1990…
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 68, 2023
* * *
Я храм не отыскал. Построю дом.
Трём сыновьям по комнате устрою.
И кухню – чтобы за одним столом
могли сойтись когда-нибудь все трое.
Чтоб сыновья, устав от маеты,
стыда и прочего туда-обратно,
глядели на знакомые черты
не в зеркало, а глядя брат на брата.
Чтоб, отрешась от скорби мировой,
не горевали о дороге прежней.
Я наделю их общею травой
и каждого – отдельною орешней.
Пускай, иным внимая голосам,
и время спутав, и координаты,
они плывут по вешним небесам
Перми, Узбекистана и Канады.
И час придёт, и каждый из троих
очнётся и к положенному сроку
для сыновей и дочерей своих
поставит новый дом неподалёку.
Построит сам, не умственный масон
крамольный и экстерриториальный,
а родовой носитель хромосом
и вольный каменщик вполне буквальный.
1990
В МИРУ
Дине Рубиной
И всё же этот мир небезнадёжен.
В какой-то мере – непрерывен даже.
Я всё ещё не износил одежек,
в которых провожался (по уму), –
дерюжек отварных и трикотажей.
ОВИРа нет наряду моему.
Не говоря уже о вере. Та же.
Во всё хорошее. Люблю грозу.
Вначале. И потом. Пускай грозится.
И грезится пускай. А заграница…
Да и была ли… Где она? В Камбодже?
Гляжу на смерть – и ни в одном глазу,
и твердь не разверзается внизу,
ну а небесная – помилуй, Боже.
Помилуй. Не прощай, но упаси
от вожделения переитожить.
Всё то, чем жил, суди. Но сохрани же
мой путь на той же временнóй оси.
В садах Турана, и в полях Руси –
кругом обитель духа Твоего же,
а не экологические ниши.
От Пушкинской до улицы Гилель,
С Алайского на Маханэ-Йеуда
я всё своё несу, небезутешен.
И этот нескончаемый апрель
несёт меня за тридевять земель
к Обетованной. А уже оттуда –
на небеса. Грозящиеся. Те же.
1991
ЛОШАДИНОЕ
1
Исходив эту землю до срока
и зайдя за пределы ходьбы,
перед ликом всевышнего рока
отпускаю поводья судьбы.
– Уходи, – говорю, – от недоли,
поспешай за своим табуном.
Всё равно эти горы и долы,
отогревшись, пойдут ходуном.
И поднимется пламень кромешный,
и разверзнется новый Содом.
Всё что ни происходит, конечно,
происходит своим чередом.
Это небо – исходит любовью
и в доступный уходит роман.
А земле, истекающей кровью,
нету дела до фата-морган.
Можно фарт угадать на монету,
можно выгадать месяц, и год.
Но судьбе, если выхода нету,
остаётся один лишь исход.
Уходи! Никакие вольеры
не годятся на этот расклад.
На исходе надежды и веры
здесь никто уже не виноват.
Уноси же копыта от жалоб,
понапрасну себя не казня.
Обернулась и тихо заржала:
А иди-ка, дружок, без меня.
1989
2
И другая судьба – беспородная сивая кляча
полоумные выкатит очи на новый бедлам
и потащит меня, спотыкаясь, но как бы не плача,
к апельсиновым рощам и обетованным холмам.
Из апреля, где ночи – прощания все и разлуки,
по бессонному тракту в беспечно полуденный май.
В эти райские запахи, в эти гортанные звуки…
И чего уже проще – молчи, обоняй и внимай.
Не люби эти лики, и не понимай эти речи,
но прикладывай руки, и голову, целы пока.
А другая судьба задрожит на субботние свечи
и сойдёт на обочину, втянет худые бока.
И на медленный шаг перейдёт, а ещё на таблетки.
Мол, не дорог овёс, только это уже не про нас.
И от солнца панаму надвинет военной расцветки.
И от страха натянет резиновый противогаз.
И отвоют сирены, и ласковый дождик заладит –
ты беги не тужи, расслабляйся, и наоборот.
Но застынет в обиде и снова ушами запрядет,
и дорогу забудет. Да мало ли новых ворот…
А потом успокоится. Может быть, даже с лихвою.
И кипы не оставит от всей маскарадной тщеты.
И на взмыленной морде с водою проступят живою,
не скажу “дорогие” – знакомые, скажем черты.
Погоди. Но она же простилась. Поведать кому бы,
как молил и уламывал. – Нет. Наотрез. На дыбы.
…И оскалит улыбку во все лошадиные зубы:
Неужели, дружок, ты рассчитывал на две судьбы?
1992
* * *
Борису Камянову
Любовью злою прокалён и потому неопалим,
разглядываю небосклон, недробно весел.
Я тоже Иерусалим – коловращение знамён,
кровосмешение времён, родов и чисел.
Грамматики моей холмы округлы в ожиданьи тьмы,
полны местоимений. Мы. С тобою. Наши.
Я тоже неисповедим. Над словом сбывшимся моим
отечества какого дым развесил уши?
Я тоже Иерусалим. Проживший годы пополам,
я тоже воссоединён и сшит навеки.
Отчаянье и дивный сон, раскаянье и новый срам.
Срастается одно с другим, как на собаке.
Душа, изведавшая плен, окаменев до самых пят,
одушевляет и бетон, тем паче – камни.
А что?.. Они-то и парят и светятся во тьму долин.
Я тоже Иерусалим. …Не плачь, но помни.
1993
РУССКОЯЗЫЧНОЕ
Друзья! Прекрасен наш союз!
Друзья! Купите папиросы…
* * *
Семёну Гринбергу
Ночного Вифлеема страж.
А ежели сказать своими
словами, не впадая в раж
в небесном Иерусалиме,
я сторож брату своему.
Он тоже правнук Авраама.
Но – и Агари. Потому
и длится эта мелодрама.
Пока не замирились мы,
не худо б видеться пореже.
Но Иудейские холмы,
они для нас одни и те же.
И эта ночь, и эта высь
библейская – они едины.
Не сжиться и не разойтись.
И не переменить картины.
Вот я. В дозорной маете
вышагивающий кругами.
Вот он. В острожной темноте
спешит к своей арабской маме.
И мы встречаемся. Мой брат,
поскольку всяко может статься,
меня приветствует. Мол, рад
приветствовать и улыбаться.
Поскольку я вооружён
и заодно неосторожен,
то он не лезет на рожон
и нож не достаёт из ножен.
Приветствует. Его иврит,
пожалуй, моего поглаже.
“Приятной стражи!” – говорит,
желая мне приятной стражи.
1993
* * *
Сто предыдущих
непьющих
скитающихся поколений,
не говоря о несчитанных тыщах до нынешней эры,
мне завещали печаль об утраченных кущах
и даровали грядущего рая химеры.
Вот он, мой край,
говорящий,
а в праздники даже поющий,
одолевающий более сон, чем природу сомнений,
верующий удивлённо в эдем настающий,
припоминающий прежние чистые веры.
* * *
Когда я развиваюсь по спирали,
наматывая, раскручиваясь и удаляясь
едва ли не насовсем,
то утешаюсь тем,
что изо всех кривых
и мне определен щадящий,
не сразу вывозящий вариант,
не говоря уже о линии прямой,
которая даже по определению
соединяет две точки наикратчайшим путём.
СЕЙЧАС, ОТСЮДА
Семёну Гринбергу
1
Но можно ли дважды войти в одну и ту же землю?
Даже обетованную, обещанную Творцом?
Можно ли? – спрашиваю. И Вездесущему внемлю.
А Он облака отращивает, суров и тёмен лицом.
Но в ту же, крохотную, спустя эпохи и сверхдержавы?
Туда, где кактусы, но ни Одессы, ни Петербурга нет, –
брататься заживо с пришельцами из Варшавы,
Аддис-Абебы и всех остальных планет?
Но в ту же – спрашиваю – текущую молоком и мёдом
и поедом поедающую своих сынов?
Внимающую всяческим пирамидам
и всё так же не принимающую Его основ?
Сгущается тьма. И уже лица Ему нет и других метафор.
Облака опускаются до самой земли.
И трепещут молнии, озаряя галдящий табор.
Братья мои уже тронулись. И пошли.
1994
2
Дважды, трижды, четырежды – что за вопрос?
Сколько придется раз – столько придётся.
Боже, а ведь казалось – тоже навеки врос.
Глядь – а вокруг оливы, и никаких берез.
Миг – и уже молитвы гладью расхожих фраз.
Мчи по Святой земле, не разбирая трасс.
Бак до краев залит, душа почти не болит,
Встречный ветер свистит, и тихо вечность крадётся.
Да, никуда не деться – наш наступил черёд.
Выучив алфавит, знать бы, что как зовётся.
Может быть, и Сохнут. Точнее сказать, Исход.
Кто не ушёл в обход, вряд ли назад вернётся.
ПОДНИМАЯСЬ В ИЕРУСАЛИМ
как война с арабами эту страну берёт
за живое за душу горло за всё что есть
так во мне полыхать вовсю начинает лёд
по прошествии тоже восьми с половиной лет
или около этого в среднем какой счёт
если жизнь одна на всех и любовь одна
одинешенька жалобна истова как месть
и единственна и убийственна как война
я не помнил голос не помнил твоих глаз
я узнал тебя потому что всегда знал
я сказал люблю и не важно в какой раз
потому что тебя и не важно где опоздал
по прошествии чёрт его знает каких лет
по стечении главной леты с живой водой
я встаю убитый стареющий молодой
и пою глаза твои весь твой свет
и чимганский ветер и тот белорусский лес
и одесский берег где тоже встречались мы
а теперь и эти светящиеся холмы
проникают одно в другое наперерез
как войдя в автобус протиснувшись ни усов
сумасшедший смертник хамасовец щурит взгляд
как зрачки двоятся на лицах у пикассо
ещё миг и в один сольются и полетят
и летит на свет по ущелью моё шоссе
и купальщицы ренуара мне шлют знак
и давид и владимир-зеэв и все-все-все
три товарища пьют довоенный уже коньяк
за не важно какого цвета твои глаза
за мой смертный пьют и даже посмертный бой
за живое за душу личная война за
независимость за остаться самим собой
апрель 95
ГРУППОВОЙ ПОЛЁТ 2
Известным поэтам родня –
ну всё-таки общие музы –
я тоже, глаголом звеня,
взмывал от семейной обузы.
И с местными тоже в родстве,
испытывал те же берёзы,
и дозы, в своём естестве,
и эти же общие позы.
Строгал на свободный манер
простые, по сути, куплеты.
А рядом летели в карьер
поэты, поэты, поэты.
Известные, как ни крути, –
покруче, повитиеватей.
А местные – тоже в пути
наитий и тех же полатей.
И те не любили овал,
и этим свой угол дороже.
…Я тоже редакторствовал
и литконсультировал тоже.
И вновь о судьбе горевал,
от боли страдая, как школьник,
и тоже, бывало, встревал
и в тре- и в поболеугольник.
И влёт выгибался дугой,
приём исполняя словесный.
…Но я оказался другой –
летательный, но не совместный.
Не гриф, никакой не орёл,
скорее какой-нибудь дятел,
я в небе покой не обрёл,
хотя до конца и не спятил.
Товарищ на вкус и на цвет,
машу я крылом породнённым
и шлю им воздушный привет –
капустницам и махаонам.
Порхание в общих местах –
и в роде своём совершенней.
Конечно, я тот ещё птах,
но чтобы до словосмешений?..
1998
ПУТЕШЕСТВИЕ 2
Евгению Рейну
и шлагбаум поднят стало быть снят запрет
и сама пустыня как бы и не претит
небезвидна нет даже очень пустынный вид
и вполне хватает спичек и сигарет
и к тому же открыт буфет кока-кола джин
и патрульный джип отдыхает в тени вполне
и хватает места ещё для других машин
и течёт-застывает время как в судном дне
постепенно сам становишься судным днём
отпуская грехи себе а потом своим
это бог не мог и жёг сгоряча содом
а тебе по силам и негорючий дым
без огня как с белых яблонь или камней
и не дым скорее а пыль ну а свят не свят
а тропа уводит в пустыню годов и дней
где пещеры пьют на склонах небесный свет
в тех пещерах нет вообще никаких монет
а вполне возможно и не было что сказать
лишь козлы и козы отпущенные скакать
оставляют запахи длиться на много лет
ни монет ни свитков только сухой помёт
не вонючий нет естественный и козлят
а пустыня конечно внемлет и кто поймёт
не скостит пожалуй не повернёт назад
21-22 июня 1999