Перевод с каталанского Н. Беленькой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2002
Дождь
Она еще раз осмотрела комнату: отошла к двери и быстро оглянулась. Шторы, постиранные на ночь и проглаженные утром, были теперь свежими, накрахмаленными — два кремовых в зеленый горошек полотнища с оборкой по краям, подвязанные зелеными бантами.
Под окном стояла кушетка, по бокам от нее — два кресла, обтянутые серым бархатом. На столике — синий фарфоровый кувшин с розами. Громадный бретонский сервант сиял, натертый воском. Напротив него — письменный стол, на нем — аккуратно расставленные книги, сухая чернильница, конфетно-розовая промокашка без единого чернильного пятнышка.
Все было тщательно вычищено, подметено, обновлено.
На комоде справа от окна поблескивала бутылка коньяка и две рюмки. В маленькой сияющей белизной кухне благоухали разложенные на блюде пирожные, в недрах холодильника ожидали своего часа шесть брикетиков мороженого, три сливочных и три клубничных.
Все было на своих местах.
Марта зашла в спальню, затем в ванную. Квартира, где она жила, была совсем небольшая. Какое же платье ей надеть? А может быть, и не платье вовсе, а халат? Тот, голубой, отрезной по талии, с кармашками, с пышной длинной юбкой… В этом халате она выглядела так мило и соблазнительно, что ей невольно подумалось: “Если между нами что-нибудь произойдет, виноват будет халат”. Была еще гипюровая блузка с кружевной отделкой, которую она ни разу не надевала… В конце концов она остановилась на коричневом платье, сшитом на заказ, с широким замшевым поясом, украшенным блестящими пуговицами.
Теперь духи. Она искоса взглянула на себя в зеркало, вернулась в комнату с кремовыми занавесками и села в кресло.
Пора. Уже три часа. Все утро она упорно сражалась с пылью и запустением, и сейчас ей хотелось отдохнуть, он все равно должен был прийти не раньше четырех. Альберт будет у нее дома впервые… Марта волновалась. Она встала, подошла к письменному столу. Надо положить на журнальный столик какую-нибудь книгу. Что бы такое выбрать? Шекспира? Прекрасная воительница, так назвал Отелло Дездемону, приехав на Кипр. Прекрасная воительница! Мог ли солдат сделать своей возлюбленной более изысканный комплимент? Антоний на смертном ложе, обращаясь к Клеопатре, произнес: “Египет”, выразив этим словом все свое преклонение перед могуществом королевы. Но, кто знает, вдруг Альберт, заметив на ее столике слишком изысканную книгу, подумает: “А ведь она сноб”. В глубине души ей это было безразлично, но она все же отложила Шекспира, недолго думая взяла “Du cоtе de chez Swann” и положила его рядом с розами.
Она села, откинув голову на спинку кресла, и внезапно почувствовала себя одинокой, очень одинокой. И совершенно пустой. Нетерпение, с которым она ждала Альберта, исчезло, и на смену не приходило никакое новое чувство.
Денежные проблемы ее не беспокоили. Небольшое состояние, оставшееся от матери, обеспечивало все ее насущные потребности, а работа секретаршей в торговой компании, где она была на хорошем счету, позволяла жить безбедно и даже с некоторой роскошью. У нее были две или три близкие подруги, на которых она всегда могла положиться, добрые, бескорыстные друзья. Чего же в таком случае ей недоставало?
В ее жизни однажды уже была любовь. Безумная, какую переживают только в юности. Сейчас та давняя история казалась ей ошибкой, и она твердила себе: каждый роман — это лишние печали, кроме того, может появиться ребенок. Когда ей было двадцать, небольшая операция, сделанная очень вовремя, спасла ее и напугала на всю жизнь.
Она встала: невыносимо было сидеть без дела. Поправила розы, самую красивую повернула к окну.
На улице шел дождь. С утра было пасмурно и сыро. Падала мелкая унылая изморось, превращая землю в грязь.
“Неужели я влюблена?” — спросила она себя, направляясь к кухне. Она не выдержала и съела одно пирожное. Кофе на плите был еще теплый, она налила себе полную чашку, бросила туда таблетку аспирина и, присев за стол, медленно выпила.
Ну да, Альберт ей нравился. Молодой, энергичный и в то же время сдержанный, простой и чистосердечный — лучшего спутника жизни ей не найти. Хотя они были знакомы недавно, Марта уже успела к нему привязаться… Но ведь любовь — что-то совсем другое, запутанное, изнуряющее… Разве достаточно для этого просто встретить красивого юношу? Настоящая любовь была позади: “Единственная моя, сокровище мое”… Лавина обещаний и чувств, а потом — привкус пепла. Жизнь разбросала их; последнее письмо от него пришло, когда его, вероятно, уже не было в живых. Это последнее письмо сделало ее жизнь невыносимой, превратило все ее существование в душераздирающий вопль тоски. Единственное желание — увидеть его. Проклятые, тяжелые дни. И вот теперь Альберт. Конечно, это громадное облегчение, но в то же время… Пора покончить с прошлым, нельзя то и дело оглядываться назад — это она хорошо понимала. Будущее ей виделось ясно: однажды он сделает предложение, они снимут большую светлую квартиру. А дальше? Если он окажется верным супругом, то будет с нею суров, серьезен и состарится нескоро. Если же нет, то будет терпелив, снисходителен, у него появится какая-нибудь пассия, и в конце концов он замкнется в мире, куда вход ей будет заказан.
Она встала из-за стола, прошлась по кухне, держа в руке пустую чашку, и машинально взяла с блюда еще одно пирожное.
“Он принесет мне цветы и коробку конфет. Мы поговорим о погоде, о политике, о его жизненном кредо, а потом каждый начнет думать о своем. Перед уходом он осторожно намекнет, что влюблен, потянется за поцелуем, и я, разумеется, с удовольствием ему отвечу.
А может, все будет по-другому: он войдет, суровый, решительный, и скажет с налетом драматизма: ▒Я больше не могу жить без тебя’. Крепко возьмет меня за руки и объяснит: ‘Понимаешь, я больше так не могу, жизнь без тебя становится невыносимой. Я хочу, чтоб ты была рядом каждый день, каждую ночь, я хочу владеть тобою все ночи напролет’. У него будет лихорадочный взгляд, он обнимет меня неистово, начнет жадно целовать: щеки, шея, потом губы. Начнет стягивать с меня платье, заражая своей страстью. А у меня, между прочим, очень красивая грудь, и он будет в восторге. И все это меня, разумеется, захватит… Только я не хочу. Нет, совесть и мораль здесь ни при чем. У меня свой взгляд на вещи, я зрелый человек, но все это как-то…”
Она вернулась в спальню. Потом вошла в ванную, сняла с раковины прилипший волосок, переставила флакон с одеколоном, протерла тряпкой затуманившееся зеркало и пристально всмотрелась в свое отражение.
“Зачем все усложнять? Разве я не одинока? Если он меня оставит, будет только хуже. А мне шьют новое платье, и оно гораздо красивее тех, что у меня уже есть. Переделывают старинное мамино кольцо, получится роскошный перстень, может быть, даже слишком дамский. У меня десять пар колготок и целая коллекция чудесного нижнего белья. Мои сбережения за этот год значительно выросли. Мне недостает поцелуев? Платить за них приходится иногда довольно дорого”.
Пробила половина четвертого.
Внезапно ей захотелось убежать, словно от какой-то неведомой опасности. Незачем было его приглашать, что за легкомыслие! Ведь она даже не придала своему приглашению особенного значения! Он придет полный надежд, оправдать которые она не сможет.
Она надела шляпку, накинула плащ и вышла на лестницу, захлопнув за собой дверь. На лестнице пахло дождем. Она поспешно сбежала вниз по ступенькам.
Улица была пустынна. С одной стороны тянулась вереница высоких одноэтажных домов, с другой — густой сад, скрывающий в своей тени чей-то особняк. Когда с деревьев вдоль изгороди облетали листья, из окна ее квартиры была видна теннисная площадка и бассейн. А весной от запаха цветущих акаций и жимолости кружилась голова. Возвращаясь по вечерам из конторы, она брела по своей улице не спеша, а ночью назойливый запах цветов будоражил и не давал спать.
Шел тихий, меланхоличный дождь. Все сверкало: асфальт на мостовой, плитки тротуара, трава, пробивавшаяся сквозь трещины. Матово поблескивали стены домов, с карнизов падали тяжелые капли воды. Небо было низким, свинцово-серым, постепенно сгущались молочно-белые сумерки. Весь мир казался крошечным темным двориком…
Замедлив шаг, она спросила себя, куда же, собственно, она направляется. И что это за странное желание бежать прочь, которое гонит ее теперь по мокрой пустынной улице? В одном из окон сидела кошка на белом поводке. Каждый раз, когда капля падала кошке на нос, она с недоумением смотрела вверх. Из окон доносились крики детей.
Она шла, засунув руки в карманы плаща и надвинув на глаза шляпку. Вокруг не было ни души. Воздух казался неподвижным. Ей повстречалась женщина с молоком: бутылки мелодично позвякивали у нее в сумке. Она прошла мимо школы: из младших классов слышалось нестройное пение. Постепенно она приближалась к центру, и улицы становились все более оживленными. Прохожие прятались под зонтиками, и каждый встречный нес свою крохотную печаль или радость. Повсюду пестрели витрины, кое-где уже освещенные; из магазина вышел лавочник и накинул кусок парусины на уличный лоток с фруктами.
Она вошла в кафе. Возле бильярда и карточных столов толпились посетители. Кое-кто не терял времени даром: среди болтовни и табачного дыма обсуждались важные дела. К ней подошел официант.
— Один кофе.
— У нас сломалась кофеварка.
— Тогда чай с мятой.
А дождь все шел. Мимо проезжали мокрые блестящие машины, прогрохотал трамвай, уныло плелся, толкая перед собой тачку, рабочий, укрытый намокшим мешком. В кинотеатр напротив то и дело входили люди. Молоденький парень, сидящий возле нее, нагнулся и подобрал валявшийся на полу окурок. К ней направился было продавец лотерейных билетов, но она устало покачала головой.
А что, если пойти в кино? Но фильм она уже видела, и как-то раз ей даже приснился веер из пышных зеленых перьев в руках у Елизаветы Английской. Тень английской королевы на ступеньках лестницы, зеркало, а в нем королева. А сам фильм она забыла. Зато дождь напомнил ей строчки Валери, и ей стало любопытно: кто кого сделал знаменитым, стихотворение — Валери или Валери — стихотворение?
Заскучав, она попросила счет, расплатилась и вышла на улицу.
Дождь не унимался. Он шел с самого утра, унылый, монотонный, нескончаемый. Она держалась поближе к деревьям. Ветви смыкались над ее головой зеленым подводным коридором. Вот и церковь. Пробило четыре. Прошло так мало времени! Каждый удар часов отдавался у нее в самом сердце… Ее поступок был совершенно нелепым. Да не то что нелепым, а просто диким. Надо немедленно взять такси, сказать свой адрес, но она все шла и шла под дождем: что-то завладело ее волей и гнало ее неведомо куда.
Молодой человек, наверное, в нее влюблен. Глаза говорят правду, да и голос тоже. Но разве забудешь прошлое? Рано или поздно ей придется рассказать, что она тогда совершила. Два безумства: влюбилась и не дала родиться ребенку. Ему бы сейчас уже исполнилось четыре года, и она не чувствовала бы себя такой одинокой.
Но не воспоминания о прошлом выгнали ее сегодня на улицу. “Тогда что же? — спрашивала она себя с раздражением. — Откуда этот страх перед любовью, этот проклятый старушечий эгоизм?”
Она быстро шла под тяжелыми, мокрыми от дождя ветвями деревьев. Она слышала свои шаги, свое дыхание, ощущала трепет крошечных жилок на висках. Шла уверенно и энергично. Прекрасная воительница! На бульваре через каждые сто метров стояла скамейка. Ей захотелось сесть, вволю насладиться зеленоватым сумраком, шепотом дождя и листьев. Внезапно она почувствовала неясное беспокойство, смутный стыд и остановилась. У нее в памяти вертелась и вертелась неведомо откуда взявшаяся фраза: И вот в ночь царица Дидона позвала из Карфагена беглого Энея… И страшная львиная тень появилась перед ней… Нет, не так: И вот в ночь царица Дидона с ивовой веткой… Все получилось по-другому: бежала сама Дидона. Она усмехнулась и пробормотала: “Какая идиотка!” А завтра она сядет за пишущую машинку и составит приблизительно следующее: “Уважаемый сеньор! Отправка партии сардин в масле, обещанная вам на сентябрь, откладывается по не зависящим от нас причинам…”
Наверное, он уже поднялся по лестнице, позвонил в дверь, в руках цветы; тяжело дыша, поспешно одернул пиджак — он почти бежал по ступенькам. Никого. Тихо и пусто. Он снова позвонил, начиная терять терпение, потом постучал раздраженно. Тишина. Уже потеряв надежду, снова позвонил. Наконец, надел шляпу и пошел вниз.
А она тем временем шла все дальше и дальше. Ей еще не доводилось пройти столько улиц за один вечер. Ноги замерзли, лицо пылало. Так она шла несколько часов. К семи вечера, окончательно выбившись из сил, она вдруг очутилась на своей улице. Улица угрюмо молчала, и ей так и не удалось узнать, был ли он счастлив, когда пришел, был ли печален, уходя. Тень от фонарного столба ломалась пополам, падая на стену дома. Из невидимого радиоприемника доносился вальс.
При свете фонаря она видела, как отвесно падает дождь. Небо было мутным: значит, дождь будет идти всю ночь. Дрожа всем телом, она медленно поднималась по лестнице, словно гуляка после утомительной ночной пирушки. Лестница, как и улица, угрюмо молчала.
Она вошла в квартиру и сразу почувствовала запах духов: утром она побрызгала ими кресла, зеленые банты на постиранных и проглаженных занавесках. Именно эти духи ему нравились и благоухали они специально для него.
Она закрыла дверь, устало сняла шляпку, плащ бросила на кухне. У нее болела голова, ныли ноги, язык был белым, как простыня.
Все осталось прежним: цветы, книги, а les aubиpines, заложенные в томик Пруста, были даже прекраснее, чем обычно. Кто бы подумал, что произошло этим вечером! Точнее, не произошло, погрузившись в небытие как раз в тот момент, когда должно было стать реальностью. Неужели виновата она? Вряд ли. Она ведь даже не знает причины своего бегства, не знает, приходил он или нет. “Я не могу быть виноватой в том, о чем не думаю. То, о чем я не думаю, для меня не существует. Вот Китай, например, существует только тогда, когда я о нем вспоминаю, когда говорю: цветущая вишня, огненный дракон… Китай или Япония… Тибетский Лама и вправду мертв, когда я думаю, что он умер. Но человек, который ждал меня под дверью сегодня вечером, существует, потому что он в меня влюблен… Ох, как же болит голова!”
Марта вошла в спальню. Она ляжет без ужина, ей хочется только спать.
Она начала раздеваться… Oui, c’est pour moi, que je fleuris, dеserte! Сейчас ее плечи, и руки, и губы могли бы хранить следы поцелуев… она б их сберегла, чтобы унести с собой в сон. Положила бы их под подушку, и ночью они потихоньку выбрались бы наружу и аккуратно заняли свои места на плечах и губах.
Она надела самую красивую ночную рубашку, самую нежную и невесомую, просто созданную для невесты. Запах духов слегка одурманил ее. Она погасила ночник, открыла балкон; свет фонаря мягко заливал комнату. На землю мирно падал дождь, ночь пахла сыростью. Возможно, начинало холодать.
Она разулась и пошла за коньяком. Ее била дрожь. Бутылка остужала пальцы. “Я сегодня напьюсь”, — мелькнуло у нее в голове. Прекрасная воительница!.. И одну за другой она выпила три полные рюмки.
Начало
Он и сам не знал, откуда взялось это большущее чернильное пятно. Стоя на трамвайной остановке, он уныло смотрел на свои брюки. Это были его единственные приличные брюки. А теперь на правом колене виднелись три пятна темно-синих чернил: два совсем маленьких и одно крупное, размером с вишню… “Да что там с вишню — с целое яблоко”, — подумал он в отчаянии. Брюки были цвета кофе с молоком, и пятна, которые к тому времени расплылись и высохли, вызывающе чернели.
— Вы, кажется, испачкали брюки.
Сеньор Комес был его давнишним приятелем по трамваю. Утром и вечером они ездили одним и тем же маршрутом.
— Надо было их сразу постирать. Ничто так не въедается в ткань, как чернила. Однажды мне даже пришлось перекрасить брюки. Они были темнее ваших, но все равно ничего другого нельзя было сделать.
Он не слушал сеньора Комеса. Он все еще видел перед собой глаза сеньориты Фрейщес, машинистки. У него пропали семь карточек, и он воскликнул с досадой, обратившись почему-то именно к ней: “Нет ничего ужаснее, чем работать с дебилами”. Она посмотрела на него удивленно, опустила глаза и произнесла: “Ах!..”
— А вот и трамвай.
Любезный сеньор Комес кивнул головой на подъехавший трамвай. Он был забит до отказа, и люди висели на подножке. Как обычно, сеньор Комес ухитрился сесть первым. Уж тут-то он был мастак: расталкивал пассажиров локтями, теснил животом, а на лице его сияла такая блаженная детская улыбка, что никто и не думал возмущаться.
Трамвай тронулся и загрохотал. Мимо замелькали дома, окна, балконы… Вот показался Международный гараж, затем Кооператив, Теннисный клуб… Все проносилось в обычном порядке, утомительном и монотонном. Часть пассажиров сошла, и он сел.
— Я купил билет, — сказал сеньор Комес с многозначительным видом и похлопал его по плечу.
Каждый месяц, вот уже почти пять лет, они покупали один лотерейный билет на двоих. Им ни разу не удалось выиграть, но наступал новый месяц, и сеньор Комес с улыбкой говорил: “Рано или поздно нам непременно повезет”. В тот день, заметив, что его приятель полез за кошельком, он ухватил его за руку и горячо запротестовал:
— Не беспокойтесь, в следующий раз купите вы… Кстати, а как ваш сын?
— Мой сын? А, спасибо, уже лучше.
Придя домой, он прямиком направился в столовую. В солнечных лучах, проникавших с террасы, мебель казалась ветхой, углы пыльными, белые шторы пожелтевшими. Все обветшало, все давно потеряло свежесть и новизну.
Жена сновала между кухней и столовой. Ему вдруг показалось, что она растолстела. Он вяло поцеловал ее в лоб, сел за стол и развернул газету.
— Что с твоими брюками? Кошмар какой-то.
— Сеньор Комес сказал, что их можно перекрасить.
— Этого еще не хватало… И как раз сейчас, когда мы столько тратим на лечение для мальчика.
— Как он? Получше?
— Немного. Доктор Марти считает, что завтра можно будет встать. У тебя что-то случилось?
“Ну вот, началось. Она сразу все поняла”. Эта необычайная способность жены безошибочно угадывать его душевное состояние поначалу казалась ему редким, бесценным даром. Ему доставляло несказанное наслаждение быть понятым, видимым насквозь, полностью предсказуемым, говорить: “Мне нездоровится. Сам точно не знаю почему. Наверное, все дело в этих экзаменах…” Но шло время, и постепенно ее безошибочная интуиция начинала ему досаждать. Он чувствовал себя маленьким, беззащитным. Ему хотелось хотя бы немного скрыть свою жизнь от ее глаз. Но больше всего раздражало собственное поведение: услышав наводящий вопрос, он, против желания, все выкладывал сам. Иногда он принимал твердое решение взять себе за правило хранить молчание, но воля ему изменяла, и он опять ничего не мог от нее скрыть.
— На работе неприятность, да еще это пятно. Разнервничался, и чернильница сама подпрыгнула, едва я к ней прикоснулся.
И он рассказал жене про семь неведомо куда подевавшихся карточек.
— И тогда я сказал ей что-то очень обидное.
Он заметил, как лицо жены торжествующе засияло. Глаза, крупные и невыразительные, заблестели; худые, воскового цвета щеки натянулись на скулах. У нее были тонкие, бледные губы сухого желчного человека.
Каждый раз, когда у них в конторе появлялась новая машинистка, жизнь дома становилась невыносимой. Жена ни одну из этих машинисток в глаза не видела и твердила: “Мое место дома. Я не из тех, кто целыми днями следит за своим мужем”. Но машинистки не выходили у нее из головы, она чутко цеплялась за малейшую деталь, которую ей, прибегнув к различным ухищрениям, удавалось выудить из мужа.
— Все ясно. Потерять семь карточек!.. Знаю я этих девиц, которые работают рядом с мужчинами. Просто ужас! Зато она сразу поняла, что ты мужчина с характером.
Жена поставила на стол дымящуюся кастрюлю и разлила по тарелкам суп.
— А как ее зовут?
Он уже зачерпнул суп ложкой, но замер и так и остался с открытым ртом. Ложка остановилась на полпути.
— Кого?
— Ну ее, машинистку.
— А, Фрейщес.
— Да нет же, какое у нее имя?
— Эулалия или Эльвира, не помню.
— Она молоденькая?
Он опустил ложку.
— Кажется, да.
— Что значит, кажется? Это сразу видно, молодая она или нет.
— Ох, ты же знаешь, я на них не смотрю.
— У нее кто-нибудь есть?
— Понятия не имею.
Она появилась в конторе неделю назад. Застенчивая, немного неуклюжая. Уселась за пишущую машинку и принялась ждать, когда ей принесут работу. Позавчера она достала из буфета стакан, налила в него воды и поставила фиалки. На третий день она держалась непринужденно и смеялась.
Пока он пил кофе, жена пошла к ребенку, но сразу же вернулась обратно.
— Спит, как ангел. Не входи, ты же все равно увидишь его вечером. Только не задерживайся, ладно?
“Я просто дикарь… такая юная девушка… ей ведь и двадцати еще нет… Не надо было говорить с ней так резко… у нее такие шелковые волосы… а когда она смеется… не надо было ей вообще ничего говорить…”
После обеда он решил идти в контору пешком. Ему не хотелось видеть сеньора Комеса.
“Удивительно: столько лет хожу по этой улице, и вдруг сегодня она мне кажется новой”. Он увидел окно с прозрачными шторами, цветущий розовый куст возле ограды, чахлую травку, пробивавшуюся между двумя каменными плитами. Из-за зеленой ограды Теннисного клуба до него донеслись голоса двух девушек, наверное, они стояли возле теннисной сетки. Напротив Международного гаража он замедлил шаг: “Удивительный все-таки город, Барселона”, — подумал он. На сердце было весело и легко, как в юности…
В лавочке возле конторы продавали цветы. Он поразмыслил, поборол застенчивость, решительно толкнул дверь и купил букет крошечных роз с ярко-зелеными листьями, завернутый в блестящую бумагу.
— Будто фарфоровые, — сказала ему продавщица, добродушно улыбнувшись.
На лестнице он завернул букет в газетный лист. Когда рядом никого не будет, он выбросит фиалки, поменяет воду и поставит розы на ее стол. А потом… Быть может, ближе к вечеру он подойдет к ней и скажет: “Эльвира, давайте сходим куда-нибудь сегодня после работы”. И он тут же представил вечернее небо и мягкие ароматные сумерки.
Это было в Ко
Расскажу вам одну историю. Это не просто случай из жизни, все гораздо серьезнее… В те времена было мне двадцать лет… Представьте себе только! Я тогда жил дома, и у меня началось… как бы это сказать… нервное истощение… какой-то break down, понимаете? Это когда не ешь, не спишь, и от тоски все время ноет где-то вот здесь, в центре, чуть левее, между сердцем и желудком. Просто сил нет терпеть. Врач осмотрел меня и посоветовал почаще отвлекаться от тяжелых раздумий. Никакой учебы, никаких волнений… Только отдых и развлечения. И еще посоветовал каждое утро ходить в лес на охоту. А мне, видите ли, никогда в жизни не доводилось охотиться. Но врач считал, что именно охота могла меня исцелить… Слушайте, что дальше было… Деревенские мальчишки, завидев меня издалека, принимались вопить на всю округу, собирались целой стаей и бежали за мной до самого дома. И смеялись, потому что возвращался я всегда налегке (они ведь не знали, для чего я на самом деле хожу на охоту). Птица слетает с дерева, жик, жик, носится, кружит… печальных мыслей как не бывало. Деревенские мальчишки так мне досаждали, что иногда я делал большой крюк и возвращался полями, далеко обходя лесную дорогу… Вы и представить себе не можете, как это захватывает! Сидишь за кустом не шелохнувшись и поджидаешь… Вот летит птица, описывает круг, снижается, думаешь, вот-вот сядет. Как бы не так: она и не думает садиться, потому что слышала хруст ветки; когда же ты совсем отчаешься, вдруг раз! — и она на земле. Вот, прямо перед тобой, словно пушистый гриб… Это ведь мне врач посоветовал: охотьтесь на птиц, отвлекайтесь… так вот: сидит она перед тобой; ты осторожно, чуть дыша, поднимаешь ружье, целишься, стреляешь… а птица как ни в чем не бывало летит себе в небеса или исчезает среди деревьев… В конце концов врач сказал моему отцу, что лучше всего мне было бы пожить за границей… Отец… Подумать только! В двенадцать лет я написал письмо одной девочке, которой было пятнадцать. Начиналось оно такими словами: Незабвенная Хуанита, когда я увидел тебя впервые, я не мог оторвать глаз. Девочка передала письмо своему отцу, а ее отец — моему… Отныне, когда у нас бывали гости, отец посылал за мной служанку, она приводила меня в гостиную, я со всеми вежливо здоровался, а потом отец, стоя перед гостями, сложа руки за спиной, просил меня прочитать вслух мое письмо: Незабвенная Хуанита… и т. д., все до конца. Эта славная шутка продолжалась целый год. Отец… А ведь он, представьте, очень любил меня… Мать умерла, когда я родился. Невестой, войдя в наш дом, она сказала: “Хочу поездить” (она имела в виду “по свету”)… Вы знаете Монтрё? Отец отправил меня в Монтрё. Точнее, в Ко. Помните гору с отелем на вершине? Я жил как раз в том отеле. Внизу — безмятежная гладь озера Леман, на другом берегу — ряд громоздящихся друг на друга гор; Полуденные Зубы — так назывались те горы. Там, наверное, были и другие горы, не помню. Жилось в отеле очень спокойно: каждый день я отправлялся верхом на прогулку, потом спал или долгими часами смотрел в небо, сидя в шезлонге — это такое раскладное кресло, — читал стихи на берегу, ел, как настоящий принц. Всю мою тогдашнюю программу я, конечно, уже не помню. Столько времени прошло… Я ведь был совсем юным, двадцать лет, представьте!.. Как-то раз у нас квинтет играл си-минор Брамса. И в квинтете был кларнет. Для вас это, наверное, не означает ничего особенного. Но я был потрясен… Сложно описать, как проходили те концерты. Так давно это было! К озеру съехалось целое общество состоятельных господ… Ко, Монтрё… Совсем рядом Шильонский замок, кроваво-красный плющ — наступила осень, теплая осень, и все вокруг постепенно оделось в золото, и воцарилась торжественная тишина — отель на вершине горы с крышей у самого неба, будто орлиное гнездо… тень Байрона… Шелли… за каждым из этих имен — целый мир… В самом начале концерта сыграли какую-то симфонию… забыл чью. Помню, зал замер, дирижер был настоящий виртуоз — смычки дружно плясали вверх-вниз, вверх-вниз… И публика — изысканный бомонд, а уж дамы… О дамах, друг мой, и говорить нечего… А над всем — тень Изабеллы Австрийской, убитой несколько лет назад в Женеве. Ведь она была одной из самых прекрасных женщин Европы… Послы со своими домочадцами, английские и аргентинские миллионеры… люди, как бы это сказать, двух разновидностей: одни — благополучные, холеные и счастливые, другие — жадные до жизни, с лихорадочно блестящими глазами… кругом брильянты… и Байрон: “The day, the hour, sunshine and the shade…” Императрица Изабелла… А вы, кстати, были когда-нибудь в Вене? Да что вы говорите?.. Вообразите: сумерки, Пратер… Однако позвольте продолжить. Если вам когда-нибудь суждено будет оказаться в Монтрё, то между Монтрё и Шильоном вы непременно увидите английское кладбище, а на нем у самого входа — прекрасную статую, которая казалась мне чудом из чудес, столько всего связано у меня с этим образом. Представьте себе сидящую женщину с букетом в руке — удивительно тонкую, благородную… Она… не знаю, поймете ли вы меня… Невозможно передать ее прелесть. Как подолгу я стоял перед ней!.. Квинтет играл Брамса, и музыка, казалось, была ключом к тайне той статуи… “Presto non assai ma con sentimento” . Было такое чувство, словно где-то внутри меня бьется пойманный голубь. Я закрыл глаза, мне уже начало казаться, что я лечу на крыльях в небо, и вдруг я почувствовал, что у меня по шее сбегает капля пота. Я полез в карман за платком и в тот миг, когда я наклонил голову и коснулся платком шеи, увидел ее. Мне трудно вам ее описать, пожалуй и пытаться не стоит… Она сидела двумя рядами ниже, напротив первых скрипок. Только цветов в руке не хватало. Волосы, профиль… лицо — тонкое, нежное, женственное… Что-то из Рейнольдса или Гейнсборо… Все закружили вихри музыки… Самому не верится: руки у меня дрожали, сердце гудело, как колокол. Мне же было всего двадцать лет, то есть с тех пор прошло уже лет сорок, а мне все кажется, что я снова там: кларнет — та, та, та, ти, та, тати… тати, ти, ти, ти, ти, ти, ти… ти, тиририт… тиририт… Прошу вас, не смейтесь, мне обидно, право… я ведь к вам со всей душой… Едва музыка смолкла, зал словно обезумел, на сцену полетели ирисы. Я хлопал вместе со всеми, потерял девушку из виду, и она скрылась в толпе… Прямо как в любовном романе. Но вот что удивительно: эта девушка, которая, как я считал, исчезла навсегда, жила, оказывается, в моем отеле. Это был какой-то чудесный сон. Каждое утро мы катались верхом. Два незабываемых месяца. И вот в один прекрасный день она уехала, а я так и не решился ни в чем ей признаться… Не мог собраться с духом, вот и все. Вечно эти проклятые сомнения. Одним словом, она уехала. Но еще до наступления зимы я узнал ее адрес. Она жила в немецкой части Швейцарии, в монастыре. То есть, конечно, это был не монастырь, а всего-навсего резиденция протестантской общины. Преодолев тяжкие сомнения, я сел в поезд и отправился к ней. Мне не терпелось увидеть ее, все объяснить… Послушайте, что здесь смешного? Меня переполняли чувства… Но сойдя с поезда, я вдруг подумал, что нехорошо будет явиться к ней, не известив ее предварительно… Тогда люди в таких делах были куда щепетильнее, чем сейчас… Я бродил по городку, пытаясь сообразить, где продают конверты и бумагу. Мне хотелось написать всего пару слов, просто чтобы не напугать ее своим визитом. Наконец я нашел лавочку, где продавалась всякая всячина. А теперь послушайте нечто удивительное. Казалось, я был болен, во всяком случае, бледен, как смерть… Войдя внутрь, я почувствовал, что не смогу произнести ни слова. Стоял у прилавка и ждал. Вместо ваз там стояли большие стеклянные колокольчики, а в них — альпийские цветы. Очень красиво. В углу магазина хозяйка помогала какой-то даме выбирать кувшин… Они покосились на меня с некоторой тревогой, так что мне вдруг подумалось: а не схожу ли я с ума? И я ушел, так и не сказав ни слова, и только твердил про себя: не беги, главное — не беги… Я пошел по незнакомой улице, затем свернул на другую, которая то и дело петляла, и вышел к маленькой площади с фонтаном посредине; за ней начинался бульвар с высокими старыми деревьями… Я рассеянно бродил в поисках станции и не мог ее найти, она как сквозь землю провалилась. А когда станция все же нашлась, она показалась мне дивной, как мечта, как будто я чудом спасся от какой-то неведомой грозной опасности. Словом… я вернулся в Монтрё. Так все и закончилось: ледяная зимняя стужа, огонь в камине и поэты, которые наверняка были с ней знакомы… “She walks in beauty like the night…” Прошло много времени, лет, наверное, двенадцать, и вот мне пришлось надолго переехать в Париж. Мне, как вам известно, всегда нравилось ходить пешком. Париж я знаю наизусть — каждый квартал, каждую улицу, каждый уголок. И, представьте, кладбища; я иногда бродил по кладбищам целыми вечерами, и как-то раз — по-моему, я вам уже рассказывал — меня даже заперли случайно на Пер-Лашез… там на ночь закрывают калитку… Короче говоря, в один прекрасный день, когда я совсем уже было решил, что события той осени мне пригрезились, я увидел ее на улице. Вот так: шел и увидел. Она выходила из такси. Я последовал за ней, но она вскоре исчезла в одном из домов. Мне хотелось узнать: неужели она здесь живет? Я мог бы спросить у консьержки, но почему-то на следующий день поручил это своему другу. Да, она действительно жила именно в этом доме, в Париже. И по-прежнему была не замужем! Как вам это нравится? Все вдруг вернулось и ожило: Монтрё, Ко и прогулки верхом, неподвижная стальная гладь озера… she walks… like the night… Я поговорил с моим приятелем, который знал меня давно, и он посоветовал мне пойти к ней и наверстать то, что я упустил, когда мне было двадцать; иначе говоря, все ей рассказать. Оденься получше, наставлял он меня, и ступай. А как мне одеться? Как-нибудь нарядно. Нарядно, как принято в таких случаях. Хорошо бы, например, модный плащ… Так я и сделал: надел плащ и полосатые брюки. Купил букет цветов. Шел по парижским улицам, и мне казалось, что я здесь впервые. Я мог бы поехать на машине, но мне хотелось пройтись и настроиться по дороге на нужный лад… А дальше… Хотите верьте, хотите нет… Я все шел, шел, пока не заблудился. Я кружил и кружил по Парижу, в руках нелепый букет, и прошлое нахлынуло с новой силой, ослепило свежими красками, переполнило меня… “Herein is enshrined the soul of the clarinet…” Та прелестная музыка: фаа, соль, фа, ми, фа, соль, ми, фаа… ми, ре, до, ре, ми, до, реее… ла-луу… Знаете, когда я путешествую, у меня всегда в чемодане этот диск… Но вот я все же отыскал ее дом. И не вошел. Представьте себе, не смог. Прошел еще квартал, сел на скамейку, потом положил на нее цветы — подальше от себя, чтобы никто не подумал, что это мои, — и вернулся домой. Что вы на это скажете? Подождите, это еще не все. Через пару месяцев мне пришлось уехать из Парижа. Потом я долго путешествовал по свету — это было связано с работой. Прошли годы, и вот однажды я вдруг женился. Моей женой стала уроженка Вены… Вена!.. Так-то вот, никуда от судьбы не уйдешь… Произошло это как-то само собой, все устроили мои родственники. Вы ведь знакомы с моей женой, бывали у меня дома… Вы просто не представляете, как мне повезло! Если бы только не этот бридж… Словом, опять прошло много-много лет… В моей истории все измеряется годами… Мы с женой долго путешествовали по свету, а потом подумали и решили обустроиться в Париже. Так что опять Париж. Немного терпения, рассказ подходит к концу. Как-то еще в начале нашей парижской жизни я искал телефон знакомых, которые уезжали в Барселону, — хотел передать поверенному письмо… и тут, представьте — звучит как анекдот, — увидел ее имя. И жила она теперь в доме напротив меня. Можете себе такое вообразить? Как два кленовых листочка на ветру: то коснутся друг друга, то снова врозь… Живет прямехонько напротив меня… Ну, может, не совсем напротив, но все равно, очень близко… Иногда мы, наверное, проходим рядом, и я даже не догадываюсь, что это она, а она не догадывается, что это я. Too long… too late. Я не знаю, кто она… Да и знать не хочу… Честное слово, друг мой… И знать не хочу…
КАРНАВАЛ
— Такси! Такси!
Частный автомобиль промчался мимо девушки и исчез не притормозив. В час ночи на проспекте Тибидабо, обрамленном с обеих сторон садами, не было ни души. Освещены были только окна особняка, из которого девушка вышла минуту назад; по светлым прямоугольникам штор скользили тени танцующих.
— Стоянка такси не здесь, — сказал девушке проходивший мимо юноша.
— А где?
— Возле трамвайной остановки.
Молодой человек смотрел на девушку в замешательстве. На ней был широкий легкий шелковый плащ до самых пят, на лбу — картонная звезда; лицо закрывала маска. Ветер, студеный мартовский ветер играл полами плаща, трепал волосы девушки, сбивая их на одну сторону.
— А где трамвайная остановка? — спросила она и подумала про себя: “Интересно, что это на нем за костюм?” Белый парик, пряди волос, собранные на затылке в хвост, показались ей странными и забавными. На нем были светлые гольфы, узкие красные сатиновые брюки, серый сюртук; на поясе болтались большие картонные ножницы.
— Может быть, вас проводить? По-моему, нам по пути.
— Все решат, что мы — из одной сказки, — девушка рассмеялась беззаботно и заразительно.
Они зашагали вместе. Юноша робко шел на некотором расстоянии от нее, глядя на тень, которая падала от картонной звезды, украшавшей ее лоб.
— Послезавтра, — сказала девушка неожиданно, — я уезжаю во Францию. Пару недель побуду в Париже, а потом — в Ниццу…
— Надо же…
Не зная, что ответить, он смотрел на нее не моргая, стараясь придать своему взгляду вежливое, заинтересованное выражение.
Но девушка уже думала о чем-то другом, потому что на некоторое время умолкла, не делая ни малейшей попытки продолжить разговор. Глядя под ноги, она тихонько насвистывала однообразный мотив, состоявший всего из трех повторяющихся нот, и время от времени поправляла волосы. Когда юноше начало казаться, что о его присутствии забыли, свист внезапно оборвался, и девушка спросила, кивнув на небольшой сверток, который он бережно нес в руке:
— Что это?
— Это? — на его губах появилась напряженная улыбка, и он ответил смущенно: — Да так, ничего особенного. Пирожные для младшего братишки.
— А это? — в другой руке он нес какой-то непонятный предмет.
— Это маска.
— Может, наденешь?
Юноша не знал, что ответить, и, мгновение поколебавшись, надел маску.
— Смешно, правда? Если б я покупал сам, я бы выбрал что-нибудь другое, но мне подарили ее друзья, которые…
— …любят пошутить?
— Иногда мне кажется, что даже чересчур… сами видите…
— Но если маска не смешная, лучше уж обойтись без нее.
— Конечно… Хотите пирожное?
Девушка остановилась. В ее глазах мелькнул озорной огонек.
— Мне надо кое-что забрать. Подождешь меня?
Он кивнул, и девушка торопливо зашагала куда-то вверх по проспекту. Плащ соскользнул на землю, но она на него даже не взглянула. Юноша нагнулся и поднял плащ; ткань оказалась такой тонкой и шелковистой, что он на мгновение закрыл глаза. Стоя посреди улицы с плащом в руках, он чувствовал себя странно, словно внезапно оказался в другом мире. Он задумчиво смотрел на небо, на таинственно шелестевшие деревья, на серебряный диск луны. Шелк трепетал в его грубоватых пальцах. Он перекинул плащ через руку и больше к нему не прикасался. Рассеянно оглянувшись, снова поднял глаза к небу, к вершинам деревьев… Устав ждать, присел на скамейку, но сидеть на каменной скамейке в тонких сатиновых брюках было холодно, и легкий озноб пробежал по его спине.
Девушка быстро вернулась. Изящная, белоснежная, она показалась ему невесомой и почти неземной. Полупрозрачное легкое платье раздувалось на ветру: она была похожа на птицу с опущенными раскрытыми крыльями.
— Я украла у них бутылку шампанского, сейчас мы ее выпьем. Ты любишь шампанское?
Он чуть было не воскликнул: “Да, конечно” — но сдержался и покраснел.
— Шампанское — это хорошо. Вот ваш плащ.
— Сейчас он мне не нужен.
Они вышли на треугольную площадь. Посреди нее возвышалась неуклюжая бронзовая птица. Девушка вскинула голову и воскликнула с пафосом: “Титания!” В ответ ей прозвучало слабое эхо с другой стороны улицы: “Титания!..”
— Неплохое здесь эхо, но чуть подальше, рядом с домом, где вечеринка, оно тройное и гораздо громче.
Он вдруг почувствовал уверенность и вдохновение.
— Неужели я имею честь сопровождать королеву фей?
— Да, представьте себе. В том же платье, но с жемчужным ожерельем я была бы Джульеттой. Или Офелией, если б надела венок из цветов и листьев, — добавила она кокетливо. — Но с таким характером, как у меня, хочется хотя бы одну ночь в году побыть королевой. А как ты угадал, что я — Титания?
— Вы сами произнесли это имя, и потом мой дядя рассказывал мне много сказочных историй.
— Он умер?
— Да, много лет назад.
— А теперь, раз ты знаешь, кто я такая, скажи мне, кто ты.
Заметив, что он колеблется, она повторила:
— Ну же, назови свое имя, и погромче!
Он сглотнул слюну и пробормотал:
— Пере.
Девушка радостно воскликнула: “Пере!” “Пере, Пере!” — весело подхватило эхо.
— Два раза? Странное здесь эхо. Ну, теперь мы знакомы, можно и бутылку откупорить. Я боюсь посадить пятно, ведь платье феи должно быть белоснежным, — она протянула ему шампанское. — Мы выглядим сейчас как старые друзья.
— Которые знают друг друга много лет, — ответил он и подумал: “Интересно, сколько она уже выпила?” Но все это время девушка держалась на ногах вполне уверенно.
Бутылка открылась без хлопка и без пены.
— Шампанское так себе… — воскликнула она разочаровано. — Но когда хочешь пить… — И она жадно прильнула к горлышку бутылки.
— Хотите пирожное?
Они уселись на бортик тротуара и принялись есть и пить. Он отодвинул картонный нос и усы, освободив рот, но маска по-прежнему ему мешала, и он поднял ее на лоб.
— Хозяин того дома, — рассказывала тем временем девушка, — как бы это выразиться… в общем, скажу тебе прямо, раз мы с тобой друзья… хозяин дома — мой любовник. Это с ним я собираюсь в Париж. Ему туда нужно по делам, и мы решили поехать вместе. Сегодня на вечеринке была его жена. Она мало времени проводит дома. Все больше путешествует. Но сегодня она на вечеринке. Поэтому-то я и ушла. Мог произойти жуткий скандал. И все, представь себе, из-за меня. Я ушла и никому ничего не сказала; он, наверное, ищет меня по всем комнатам, в саду… Но если он хотел, чтоб я была там, почему не упрятал свою жену где-нибудь в глубине дома? Всего на один вечер… Только не подумай, что она уродина, нет, что ты, она очень красивая, хорошо одевается, гостеприимная хозяйка… я бы даже сказала, светская дама! Но мне кажется, что, когда она ложится в постель, она мажет лицо кремом… Он ее давно уже не любит. Он любит меня, и, когда мы сегодня танцевали, он сказал: “Ты самая прекрасная женщина в этом зале, ты похожа на цветок”. А потом он сказал еще: “Я буду любить тебя вечно”, или что-то в этом роде.
На мгновение она показалась ему повзрослевшей и какой-то беспомощной. Некоторое время они молчали, потом она спросила:
— Идем?
— Идем, — ответил он с готовностью.
***
Они поставили пустую бутылку посреди улицы и пошли дальше. Веки у него отяжелели, ноги обмякли. Пройдя несколько кварталов, девушка внезапно остановилась возле железной ограды. Он тоже остановился. Она взяла его за руку и спросила чуть слышно, словно собираясь поведать сокровенную тайну:
— Чувствуешь, как пахнут гардении?
Ничего особенного он не чувствовал. Он различал аромат ночи, запах распускавшихся почек, мокрой древесной коры. Фамильярность со стороны девушки уже начинала ему досаждать. Ветер хлестал им в лицо, тоскливо стонал в ветвях.
Не дождавшись от юноши вразумительного ответа, она прижалась лбом к прутьям ограды и нежно проговорила:
— Какой печальный ветер… Когда я была маленькой, я мечтала жить вдали от людей, в большом доме, вокруг которого гуляет ветер. Каждое утро, взяв с собой пару гончих, я шла бы в лес посмотреть на деревья, упавшие за ночь. Это ветер принес запах гардений!
Он протянул ей плащ.
— Наденьте, пожалуйста, — ему было холодно смотреть на ее обнаженные руки, а ее восторг по поводу гардений его немного пугал.
— Помоги мне.
Он набросил плащ ей на плечи и неожиданно подумал: “Будь я посмелее, я бы обнял ее сейчас”.
— Эй, я их вижу. Смотри, вон там… иди-ка сюда… под тем толстым деревом. Видишь? Сорвать бы хоть одну…
У него немного кружилась голова, все вокруг казалось нереальным, но выхода не было: “Ограда не такая уж высокая”, — подумал он.
— Хочешь, я достану тебе гардению?
Она обернулась к нему и умоляюще сложила руки:
— О да, я буду счастлива.
Он засунул ножницы в гольф и одним махом взобрался на ограду. Сперва он шел по траве, и его шаги не были слышны, но вскоре трава кончилась, и под ногами захрустел гравий. Он уже не слышал завываний ветра, все заглушил яростный хруст. Он шел на цыпочках, но ему казалось, что от этого гравий хрустит только громче. Потом он снова зашагал по газону, вытирая рукой вспотевший лоб. Наконец он увидел перед собой белые цветы. Он сорвал несколько штук, завернул их в платок и потихоньку двинулся назад, чувствуя, как колотится сердце: шампанское, гул крови в висках и возбуждение оглушили его.
— Готово? — донесся из-за ограды ее нетерпеливый голос.
Внезапно где-то рядом громко залаяла собака. Зазвенела железная цепь: собака металась, вне себя от ярости.
Он перекинул через решетку завернутые в платок цветы и начал карабкаться вверх. Спрыгнув на тротуар, он услышал, как затрещали брюки, и похолодел.
— Брюки… — пробормотал он чуть слышно.
— Что, порвались?
— Кажется, да… Пойдем скорее отсюда… Пока из дома кто-нибудь не вышел.
Он подобрал цветы, и они поспешили прочь. Пройдя пару кварталов, остановились отдышаться.
— Ну-ка, что с твоими брюками?
Сзади на левом бедре ткань разошлась и зияло отверстие.
— Да, дырка приличная… Но ее можно зашить, — сказала она.
— Конечно можно, но эти брюки я взял напрокат…— произнес он довольно сухо: трудно было сдержать поднявшуюся волну раздражения. Все произошло так быстро…
Вскоре они подошли к трамвайной остановке, но такси возле нее не было.
— В такую ночь такси не поймаешь. Тем более здесь.
Они стояли под зажженным фонарем, и он мог рассмотреть ее не торопясь: светлые волосы и смуглая кожа, четко очерченный рот, немного припухшая нижняя губа; на нежном округлом подбородке — ямочка. Сквозь прорези маски блестели маленькие черные глаза.
— Ой, я даже не посмотрела на гардении и не сказала тебе спасибо.
Она осторожно достала цветок, понюхала и удивленно воскликнула:
— Где ты их сорвал?
— Там, возле дерева.
— Какие же это гардении? Они совсем не пахнут!
Она с недоумением смотрела на неизвестный цветок.
— Ну и ладно. Если не нравятся, брось их.
Он машинально обратился к ней на “ты”. Разочарованная и раздраженная, она была особенно хороша. Если бы не ветер, он бы и не вспомнил о порванных брюках; но сквозь дыру проникал холод, и ему стало неуютно.
— На самом деле, я бы даже удивилась, если б это оказались гардении. Какой сейчас месяц? — в ее голосе зазвенели капризные нотки.
— Уже несколько дней как март.
— Ну вот, а гардении зацветают на Сан-Жоан… Ну ничего страшного, брюки только жалко. Интересно, как называются эти цветы?.. — Она опять понюхала букет и сунула его под нос юноше. — Какой знакомый запах! Он тебе ничего не напоминает? Как будто нездоровый, немного похож на бузину… Видишь? Запах я угадала сразу. А может, это бегония?
— У бегонии цветки мельче. То есть я хотел сказать, крупнее. В общем, у гардении цветки другие.
— Может быть, это дикая бегония?
— Наверное, это камелии, — необычная игра захватила обоих.
— Камелии? Ну нет… Уж камелии-то я отлично знаю. Короче, я поняла: это особенные цветы, они расцветают в карнавальную ночь.
Она воткнула свой цветок обратно в букет и задумалась. В глубине души он был рад, что она его не выбросила, и теперь чувствовал непреодолимое желание ее поцеловать. Однако он сдержался, подумав: “Я мужчина”, и обратился к ней снисходительно, немного свысока:
— Как видите, такси нет. Но выход у нас есть, точнее, два: дождаться рассвета или пойти домой пешком. Я готов проводить вас хоть на край света.
В этот миг они услышали рев мотора. Со стороны бульвара Бонанова ехал автомобиль. Он промчался мимо, чуть не задев их. Салон был освещен, и они увидели, что внутри полно пассажиров. До них донеслись крики и смех. Рядом с шофером сидел человек в карнавальном костюме; поравнявшись с ними, он бросил пригоршню конфетти.
— По-моему, ждать не имеет смысла. Пойдем пешком, — сказала она. — Впрочем, живу я довольно далеко.
— Где?
— Улица Консель де Сент.
— Отлично, пойдем по Балмес, там мы рано или поздно поймаем такси.
“Хоть бы все такси сквозь землю провалились”, — подумал он и, воодушевившись, взял ее под руку, чтобы помочь перейти на другую сторону улицы.
Барселона сверкала огнями: золотистый свет разливался по темному небу, образуя над городом волшебное гало. Слева от них уходили вниз огоньки Путщет, а вверху на склоне окна в домах были темны. Когда ветер на мгновение стихал, вокруг них воцарялась глубокая ночная тишина.
Некоторое время они шли молча. Она заговорила первая.
— Что это у тебя за костюм?
— Костюм портного.
— Портного? — она засмеялась. — Мне бы и в голову не пришло…
— Портного-еврея времен Людовика Пятнадцатого, — добавил он невозмутимо.
Он рассказал ей, что изучает греческий язык, что сочиняет стихи и даже начал писать книгу под названием “Улыбка Прозерпины”, что провел вечер в “Руа” на танцах и теперь возвращается домой.
— Когда я закончу учебу, буду путешествовать. Хочу увидеть мир. Сяду на корабль без единого сантима в кармане. Если повезет, наймусь юнгой. Мы, поэты, часто умираем на кровати в окружении семьи, а газеты твердят о нашем последнем слове и последнем вздохе. И рассказывают нашу биографию. Но я хочу умереть в полном одиночестве; пусть мое тело будет лежать на земле, накрытое простыней, лицом вниз, с сердцем, пронзенным стрелой.
До этого говорила в основном она, и слушать чужое красноречие ей было довольно скучно.
— Ай! — воскликнула она внезапно, прижимая руку к груди, словно сердце могло выпрыгнуть вон.
— Что с вами?
Она ответила не сразу.
— Ничего особенного, просто сердце… в глазах потемнело.
Он посмотрел на нее в полном замешательстве. Он не знал, что ему делать: подхватить ее на руки или оставить как есть. Девушка глубоко вздохнула и провела рукой по лбу.
— Ну вот… кажется, все прошло. У меня слабое сердце. Наверное, всему виной мой образ жизни.
— А ваши домашние ничего вам не говорят?
— Их это не беспокоит.
— Вам надо вести более здоровую жизнь. Свежий воздух, физкультура, режим…
— Знаю я эту песню: рыба и овощи.
— Нет, — возразил он смутившись. — Я не это хотел сказать. Я имел в виду другое: быть более разборчивой… в любви…
— И помереть с тоски. Вот спасибо! Я давным-давно выбрала себе жизнь по вкусу: все что я хочу — это собирать цветы… — Она взглянула на него снизу вверх, в глазах у нее мелькнуло любопытство, и она тихо добавила: — …как сказала бы моя консьержка.
Он шел, рассеянно глядя под ноги, и не заметил ее быстрого взгляда. Он с сожалением покачал головой.
— …и совершать ошибки.
— Ошибки? Да я и не думаю ни с кем сходиться всерьез. Если ты имеешь в виду это… Ну, лет в пятьдесят, когда я уже поживу вдоволь, все узнаю и испробую. Пусть у меня в жизни будет любовь, мечты, уж хотя бы красивые слова. И я сделаю все, чтобы не увязнуть, как в луже под дождем, в повседневности и быте.
— Но старость без детей…
— Да, и без внуков… без дядюшек, племянников и прочих родственников… И похороны в полдень.
— Кому нужна такая жизнь?
— Что же мне, быть как все?
Небо тем временем покрывали густые тяжелые тучи. Крепкий ветер гнал их с моря, они стремительно надвигались, проглатывая звезды.
На площади Молина небо было серым и низким, ветер свирепо несся по перекресткам, свистел вдоль домов.
— Интересно, чем все это закончится?
— Ты же знаешь, я люблю ветер.
Она сняла плащ, летящий по ветру почти горизонтально, и отдала ему.
— Подержи-ка.
Он взял плащ, остановился и посмотрел на небо.
— А в какой части Консель де Сент вы живете?
— У моря, слева от Пасейч де Грасиа. А что?
— Мы можем срезать по Виа Аугуста. Там, правда, чинят мостовую, но зато мы сэкономим силы, не говоря уже о времени.
На самом деле он никуда не торопился и не боялся дождя. Просто он хотел пройти по этой широкой пустынной улице. “Словно мы одни в целом мире”. Он вспомнил, что на середине пути, между Молина и Пасейч де Грасиа, был сад, и в нем возле ограды — старый платан; его тенистые ветви нависали над улицей. Слушать ветер в ветвях древнего дерева рядом с удивительной девушкой — такого не забудешь никогда.
С неба упали первые капли. Редкие, но тяжелые и холодные, они звонко шлепались на землю. Вскоре все вокруг наполнилось шумом дождя.
— Этого еще не хватало, — девушка обвела взглядом пустынную улицу, ища укрытие.
— Если мы хотим спрятаться, надо добежать вон до того розового дома. Здесь одни сады, — проговорил юноша обеспокоенно.
Они помчались со всех ног. Проклятый дождь никак не входил в их планы.
— Наденьте плащ, а то вы совсем промокнете, — он накинул на нее плащ и завязал фалды спереди большим узлом. — Вы сможете бежать?
— Думаю, да.
Они взялись за руки и побежали дальше, преследуемые дождем и ветром, который несся за ними по пятам. С земли поднимался теплый одуряющий запах мокрой пыли. Дождь на мгновение утих: принесшая его туча прошла, но вслед за ней уже ползла другая, еще более низкая и тяжелая.
***
Когда они добежали до первого подъезда, хлынул настоящий ливень.
Они так устали, что не могли произнести ни слова. Их сердца бешено стучали. Девушка сняла плащ и отряхнулась, как птичка.
Она посмотрела на юношу и рассмеялась.
— Бедное платье… — она быстро взглянула на плиссированную юбку, насквозь мокрую, с грязным подолом. — Будь немного потеплее, я осталась бы под дождем. Иногда летом в дождь я надеваю легкое платье и иду гулять по пляжу. Ты не представляешь, как это чудесно…
Подул такой сильный ветер, что струи дождя накренились к противоположному краю улицы. Перед домом, где они прятались, виднелась полоска совершенно сухого асфальта длиной метра в два. На тротуаре напротив стоял фонарь, который девушка некоторое время разглядывала внимательно и задумчиво. У нее были сросшиеся брови; она щурилась и открывала глаза с таким видом, словно забыла о присутствии юноши.
— Делай, как я, и не будешь скучать, — сказала она ему, не поворачивая головы, — прикрой глаза и смотри на фонарь. Видишь, какие цвета? Зеленый, красный, синий…
Он зажмурил глаза, но вскоре приоткрыл их снова.
— Я ничего не вижу.
Но девушка играла в эту игру так старательно, что даже не ответила ему, словно не расслышав его замечания. Вскоре игра ей надоела, и она воскликнула:
— Значит, ты неправильно делаешь. Прикрой глаза, но не до конца. Оставь узенькую щелочку.
Юноша попробовал еще раз. Он старательно смыкал веки, но желтоватый тусклый свет ничуть не менялся.
— Я ничего не вижу.
— Значит, будешь долго жить, — она сказала это с оттенком презрения. — Тот, кто увидит семь цветов, через день умрет. Сегодня я вижу пять. Подожди, дай-ка посмотрю еще, вдруг они поменялись.
Он чувствовал себя немного подавленным, словно долгая жизнь, которую ему предстояло прожить, была доказательством его посредственности. Девушка задержала дыхание, целиком погрузившись в необычный эксперимент.
— Ничего не поделаешь. Пять, и все тут. Мне показалось, что синий переходит в фиолетовый. Представь, какой ужас…
Увлеченные игрой, они и не заметили, как ливень кончился. Над крышами медленно плыло рыхлое облако, обнажая кусок темного неба, на котором грустно мигала одинокая звездочка. Но повсюду еще слышался стук капель, и решетка на асфальте едва успевала заглатывать бурные потоки воды.
Юноша вздохнул, словно проснувшись от дурного сна.
— Я думал, дождь будет всю ночь. По-моему, надо поскорее выбираться отсюда.
— Неужели ты не хотел бы переночевать в подъезде? По-моему, это даже здорово.
Но ему давно уже не терпелось продолжить путь. У него замерзли ноги, ломило спину и даже слегка дрожали колени.
— Смотри, дождь перестал. Пора идти.
Девушка протянула руку ладонью вверх, посмотрела на небо, но не двинулась с места.
— А где твоя маска?
Он снял картонный нос, когда они убегали от дождя, и теперь по-прежнему держал его в руке.
— Если не наденешь, я никуда не пойду.
Он ничего не ответил и покорно надел маску. Она заметила, что лоб у него усыпан прыщами.
— Наверное, ты съел что-то вредное.
— Кто, я? А, ты про лоб. Врач сказал, что это возрастное. “С какой стати она меня разглядывает?” — подумал он.
Они вышли из подъезда, пересекли участок, залитый светом, и углубились в ночной мрак. Улица казалась заброшенной: возле мостовой возвышалась груда мусора, в которой рылись две собаки, привлеченные вонью отбросов. Впереди мигали огоньки Диагонали.
Они шли бок о бок, не произнося ни слова. Девушка шла не спеша, придерживая рукой юбку: она едва видела, куда ставит ногу.
Когда они достигли середины улицы, темная тень отделилась от стены и преградила им путь. Незнакомый голос попросил прикурить.
Человек был высокий, толстый. Другая тень, маленькая и куцая, выросла возле него, словно из-под земли.
— У меня нет зажигалки, — юноша хотел пройти мимо, но здоровенная, словно медвежья лапа, ручища легла ему на плечо.
— Стоп, голубки…
Юноша почувствовал, как болезненно сжалась диафрагма, в глазах потемнело, но он ответил не дрогнув:
— Сегодня карнавал, но для шуток все равно уже поздновато.
— Какое у тебя личико под маской? Ну-ка, посмотрим, что это за воробышек чирикает.
Юноша заслонил лицо рукой: человек посветил ему фонарем в глаза.
— Да у него совсем детская рожа! И эта козявка думает, что мне охота шутить? Как бы не так!
Вмешалась девушка. Голос у нее был звонкий и дрожащий.
— Хватит спорить, — она протянула толстому кошелек.
— Ишь ты! Что это у тебя за звезда? Может, она на тебя снизошла, как на Пресвятую Деву?
Не переставая разглагольствовать, толстый передал кошелек приятелю.
— Ну-ка, Габриэль, пересчитай деньги.
Низенький открыл кошелек и достал две ассигнации.
— Двадцать пять и двадцать пять… пятьдесят… — пробормотал он разочарованно.
— Ну, а ты, парень, скоро надумаешь?
Юноша едва сдерживал ярость.
— Я ничего не дам.
Толстый снова направил на него фонарь, затем ухватил двумя пальцами картонный нос, оттянул, насколько позволяла резинка, и отпустил. Раздался сухой щелчок, нос вернулся в исходное положение.
— Это для начала. А теперь…
Он ударил юношу по лицу с такой силой, что тот повалился на асфальт.
— Давай вставай на ноги. Покайся и больше так не делай. Эй, Габриэль, давай сюда девчонкину цепочку и медальон. Пойдет на первое причастие — ей крестный новые подарит.
Низенький подошел к девушке сзади и схватил цепочку.
— Посвети, а то не видно. Застежка очень маленькая, — толстый приблизился к низенькому и зажег фонарь. — Спасибочки, — сказал низенький и передал толстому цепочку и медальон.
Юноша с трудом поднялся с земли. Лицо его было перепачкано кровью, смешной нос съехал набок, щеку нестерпимо жгло.
— А звезда вам не нужна? — спросила девушка, силясь улыбнуться.
Они не ответили.
— Габриэль, обыщи сопляка.
Низенький подошел к юноше и принялся внимательно его осматривать. Толстый пробормотал, усмехнувшись: “Смотри не обрежься, у него ножницы”.
— Ну, вот и славно… — он достал из кармана юноши маленький старый кошелек с потрепанными краями.
— Один дуро две песеты… Всего семь песет. Не густо.
Толстый посмотрел на юношу с любопытством:
— И из-за этого ты столько кривлялся? — Он застегнул пиджак, поднял воротник и зло плюнул.
— А теперь убирайся. — Он повернулся к девушке и коснулся кончиками пальцев козырька своей кепки: — Мы вас немножко проводим, вы не против, принцесса? С нами вам будет спокойнее. Не желаете ли снять маску? Нет? Ну, как хотите.
Они шли по обеим сторонам от девушки. Юноша плелся позади. В воздухе опять запахло дождем. У него болела щека, на глаза навернулись слезы.
— Может, оставите мне хотя бы несколько песет? — спросила девушка. — Чтобы доехать до дома на такси. У вас все отлично получается, но на этот раз вы, по-моему, перестарались… оставить девушку без гроша…
— Может, она права? — спросил низенький.
— Не будь романтиком, Габриэль. Думай лучше о бифштексе.
Они вышли на Диагональ.
— Ладно. Дальше нам не по пути. Если тебе понадобится более подходящая компания, возвращайся. С этим слюнтяем ничего путного не выйдет.
***
Она подождала, чтобы они ушли. Вскоре приятели скрылись за углом: поднятые воротники, кепки, надвинутые на глаза. Девушка подошла к юноше, понуро стоявшему чуть в стороне:
— Ну и дела!..
Он не ответил. Глаза его помутнели, мокрый костюм был заляпан грязью. Больше она с ним не заговаривала. Ветер улегся, стояла мягкая, бархатная ночь. Они молча брели между двумя рядами платанов. Пасейч де Грасиа переливался огнями. Силуэты деревьев смутно чернели вдоль тротуара. Темный и мягкий, как замша, асфальт, покрытый мусором и увядшими цветами, влажно блестел, отражая разноцветные уличные огни. С деревьев и балконов свисали пестрые ленты серпантина. С ветвей все еще падали редкие капли. Вот и все, что осталось от праздника. Изредка проезжали машины, в которых виднелись люди в карнавальных костюмах, сонные и усталые в этот поздний час.
— Почему ты такой печальный?
Затянувшееся молчание ее угнетало. Он ответил глухо, подавленно:
— Я не печальный. Все гораздо серьезнее. Понимаете, мне хотелось, чтобы эта ночь была именно такой!.. Не знаю, поймете вы или нет. На самом деле я никогда не буду путешествовать. И не умею писать стихи. И нигде я не учусь. Учился когда-то, а сейчас работаю. У меня младший братишка, вот и приходится вкалывать. Теперь вы все обо мне знаете. И еще вы видели, как глупо я себя вел, какого свалял дурака…
Внезапно она почувствовала огромную жалость. Как будто тайно дремавшая где-то в груди боль прорвалась наружу, подкатила к горлу и сжалась в жгучий комок. Она остановилась и пристально смотрела на юношу: ей казалось, что внимательный нежный взгляд ободрит и успокоит его. Она медленно сняла маску и положила на стоявшую рядом скамейку. У юноши перехватило дыхание: “Как она похожа на ангела”, — подумал он.
— Ух ты! Мне на нос упала капля!
Ее тяготил лихорадочный восторг, с которым он смотрел на нее. Казалось, он вдруг утратил представление о том, где они, который теперь час; словно единственное, что существовало в мире — это ее смущенная улыбка, ее агатовые глаза, ее небрежно спадавшие на плечи мягкие золотистые волосы, которые, должно быть, пахли весенним лугом. “Наверное, он думает, что я теперь всегда буду смеяться над ним, вспоминая эту ночь и этих двоих… До скончания веков”, — подумала она.
Они и не заметили, что идут дальше; на них медленно надвигались дома, деревья плавно отступали назад, и на смену одним неумолимо и грозно вставали другие.
— Ох! Я потеряла цветы… — Она остановилась в растерянности. — Наверно, забыла в подъезде, когда мы играли… или те двое… — Она умолкла, спохватившись, что напомнила ему о досадном приключении, которое так его ранило, и прикусила губу. Ей было очень обидно, что она потеряла цветы. Она бы их положила в какую-нибудь тяжелую книгу, и потом, стоило только раскрыть ее, как они — высохшие, словно бумага, и потерявшие запах и всякое сходство с гардениями — неизменно возвращали бы ей синеватый цвет ночи, шепот ветра, ее восемнадцать лет, которые она уже чувствовала, что теряет.
— Цветы? Да не расстраивайся ты так… — Прошло мгновение, он улыбнулся, расправил плечи и добавил: — Забудь о них.
Девушка смотрела на него и молчала. Она помедлила и потянулась к нему, словно собираясь взять его за руку.
— Не знаю, почему ты так расстроился из-за этого пустого случая. Такое может произойти с каждым. Дело все в том, что я была рядом, я сбила тебя с толку, без меня ты вел бы себя совсем по-другому… Кстати, ты мне все о себе рассказал, и теперь должен кое-что узнать про меня.
Голос ее звучал странно; казалось, начать рассказ стоило ей немалых усилий.
— Никакого любовника у меня нет. И я никогда не была влюблена. Все эти дружки моего брата, которые обращали на меня внимание, казались мне… Не знаю, как это объяснить… Трудно передать то, о чем думаешь… или что чувствуешь. Короче говоря, все юноши, которым я нравилась, были мне совершенно безразличны. Наверное, мне не нравятся молодые, а взрослые мужчины меня немного пугают. Иногда мне кажется, что у меня какая-то странная болезнь, потому что мне хорошо, когда я одна, в моей комнате, среди моих книг, размышлений. Ох, эти мои мысли и мечты — сплошная чушь, честное слово; я не отношусь к ним серьезно. Не знаю, почему я сбежала с танцев. Я пришла туда с братом и его невестой. Нехорошо так говорить, но мне не нравится, что брат завел себе девушку. Мы были самые лучшие друзья на свете. Самые счастливые в мире брат и сестра… И то, что у меня больное сердце, тоже неправда. Оно иногда очень громко стучит. Но это оттого, что… Я не найду человека, который мог бы заменить мне брата. Ты и представить не можешь, чем он для меня был.
Он чувствовал печаль, которая нарастала где-то в глубине его существа. Чего бы он только не отдал, чтобы заменить ей брата!
— …и когда я увидела, как он с ней танцует, я почувствовала себя страшно одинокой. Мне ужасно захотелось вернуться домой, достать наши детские фотографии и смотреть их одну за другой, чтобы снова очутиться в тех местах, где нас фотографировали… А вот в Париж я действительно еду; но я туда еду потому, что мой отец — француз, и он подписал контракт на три года. Он инженер. Будет строить во Франции плотину. В Париже мы будем проездом, а потом остановимся в унылом крошечном городишке, и однажды… однажды, рано или поздно, я выйду замуж за человека, который будет похож на моего отца… и мне будет казаться, что он такой от рождения: большой, взрослый, толстый… — Она улыбнулась.
Где-то трижды ударил колокол; его протяжный звон плыл по воздуху медленно, печально. Небо было прозрачным, умытые звезды сияли, как брильянты. Деревья сладковато пахли студеной водой.
— …и это будет брак на всю жизнь. А может быть, я буду воспитывать детей моего брата, когда они приедут к нам на лето, — она глубоко вздохнула, захваченная колдовством глубокой ночи. — Я выйду замуж не по любви. И не по расчету. А может, и по тому и по другому одновременно. У меня будет чистый дом, на кухне — горшочки с вареньем и консервы, которые я сама буду заготавливать на зиму. Высокие шкафы с выглаженной опрятной одеждой. А если родятся дети, у них будет все, что есть у меня: очаг зимой, синее море летом… Короче, Титания на кухне со сковородкой.
Она устало улыбнулась и вдруг рассмеялась звонко и беззаботно.
— Сегодня ночью, когда я тебя встретила, мне вдруг захотелось придумать другую жизнь.
— Представьте себе, мне тоже. Я три месяца экономил, не ездил на трамвае, — при том, что живу я в Грасиа, а работаю на улице Принцесса, — чтобы взять напрокат этот костюм. У нас дома, пока отец был жив, всего было вдоволь. Однажды он почувствовал себя плохо, слег, да так и не оправился. То немногое, что у нас было, ушло на лечение и на похороны. Мне было очень тяжело. Пришлось отказаться от всего, что я любил. Отказаться от всех планов, от всего. Мы остались совершенно одни. Я за старшего. Мне приходилось скрывать свои чувства, чтобы не расстраивать мать еще больше. Наверное, глупо, что я вам все это рассказываю, что сам себе сочувствую. Это малодушие. Скука да серость — вот что такое моя жизнь. Я откладывал деньги целых три месяца, и сегодня собирался повеселиться с приятелями, но увидел себя в этом костюме, и мне стало стыдно. Но я, конечно же, все равно пошел. Все они пришли со своими девушками, побыли немного на Тибидабо и потихоньку от меня удрали. Я долго куда-то шел, потом сидел в парке под фуникулером… но и это еще не вся правда. Правду сказать очень трудно. Я поехал на Тибидабо, потому что один мой друг, который работает в ресторане, сказал, что хочет со мной повидаться. Те пирожные, которые мы с вами съели, это он мне их дал. А когда я сел на скамейку в парке, я думал, что жизнь — тоска, и смотрел в темноту и на светящиеся гирлянды, пока не устал.
— Это все карнавал, тебе не кажется?
***
…А карнавал тем временем подошел к концу: ветер и дождь помогли ему умереть. “В нас тоже что-то умерло, — подумал юноша. — Наверное, это призраки, которых мы оставляли на своем пути”. Даже самое зоркое око уже не сумело бы различить их силуэты на углу бульвара с шампанским и пирожными, возле ограды, где благоухали фальшивые гардении, или в подъезде, где они прятались от дождя. Все это казалось теперь далеким, смутным, немного нелепым, словно никогда и не случалось.
— Вы дадите мне ваш адрес во Франции?
— Я его сама пока не знаю.
А вот она, наверное, и не вспомнит об этой ночи. Стук колес поезда, уносящего ее прочь, сотрет из ее памяти эти последние дни. А он… он никогда больше не встретит девушку, похожую на нее, с такой улыбкой, с такими волосами… Понемногу она прочно утвердится в его прошлом, ее образ будет немного размытым, о ней будут напоминать запахи, шелест листьев, россыпь звезд на небе, внезапное наступление тишины.
— Знаешь, что я однажды сделаю? — голос его звучал глухо, он говорил странно, осторожно, словно шел по натянутой веревке, боясь оступиться и упасть в бездонную расселину тоски.
— Нет, не знаю.
— Выйду на площадь Авингуда и крикну: “Титания!” И услышу эхо. И снова буду кричать: “Титания!” Пока не устану. Просто такое может случиться только в юности, когда в человеке еще живо безнадежное желание, чтобы сейчас не кончалось. Чтобы не кончалось ничего, что у нас есть… Особенно мы хотим этого, если чувствуем: то, что у нас сейчас есть, — самое лучшее на земле.
— Мне кажется, это правда. Мои родители очень довольны, что уезжают, а я… Такое чувство, словно у меня отрезали руку. Честно говоря, если бы мой брат ехал с нами, мне бы, наверное, было очень интересно пожить в новой стране, увидеть новых людей, завести новых друзей… мой брат остается, женится… он женится еще до нашего отъезда. И эти улицы, такие родные, и это небо, и все то, что сделало меня такой, какая я есть, все, все исчезнет: сначала нас будут разлучать дни, потом месяцы, потом годы…
Вот и Консель де Сент. Они пересекли Пасейч де Грасиа. На сверкающем от дождя асфальте появлялись тусклые сухие пятна. Ночь была на исходе. Звездное сияние разливалось над горизонтом, над улицами, над крышами домов, над морем. Скоро оно начнет тускнеть, звезды исчезнут, тая одна за другой.
Девушка остановилась напротив роскошного дома. Сквозь прозрачную застекленную дверь с железной решеткой виднелась покрытая ковром мраморная лестница. “Вот и пришли. Все кончено”, — подумал юноша. Ему нестерпимо захотелось оказаться рядом с ней на берегу, лежать на песке и слушать шум волн.
Внезапно она заговорила оживленно; ей были свойственны резкие смены грусти и радости.
— Ну вот я и дома. Представь: когда нам повстречались те двое, я подумала, что домой уже не попаду.
Девушка казалась веселой, но на самом деле она не знала, что сказать, как попрощаться с этим молодым человеком, ставшим ей приятелем на несколько часов. Ей теперь было неловко за излишнюю откровенность, которую она позволила себе с ним. Если бы она была настоящей феей, она взмахнула бы волшебной палочкой и юноша исчез или превратился бы в дерево, и о нем больше не надо было бы думать. Но он по-прежнему стоял рядом, охваченный непонятными переживаниями, и ей уже начало казаться, что она никогда не сможет от него отделаться. Она почувствовала себя очень жестокой. “Нет, — подумала она, — это не жестокость, просто я хочу спать…” Сладкая нега разливалась по телу, веки наливались тяжестью. Ей приходилось делать усилия, чтобы не закрыть глаза. Ей хотелось оказаться в своей комнате, снять с себя одежду, надеть прохладную пижаму, лечь в постель и погрузиться в сон без сновидений.
А юноше казалось, что он заколдован. Он не мог оторвать глаз от входной двери: в стеклах отражались ветки дерева, покрытые крошечными листочками; их раскачивал ветер, пятна тени играли с пятнами света.
— Пора прощаться… — Он вздохнул и добавил, охваченный тоской: — Я хотел бы попросить у вас кое-что на прощанье…
“Говори, но только побыстрее…” — подумала она как в тумане, потому что сон был уже повсюду — в глазах, в руках, в ногах; он захватил ее всю, ее тело и душу. Ей казалось, что она не спала никогда, что весь сон, накопившийся за восемнадцать лет, навалился на нее и требовал в эту ночь причитавшуюся ему дань.
Не дождавшись ответа, он собрался духом и продолжил:
— Я все думаю об этом, но не знаю, как вам это сказать. Прежде чем мы расстанемся, я бы хотел… ваши прекрасные волосы… — Рожденные чувствами слова упорхнули прочь, словно стая вспугнутых птиц, и вместо них слышалось лишь невнятное бормотание. Он не знал, как попросить у нее позволения прикоснуться к ее волосам. — …мне кажется, в них застряло конфетти…
— Ну так сними же скорее!
Она улыбнулась, доверчиво пригнув голову.
Юноша поднял руку. Пальцы дрожали, словно рука жила своей жизнью, отдельно от тела: он медленно потянулся к ее голове и коснулся волос.
— Теперь скажем друг другу “прощай”.
— Прощай.
Она открыла дверь. Прежде чем исчезнуть в сумерках лестницы, она повернула голову и нежно сказала:
— Прощай.
— Прощай.
Но она, должно быть, его уже не расслышала. Дверь захлопнулась с глухим металлическим лязгом.
***
Юноша растерянно постоял перед домом, чувствуя, как к нему вновь вернулись ночь, улица, весь знакомый ему мир: словно тот, другой мир навеки исчез, отсеченный ударом двери.
У него не осталось ничего, только шелковистое касание на кончиках пальцев, как будто на них осела тонкая золотая пыльца, осыпавшаяся с крыльев бабочки. “Я влюбился как сумасшедший”, — подумал он. Он брел под деревьями вдоль улицы. Порыв ветра тронул ветви над его головой. Он чувствовал, как вдоль бедра сочится холод, и инстинктивно потянулся рукой, чтобы прикрыть дыру на брюках. Он ускорил шаг.
— Черт побери! Что они скажут, когда я верну костюм?
Бездомный пес, заметив его издалека, подошел к нему и затрусил вслед. Где-то на другой стороне улицы зазвенел будильник. Звон казался унылым, безнадежным, словно будильник тщетно старался разбудить мертвеца.