Трибуна переводчика
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 1998
Трибуна переводчика
В. Рогов
О переводе заглавий
Памяти моего дорогого учителя Ивана Александровича Кашкина
В течение девяти лет я состоял внештатным рецензентом Литературной консультации СП СССР. Однажды мне поручили дать отзыв о переводе пьесы Уильяма Сомерсета Моэма “The Constant Wife”. Перевод и вообще оказался совершенно ужасающим, вспомнил же я его сейчас потому, что настоящую статью удобно будет начать рассказом о том, как там было переведено заглавие пьесы. А вот как: “Постоянная жена”. Иными словами, получилось, будто в Англии бывают жены и постоянные, и временные — на манер Чио-Чио-сан, что ли… А между тем содержание пьесы подсказывает, что прилагательное в заглавии следовало бы передавать по-русски не по первому словарному значению, но написать: “Верная жена”.
Впрочем, и перевод заглавий, равно как вообще перевод художественной (и не только художественной) прозы, не может ограничиться механической подстановкой на место данного чужеязычного слова соответствующего русского, необходим и здесь (да простится этот высокопарный эпитет) творческий подход.
В предлагаемой вниманию читателя статье будут главным образом приводиться примеры переводов с английского на русский и с русского на английский. Автор оставляет за собой право называть по имени лишь тех переводчиков, которые, по его мнению, справились с поставленной перед ними задачей успешно, а то и попросту блестяще. Автор также попытается свести число примеров к минимуму и ограничиться только основными типами переводческих решений, как удачных, так и неудачных, и дать первичную классификацию трудностей, возникающих при переводе заглавий.
1
Переводить то или иное заглавие, не прочитав самой вещи или хотя бы не имея понятия об ее содержании, — хороший способ наделать множество очень грубых ошибок. А такое случается нередко: при переводе текстов литературоведческого характера, при упоминании заглавий в каком-либо чужеязычном художественном произведении. Приведем несколько примеров.
Когда Гослитиздат выпустил в 1960 г. роман Джорджа Дю Морье “Трильби”, в послесловии упоминался и его роман “Марсианин”. Можно с гарантией утверждать, что автору послесловия этот роман был неизвестен, ибо в противном случае заглавие “The Martian” было бы переведено как “Марсианка”.
И. А. Кашкин упоминает совсем уж анекдотический случай, когда заглавие едва ли не самой знаменитой песни Роберта Бернса “Auld Lang Syne” (Old Long Since), то есть “Давно прошедшие времена”, перевели как “Долговязый старикан Сайн”.
А вот что автор этих строк видел сам — к счастью, только в рукописи. Редактируя перевод одной публицистической книги, он наткнулся на перечень разного рода детских сказок (“Белоснежка и семь гномов” и т. п.), в котором прочел одно заглавие, совершенно ему не известное и не имеющее никакого соответствия в оригинале. Только после очень длительного умственного напряжения удалось понять, что так переведено заглавие “Little Red Riding Hood”, то есть “Красная Шапочка”! И как же оно было переведено? “Рыжий постреленок в седле”!!! Как это произошло? Вот тошнотворно буквальный перевод этого заглавия: “Маленький красный капюшон для верховой езды”. И переводчик принялся “творчески воссоздавать” текст: “hood” — речение американского сленга, значащее “хулиган”, “громила” (видимо, усеченное “hoodlum”); “little” — “маленький”, отсюда “постреленок”; “red” — и “красный”, и “рыжий”, применительно к постреленку больше подходит второе; “riding” — “едущий (скачущий) верхом” — отсюда “в седле”!
(Бедной Красной Шапочке вообще не везет. Мне достоверно известно, что больше двадцати лет назад у нас вышла для детей, изучающих английский язык, книга, где Красная Шапочка названа Red Cap! Между тем Red Cap в США — общераспространенное название вокзальных носильщиков, по преимуществу негров, они и в самом деле носят красные фуражки цилиндрической формы. Хуже того, “red cap” может быть осмыслено как… “красный презерватив”! С. Флорин только опасался, как бы кто-нибудь не перевел “Красная Шапочка” словосочетанием “Red Cap”, но это, увы, произошло.)
Если случай с “Марсианином” еще можно как-то (не очень убедительно) оправдать случайным и нетипичным для данного филолога притуплением внимания, то казусы с песней Бернса и “Красной Шапочкой” непростительны для кого бы то ни было, взявшегося переводить с английского, если он, конечно, не специализируется на переводах статей о железобетоне или кариесе зубов. Были единственно в результате невежества искажены самые элементарные понятия, которые каждый переводчик обязан знать. “Или знать, что ты этого не знаешь, и, сделав выводы, потянуться за справочником”, — как справедливо писал в сборнике “Мастерство перевода” Ю. Абызов.
Но порой не меньше отличаются и наши англоязычные собратья! Покойная Наталья Константиновна Тренева рассказывала, что однажды заглавие “Любовь Яровая” перевели как “Harvest Love” — “Любовь во время сбора урожая”! Не менее пострадал и Александр Николаевич Островский. В одном английском справочном издании при перечислении его пьес упоминается “A Well-Paid Job” (“Хорошо оплачиваемая работа”). Но ведь “Доходное место” доходно не потому, что там платят хорошее жалованье, а потому, что занимающему это место предоставляются большие возможности брать взятки. И — едва ли не рекорд: в другом справочном издании заглавие “Гроза” переведено как “Fear”, т.е. “Страх”! Конечно, хочется громоздить инвективную Оссу на инвективный же Пелион, но достаточно, пожалуй, будет коротко заметить, что пьесу “Страх” и вправду написал Александр Николаевич, да только не Островский, а Афиногенов…
Эти примеры, конечно, анекдотичны, но не менее чудовищные случаи неверно переданных заглавий, когда само произведение переводчику неизвестно, встречаются сплошь и рядом, причем зачастую остаются незамеченными.
2.
А. М. Арго приводил доводы в пользу замены некоторых традиционных переводов заглавий новыми, более верными. Некоторые его аргументы спорны, но с большинством нельзя не согласиться, например, когда он говорит, что “Une vie” Мопассана следует переводить не “Жизнь” (слишком большое обобщение), а “Одна жизнь”, или для лучшего русского звучания “История одной жизни”, ибо в оригинале — неопределенный артикль. Слышал я и предположение, что “Bel ami” того же Мопассана лучше бы перевести не “Милый друг”, как принято, а “Душка”, что гораздо низкопробнее и, следовательно, лучше выражает суть Жоржа Дюруа. Напрашивается и другая мысль: а не лучше ли шедевр Доде перевести не “Тартарен из Тараскона”, а “Тартарен Тарасконский” — по аналогии с прославленными полководцами (Александр Македонский, Готфрид Бульонский, Евгений Савойский) и прославленными рыцарями (Амадис Галльский), прежде же всего — с Дон Кихотом Ламанчским?
В своих сверхблистательных переводах Николай Михайлович Любимов сохранил и Милого друга и Тартарена из Тараскона, но перевод заглавия первого романа из эпопеи Пруста предложил новый: “По направлению к Свану”, вместо предыдущего варианта — “В сторону Свана”.
И тут вступает в силу один почти непреодолимый закон восприятия: тот перевод нравится больше, который привычен, который прочитал первым — конечно, если он не удручающе безграмотен.
И до чего же трудно бывает преодолеть пресловутую традицию! Сколько заглавий, привычных для нашего читателя, прочно укоренилось в его сознании, хотя они и переведены совершенно неправильно! Взять хотя бы лучший роман Теккерея “Vanity Fair”. Перевод “Ярмарка тщеславия” неверен и в смысловом, и в стилистическом отношении. У существительного “vanity” два значения: “суета” и “тщеславие”, но какие персонажи этого романа отличаются особым тщеславием? А вот суету их помыслов Теккерей как раз и разоблачает, суета окружающей действительности — один из лейтмотивов его творчества. (Именно суете посвящено его замечательное стихотворение “Vanitas vanitatum”, которое автор этих строк имел удовольствие перевести на русский язык.) А до чего же верно передал первый русский переводчик “романа без героя” Иринарх Введенский его заглавие — “Базар житейской суеты”! Налицо и еще один верно переданный смысловой и стилистический оттенок: “ярмарка” по-русски — нечто яркое, праздничное, веселое, при этом слове в сознании возникают качели, карусели и прочие нехитрые, но радующие аттракционы, “фламандской школы пестрый сор”, брейгелевские кермессы, наши Кустодиев и Сапунов, “базар” же ассоциируется с беспорядком, давкой, грубостью, шумом, криком… Вспомним слова Восмибратова: “Вы будете кричать, я буду кричать, будет базар, а толку не выйдет!” (“Лес”, действие третье, явление Х). Но, увы, — традиция…
Да полно, традиция ли? Теперь, хвала Аполлону, почти все считают, что традиция — всегда нечто хорошее, плохое же следует называть иначе. Может быть, это не традиция, а штамп? Или, говоря мягче, образец “косности мышления”? (Этот термин психологии не содержит в себе ничего обидного.) Ну что бы в “Художественной литературе” при выпуске Собрания сочинений Теккерея нарушить эту “традицию” и положить начало новой, хорошей? Читатель не привык? Ничего, привыкнет, тем более что лет через тридцать-сорок все предыдущие издания романа станут библиографической редкостью!
Но ведь есть у нас немало прецедентов разрушения дурных “традиций”. Еще в прошлом веке комедия Лопе де Вега “El perro del hortelano” появилась на русской сцене в прозаическом переводе — можно себе представить, сколько там осталось от оригинала! — и шла в этом переводе чуть ли не до начала тридцатых годов нашего столетия. И озаглавлен перевод был совершенно буквалистично — “Собака садовника”, что по-русски ничего не значит. И ведь не побоялся М. Л. Лозинский нарушить эту “традицию”, к которой, казалось бы, за несколько десятилетий все “привыкли”, и передал заглавие так, как только и можно его передать: “Собака на сене”.
Здесь приведен лишь один пример “традиционного” перевода заглавия. Но можно выразить уверенность, что любой читатель сам их умножит, вспомнив переводы почти с любого языка.
3
Заглавие “Vanity Fair” заимствовано из “Пути пилигрима” Джона Баньяна, где пресловутый “Базар” — место действия одного из главных эпизодов книги.
Это подводит нас к еще одному аспекту проблемы. Очень многие произведения озаглавлены цитатами из других произведений, точными или видоизмененными, но легко узнаваемыми читателем оригинала (если читатель достаточно культурен). Но, к сожалению, переводчик не всегда распознает в заглавии цитату.
Едва ли не тридцать лет назад у нас был издан перевод романа Агаты Кристи, озаглавленный “Вилла “Белый конь”. Перевод вообще-то скверный, но в данном случае нас интересует заглавие. В оригинале оно звучит так: “The Pale Horse”, то есть цитата из Апокалипсиса “… и се конь блед и сидящий на нем, имя ему смерть…” Поэтому и перевод следовало озаглавить именно так: “Конь блед”, тем более что цитата соотнесена с сюжетом романа. Конечно, заглавие могло быть изменено и умышленно, ибо кто-то убоялся религиозности, — но перевод был переиздан с прежним заглавием уже в послеперестроечные времена!
Ну ладно, этот промах допущен в переводе, который даже профессиональным с трудом назовешь, но вот перед нами прекрасное стихотворение, прекрасно переведенное прекрасным поэтом и переводчиком. Без боязни впасть в преувеличение, можно сказать, что перевод выполнен на уровне оригинала. Перевод текста, но не заглавия, ибо заглавие “Out, out — ” было осмыслено как спортивный термин и переведено “Аут, аут…”. В подлиннике же — цитата из “Макбета” (акт V, сц. 1): оборванная фраза “Out, out, brief candle!” (архибуквалистический перевод: “Погасай, погасай, быстро сгорающая свеча!”). То, что это именно из “Макбета”, комментируется во многих изданиях на родине автора, в том числе и в прижизненных очевидно, с его санкции. (Это не на тему, но по меньшей мере двенадцать английских заглавий являются цитатами из соответствующего десятистрочного монолога Макбета, включая и вышеприведенное.)
А вот любопытный пример того, как цитата в заглавии осталась незамеченной не переводчиком, а самим автором. Как известно, Л. Н. Толстой бурно, злобно и несправедливо нападал на Шекспира вообще и на “Короля Лира” в частности. Аполлон покарал его за это: последнее художественное произведение, к написанию которого Толстой приступил почти накануне ухода из Ясной Поляны (сохранилось несколько вариантов начала), озаглавлено “Нет в мире виноватых”, а это — цитата из… “Короля Лира” (акт IV, сц. 3) в переводе А. В. Дружинина! Но бессознательно ли процитировал Толстой Шекспира или сознательно (второе представляется совершенно невероятным, ибо тогда он рубил бы сук, на котором сидит), при переводе этого фрагмента на английский язык абсолютно необходимо в точности воспроизвести соответствующие слова Шекспира “None does offend, none, I say, none”, а то и ограничиться первыми тремя словами: на английском их и так узнают, те же, что не узнают, не станут читать неоконченную вещь.
А что делать, если (1) цитата в заглавии читателям перевода малоизвестна, (2) цитируемое произведение им известно, однако соответствующее место переведено в нем так, что утратило всякую “цитатность”, “крылатость”, или же (3) цитируемое произведение им вообще неизвестно, ибо еще не переведено? Кто из неспециалистов знает, что рождественская повесть Диккенса “The Cricket on the Hearth” озаглавлена цитатой из стихотворения Мильтона “Il Penseroso”? (К вопросу о “традициях”: до чего же отрадно, что в переводе М. И. Клягиной-Кондратьевой она озаглавлена не “Сверчок на печи”, а “Сверчок за очагом” — русизм уничтожен!) Кто из неспециалистов знает, что заглавие романа Хемингуэя “Прощай, оружие!” (“A Farewell to Arms”, буквальный перевод “Прощание с оружием”) полностью повторяет заглавие знаменитого стихотворения, принадлежащего английскому драматургу и поэту Джорджу Пилу (1558? — 1597)? А представим себе, что на английский язык переводится роман Ю. Давыдова “Глухая пора листопада”, озаглавленный цитатой из Пастернака, чьи стихи, как правило, переводятся на английский без размера и рифмы? Кто, даже при точном воспроизведении цитаты в английском переводе, поймет, что перед ним стихотворная строка? (Русским читателям, даже не помнящим это стихотворение, о том, что перед ними стихи, подскажет трехстопный амфибрахий.) Видимо, придется в подобных случаях довольствоваться комментированием заглавия, допустим в предисловии.
И разумеется, имело бы смысл прокомментировать в предисловии такое сверхпрославленное заглавие, как “Война и мир”, ибо далеко не всякий русский поймет, что налицо видоизмененная цитата из “Бориса Годунова”, а именно слова Пимена, обращенные к Григорию Отрепьеву:
Описывай, не мудрствуя лукаво,
Все то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир, управу государей,
Угодников святые чудеса,
Пророчества и знаменья небесны…Что же говорить о читателях переводов “Бориса Годунова”, жителях тех стран, где гениальное творение Пушкина знают прежде всего по опере Мусоргского? (Да и у нас, пожалуй, тоже…)
4
Иногда бывает, что точный перевод заглавия оказывается совершенно неверным, ибо вызывает у читателя совсем иные ассоциации, чем оригинал, при буквальной точности снабжает читателя совершенно неточной смысловой информацией. Тогда следует смело менять заглавие в переводе, особенно если в подлиннике оно не очень-то сращено с темой и сюжетом произведения. Два примера. Последний по времени перевод пьесы Юджина О’Нила “All God’s Chillun Got Wings” озаглавлен “Крылья даны всем детям человеческим”. Это и неточно, и неверно. Неточно — потому что в оригинале не “человеческим”, а “Божьим”. Чем вызвана эта замена? Боязнью излишней религиозности? Тогда уж, чего доброго, и Данте можно превратить в Бальзака… Но главное — в другом. В оригинале совсем другая информация. Заглавие данной пьесы — строка знаменитого негритянского спиричуэла “Heaven” (“Небо”), известного буквально каждому жителю США, да и всех англоязычных стран. (Известен он, между прочим, и у нас: во время гастролей в СССР его часто пел Поль Робсон и, если не ошибаюсь, этот спиричуэл записан у нас на пластинку.) Но даже если кто-нибудь из них эту песню никогда не слышал, то, прочти он на афише самой первой постановки “chillun” вместо “children” и “got” вместо “have”, он бы сразу понял то основное, о чем в первую очередь “сигнализировал” О’Нил: то, что пьеса посвящена негритянской тематике. И когда А. Я. Таиров поставил эту пьесу в Камерном театре, то принятый им перевод Н. М. Крымовой носил заглавие, куда более верно выражающее суть пьесы: “Негр”. И этой традиции (в хорошем смысле слова), пожалуй, стоило следовать!
Неладно обстоит дело и с переводом заглавий некоторых пьес Шекспира. Ограничимся одним примером: “Twelfth Night, or What You Will”. Какая ночь? При чем тут ночь? Почему двенадцатая? А по-английски “двенадцатая ночь” — это Крещенский вечер, окончание святочных праздников, к которому и была приурочена премьера комедии. (Правда, и у Шекспира заглавие не имеет никакого отношения к сюжету.) Одно время пробовали передавать заглавие как “Крещенский вечер” — увы, не привилось! Да и этот вариант мало что даст русскому читателю и зрителю: скорее всего, припомнится, как “раз в крещенский вечерок девушки гадали…” Но об ассоциациях, “уводящих в сторону”, речь впереди.
Теперь — образец верной передачи смысла, вернее, настроения, при отступлении от буквы: этот случай комментировали и раньше. Фильм “Летят журавли”, снятый М. К. Калатозовым по сценарию В. С. Розова, во французском прокате был озаглавлен “Les cigognes passent” (“Аисты пролетают мимо”) — почему не последовали за оригиналом и не написали точно “Les grues volent” (“Журавли летят”)? Во-первых, потому что на “стиляжно-блатном” французском жаргоне последних десятилетий grue (журавль) значит “проститутка”. А если вдуматься, разница между аистом и журавлем не очень-то велика, вот заменить журавлей воробьями или даже гусями было бы, разумеется, недопустимо. Вдобавок, если они именно летят, притом довольно высоко, — попробуйте-ка определить, аисты это или журавли, если вы не орнитолог и не сельский житель. А видящие их полет Борис и Вероника — именно горожане! И даже если французский зритель каким-то чудом разглядит, что по экрану пролетают не аисты, то, скорее всего, подумает, будто в России водятся какие-то особенные аисты… Во-вторых, глагол passer — “двигаться (проходить, проезжать, проползать, пролетать, проплывать) мимо” тоже выбран по самой уважительной причине: у французского глагола voler (лететь) существует омоним, означающий “красть, воровать”, так что буквально переведенное заглавие могло быть понято как “Б…и воруют” и, вероятно привлекло бы в кинотеатры любителей разухабистых фарсов, обманутые ожидания которых вызвали бы реакцию, для создателей этого всемирно знаменитого фильма совершенно нежелательную… Так было ли у тех, кому ведать надлежало, право менять заглавие в переводе? Не только право, но прямая обязанность.
А вот еще пример удачного измененного заглавия при переводе с русского на английский язык. Первый том “Тихого Дона” в свое время вышел под заглавием “And Quiet Flows the Don” (“И, тихий, течет Дон”), и переводчик поступил совершенно правильно. Почему? Потому что одно из значений английского существительного don — “преподаватель, член совета колледжа в Оксфорде или Кембридже”, и читатель может подумать, будто Шолохов писал именно о таком преподавателе или же об испанском дворянине, тем более что по-английски все значащие слова в заглавиях даются с прописной буквы. Включение же в перевод глагола сразу дает понять, о чем речь! Последующий том был озаглавлен “The Don Flows in the Sea” (“Дон впадает в море”) — и читатель не может подумать, будто это переиздание уже известной ему книги, ибо то, что перед ним ее продолжение, доводится до его сведения весьма четко.
А что делать с другой рекой — с “Сотью” Леонида Леонова? Писать “The Sot”? Но ведь sot — “горький пьяница, забулдыга”. “The River Sot” (“Река Соть”)? Получается “Речной забулдыга”, “Забулдыга с реки”. Конечно, можно себе представить речку Забулдыгу, скажем, в каком-нибудь “шутейном рассказе” Вячеслава Шишкова, но ведь на роман Леонова это никак не “работает”. Видимо, здесь лучше во избежание нежелательного эффекта кардинально изменить название реки. Впрочем, перевод имен собственных, относящихся как к ономастике, так и к топонимике, — особая проблема, заслуживающая отдельной работы.
Но бывает и так, что заглавие менять нельзя и незачем, и, однако, точный его перевод вызовет у читателя неизбежные ассоциации, порожденные бытом его страны. Уверен, что любому англоязычному читателю, прочитавшему заглавие поэмы Блока “The Twelve”, автоматически станет ясно, что имеются в виду двенадцать человек, — но столь же автоматически он решит, будто речь пойдет… о двенадцати присяжных заседателях в суде. Слова “двенадцать человек” в любой англоязычной стране вызывают мгновенную ассоциацию с присяжными, английское определение состава присяжных так и гласит: “twelve men, good and true”. Правда, читатель английского перевода от этих ассоциаций очень быстро избавится, стоит ему только дойти до начала второй главки, так что тут беда невелика…
5
Вероятно, такая же ассоциация возникнет у англоязычного читателя от заглавия “Двенадцать стульев”, и он так же быстро от нее избавится, прочитав диалог умирающей мадам Петуховой и Воробьянинова… И не во избежание ли этой ассоциации первый английский перевод романа (к слову сказать, прескверный: все мало-мальски трудное для перевода там попросту вымарано) был озаглавлен “Diamonds to Sit On” (“Бриллианты, чтобы на них сидеть”)? Вышло смешнее, чем в подлиннике, но гораздо глупее. Пользуясь оборотом Ильфа и Петрова, можно сказать, что заглавие переведено под знаком голого увеселенчества и беззубого смехачества и суть книги никоим образом не выражает, даже искажает.
С переводом заглавий на английский язык Ильфу и Петрову вообще не повезло: “Золотой теленок” получил заглавие “The Little Golden Calf”, что попросту абсурдно. По-русски — очень глубокий смысл: в библеизме “золотой телец” — существительное “высокого штиля” — заменено снижающим, бытовым “теленком”, что выражает презрение авторов к наживе, к корысти… Беда в том, что по-английски “высокого” синонима существительного “теленок” нет: там и “теленок”, и “телец” — все тот же “calf”. А “Маленький золотой телец” ничего не говорит или же говорит совсем другое, чем по-русски…
На этом беды Ильфа и Петрова не кончились. Для унификации с “Маленьким золотым тельцом” “Одноэтажную Америку” назвали “Маленькая золотая Америка” — “Little Golden America”. Искажение до того глупое, вопиющее, что, пожалуй, можно его и не комментировать…
Бывает и так, что в переводе получается “то, да не то”: заглавие комедии Оливера Голдсмита “The Good-natur’d Man” (буквально: “Добродушный человек”) передали как “Добрячок” — явный пережим! А почему бы, в соответствии с поэтикой сентиментализма, не написать просто “Добродушный”? (Вспомним повесть Карамзина “Чувствительный и холодный”.) И по смыслу, и по стилю ближе, и соотнесенность с эпохой и литературным направлением достигнута, причем безо всякой архаизации…
Попадаются, и чаще, нежели хотелось бы, случаи, когда в переводе — совсем “не то”. Роман Ирвинга Стоуна, посвященный Микеланджело, по-русски озаглавлен “Муки и радости”, в оригинале же “The Agony and the Ecstasy”, “Агония и экстаз”. Но ведь муки и радости способен испытать кто угодно, как говорится, любая тетя Мотя, агония же и экстаз характерны именно для личности и творчества “создателя Ватикана”! Могут возразить, что в точном варианте перевода оба существительных — нерусского происхождения… Да помилуйте, они давным-давно стали русскими, как варваризмы их воспринял бы разве только адмирал Шишков!
А “попасть в десятку” при переводе заглавия иногда бывает ох как трудно! Перед нами роман Томаса Харди “Jude the Obscure”. Джуд… какой? С уверенностью можно сказать, что А. В. Кривцова, переводчица романа, перебрала многое множество вариантов, прежде чем найти самый верный: “Джуд Незаметный”. Но для этого, разумеется, следовало пропитаться идеей романа, его атмосферой, его интонацией. Любопытно отметить, что в Англо-русском словаре В. К. Мюллера и С. К. Боянуса в числе значений прилагательного “obscure” “незаметного” нет, а в Англо-русском словаре В. К. Мюллера есть. Мы не занимались специальными изысканиями, но не появилось ли в словарях данное значение английского прилагательного благодаря изобретательности А. В. Кривцовой?
Порой изменение заглавия в переводе совершенно не мотивировано — можно было бы перевести и точно! — и абсолютно не соответствует идее и сюжету произведения. Так, “Живой труп” на английский язык принято было переводить (а может быть, эта “традиция” сохранилась и поныне) как “Redemption” (“Искупление”). И не соответствует оригиналу, и чересчур общо, расплывчато, до убожества невыразительно по сравнению с бьющим наотмашь оксюмороном Толстого!
А над другим Толстым — Алексеем Николаевичем — учинили прямо-таки кулачную расправу, причем дважды.
Изданный во время войны в Англии перевод “Хождения по мукам” снабдили таким заглавием: “The Road to Calvary”, то есть “Дорога на Голгофу”! А ведь автор имел в виду заглавие поэтичнейшего древнерусского апокрифа “Хождение Пресвятыя Богородицы по мукам”, и даже если трилогия была переведена безукоризненно, подобное заглавие начисто извращает замысел автора!
Однако худшее еще впереди. Около тридцати лет назад автор этих строк зашел в московский книжный магазин “Дружба”, находившийся тогда на улице Горького. На корешке одного издания, выставленного в венгерской секции, прочитал: “Golgotha”. Не зная ни слова по-венгерски, все-таки попросил показать книгу. Так и есть! Несмотря на непривычную транскрипцию, нельзя не узнать знакомые имена: Катя, Даша, Рощин, Телегин…
Что и говорить, адекватно перевести это заглавие невероятно трудно, тем более что помянутый шедевр древнерусской словесности зарубежному читателю неизвестен. И, выполняя новый перевод для издательства “Прогресс”, А. В. и Т. М. Литвиновы блистательно решили поставленную перед ними головоломную задачу. Ход рассуждений, по всей вероятности, был приблизительно таков. Источник заглавия англоязычному читателю, за исключением горстки ученых-русистов, которые могут прочитать трилогию и в подлиннике, неведом. “Разжевывать” его внехудожественными средствами нехорошо — что-нибудь “разжевывать” всегда нехорошо. Следовательно, придется найти некий эквивалент. Условия: в переводе должен быть передан смысл заглавия (“суровое испытание”) и его стиль (некий средневековый, архаический оттенок). И наверное, далеко не сразу было отыскано существительное, отвечающее обоим требованиям: “The Ordeal”. Значит оно, во-первых, именно “суровое испытание”, а во-вторых, так назывался средневековый институт “суда Божьего”: испытание водой (“Легенда об Уленшпигеле”), каленым железом (“Борьба за престол”), посредством поединка (“Айвенго”) и т. п. Так что оба требования были выполнены, и как выполнены! Это — подлинный триумф.
Крайне редко бывает, что неточный перевод заглавия лучше выражает самую сокровенную суть произведения, нежели заглавие, данное автором. Возьмем самый знаменитый роман Виктора Гюго “Les miserables”. Прилагательное “miserable” имеет много значений: “бедный, бедственный, несчастный; худой, дрянной, плохой, жалкий; бедный человек, бедняк” и даже “бездельник, подлец, негодяй” — ведь и по-русски прилагательное “несчастный” порою обретает ругательный, оскорбительный оттенок.
Первый переводчик пошел по линии наименьшего сопротивления и написал “Несчастные”. Ну и что? Мало ли кто и по какой причине бывает или считает себя несчастным? “Шалопаи, которые не находят денег под вексель, тоже называют себя несчастными. Каплун, которого давит лишний жир, тоже несчастлив”. (А. П. Чехов. “Враги”.) Горше того, один из переводов был озаглавлен “Жалкие люди”!
К сожалению, мне не удалось установить, какой переводчик первым, употребив причастие, ни в одном словаре против слова “miserable” не стоящее, нашел потрясающе верный перевод заглавия: “Отверженные”. И в самом деле, все персонажи романа, за исключением Толомьеса с друзьями да г-на Баматабуа, по той или иной причине отвержены обществом. Не будем говорить о Вальжане и других каторжниках, о Фантине и Козетте, о Мабефе и Эпонине, о Гавроше и неузнанных им братьях — это самоочевидно. Но отвержен и епископ Мириель, ибо и сам отвергает современное ему общество, существующий социальный строй. Не приемлют его и отвержены им и депутат Конвента Ж., и Анжольрас со своими товарищами-революционерами. Отвержен и полковник Понмерси, бонапартист, в эпоху Реставрации. Отвержены и супруги Тенардье, и весь “Петушиный час”, потому что они уголовники. Мало того. Отвержен и беспощадный блюститель закона Жавер, выходец из самых низов общества: его переходящее в манию служебное рвение — попытка преодолеть социальную неполноценность. Наконец, отвержен и престарелый г-н Жильнорман, ибо, пережив свою эпоху, он оказался всем и всему чужд. Что и говорить, заглавие “Отверженные” безупречно и, пожалуй, исчерпывающе выражает квинтэссенцию романа — и, как знать, быть может, и сам Гюго, ознакомившись с таким великолепным решением, поздравил бы переводчика, а то и заменил бы заглавие оригинала!
Но конечно, подобные находки появляются раз в несколько десятилетий, и возводить их в правило нельзя.
6
Особая трудность предстает перед переводчиком, когда он сталкивается с полисемией заглавия.
Вернемся к “Двенадцати” Блока. Что стоит за этим числительным? И двенадцать красногвардейцев, и их уподобление двенадцати апостолам (“Впереди — Исус Христос”), и — косвенно — двенадцать главок поэмы.
Но это возникает в переводе само собой и никаких усилий от переводчика не требует. Но как быть, допустим, с “Мертвыми душами”? Ведь имеются в виду не только ревизские души, скупаемые Чичиковым, но и мертвые души всех сатирических персонажей поэмы. (То, что у положительных персонажей второго тома оказались души еще более мертвые, — трагедия Гоголя.) И англоязычный читатель усмотрит в заглавии только второе из этих значений — пока Чичиков не приедет к Манилову! А там придется объяснять, что такое ревизские души…
В 1946 г. Майкл Редгрейв (тогда еще не сэр Майкл) говорил автору этих строк:
—Я с наслаждением поставил бы инсценировку “Мертвых душ”, только боюсь, что публика, судя по заглавию, решит, будто ей предлагают нечто мрачное, в духе Достоевского, и на спектакль не пойдет!
Быть может, имело бы смысл вспомнить полное заглавие поэмы — “Похождения Чичикова, или Мертвые души” — и в переводе ограничиться его первой половиной?
Примерно так поступил Бернард Гилберт Гэрни, озаглавив свой перевод “Chichikov’s Journeys, or Home Life in Old Russia” (“Путешествия Чичикова, или Старорусский быт”, буквально — “домашняя жизнь в старой России”). Это решение гораздо удачнее информирует о содержании поэмы, но не о ее жанре; пожалуй, лучше было бы поставить “adventures” (приключения), что намекало бы на известное родство поэмы с плутовским романом. И конечно, термин “поэма” ни в коем случае не нужно передавать как “poem”, ибо по-английски это значит не только “поэма” в нашем понимании, но прежде всего стихотворение, хотя бы в восемь или даже в шесть строк. Верным решением было бы “An Epic”, то есть “эпопея”: так по-английски называют создания Гомера, Вергилия, Фирдоуси, Тулсидаса и т. п. Что и говорить, неудачен оборот “в старой России”: Гоголь описывал Россию, ему современную.
Пожалуй, самое трудное для перевода заглавие — “Дело Артамоновых”, ибо в нем три значения: 1) “фабрика Артамоновых”, 2) “цель, смысл жизни Артамоновых” и 3) “суд над Артамоновыми”, причем на поверхности — только первое значение, а второе и третье открываются, только если хорошенько подумать.
Что же, так и ограничиться при переводе первым значением? Или, как в случае с “Отверженными”, поискать что-нибудь не буквальное, но более верно и глубоко выражающее суть, тему произведения?
Такая попытка была предпринята и, как нам представляется, обернулась удачей. В 1928 г. роман, переведенный В. С. Гэтти, был выпущен лондонским издательством “Кэссел” под заглавием “Decadence” (“Вырождение”). На первый взгляд, это все равно что, скажем, заглавие “Madame Bovary” передать как “Неверная жена”. Однако в данном случае переводчик радикально изменил заглавие, опираясь на самого автора: в своем прославленном мемуарном очерке “Лев Толстой” Горький вспоминает, как во время одной из встреч “рассказал ему историю трех поколений знакомой мне купеческой семьи, где закон вырождения действовал особенно безжалостно…”, после чего Толстой стал горячо убеждать Горького “кратко написать большой роман”. Как видим, еще до начала работы над романом сам Горький четко и лаконично сформулировал его основную тему! Так что решение переводчика, при всей его смелости, базируется на глубоком знании творчества Горького, на использовании его подлинных слов, сказанных по тому же поводу, и не может не быть признанным хотя бы правомочным.
Известное возражение вызывает лишь существительное decadence, ибо оно означает также и “декаданс” как направление в европейском и русском искусстве и литературе последней четверти XIX — начале XX в. — как у нас, так и по-английски; правда, в англоязычных странах его чаще всего в данном значении произносят с французским прононсом. Пожалуй, уместнее было бы написать “Decay”, а еще лучше — “Degeneration”.
Очень часто английские заглавия бывают аллитерированы, это отмечал еще К. И. Чуковский. Передать это — задача для переводчика увлекательная и осуществимая если не всегда, то гораздо чаще, нежели может показаться на первый взгляд. Вот как это комментировал Иван Александрович Кашкин на примере знаменитого эссе Оскара Уайльда, озаглавленного “Pen, Pencil and Poison”:
“…оно (заглавие. — В. Р.) скреплено традиционной для английских заглавий аллитерацией: все три слова начинаются со звука “п”. И <…> в ритмическом отношении заглавие спаяно нарастанием числа слогов в словах: один+два+три (считая и союз).
Теперь представим себе возможные переводы этого заглавия переводчиками разного толка и метода.
Перечислитель-эмпирик, безразличный к форме, перевел бы “точно”: “Перо, карандаш и яд”. В этом плоскостном варианте целостное единство содержания и формы английского заглавия было бы нарушено, и яркость его поблекла бы.
Дословщик-формалист, безразличный к содержанию, пренебрег бы им, сыграл бы на той же аллитерации и перевел бы чем-нибудь вроде: “Перо, пепел и пуговица”. При этом не только единство, но и смысл был бы утрачен.
Выдумщик-импрессионист усмотрел бы в простых словах заглавия словообраз и сделал из него что-нибудь вроде “Карандашноперая отрава”, что не грезилось и самому Уайльду.
Всеядный эклектик внес бы свое “уточнение”: “Яд — значит нечто экзотическое, почему бы не сказать точно и звучно: “Кисть, кураре и карандаш”.
К сожалению, не только заглавие Уайльда, но и целые собрания переводов шли по одному из этих путей.
Тогда как здравомыслящие переводчики нашего времени, жертвуя особенностью, характерной только для английского языка, — аллитерацией заглавия, но сохраняя смысл и ритмический рисунок и видя в этом заглавии не только единство, но и его выражение в частностях, скажем, нарастание смыслового значения, перевели бы просто и ясно: “Кисть, перо и отрава”.
Необходимо отметить, что сам И. А. Кашкин далеко не всегда, к его чести будь сказано, ограничивался такой “простотой и ясностью” и, например, переводя “The Devil’s Dictionary” Амброза Бирса, не уподобился “перечислителю-эмпирику, безразличному к форме” и не перевел заглавие как “Словарь Дьявола”, но сохранил аллитерацию и написал “Словарь Сатаны”.
Высказывание И. А. Кашкина об эссе Уайльда я прочитал в 1956 г. в только что выпущенном сборнике “Вопросы художественного перевода”, и, признаться, оно меня раззадорило: захотелось перевести это заглавие с воспроизведением его аллитерации. Я перечитал эссе Уайльда и увидел, что заглавие это — цитата из Суинберна. Заглянул в книгу Суинберна о Блейке, откуда она взята, и, к моему крайнему изумлению, обнаружил, что Уайльд процитировал Суинберна неточно: у того написано “pen, palette and poison”… Ага, два слова “подарены” оригиналом: “Перо, палитра и…” и что? Долго пришлось мне ломать голову, пока “в очах моей души” внезапно не возникли страшные глаза Вассы Железновой, воплощенной величайшей актрисой из виденных мною, Верой Николаевной Пашенной, и я мысленно не услышал, казалось бы, спокойные, но донельзя зловещие слова, обращенные Вассой к мужу: “Прими порошок! Прими добровольно”. Ну, вот и готово: “Перо, палитра и порошок”! Я поделился своей находкой с И. А. Кашкиным, и он сказал, что это, во всяком случае, очень “горячо”.
После этого я стал обращать особое внимание на аллитерации в заглавиях (и не только в заглавиях) и упражняться в переводе их на русский. Например, один из моих любимейших детективных романов “Дом на полдороге” (“The Halfway House”) Эллери Куина разбит на пять частей, озаглавленных: The Tragedy, The Trial, The Trail, The Trap, The Truth, то есть “Трагедия” (в данном случае — убийство), “Судебный процесс”, “След” (по которому охотник идет за зверем), “Западня”, “Истина”. Прикидываю: “Суд” и “След”? Больше на “с” ничего не подвертывается… Зато бросается в глаза созвучие “процесса” с “правдой”, если ею заменить “истину”. А трагедия заключается в убийстве — но что такое убийство? Преступление! Три слова найдены! После этого “преследование” и “провокация” пришли в голову сами собой, благо в данном контексте они вполне уместны.
Без малого тридцать лет назад, переводя гениальные стихотворения в прозе Эдгара По “Shadow” и “Silence”, я передал их заглавия по-русски не “Тень” и “Молчание” (или, если угодно, “Безмолвие”), но “Тень” и “Тишина” — лишь бы они, как в подлиннике, начинались с одной и той же буквы!
Разумеется, звукопись (в частности, заглавий) в переводе не всегда удастся воспроизвести — но русский язык до того богат, до того полифоничен и полихромен, что, право, стоит попытаться!
***
Какие могут последовать выводы? Для перевода заглавий, как для художественного перевода вообще, никаких непререкаемых рецептов быть не может, поиски “философского камня” никогда и ни к чему не приводили. И здесь также важны прежде всего диалектический подход к оригиналу, постижение его мысли и формы, “чувство соразмерности и сообразности”, культура переводчика и, разумеется, его одаренность.