2000…
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 68, 2023
ПАМЯТИ МОЕГО ДЕДА НУХИМА НИЖНИКА
1.Апрельское
О себе я сказал, а теперь мои речи – о Боге.
Да, конечно, – религия, опиум, знаю, согласен…
Я ещё в позапрошлой стране,
не в четвёртом ли классе,
декламировал атеистические монологи.
И показывал книги с портретами Бруно и Браге,
и рассказывал про человекообразных горилл…
Дед ничуть не сердился, старинные марки дарил,
и про вихри враждебные пел,
«Подрастёшь…» – говорил.
…Я на похороны не слетал, телеграммку отбил.
За дипломным проектом в своей отсиделся общаге.
Бога нет. И не то чтобы очень мешал он, отнюдь.
Отмечтав о бессмертии,
мамой обещанном в детстве:
мол, таблетки придумают, стоит одну лишь глотнуть…
и о разоруженье всеобщем – ряды, мол, сомкнуть, –
я и сам бы не прочь утонуть
в чудодейственном средстве.
Но таблеток не изобрели. И не изобретут.
Кубик Рубика – да, аэробика – вот, нарасхват.
И хватается за автомат бородатый Бейрут,
и в цветном телевизоре снова небрит Арафат.
И покуда не нас, то есть нас, но покуда не в нос,
но уже началось – и навылет уже, и на снос.
Нет, не тот апокалипсис, нет, но чем далее в лес,
этот «мирный процесс» –
он уже и всемирный процесс.
Нет, я не возражаю ни против безъядерных зон
на Таити или в Антарктиде, ни против заботы
о курящих и пьющих – любой принимаю резон,
и работать согласен хоть все до единой субботы.
Бога нет.
Даже если совсем не ушёл, то своё – отпотел.
И сработанный мир –
хоть и несправедлив, но прекрасен
от божественных вёсен
и дьявольски женственных тел
до торжественных песен
и нравоучительных басен.
И теперь всё, что ни происходит, несётся, плывёт,
по-пластунски ползёт
и на небо глядит возбуждённо,
не нуждается в Боге нисколько, поскольку живёт.
И нуждается в нас – ибо смертно и вооружённо.
Оставляя приёмник включённым,
входя в интернет –
пробегая по сводкам едва ли последних злосчастий,
редактирую меру причастий и деепричастий.
Деда нет.
И отец мой состарился.
Времени – нет.
1986–2003
2.Говоря о коже
1
Потому что жизнь всё же – не что, а как,
и уздечка – из кожи именно, а нейлон,
может быть, и прочнее даже, но мой резон,
что и лошади тоже – в коже особый смак.
А особый смак – он и есть настоящий вкус,
или жизни вкус, заходя на расхожий слог,
говоря о кайфе, молодости и плюс
о самой о жизни, если, конечно, смог.
А тем паче – всаднику. Что это за Чечня
или Иудея, что ближе, да и родней,
если глянешь – раз, и обчёлся лихих коней.
Ни коня уже настоящего, ни ремня.
Обсчитался, стало быть, перенадеялся
на Всевышнего, на удачу, на чёрт-те что.
И печёт, и мороз по коже, и мчит авто.
И по свету дорог не хожено – жизнь вся.
2
Говоря о коже, продолжу ещё о ней.
Мне рассказывал дед, на Первой на мировой
до шести воевали бой, ну а в шесть – отбой,
и они свежевали с братом убитых коней.
И меняли шкуры на шнапс, и айда в запой,
и братались с теми же немцами потом.
А наутро пели: «Смело мы в бой пойдём!..»
Или это уже на Гражданской про смертный бой?
3
Нет, про смертный позже, это без лошадей,
на Второй, где конницы даже и след простыл.
Дед ремни тачал на весь на чарджуйский тыл,
а в тылу освенцимов снимали кожу с людей.
С иудеев, по большей части. Такой народ.
Из него, что хочешь – универсальный люд.
И на суперфосфат годится, чего уж тут…
И на абажуры. И золота полон рот.
4
Вот и встало мемориалов. Полвека – ах…
И в улыбках светится что ни на есть фарфор.
И о золоте, как же, если уж разговор.
О коронках тех переплавленных и счетах.
«Всё равно не любят – пускай хотя бы вернут!..»
И за мир – сейчас же, в обмен, до любых глубин.
Включишь новости – что ни день, а сюжет один:
ах, убит солдат… и далее – курс валют.
5
А закат падёт – занимается новый тур.
Тары-бары, базар-вокзал. А из новых эр
акаэм торчит, а там уже бэтээр…
Не земля – набор чужих аббревиатур.
И вжимается свой шесток, предъявляя счёт.
Если знаешь, скажи, пожалуйста, не молчи:
от чего алеет Ближний Восток в ночи?
Светофоры, понятно, кровь… Но что-то ещё.
6
Заведи машину в праздник осенних дней
и листай эпохи, себе и Дубнов и Грец.
Тут стоял дворец, а здесь погребён мудрец.
А на этой ферме прокатывают коней.
Ты усадишь сына в пластмассовое седло,
да и сам в такое же, и в семенящий зной –
по земле родной, не тобой отвоёванной,
круговой тропой, пока зады не свело.
Дед бы вытачал, как положено. Он умел.
Это грамоту – он не очень, а кожу знал.
И семью кормил, и в лагере не пропал,
и на воле пел, а вот сюда не успел.
7
Потому что век – чужих коней стремена.
Потому что внук, и ещё, и свой сад.
Там его деревья уже без него стоят
и сегодня, в послеимперские времена.
В самоволку к ним сбежал в свой последний раз,
у врача дежурного всё-таки отшутясь.
А потом и бабка рядышком улеглась.
Вся любовь. Как сказали бы раньше: и весь сказ.
Ни коней. До больницы тоже довёз трамвай.
На еврейском кладбище – с деда – какой спрос?
Он с одесской вишней давно в небеса врос
и оттуда зрит на шагреневый мой край.
Хорошо с небес видать Первородный Храм.
Что Скала под Куполом или Господень Гроб?
И колхоз любил он. Не то чтоб деньгу грёб,
но себе на памятник сам заработал, сам.
8
…О любви и хотел сказать безо всех саг.
Даже если империи сами сменяются,
Иудейской нашей войне не видать конца.
Потому что любовь… любовь. Остальное – так.
[2000]
СТОЛИЧНОЕ
…на улицу Хеврон. Вдоль синагоги –
в тени таких архитектурных вилл,
что я и сам купил полуподвал.
А выше проживают полубоги,
полубогини: иностранец Билл,
спецкор от CNN, и та же Хана…
Прочёсывая города и страны,
на иерусалимский карнавал
(вы поняли, что речь о фестивале)
она привозит всяческих ла-скал.
Как жаль, что вы их тоже не видали.
А этот плющ по розовой стене…
Но я сказать не собирался, кроме
того, что в этой солнечной стране
я тоже грезил об отдельном доме.
…на улицу Хеврон. А сам Хеврон,
где Ирод обустраивал гробницы
и праотцев надёжно оградил
от, в общем-то, не золотых времён,
отсюда в километрах сорока,
ну, тридцати. А стоит ли молиться
святыням наподобие могил –
вопрос отдельный; прошлые века
его не разрешили, да и этот,
уже прошедший, век не разъяснил.
Что ни еврей – то свой, отдельный метод.
…на улицу Хеврон. Или, буквальней,
на улицу Дорога на Хеврон
ежевечерний мой поход недальний
картошки прикупить и макарон,
а говоря ещё исповедальней,
и прочих ед. Десятка два ступенек,
свернул на переход – и снова вниз.
Тому назад, любви безумный пленник,
я прочитал: «Нет денег кроме денег».
Теперь я уточняю: «Кроме “виз”».
Во чреве придорожного продмага,
где полки ломятся дарами юга,
кредитной карточке иной предел –
слоёный, марочный, сырокопчёный.
Вези, тележка, всё, что углядел
репатрианта разум возмущённый.
Терпи, страна, живущая в кредит.
Своё она всегда возьмёт, природа.
Кого из нас не переубедит
добыча ежедневного похода?
А впрочем, он уже еженедельный.
Но о машинах разговор отдельный.
…на улицу Хеврон. Поток машин
не так уж и силён, когда солдаты
просматривают теудат-зеуты
и сумки зажигательных мужчин
из города Хеврона, где когда-то
и сам Давид семь с половиной лет,
помазанник, но также и поэт,
в те годы лучший друг филистимлян,
свою родню уничтожал как вид –
хромых и прочих без толку горячих,
слепых и, чтобы неповадно, зрячих,
любил и пел, плясал и воевал,
покуда всё-таки не основал
столицу повсемирнее Хеврона.
В ней жив и я почти непринуждённо
с тех пор, как оборвалась связь племён
в душе, не говоря уже о карте.
…Поток машин не так уж и силён,
особенно весной, точнее, в марте,
когда почти военные солдаты,
с иголочки одеты и обуты,
рассядутся с утра на остановках
при амунициях и при винтовках
автобусные сторожить маршруты
уже наутро после похорон.
Но ждут, скорей, не утоленья мести,
а тихо бредят выигрышным «Лóто» –
пускай не пять, хотя б один мильон…
И вот, со всей своей страною вместе,
я выхожу на улицу Хеврон.
[2000]
СОБАЧЬЕ
Владимиру Фромеру
как эта собака нерусской однако породы
конечно нерусской но северной что ли лохматой
томится у двери в ночи духотою объятой
не в силах убраться подальше от этой погоды
и молча ложится на как бы холодные плиты
такими глазами глядит что недолго и спиться
и можно конечно смеяться границы открыты
да только и там заграница везде заграница
как эта собака вздыхает и дышит неровно
дискретно сказал бы когда б у нерусского слова
значения здесь не случилось и вовсе иного
такого что даже себе не признаться дословно
забыться конечно забыться и вновь засыпает
готова сорваться на зов неусловного знака
и в плиты скребётся и логово что ли копает
его-то и здесь не случилось
как эта собака
но вот уже мчится сквозного глотнув кислорода
хранимый смышлёною грустью нерусского фавна
хозяин не этой собаки а всё же забавно
и даже по-своему славно и тоже природа
ни внутренний голос ни поиски внешнего вида
баранка зажата в руках и в зубах сигарета
и мимо летит филистимских глазниц минарета
и мимо подсвеченной загодя башни давида
о чём же грустится ему ни гэбэ ни шабака
чего он казнится куда он болезный несётся
от жизни конечно двоится но всё удаётся
ну скажем почти удаётся
а эта собака
да ладно собака подумаешь тоже морока
зачем он глядится в руины библейского мрака
конечно любовь состоит из любви и порока
а вот из любви и любови
как эта собака
[2000]
* * *
Парк независимости. Фейерверк.
Народное гуляние евреев.
И лысый панк, и бородатый клерк
струят восторг неядовитых спреев.
Мой независимый народ объят
безалкогольной радостью до пят
или, скорее, даже до макушек.
И наши чудо-головы легки,
как эти надувные молотки.
Ударнее не выдумать игрушек.
Как долго не стихает людоход,
и хороводы образуя даже.
И пишет мой народ наоборот,
а пляшет – кто его поймёт, куда же.
…На то был вечер, а уже с утра
машины понесутся на природу,
где моему любимому народу
пора мангалы выдать на-гора,
расслабиться и закусить по ходу.
На фоне государственных флажков
во цвете лет запечатлеет «Кодак»
День независимости шашлыков
от предвоенных сводок.
[2000]
НА КРАЮ
боюсь боюсь боюсь бабочек
и выровнять заново смысла почти не теряя
уже не по центру а снова от левого края
по новой почти что живые слова повторяя
лишь переставляя
конечно же можно их перерасставить равняя
по левому краю и смысла уже не центруя
а вновь группируя
почти не ушедшего смысла уже не фильтруя
отчасти рифмуя
живое
почти не ушедшего ада
ушедшего рая
[2000]
ПОГРАНИЧНОЕ
на краю столицы и значит всему свой край
а теперь уже на границе поскольку пошёл процесс
по холмам струятся отары чужих огней
в тишине заполняя поры ночных небес
эти тысяча и одна ночь а потом дней
за арабских принцесс я спокоен за них да
а у наших иные сказки покой рай
и повсюду-повсюду наши туда-сюда
на границе добра и зла и другого зла
на краю последнего города и мечты
осушив до дна улыбаюсь уже дотла
ни луны вокруг ни полиции только ты
и твои стихи от мужского чьего лица
и твоё лицо боттичеллиевских мадонн
или это бог ко мне возвращается
или это рок отлучается за кордон
за границу прожитых в этой и той стране
человеколет моих нечеловеколет
не болит и похоже дело идёт к войне
вот и тело тоже сказало физкультпривет
на границе любови-крови весны-красны
на краю что даже и камень взорвётся рыж
ты стоишь со мною печальная только сны
ты сидишь со мною прощальная а лежишь
ну а миру конечно мир и любая твердь
на свету во тьме подымайся и падай ниц
если жизни нет не имеет значенья смерть
если смерти нет и предела нет и границ
а твоих ресниц и волос нерассветный дым
вдалеке приснится во сне и сто раз на дню
и когда по новой отстроят ерусалим
и когда я буду свободен и позвоню
[2000]
ШМА ИСРАЭЛЬ 2000
когда взойдёт непроезжий знак
и солнце зайдёт в тупик
и рок зажжёт негасимый зрак
и друг покажет язык
и громко скажет вчерашний зэк
утрись мол и знай шесток
и вмиг восставший из пепла смог
накроет ближний восток
и весь каир вашингтон париж
и ближний и дальний мрак
тебе такой уготовят впрок
что может быть и поймёшь
что сорок восемь часов не срок
когда закончился век
и ты никакой им не доктор спок
а сам себе амалек
19.10.2000
СОНЕТ 2
подвесить наверху аэростат
и ну его хермон ко всем хевронам
и телекамерой скользить по склонам
а те пускай ползут куда хотят
и заряжать комиссиям оонам
европам и америкам подряд
о всех передвижениях солдат
по самым спутниковым телефонам
а лыжи тоже в альпы и карпаты
ничуть не хуже члены упражнять
не скифы же и не единым хлебом
не азиаты нет лауреаты
народам землю а евреи небом
его пока и не на что сменять
[2000]
НОВОГОДНЕЕ
Некоторые размышления об Интернете
после экскурсии в туннель Хасмонеев
Владимиру Друку
* * *
…а хотя бы и подземелий, что вдоль Стены.
Загасив компьютер, выйдешь на белый свет.
Виртуальный – ладно. Собственно Интернет
негасимо прёт наружу из глубины.
Что касается дум, свобод и сибирских руд,
эфиоп запросит (кстати, и депутат).
Поглядишь на город, а Тит уже тут как тут,
с моего холма на Храмы заносит взгляд.
* * *
…полководец – да. При чём тут «антисемит»?
Разливая бренди, именно «Би-Би-Би»,
это мне говорит поэт: Давида люби.
Ну а мне, чем Биби, даже и царь Давид.
Все грехи его – каких-то пяток страниц,
комментированных, к тому же, три тыщи лет.
А вон тот – из Гомеля, Винницы, Черновиц –
не родной ли брат, не собственно Интернет?
Эти залы, ходы, проходы, туннель, проём
и прощальный вид на любимую со спины.
На исходе, но не на выходе – о своём
в подземельях, как было сказано, вдоль Стены.
* * *
…и начала нет. Какой-нибудь Бен-Закай,
выходя из гроба сразу же за Стеной,
представляя Титу проекты с горы Синай,
продолжает путь, довольно-таки земной.
И покуда Храм полыхает и спит Сохнут,
и Отдел культуры, и всякий отдел другой,
он вполне с натуры садится писать Талмуд,
отбивая такт своей костяной ногой.
А какой ещё? Один язык – без костей.
Вот и я – говорю, пытаюсь, хочу сказать…
ну, по сути, что ли. Чтоб не одних вестей.
Не судьбу и волю, хотя бы слова связать.
– Мир ниде, – мычит Леонид Ильич, –
ниде…
ниде-лим!
Из которой Мишны?.. какой-такой Йоханан?
Все повязаны, все – паутиной времён и стран.
Всё едино, всё,
тем паче – Ерусалим.
* * *
…под мостом, который поныне впадает в Храм,
под мостом, который и нынче ведёт в галут,
под землёю каменной в пику календарям
наперёд завязано невиртуальных пут.
И назад завязано. Ты погляди назад –
на просвет военнообязанных прошлых лет,
олимпийских московских игр и маккабиад.
Ничего отдельного и неродного – нет.
И случайных связей. Собственно Интернет.
Потаённых нетей невиртуальный плен.
Прошлогодний брод и предновогодний бред.
Генеральный сек и мой секулярный ген.
Даже если секс обойти и не брать в расчёт,
а напитки брать, выбирая на вкус и цвет,
я глотну и выдохну свой основной ответ:
С Новым годом! С этим. И с этим, что через год.
И покуда Восток алеет и Храм горит,
и отходят воды, и снова мелеет сброд,
с Новым годом вас, пирамиды и мой Исход,
с Новым годом, мои любимые! Стол накрыт.
И Второй, и Третий. Кто же нас разберёт,
кто кому здесь Ирод, а кто упал за Стеной?
Мой иврит, он тоже ведь – задом да наперёд.
Запинается и подводит, ан нет – родной.
И пока не отводит небренного взгляда Тит,
и покуда не выпит бренди и Бога нет,
у меня займёт не более двух минут
прочитать еврейскими буквами над пивной
по-библейски ёмкое слово «Кибенемат».
С Новым годом, брат и собственно Интернет!
[2000]
СОНЕТ 3
но я хочу вернуться к сигаретам
сказал поэт я написал бы друг
когда б однажды и не то что вдруг
он сам не ощутил себя поэтом
хотя мы все курившие вокруг
ну никогда не сомневались в этом
но забивали душу интернетом
а он как раз вошёл в особый круг
так вот о сигаретах я курил
такой же но́блес да и ту же приму
но не об этом говорю совсем
ведь получается спасибо всем
перми одессе иерусалиму
и маме что бы я ни говорил
осень 2001
СКАТЕРТЬЮ. СКАТЕРТЬЮ
Над Канадой небо сине,
Меж берёз дожди косые…
Из песни
…и дождей конечно поменьше хотя зимой
несмотря на дожди и взрывы ещё синей
а на землю глянешь засмотришься боже мой
и холмы взмывают и рощицы всё при ней
жить и жить но ищется хоть не зови труба
и природа стало быть тут и народ не тот
да ещё и шекель падает круглый год
не встаёт ну что ты сделаешь и стрельба
а судьба стоит пригорюнившись и кося
где влажнее суше прохладнее потеплей
это чьи же души даже и ни соплей
отвернёшься тут же не досчитаешься
и вопрос не в том кого из нас быть не быть
и про здесь конечно понятно и быть беде
и мороз не в этом и всё ещё может быть
но такого синего неба уже нигде
февраль 2002
* * *
Светлане Шенбрунн
Пока автобусы взрывались,
и я, похоже, был при деле.
Мне даже из Москвы звонили
и тоже интересовались.
А я сидел, уставясь в теле-,
и слушал, как сирены выли.
И уши рдели от смущенья –
за то, что езжу на машине
и не на ту свернул дорогу.
Да-да, вот эти ощущенья:
«отсиживаться, мол… мужчине!?
…и дети живы, слава Богу!»
И вся страна – или казалось? –
оплакивала, проклинала…
Надеялась и собиралась
смертельный бой начать сначала.
Скрипя зубами, дожидалась
какого ни случись – финала.
И кончилось… Шуршат газеты,
обетования, обеты.
Крепчает шекель, дни струятся,
кафе туристами забиты –
не протолкнуться, не дождаться.
Да нет… какие там обиды.
9-10 июля 2003
МОЛИТВА
Шломи
Небесный Ловец растерях,
храни его душу от моря,
особенно в южных морях,
южнее Одесского моря.
Храни его душу. Она
по небу скользнёт замирая…
Лишь миг – и до самого дна
в плену у подводного рая.
Когда он плывёт как во сне
среди разноцветных кораллов,
сирены ему в тишине
каких не слагают хоралов!..
Всевышний Отец простаков,
прости возносящейся твари.
Слипаются веки веков,
а небо и ночью в ударе.
Храни его душу. Она
не так уж и неуловима,
когда он летит ото сна
к востоку от Ерусалима.
Когда он, радары глуша,
летит над пустыней безлунной,
ужели спасётся душа
одною системой иммунной?..
Храни его душу, Господь,
когда он приходит по суше
по вражьи – а всё-таки – души.
Храни его душу.
И плоть…
декабрь 2004 – январь 2005
В ПОРЯДКЕ БРЕДА
Алексею Тарновицкому
И пытался понять, почему облака
собираются в тучи, а бывший герой…
И летели навстречу огни свысока,
и сияли, и тоже казались игрой.
И пытался связать хоть какую-то нить,
и эпитеты перебирал.
Говорил и не мог ничего объяснить.
…Боевой офицер, генерал…
И над Газой летел боевой вертолёт
с пулемётом и боезапасом ракет,
и у Шхемских ворот возносился шахид,
не дошедший до Яффских ворот.
И вокруг, и на весь возносящийся мир
разносился курлычущий ор голубей.
…Полководец, премьер, всенародный кумир…
И не мог совместить, хоть убей.
И тогда я сошёл, продолжая пенять
на себя и на свой непонятный народ.
И винился, и даже пытался принять,
и устал, не осилив двухсот.
И на сотовый мой полетели чуть свет –
виртуальный, но этот пока, а не тот, –
пожеланья, советы и самоотвод:
«Улетаю. Прощай. Магомет».
И уставился в новую бездну сычом
необъятое дообнимать.
…А когда показалось, что понял, почём,
и себя перестал понимать.
январь 2005
МЕДИТАЦИЯ
НА МУЗЫКУ МАРИНЫ МЕЛАМЕД
Это было со мною,
или нет, не со мною…
или крымское лето
звенело струною…
Ни за что не ручаюсь,
я возвращаюсь,
я возвращаюсь в Ерусалим.
Небесами объято,
в этом городе длится
всё, что было когда-то,
и всё, что случится.
Может быть, и печалюсь,
но возвращаюсь,
я возвращаюсь в Ерусалим.
В этом городе света
и салютов раскаты,
будто перед войною,
звучат виновато.
Всё равно не отчаюсь,
я возвращаюсь,
я возвращаюсь в Ерусалим.
За моею спиною
этот город стеною,
и чимганское лето
со мною, со мною.
Навсегда не прощаюсь,
но возвращаюсь,
я возвращаюсь в Ерусалим.
И кунгурское лето,
и одесское лето,
и московское лето
со мною, со мною.
Не зову, не прощаюсь,
я возвращаюсь,
я возвращаюсь в Ерусалим.
ЖАНР
Памяти Владимира Болотина
До свиданья, Володя, до встречи, когда Господь
соберёт нас опять воспеть на краю апреля
и субботними звёздами выстелет Млечный путь,
где дано обнять и Ешуа, и Гилеля.
И, вернувши гитарам плоть, повернёт Мессия
и от Храма пойдёт пешком, ни гроша в кармане,
и твоя Иудея, брат, и моя Россия
у небесных врат на одной сойдутся поляне.
Ни оранжевых ленточек, ни поминальных свеч,
а родная речь – на Чимгане, в другом раю ли –
и свободный, солнечный, самый пасхальный луч,
по которому ты ушёл к небесам в июле.
…О любви и воле, о чём же ещё, о чём –
этот жанр устный, круг этот наш не тесный,
где с небесным градом Давида к плечу плечом
Академгородок небесный, Ташкент небесный.
2005–2006
ХАНУКА 5766
Инне Винярской
не сын пророка и не пророк
но вижу и говорю
и этому царству уходит срок
и этому декабрю
ещё судам не видать конца
сады плодоносят но
желтеют листья и у дворца
становится всё равно
густеет смог выцветает флаг
ржавеет закатный блик
и ежеутренний телефак
чернеет равно безлик
и ежедневная пелена
вечерних полна теней
но я же помню и времена
что были ещё равней
в краю где жил я не так давно
немало кружило бед
в глазах темнело но всё равно
не остановило свет
я шёл не зная зачем куда
почти от самых карпат
светились горы и города
и струны звенели в лад
большой фонтан и малый чимган
в мотив слагались один
берёза тополь арча платан
хранили от злых годин
и русский песенный стих берёг
меня от всего равна
и вдоль дороги и поперёк
была мне судьба одна
на юг на юго-юго-восток
но к западу от перми
и вдаль меня уносил поток
и бог одарял людьми
объятый осенью и зимой
и лета не так легки
но я вернулся домой домой
где светятся огоньки
на юдо-юдо-восток в холмы
что к небу взошли гуртом
и здесь хватает кромешной тьмы
но светится отчий дом
мой дом куда я привёл отца
и брата и сыновей
и что гадать о конце дворца
правей он чуток левей
какая разница новый год
минувших столетий ряд
когда от века не ждут погод
ни пальма ни виноград
и воин бравый бежит назад
окрестности веселя
и судия источает яд
и плачет моя земля
течёт и мёдом и молоком
и чем только не течёт
но это смывшееся бочком
оно всё равно не в счёт
иди себе и прямей бери
к себе иди вопреки
и царства смертны и декабри
но светятся огоньки
и дом заборами неделим
до самых корней и крон
за той горою ерусалим
за этим холмом хеврон
и свет ещё не устал гореть
а видишь и говори
и надо ещё посадить успеть
орешни хотя бы три
Ханука 2005–2006
ПОСЛЕВОЕННОЕ
…улыбаясь однако всяко и проклинал
и вождей и всю эту клику за мир за мир
и не так уж и одиноко журнал журнал
и нерусский мат в телефонный струил эфир
различая слова называя войну войной
представляя что Скад несёт а что пэтээр Корнет
это я ушёл с подзаборной своей страной
не в пивную нет в какой-нибудь интернет
это я не лёг поперёк дороги на Гуш-Катиф
это я не встал в Амоне против коня
и заплакал беду прозрев а себя простив
и теперь эта кровь на мне обо мне меня
август 2006
ВЫСОКОПАРНОЕ
Светлане Шенбрунн
Твои новорождённые слова
не славы ждут, не вечности алкают,
но светятся и время окликают,
и останавливают жернова.
С мятежностью земного естества
каноны и границы рассекают.
И новые во цвете возникают
Россия, лето, молодость, Москва…
Леса и долы, полночь и рассвет,
и буераки все, и эмпиреи –
всё сходится, особенно евреи,
особенно в Израиле, и свет
заоблачных семидесятых лет,
и сами облака, и юбилеи.
[2008]
ПРОЩАНИЕ
Памяти Виктора Луферова
…да и всего-то четыре часа лёту,
ну, с половиной, а там уже электричка.
И никаких ОВИРов. Иди с повинной.
Вот и просёлок, вот они – луг, речка…
Братом меня называл, братом, и был братом –
мне, моему брату, всему свету.
Пел про любовь и смерть и ушёл крылатым.
В городе этом больше его нету.
Больше нигде нету этой страны советской,
антисоветской, блядской, смешной, любимой…
этой любви братской, любви детской,
черемухою светящейся и рябиной.
Над Иудейской пустыней царит лето
и от весны не требует послесловий,
жар загребая всего и того света,
первой любви и остальных любовей.
2010
МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКОЕ
Юлию Киму
У ртутного столба есть разных миллиметров,
и градусов шкалы полно вокруг нуля.
Тебя кружит Земля бильоны километров,
но острые углы не все ещё круглы.
Судьба – она судьба и без попутных ветров.
Семь вёрст у киселя и пятниц на неделе
и у гитары струн – число простое – семь.
А сколько их во мгле звучит на самом деле,
ты выбираешь сам и, значит, насовсем.
И главные слова ещё не отсырели.
Хамсин или муссон – ты при любой погоде
свободен, как нисан, и юн, как новый год.
А ежели циклон гуляет на природе,
ему антициклон привет передаёт.
Не тесно голосам в небесном переходе.
Искрится к полюсам не третья ль мировая…
Смеркаются вокруг ля-ля и тополя.
А ты себе идёшь, по ходу воспевая
и пляжи Коктебля, и парус корабля.
Себя не торопя и не перебивая.
[2011]
ВВЕРХУ
Высóко-высокó, где всё уже внизу,
назад не повернуть и некому сказать.
И ни один Господь не в силах утереть
прощальную слезу.
О чём ещё дерзать? Сбылась и эта треть.
Звучит небесный блюз, и звёздам нет конца.
Но плюс и новый плюс отталкиваются
далёко-далеко.
Святой Ерусалим – ни храма, ни бойниц,
да и священный Рим – ни дыма, ни огней.
Из неземных столиц – какая неземней?
Барокко-рококо…
Биение сердец. Дыхание племён.
Зови себя хоть кем свободно и легко,
но изо всех имён одно не отменить –
его шептала мать.
Грудное молоко… Недвижен Млечный путь,
а ты летишь, летишь, невечностью клеймён…
Мерцающая дрожь. И ночь. И в горле ком
глубóко-глубокó.
[2012]
СНЕГ В ИЕРУСАЛИМЕ
Юрию Беликову
1
…но хотя бы однажды за несколько лет
небеса посылают и снег.
И летит надо мною воздушный привет –
сумасшедший нездешний ковчег.
В нём не только по паре – друзей и зазноб,
а четыре по сто и пятьсот…
и горчащие губы, и сладкий озноб,
и шальное авось пронесёт.
И счастливые хари завьюженных троп
и заснеженных пермских общаг.
Вот уж божии твари – да что им потоп!..
И хохочут-поют натощак.
Молодые года и живая вода,
и подумаешь, блин, – холода!
И потоп – не беда, и взахлёб – не беда,
а метель – вообще ерунда.
Жить и жить бы, и жить, и не переезжать
никуда от арчи и берёз,
и червонное лето во сны провожать,
а мороз – да пускай и мороз…
2
…но хотя бы однажды за несколько лет
небеса посылают и снег.
И летит над Страною воздушный привет
из двадцатого – в нынешний век.
Что на карте страну эту не разглядеть,
всё равно я скажу с прописной,
коли выпало мне и четвёртую треть
величать Иудею – родной.
Коли выпало и сыновьям защищать
эту летнюю, в общем, страну,
коли выпало им навсегда ощущать
молодой и родною – одну.
Я об этом – по-русски сегодня скажу,
ну а мог перейти на иврит.
Но пока в это снежное небо гляжу,
и Россия во мне говорит.
Не забыть, не избыть, не забыться вовек,
но мечта моя – горних музы́к:
чтобы внуки с восторгом глазели на снег
и один лишь любили язык.
[2012]
ПАМЯТИ ДРУЖБ
Спасибо советской власти – мы были вместе.
Она отдельно, а мы и молоды, и любимы.
Грозила: «Бросьте!»,
а мы улыбались: «Здрасьте!»,
и все напасти – ещё не пропасти, а глубины.
Не углублялись. Пели, не расставались.
А если души рвались на части – то от любови.
И мы смеялись, плакали, улыбались,
и не сорвались, и удержались на честном слове.
Дрожали звёзды,
костры лучились,
дымы клубились
над городами, над морем синим и тёмным лесом.
И мы летели тоже, и улыбались,
неразделимы, как те же слава с капээсэсом.
ПАМЯТИ ОТЦА
СЕМЕЙНОЕ
Монологи
1.Ривка
…к тому же грубиян, а младший сын
не сватал дочерей чужих племён
и, взором постигая суть вершин,
сидел в шатрах, застенчив и умён,
и врачевал неуходящий страх,
покуда этот старший, сам с усам,
спешил в поля на каждый тарарах
и шлялся по неведомым лесам.
2.Яаков
Но паритета! Равенства и братства.
Ввязаться и бороться до конца.
Воспрянуть, доказать и разобраться,
и заново решить, кому из нас
продолжить в этот судьбоносный час
подвижничество деда и отца.
Сейчас! А если не сейчас – кому?
Апологету ловли и охоты?
И все грядущие круговороты –
к чертям? в доисторическую тьму?
И значит, ни Рахели, ни овец,
ни, наконец, народ произвести…
Зачем же так терзается отец
во мраке немощного благородства?
Да – паритета! Справедливости.
Свободы, равенства и первородства!
3.Ицхак
А голос – Яакова. Что-то здесь
не так. Но времени уже в обрез.
И в прошлый раз невидимая сила
водила на закланье в тёмный лес,
но пронесло. И позже – проносило.
Да – Яакова… Целеустремлён,
смышлён, упорен – вылитая Рива.
А Эська, блин, опять со всех сторон
подставился и угодил впросак,
и всё на этот раз выходит криво.
…Хотя и раньше – наперекосяк.
4.Эсав
Отец, ну почему?.. Благослови!
Пообещай и мне земной любви,
и нивы тучной, и росы небесной.
Ни времени я не жалел, ни сил,
всё, что просил, тебе я приносил…
Но удержать не смог тебя над бездной.
5.
А это – я, вполне за шестьдесят,
давно не бородат, но и небрит,
невечный жид и тоже старший брат.
А что народ?.. Ну это не вопрос.
Никто из нас не оставался без.
Я тоже пересчитывал не раз
овечек белых и краплёных коз.
Всё это я – Эсав и Яаков –
небестолков, но так ли уж лукав,
вкусив от яблочка большевиков
и прочих демократий оталкав,
гляжусь в моря летучих облаков.
И это тоже я – слепой Ицхак,
колодцев друг и выпить не дурак,
изведавший и стыд, и пыль дорог,
но не коснувшийся за долгий век
ни пирамид, ни вавилонских рек.
И праотец уже, и не пророк.
[2013]
ВЕСЕННЕЕ
…но праздники в мешке не утаишь.
Ещё не кончилась гефилтэ фиш,
не говоря о собственно маце,
когда опять воскрес Исус Христос –
и католически, и православно,
и греко-католически.
И всяческий аэрофлот понёс
необжигающие огоньки
в Европу, где и без того зажглось
и прогорало чуть ли не насквозь
в неблагодатном, говоря условно,
а если проще – в огненном – свинце.
На Львовщине однако – утряслось.
Святого Валентина, что ли, мощи?..
Я жил в том Самборе сто лет назад
и храм не помню, а запомнил лишь
расхожее «за Польщі було краще»
с улыбкой многоточия в конце.
И тишину… Попробуй извлеки
из века, прожитого наугад,
какие-нибудь вербы вдоль реки
…или ракиты?.. Отыщи промеж
случившейся потом таёжной чащи
заброшенный и одичавший сад,
спаси братишку от гусей шипящих,
потрогай плащ-палатку на отце.
Ни детства, ни отца. Сплошная брешь.
Услышь теперь, за тридевять реприз,
кухонный примус …или керогаз?..
и тихий шелест придорожных груш,
и в воздухе разлитый барбарис,
душистый лес и разноцветный сон…
Что производит их в небесный сан
и окрыляет сонмы наших душ?
Какой иконостас или экстаз?
Вопрос. Вопрос… Ещё один вопрос…
Дрогобыч, Самбор, Хыров, Борислав…
Фантомный праздник неизбывных слов
и духовой оркестр Первомая.
Другим названиям давно внимая,
не русским, а библейским, например,
я как живую вижу до сих пор
к стене прикнопленную карту мира –
постриженный под чубчик пионер
закрашивает в цвет СССР
утраченные Польшу и Аляску,
Финляндию и славный Порт-Артур,
и далее – на вырост, в ту же краску –
морские Дарданеллы и Босфор.
И геостратегического рая
румянец пламенеет на лице.
…А в Яворове – двор, и у сарая –
сосновые дрова в поленнице.
Когда отец был молод и высок,
и чемпион дивизии по шашкам,
он резал, зашивал и бинтовал
с утра и до утра,
а в выходной
дрова пилил и складывал со мной,
квадратно, в столбики, и прививал
посильный интерес к нерусским книжкам.
Меня – его любимый Белый Клык,
крутой и человеческий волчара,
ну… в общем, не увлёк,
зато Васёк,
да, Трубачёв, с командой, и Джура, –
по десять раз, взахлёб и на ура.
И горы, и джигиты, и стрельба!
А мать бульон варила и ворчала…
И я отца жалел –
его судьба
мне виделась не то чтоб невоенной,
но, мягко говоря, обыкновенной…
непраздничной и скучной, если честно.
Ну, лечит командиров и солдат…
И десять, и пятнадцать лет назад
лечил он командиров и солдат,
и через двадцать лет…
Неинтересно.
Так вот о праздниках.
И о дровах.
Здесь, в Иудее, праздники другие
и львов гораздо больше, чем во Львове,
хотя, конечно, дело не во львах,
а именно в оливах,
и на слове,
свободном от любой драматургии,
меня ловите,
но в перерасчёте
на каждый шекель, вложенный гореть
в чугунную или стальную печь,
оливы – просто охереть! – оливы
опережают чуть ли не на треть
всю остальную флору Иудеи.
Не говоря о мире и борьбе
за мир и прогрессивные идеи.
Они и сами по себе красивы,
они красивы сами по себе.
Но не об этом, не об этом речь.
О праздниках!.. – свободы и любви,
спасения и волеизъявленья,
земного света и благодаренья,
и правильного летоисчисленья…
Прими их все, и все усынови.
Благослови субботы, воскресенья,
и пятницы, и остальные дни.
Не все ещё поля – поля сраженья,
Не все огни – военные огни.
Отца направили после войны
служить во глубину Галичины,
в санчасть …или в санбат?..
Галичину
не воссоединил Богдан Хмельницкий,
а Сталин смог, довоссоединил…
и всё-таки не всех, не до нуля.
Как говорил Борис Абрамыч Слуцкий,
«но есть ещё обширные поля».
А стало быть – работа и врачам
и ясным днём, а также по ночам,
и даже, между нами говоря,
в пресветлый день Седьмое ноября.
Парит над миром праздничный нисан
в благоуханьи самых майских роз,
и воскресает мудрый Моисей,
как некогда Озирис и Таммуз.
Ну а бесстрашный назорей Самсон?
Держу пари, что и Самсон воскрес.
А, скажем, Ирод, он – не Божий сын?
не баловень архитектурных муз?
А те же Сталин и Бен-Гурион?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы тоже все когда-нибудь воскреснем,
в своей одёжке, безо всяких риз.
И вознесёмся с Храмовой горы,
Иродиона и Медведь-горы
к чимганским,
грушинским,
барзовским песням,
и выше – в яворовские дворы.
О них не спето. Кто их воспоёт?
Всё позабыто в следующей драме.
А праздники несутся напролёт,
гремят салютами былых побед
и фейерверками олимпиад,
пылают факелами и кострами.
Уходит в небо, что ни помяни, –
и грёзы пионерской малышни,
и города, и запахи, и вещи,
златые горы, и златые дни
кофейной гущи и духовной пищи.
И за Небесной сотнею, легки,
к тому же небу наперегонки
небесные уже несутся тыщи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что мне до их украинских небес,
сейчас, когда и вовсе не до слёз
на всей окраине летучих лет?
Здесь, в Иудее, сухо вообще
и большей частью надобности нет
в накидке ли, палатке ли, плаще.
Но праздники объединяют нас.
Отец приоткрывает левый глаз,
и правый глаз, незрячие глаза,
и спрашивает вдруг: который час?
И я гляжу в незрячие глаза
и вижу чёрно-белый свет берёз,
брусчатку на дороге к медсанчасти,
огромных звёзд ночное конфетти,
и громко отвечаю: без пяти…
без четырёх…
Весенняя гроза
гремит над Иудейскими холмами.
Отец молчит, и нет календаря,
и я молчу, не говоря о маме.
Не говоря уже. Не говоря.
2014
ВАРИАЦИИ НА ТЕМЫ 1
Мечты – они отдельно, а река,
насколько видит человечье око,
текла себе привольно и широко,
отсвечивая чистым серебром,
не зная о куплетах Маршака
про беспощадные бои с Днепром.
…Наутро – школа, а потом знаток
Шолом-Алейхема и Жюля Верна
спешил на плодоовощную базу,
к пахучему и шумному Евбазу,
а дальше день тянулся безразмерно –
дощечки, гвоздики и молоток.
…А в воскресенье – с самого утра.
Свободные во глубине двора
от радиотрясений Косиора,
отец мой со своим отцом на пару
латали нескончаемую тару –
сколачивали ящики из реек.
…А мне опять пришел позавчера
от незалэжных медиаевреек
призыв купить бойцам бронежилеты…
И что им не хватает серебра
на берегу ревучего Днепра,
неотличимого уже от Леты?..
ВАРИАЦИИ НА ТЕМЫ 2
Ещё когда ходил я в первый класс,
слова ликбез, колхоз, КПСС
растолковать и сам бы мог толково,
но в папином рассказе я как раз
споткнулся о неведомое слово.
Евбаз – вот этой аббревиатуре,
темнее бури и темней лазури,
был удивлён – его я не встречал
в газетах и другой литературе,
а сам ещё не умозаключал.
Я рос, и молодости кутерьма
не сильно добавляла мне ума,
и новые тома – не добавляли.
Воздушные взмывали терема
и пропадали в безвоздушной дали.
Шумели Староконный и Привоз,
а я слетал с катушек, и с колёс
я улетал в апрельские сирени,
и вдоль Алайского летел вразнос –
в турусы и сентябрьские дыни.
А что Евбаз? Его давно снесли.
До Киева меня не довели
ни языки, ни авиадороги,
но всё же я нагуглил – ой люли!
что ныне это площадь Перемоги
и новый цирк…
Похоронив отца,
и сам, пройдя почти что до конца
земную жизнь, хмельные серпантины,
я вижу торжище и – оп-цаца –
безумную подсветку Палестины.
Пора и мне ответить за базар,
не отводя глаза от циферблата,
нет, не за всю Одессу и хазар,
не за Хамас – за собственный позор,
теперь, когда ума уже палата.
Ну, Крым – не наш. А Иерусалим?
О чём у телевизора бурлим,
отгородясь от неба куполами?
По-прежнему един и неделим?
И всё-таки, в каком напополаме?..
июль 2014
* * *
ЮБИЛЕЙНОЕ
Дмитрию Сухареву
Ведёт по свету сорок лет, как Моисей почти,
меня любимый мой поэт по светлому пути.
За ним, балбес и хулиган, вослед, что было сил,
я забирался на Чимган и в ЦДЛ входил.
И повторял за ним, и пел, хотя перевирал,
и он всё это мне простил и не перепевал.
И мне такая синева открылась в темноте,
что стали неважны слова – и эти, и не те,
раздоры все и разлюли – раз именно ко мне
летят в Текоа журавли, небесные вполне.
Из Бричмуллы и Чирчика, из Дубны и Пахры,
и, значит, белый свет пока не канул в тартары.
Налейте мне мои сто грамм. В окне Иродион.
Пускай пока ещё не Храм, но всё-таки Сион.
2015
ХАМСИН
По нерусской, нерусской, нерусской
и неиудейской пустыне
мы пойдём на восток, на восток, на восток,
и на юго-восток.
И остынут глаза на ветру, и словами простыми
перескажем баллады про неопалимый шесток.
Как мы двигались прочь
от солёного, синего, синего-синего моря
до зелёных дубрав у широких и медленных рек,
и на чартерных Илах и Боингах, заново споря,
воротились на круг, поминая непрожитый век.
…На миру, на миру, на миру
облетает миндаль Иудеи,
и летит аравийский песок – ни слезу прослезить,
и парит лепесток, и России далёкой светлее,
и седее, чем вообразить.
ВОЕННОЕ
Коллаж «Мой Слуцкий»
Ведь мы студенты, а они – солдаты,
И этим обозначены места.
Д. С.
Горит знамённая звезда,
Идут военные войска.
С. Б.
ИУДЕЯ 2016
На перекрёстке сбывшихся времён,
и предвоенных, и опять военных,
он жив ещё, хотя и обагрён
проклятьями пиитов вдохновенных.
Но этот хруст – на снос и под арест…
Сбавь скоростя и погляди окрест:
везде свои – бульдозеры и судьи.
Свои везде, а он стоит один
в скрещении расхожих середин,
стоит один, как витязь на распутьи.
И никого – ни брата, ни комбата.
Его потом во всём и обвинят
и все кручины пересочинят.
Притормози, возьми с собой солдата.
ПЕРМЬ 1967
…а в Шестидневную не воевал.
И вообще, в тот юбилейный год
я с ходу записался в стройотряд
и с новыми друзьями выпивал
в общаге же – на Мира, 60.
Царил июнь, и белая сирень
цвела и расцветала каждый день
в Балатово и возле универа.
И под гитару глухо напевал,
сражая Олю, но не наповал,
и думал про себя: какого хера?..
Какие крали были на истфаке!
А кое-что, наверно, прозревал,
когда хрипел: «Давайте, после драки…»
БРАТЬЯ
1.
– И слава Богу, – скажешь. – Не беда,
он выдюжил и там, и стал поэтом.
Всевышний усмотрел, кого куда.
Его краснознамённая звезда
была, конечно, с пламенным приветом,
но и звездою нашего стыда.
Он жил в России, а не проживал.
И воевал, и горе горевал,
и строки – будто высекал в граните.
Его корили, ставили на вид,
и всяко укорачивал Главлит,
но укротить – вот это – извините.
Пророк и воин – что ему Парнас,
когда и ночь – не ночь, а звёздный час
звезды советской, но и родовой
и болееконечной – шестигранной.
…А утром выйдешь – вдалеке от роз
под солнцем просыхает барбарис
в зелёной плащ-накидке строевой,
искрящейся – и вот уже багряной.
2.
И брат его судьбу не выбирал:
комвзвод, комбат, а после генерал,
он взял себе фамилию Амит,
что в переводе так и есть – собрат.
Свои породы есть и у пехот –
для марш-броска, и для разведки боем.
Ходить в ночное выпало обоим,
но младший брал не пеших языков –
а приземлил хороший самолёт,
из тех ещё, советских ястребков.
И наши воротились по домам
живыми безо всяких «Аз воздам»,
и жён любили, и детей рожали,
и следующих внуков умножали
по легендарным же родным холмам.
ХРОНИКИ
I
…и до Термеза поезд не довёз,
а здесь – по возрасту не подошёл.
И вдоль берёз как посуху прошёл,
и под оливами прошёл на раз.
Прошёл и даже ног не замочил.
Прошёл и никого не замочил.
В прицел ни на кого не посмотрел.
Так получилось. И остался цел.
Над преисподней новый дом возвёл,
пускай не дом, скорей полуподвал,
и не возвёл, реконструировал,
да и не сам – с друзьями колдовал.
Облицевал – чтоб метра полтора
мраморизованных известняков
победно розовели бы с утра
над неживою глубиной веков.
С Геенной нежился глаза в глаза,
по-нашему – с долиной Гееном.
…Стелилась виноградная лоза,
но я-то сам ни разу агроном.
И чёрный грамматический словарь
на ту же полку в доме водрузил.
И миновал меня девятый вал.
Да и десятый тоже не сразил.
Короче – вообще не воевал
и говорил словами и взахлёб.
Но сыновей в пехоту отдавал,
присматривая, попехотней чтоб.
II
Куда ни глянь, везде моя родня –
Бердичев, Салони́ки ли, Танжер.
Не всем хватило чёрного огня,
ну, в тех же Черновицах, например.
И мой геном и каждый божий ген
содержит память разных украин,
но в нём наверняка и Карфаген,
и ханаанский первенец Сидон.
А в огненные чрева пропастей
в ни чем иным не поправимый час
вести своих, а не чужих детей
здесь, в Ханаане, принято как раз.
Мы покидали Вавилон и Рим,
и Третий Рим, и дольний Брайтон-Бич,
чтобы, вернувшись в Иерусалим,
обычай этот заново постичь.
Чтоб не хухры-мухры – а из элит,
не хухем-шмухем, а наоборот.
…И в полный рост живой огонь разлит
у каждых восемнадцатых ворот.
ДОРОГА
Ну подвези его, он тоже был солдатом,
другой страны, и на войне другой,
и, гвардии майор, а не изгой,
он дошагал в победном сорок пятом
до сáмой Австрии.
Но не сюда –
с двоюродным не пересёкся братом.
А детские занятия ивритом
ему потом сгодились в холода.
И то, что думал, то и произнёс
на этом литсобраньи пресловутом.
А что до нобелевки, и у нас
за красные словца лауреатом
стал общечеловеческий адмор,
и тоже, кстати, не без ЦРУ
страну разъяв чертою межевою,
за миру мир, за мирный договор,
за мир немедленный и на миру,
где не химер, а наша смерть красна,
красна буквально – кровью ножевою.
А здесь весна, и облака легки,
и маки распускают лепестки,
и реют бело-голубые флаги.
Благоухает и цветёт вокруг,
печалится небритый политрук,
и пальцы тянутся к трофейной фляге.
Он говорил от имени России
и на заре, и на исходе сил.
Хотя его об этом не просили.
А Пушкина хоть кто-нибудь просил?
Он сорок лет, скрижальных сорок лет
нас вёл вперёд меж Тулой и Москвою.
Того пути на свете больше нет.
Остановись, возьми его с собою.
Высокая болезнь… высокий слог…
Вот этого он никогда не мог –
его простым контузило снарядом.
Но тех, кого согнали, всех подряд,
и положили в ров за рядом ряд,
отпел и называл своим народом.
Остановись, возьми его с собой.
Там, под Славянском, не закончен бой
Гвардейской 57-й стрелковой.
И в Харькове. И под Москвой сбоит.
И нет, не голова – душа болит
от новой заварухи бестолковой.
…и всё-таки дошёл. Притормози.
Возьми его с собой и отвези
до самых пальм двоюродного дома.
Скажи ему, что горе не беда,
победа не бывает навсегда,
ну, разве только у Армагеддона…
* * *
Солдат. Соединилось и срослось
всё то, что раньше воевало врозь,
по-своему ярясь и холодея, –
стихи, Моссад, Россия, Иудея,
двадцатый век и двадцать первый век,
и прошлая – лесов, полей и рек,
и эта – мóря и полупустыни.
И думаешь, чего желать ещё,
но вдруг услышишь – друг ли, имярек
надышит с пылу: «Слава Украине!»,
и хочется спросить: «Не горячо?»
И некому сказать? Ну, я скажу
за весь Ерушалаим и Текоа,
не за Одессу, ничего такого,
а тот же Харьков – довоображу
по привокзальной площади, куда я
в отсутствие других неважных дел
из поезда однажды выходил
и видел дожидавшихся трамвая.
Простую мысль домысливал одну я
и, подходя к земному рубежу,
я так скажу, пока ещё рифмуя:
Благословенья посылает впрок
единый Бог, русско-еврейский Бог –
на идише, иврите, малоросском…
И ласковый струится ветерок
к оливам нашим и опять к берёзкам,
туда, сюда, дорога далека.
Рукою машет небесам солдат.
Не останавливаются. Закат
подкрашивает алым облака.
На землю опускается шабат
или возносится над перекрёстком.
2016
* * *
ИЗ БУДУЩЕЙ КНИГИ
ПОПОВУ
…в терновом венце революций
грядёт шестнадцатый год.
В. Маяковский
Мы-то знаем: в семнадцатом.
Стало быть, целый год –
разобрать бумаги, да и в саду прибрать,
заварить чаёк почифиристей от шедрот
и принять на грудь, что можно ещё принять.
Досмотреть с балкона окрестный Иродион –
да, пока реставрируют и не сдают пока.
И ещё разок на другой улететь балкон –
в облака над Везувием, разные облака.
Это небо, и скалы тоже – они всегда.
И забыть-забыть, чего не дано понять,
и обиды тоже: неважно – кого куда.
И друзей обнять, и жену и детей обнять.
Не темна вода уплыть в раскудрявый нах,
ни улыбки не смахивая с лица.
Мы-то помним: далее в календарях –
восемнадцатый, девятнадцатый и двадца…
2016