хватает? — водитель смотрит на пассажира в зеркало. — Болтовни. Мне так болтать нравилось. А теперь все садятся, говорят, куда ехать, и все. Ну, и вот вроде вас, вежливые, которые расспрашивают.
— Очень сочувствую.
— Вроде вас, — водитель снова оглядывается, — вроде вас.
Дети, сцена № 3. 9 октября
— Пап! Обещай, что не будешь ругаться.
— Не обещаю.
— Я телефон в унитаз уронила, — сказала младшая дочка. — И он сломался.
— Не переживай. Держи мой.
— Чего, правда? — голос виноватый и довольный одновременно. — А ты как же?
— Ерунда. После всего, что случилось, мне надо, чтоб до тебя всегда можно было дозвониться.
Он не хотел ее пугать, но девочка застыла.
— Ты не поняла, — он взял ее за руку. — В городе сейчас нужно глядеть в оба. Думать головой, короче. Но еще очень важно жить, как жили раньше. По возможности.
Дамбу прорвало.
— А если они нас бомбить начнут?
— Кто начнет? Никто нас бомбить не собирается. И вообще, кто “они”?
— А если они еще самолет угонят?
— Давай договоримся. Ты ходишь в школу. Учишься как следует. Делаешь уроки, готовишься к экзаменам. Ходишь на тренировки по футболу. У вас ведь скоро чемпионат? Только смотри не надорвись. В выходные можешь устроить с сестрой соревнование, кто дольше проспит, а потом сходить куда-нибудь с друзьями. Надо жить, понимаешь?
— Ладно. — Она оживилась, кивнула и бросилась к дверям.
— Ты куда?
— Пойду с Коул погулять.
— Только не заходи в большие магазины, договорились?
— Что? — она словно споткнулась. — А почему?
— Да ладно, шучу.
— Хорошо, мы не пойдем.
— И на Вашингтон-сквер не ходите.
— А туда почему?
— Мне вообще не нравится, что вы туда ходите.
— Ну почему нельзя?
— Да ни почему. Просто не надо сейчас болтаться в толпе.
— Ладно, не пойдем. — Она опять испугалась, но что тут поделаешь?
— И еще метро, — он поморщился, — про метро вообще забудьте… Извини.
Девочка вышла на улицу, сгорбившись, словно взвалила на плечи тяжелый мешок. А отец стоял и гадал, где опаснее — дома или на улице.
Райкерс[4]. 21 октября
Рафик Абдулла, урожденный Торрин Уильямс, в сером комбинезоне с застежками на липучках входит в комнату для свиданий и обнимает посетителя. Сначала говорят об адвокатах и проволочках, потом разговор сворачивает в привычное русло.
— В такие времена лучше с моим именем на людях не появляться, ты ж понимаешь.
— Что, совсем худо тебе тут?
— Ну как сказать? Я не жалуюсь, но… Вот смотри, десять минут назад, ведет меня сюда охранник и пристает: “Абдулла-Абдулла, признайся, что ты пособник террористов!” Я ему: “Ты на меня-то посмотри! Ты послушай, как я говорю! Какой из меня пособник?”
Хотя настоящие мусульмане, которые здесь родились, вроде не парятся. Они еще мусульманам-неграм тычут, дескать, не так молитесь и Коран не так понимаете, и все такое… Когда в пятницу на намаз идем, такие терки начинаются, мама не горюй! Наши почти все в шоке от того, что случилось. Они ж нормальные люди. А есть такие, у которых на политике крышу сорвало: типа правильно, так и надо. Вообще, не понимаю, как такое можно говорить.
Я ж видел все тогда, я тебе писал? Отсюда все небоскребы видно. Когда первая башня накрылась, у меня так чавка и отпала.
Хуже-то, наверное, не будет, но знаешь, на улицах такая чума творится! Я хоть и не фанат тут сидеть, сам понимаешь, но Райкерс сейчас самое безопасное место в городе.
Сцена не из НорманаРоквелла[5]. 24 октября
Под пронзительно синим небом Нью-Йорк еще старательнее, чем обычно, трудится над своим духовным возрождением. В магазинах прибавилось народу, больше стало пустой болтовни о милых пустяках, повсюду хохочут, неизвестно над чем. Однако не будем себя обманывать, все напряжены, словно ждут еще какого-нибудь кошмара.
— Знаешь Лорда Бакли[6]? — спрашивает одна подруга другую, гуляя между огромными полками книжного магазина. — Это такой комик был в пятидесятые. Он читал монолог про Хрущева и водородную бомбу. Так вот, он там говорит что-то вроде: “Когда все рушится, юмор позволяет нам не умереть раньше, чем нас убьют”.
— М-да. Ты какие-нибудь новые анекдоты хорошие слышала? Я — нет.
— Как тебе этот? “На стенде рядом со справочным компьютером выставлены шесть книжек. Верхняя полка: ▒Режим террора. Бен Ладен: человек, объявивший войну Америке’, ▒Терроризм. Современная угроза свободе’. На нижней полке в дальнем левом углу ▒Оживший ужас. Что необходимо знать, чтобы пережить биологическую катастрофу’. В правом углу — ▒Джихад’. А в центре — путеводитель по Нью-Йорку”. Годится?
Они выходят на улицу, идут по Бродвею. Внезапно люди впереди останавливаются. Все смотрят на дорогу. Из гаража выезжает пожарная машина.
Некоторые начинают хлопать. Некоторые — махать. Пожарные машут в ответ.
— Нет, ты только глянь! — говорит одна подруга. — Прямо как в пятидесятые. Картина Нормана Роквелла.
— Да ладно тебе, — отвечает вторая и тоже хлопает пожарным. — В том, что они пережили, романтичного мало. — Она свистит в два пальца. — И наивным наш город сейчас никак не назовешь. Самый ненаивный город в мире.