Материалы к биографии Александра Тинякова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2025
Сенчин Роман Валерьевич — прозаик, редактор, критик. Родился в 1971 году в городе Кызыле. Окончил Литературный институт им.А.М.Горького. Автор двух десятков книг, в том числе «Ничего страшного», «Московские тени», «Елтышевы», «Зона затопления», «Дождь в Париже», «Нулевые», «Русская зима», «Остановка». Лауреат премий «Ясная Поляна», «Большая книга», Правительства Российской Федерации в области культуры и других. Живёт в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2023, № 11.
Книга «Александр Тиняков. Человек и персонаж» выйдет в издательстве АСТ («Редакция Елены Шубиной»).
В книге Алексея Ремизова «Взвихрённая Русь» есть такая зарисовка первых дней Февральской революции:
«Нестройно кучка народу — душ около сотни — демонстрирует мимо Исакия.
Два красных флага:
“да здравствует с-д. р. п.” и “земля и воля”.
Царь-вампир из тебя тянет жилы,
Царь-вампир пьёт народную кровь…
— Товарищи, присоединяйтесь! долой буржуазию! шапки долой! — выкрикивает без шапки.
А рядом солдат с ружьём:
— Сказано: шапки снимать. Снимай шапку!
Я снял шапку.
И какие-то два прохожих сняли.
И вдруг мне показалось, один из моих глазеющих соседей как гаркнет:
— Бо-же ца-ря…
Царь-вампир из тебя тянет жилы,
Царь-вампир пьёт народную кровь…
— Пойдём!
И оба пропали.
Смеркалось — весенняя тяжёлая сумерь волной накатывала.
И я вспомнил, как в 14-м году в войну один поперечный поэт — А.И.Тиняков — тоже вот гаркнул на всю Фонтанку:
“Да здравствует император Вильгельм!”
Пение едва доносилось, и только какой-то “рарпир” и “наров” врывались в уличный шум.
Я надел шапку и пошёл».
Да, Александр Иванович Тиняков был поперечным и поэтом, и человеком, и его настоящее отношение к Первой мировой войне узнать вряд ли удастся. А может быть, оно менялось; самого себя Тиняков характеризовал как человека неустойчивого, что подтверждает вся его жизнь. Одновременно поэт-декадент и подражатель Бунина, близкий к социал-демократам и защитник самодержавной власти, автор либеральной газеты «День» и почти в то же время черносотенной «Земщины», добрый знакомый Зинаиды Гиппиус и Бориса Никольского. Антисемит, большевистский агитатор, монархист, профессиональный нищий, соловецкий заключённый, инвалид с «оттенком старого интеллигента».
Взглянем, кем был в годы Первой мировой войны этот странный персонаж русской литературы.
* * *
Вскоре после выхода своей первой книги стихотворений Navis nigra (1912 год), которую почти не заметили и очень плохо покупали, Александр Иванович перебрался из Москвы в Петербург.
«Стихи он почти перестал писать и отдался решению философических, религиозных, исторических и общественных проблем. Началась для него эпоха кустарного философствования, тем более экстатического, что оно покоилось более на кабацких вдохновениях и озарениях, нежели на познаниях. Из одной крайности он бросался в другую. Время от времени я получал от него письма. В одном писалось, что он окончательно обратился к Богу, что путь России — подвижнический, что она — свет миру и прочее. Проходило несколько месяцев — Россия оказывалась навозной кучей и Господу Богу объявлялся смертный приговор. Потом вдавался он в кадетский либерализм и всё упование возлагал на Государственную думу. Потом оказывалось, что Дума, печать, общество — в руках жидов…» — свидетельствовал Владислав Ходасевич в «Неудачниках».
С одной стороны, всё так, с другой… Стихи Тиняков писал, писал много, правда, печатал редко. Он действительно выступал как публицист, порой неуклюже забредая в философские дебри, но куда чаще публиковал рецензии, литературную критику, статьи по истории литературы. И письма Ходасевича к нему 1914—1915 годов это ярко демонстрируют:
«Дорогой Александр Иванович!
Сердечное Вам спасибо за хорошие слова о моих стихах. За этот год я Вам собирался писать непрестанно, да ленив я на это дело до ужаса. В конце октября я два дня был в Пбурге, звонил в “Сев. Зап.”, справлялся о Вашем адресе. Там мне сказали, что Вы уехали “в провинцию”. Оказывается, это была неправда. Иначе я бы Вас повидал. <…>
Когда напечатаете заметку о моей книге — сообщите, где она напечатана или пришлите вырезку; очень обяжете».
Вот из другого письма:
«Вы когда-то интересовались судьбой моей “Русской лирики”. Поверите ли? Она вышла только на прошлой неделе, [с] пометой: 1914. Это оттого, что первые листы были отпечатаны 2 года тому назад. Книжечку посылаю Вам, хоть и стыдно; если бы Вы вздумали написать о ней несколько строк, — я был Вам очень признателен».
(Никаких идеологических разногласий по крайней мере в сохранившихся письмах Ходасевича Тинякову мы не находим.)
С теми же просьбами к нашему герою обращаются и Зинаида Гиппиус (она хлопочет о сочинениях мужа — Дмитрия Мережковского), с которой у Тинякова сложились если не дружеские, то вполне доверительные отношения, и сам Мережковский. Вот, например:
«Мне очень важно, чтобы Вы написали обо мне статью. Я не сомневаюсь, что Вы её в конце концов напечатаете. Думаю, что в Биржев[ых ведомостях] или Дне возьмут — я там пользуюсь некоторым влиянием. Сегодня я отдал распоряжение, чтобы Сытин послал Вам Полное собрание моих сочинений».
Статьи, рецензии, стихи Тинякова печатаются в «Речи», «Дне», «Северных записках», «Новом журнале для всех», «Дневниках писателей», «Голосе жизни», «Историческом вестнике», «Ежемесячном журнале», «Новом Сатириконе»… Всё это издания более или менее либеральные, в которых публиковались по большей части тогдашние прогрессивные литераторы.
Заносит Александра Ивановича в 1915 году со стихами в умеренно правый журнал «Лукоморье» (в который позже чуть не попадёт Есенин — два раза возьмёт авансы в счёт гонораров, а стихи так и не даст), чего Гиппиус не одобряет, но мягко:
«Пока “сердце ваше не осуждает вас”, — пишите в “Лукоморье”, а я только оставлю за собой право надеяться, что когда-нибудь “сердце осудит”, и эта линия само (так! — примечание публикатора писем Николая Богомолова. — Р.С.) собою переменит у вас направление».
Ох, знала бы Зинаида Николаевна, что Тиняков ещё за полтора года до этого напечатал в черносотенной газете «Земщина» две статьи в связи с делом Бейлиса. Правда, под псевдонимом.
Цитирую письмо дальше:
«Стихи не нравятся мне. “Политически-недостойного” ничего нет, но какие-то они слабые, не нужные. Для инакомыслящих могут быть “удобными”, впрочем. Есть многое, что живо и хорошо, пока облечено в молчание, а “описанное” — гаснет и даже может начадить».
Что это за стихотворения? «Оправдание войны» и «Страшна смиренная Россия…»
Первое:
Сестрою смерти речь людская
Войну неправо нарекла:
Война — свирепая и злая —
Вершит не мёртвые дела.
Не к смерти, хилой и костлявой,
Бойцы стремят свои сердца,
А к жизни, сладостной и правой,
К могучей жизни — до конца!
И смерть в сраженьях не почётный,
А только неизбежный гость, —
И жизнь — с улыбкой беззаботной
Бросает ей за костью кость!
Но мчится весело в атаки,
Но кроет дерзким дымом твердь
И в бой зовёт в огне и мраке: —
Поверьте, юные, — не смерть!
Порыв стремительный героя
И горький плач его жены —
Всё это — наше, всё — земное
И чуждо смертной тишины.
Пускай страданий слишком много,
Склонить мы головы должны,
Как перед мудрой волей Бога,
Пред неизбежностью войны.
И мы не можем, не страдая,
Понять, как сладостна любовь,
И нам мила краса земная,
В которой — слёзы, боль и кровь.
Второе… Второе в том же духе и в той же форме.
Смею высказать мнение, что декадентское у Тинякова получалось художественнее, что ли. Но шла война и нужны были патриотические, духоподъёмные стихи. Впрочем, герой нашей книги оставался верен себе — параллельно с духоподъёмным писал и такое:
Смерть играет со мной в роковую игру,
Давит горло рукой беспощадной,
И я знаю, что я через месяц умру:
Стану грязью червивой и смрадной.
Будет рай или ад? Я воскресну иль нет?
Всё равно: одинаково глупо!
У меня диабет, у меня диабет, —
Ад и рай безразличны для трупа!
(«Диабет»)
* * *
В феврале 1915 года Александр Иванович принял участие в полемике об отношении России к Западу, западной цивилизации. Суть и ход её можно найти в статье литературоведа Николая Богомолова «Неосуществлённый цикл О.Э.Мандельштама и журнальная полемика 1915 г.»[1] и в его же предисловии к публикации писем Гиппиус Тинякову[2].
Началом полемики стала статья «Выбор ориентации» Фёдора Сологуба в шестом номере еженедельной «иллюстрированной летописи» «Отечество» 14 декабря 1914 года.
Статья эта отличается от содержания и направления всего номера — он не просто посвящён идущей войне с Германией и Австро-Венгрией, а окрашен в победительные тона. Вот, например, начало стихотворения Игоря Северянина, соседствующего со статьёй Сологуба: «Войска победоносные / Идут на Будапешт, / В терпеньи безвопросные, / Исполнены надежд…»
У Сологуба тон иной:
«Когда мы (русская интеллигенция. — Р.С.) думаем о войне, мы думаем не столько о прерванном для войны труде мужика тамбовского, или ганноверского, или бретонского, сколько о разрушенном Лувене, о Реймском соборе, о нехороших поступках курортных германских врачей, о газетных статьях германских публицистов, поэтов, учёных, о их ненависти к нам, русским, которых они зовут варварами, и о том особенно, оказалась ли германская культура на высоте тех гуманных идей, которыми мы, среди всего неустройства и зла жизни нашей, так дорожим. <…> Перед нами стоит трагический вопрос: сохранить ли нам нашу влюблённость в европейскую, в частности, в германскую, культуру, или это европейское, германское, разлюбить. <…>
Европейская ориентация у нас терпит кризис, — размеры которого так велики, как мы теперь только с трудом можем представить, — потому что европейская культура потребна нам только отчасти, в предметной своей части, а не целиком, как мы хотели её взять. Никогда, думаю я, не дойдём мы до того “культа вещей”, которым так характеризуется та же немецкая цивилизация, и никогда душу свою, Марию, не променяем на тело её, Марфу. <…>
Это не значит, конечно, что нам следует отвергнуть материальную культуру Европы. Технику и законодательство, манеру строить дороги и дома и строить даже внешние формы жизни, — всё это будем брать по-прежнему или даже ещё энергичнее, но всему этому дадим только служебное значение».
В следующем номере «Отечества» за подписью «Редакция» напечатана статья «Вынужденный ответ», направленная против отношения к войне Гиппиус и Мережковского:
«…З.Н.Гиппиус (не секрет, что псевдоним “Антон Крайний” принадлежит ей!) негодует на то, что в настоящий момент писатели… пишут, т.е. делают то дело, к которому они призваны. В неприличной выходке — таков литературный род, к которому относится её заметка “Апогей”, — Антон Крайний выражает крайнее недовольство Леонидом Андреевым. “За какой журнал, за какую газету ни возьмись, везде статьи Л.Андреева”, — пишет Антон Крайний и в доказательство перечисляет т р и названия! Большой русский писатель Леонид Андреев искренне и честно делает своё дело, болеет душой о русском горе <…>. Кто решится отрицать за ним право на высказывание, и кто увидит в желании искреннего и честного писателя — высказаться о важных событиях нашей жизни — предмет для глумления? Вопрос, к сожалению, не риторический, ибо Антон Крайний делает и то, и другое. Под его пером упрёки по адресу Леонида Андреева звучат особенно безстыдно, так как именно З.Гиппиус (она же Антон Крайний) в своих стихах требует от писателей молчания в настоящий момент:
Нужно целомудрие молчанья
И, может быть, тихие молитвы!
Господин Антон Крайний, следуйте своим словам и постарайтесь заменить ваш цинизм даже без грации целомудренным молчанием, тихое злословие тихими молитвами! <…>
Идёт жестокая война. Кровь и ответственность на всех нас. Слёзы, стоны, клики сочувствия несутся со всех сторон; никто не может чувствовать себя не затронутым войной. Один Д.С.Мережковский избрал благую часть: он умыл руки в крови, как некое историческое лицо, и, отойдя в сторону, стал подсвистывать и — подхихикивать всем, кто говорит, что война — не постороннее нам дело, а наше, кровное наше дело…»
«Конечно, впрямую отвечать на такие обвинения было бы весьма затруднительно, — пишет Николай Богомолов в своей статье “Неосуществлённый цикл О.Э.Мандельштама и журнальная полемика 1915 г.”, — особенно ввиду военной цензуры <…> Кажется, именно поэтому для полемики Мережковские, используя “Голос жизни” (еженедельник, выходивший с октября 1914-го по июнь 1915 года, в котором супруги Мережковские “принимали деятельное участие” с первого же номера. — Р.С.), доверили слово Тинякову, вхожему к Сологубу и даже печатавшемуся в его журнале, а также публиковавшемуся в ”Отечестве”».
В восьмом номере «Голоса жизни» (18 февраля 1915 года) появилась статья Александра Ивановича «К переоценке ценностей». В ней, как справедливо определяет Николай Богомолов, «Тиняков довольно неоригинально с точки зрения профессионала, но в то же время явно претендуя на новое слово в истории мировой культуры, говорил, что исконная задача России состоит не в том, чтобы перенять достижения западной цивилизации (в том смысле, в каком это слово употреблялось в начале ХХ века), а в отказе от неё и в желании сохранить те духовные ценности, которые в ней уцелели, погибнув или погибая в Европе».
Вот несколько цитат из статьи Тинякова:
«Великая по своим размерам война должна привести и к великим внутренним переменам. Она властно требует от нас переоценки, — если не всех, то большинства культурных ценностей. И прежде всего она требует пересмотра, упорядочения и углубления наших отношений к западно-европейской цивилизации. <…> К началу ХХ века несоответствие между достижениями материальной, интеллектуальной и духовной культуры на Западе стало угрожающим. Рядом с гигантским развитием техники и всяческих прикладных знаний шло в Европе моральное одичание <…>
Технический прогресс заставляет человеческий организм видоизменяться быстрее, чем этого требуют законы природы, он заставляет людей сообразовать работу своего сознания с работой всяческих машин, и в конце концов машина подчиняет себе человека физически и умственно. <…> Опьянённые внешними победами над природой, люди перестают думать о внутренней борьбе, и благодаря этому, они преждевременно слабеют физически, развращаются умственно, мельчают духовно. <…>
Мы ещё должны долго и много работать, чтобы воспринять и воспитать в себе европейское, германское упорство, немецкую волю; но с помощью этой воли мы должны развивать не технику, не фабрики и заводы, не пути сообщения, а наше нравственное “я”. “Пусть побывавшая в европейской школе Марфа хлопочет и заботится о всём внешнем, — хозяйкою нашего великого русского дома останется всё же мечтательная и молитвенная Мария, сидящая у ног Христовых”, — пишет Сологуб. Но если так, то хозяйке нашего дома не нужны броненосцы и граммофоны и заботы о чём-либо подобном, ибо Мария не забудет слов Учителя, сказанных её сестре: “Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно”. Здесь не может быть колебании и совмещении: Христос и Эдиссон идут в разные стороны, и если нам душа Марии действительно ближе души Марфы, то мы пойдём за Христом, не слушая того, что нам будет кричать Эдиссон в усовершенствованную телефонную трубку. И не только сами пойдём, но и наших западных братьев попытаемся увлечь на наш путь!»
Буквально в следующем номере Зинаида Николаевна, прикрывшись своим прозрачным псевдонимом А.Кр<айний>, ответила Александру Ивановичу:
«…Очень опасен уклон статьи г. Тинякова <…>. Опасен и неверен, хотя исходит автор из верных положений, — о двойственности культуры. <…> Переразвитие внешней культуры ведёт к механике, к автоматизму — к падению; переразвитие стороны внутренней — к разъединению, к вымиранию, к одичанию — т.е. опять к падению. У нас и у немцев — две разные, но равные опасности. <…> К вырождению ли духа ведёт путь или к вырождению плоти — на конце обоих одинаковая гибель. Допустим, что в Германии разлагается личность; а мы будем ли правее и счастливее, если у нас начнёт разлагаться — общество? “Христос и Эдиссон идут в разные стороны”, — утверждает г.Тиняков. Сопоставление не из удачных, но всё равно, мы берём не личности, а принципы. И тут я должен в сотый, в тысячный раз сказать: нет, они именно идут в одну сторону, вместе, неразрывно слитые в одном движении. Мало того: в Христе уже есть Эдиссон, и отречение от Эдиссона равносильно отречению от Христа».
В опубликованных письмах Гиппиус к Тинякову нет обсуждения этой полемики (большинство сохранившихся написаны после её окончания), но создаётся впечатление, что Зинаида Николаевна Александра Ивановича, что называется, подставила, сводя счёты с «Отечеством». В результате у Тинякова испортились отношения с Сологубом, в самом «Отечестве» он больше не печатался.
Полемику продолжила Мариэтта Шагинян в том же «Голосе жизни», Тиняков ей довольно резко ответил «Письмом в редакцию». Затем в «Голосе жизни» состоялась своеобразная поэтическая дуэль, которую (явно без ведома участников) сконструировала та же Гиппиус. Кстати пришлись оказавшиеся в редакции стихотворения Осипа Мандельштама из цикла «Рим» («О временах простых и грубых…», «На площадь выбежав, свободен…», «Посох мой — моя свобода…») и два стихотворения Тинякова («Слава будням» и «Цивилизация»). Их поместили на одной журнальной полосе: Мандельштам, дескать, западник, Тиняков — почвенник.
Стихотворения Осипа Эмильевича найти легко, поэтому приведу тиняковские строки.
Слава будням
Чудесней сказок и баллад
Явленья жизни повседневной —
И пусть их за мечтой-царевной
Поэты-рыцари спешат!
А мне милей волшебных роз
Пыльца на придорожной травке,
Церквей сияющие главки
И вздохи буйные берёз.
Пускай других к себе влекут
Недосягаемые башни, —
Люблю я быт простой, домашний
И серый будничный уют.
Мелькнув, как огненный язык,
Жар-птичьи крылья проблистали, —
Но я люблю земные дали
И галок суетливый крик.
Жар-птица в небо упорхнёт,
Но я не ринусь вслед за нею.
К земле любовью пламенею
И лишь о ней душа поёт.
Поёт, ликует и — молясь,
Благословляет всё земное:
Прохладу ветра, ярость зноя,
Любовь и грусть, цветы и грязь!
Цивилизация
Визжат гудки автомобилей,
Волнуя городской хаос,
А где-то дремлют души лилий,
Которые любил Христос.
К заветам Господа не чутки,
Пред сатаной мы пали ниц,
Мы — палачи, мы — проститутки,
Мы лживей и смрадней лисиц!
Из камня мы громады строим,
Из стали делаем зверей
И, точно псы пред смертью, воем
При мёртвом свете фонарей.
И в нас, как нищая малютка,
Душа больна от ран и слёз,
И нам подумать стыдно, жутко,
Что к нам опять придёт Христос!
На дивный запах Божьих лилий
Дадим мы Господу в ответ
Лишь смрадный дух автомобилей
Да сумасшедших дикий бред.
Итак, полемика завершилась, но Александр Иванович ещё долго будет отстаивать свою точку зрения (нередко себе противореча) в статьях, рецензиях и стихах. По сути, до тиняковской истории — скандале, разразившемся весной 1916 года.
В конце этой главки дам слово самому Тинякову:
«Вершиной моей литературной деятельности и известности надо считать 1915-й год, когда я писал в газетах “День”, “Речь”, “Голос”, в “Историч. Вестнике”, в “Ежемес. Журнале” Миролюбова и во множестве еженедельников. Мои рецензии обращали на себя внимание, о моих фельетонах говорили (особенно сильный шум вызвала моя статья “В защиту войны”, направленная против Леонида Андреева и напечатанная в “Речи” 26 октября 1915 г.). Виднейшие писатели интересовались мною. <…>
Но в начале 1916 г. все это разом оборвалось…»
* * *
С литератором Борисом Садовским (переиначившим свою фамилию на более породистый лад — «Садовской») Тиняков познакомился ещё в Москве. Оба в 1900-х боготворили Брюсова и пытались добиться его любви. Но по-настоящему близки они стали с первых же недель жизни Александра Ивановича в Петербурге.
Отношение многих специалистов (и не только) к очеркам Георгия Иванова о персонажах Серебряного века, мягко говоря, скептическое в плане их достоверности, но избежать их цитирования невозможно — других сведений по теме этой главки почти не сохранилось (или они находятся в глубине архивных джунглей).
Итак, отрывок из девятой главы «Петербургских зим» Георгия Иванова.
«Я рисовал себе это свидание (с Борисом Садовским. — Р.С.) несколько иначе. Я думал, что меня встретит благообразный господин, на всей наружности которого отпечатлена его профессия — поэта-символиста. Ну, что-нибудь вроде Чулкова или Рукавишникова. Он встанет с глубокого кресла, отложит в сторону том Метерлинка и, откинув со лба поэтическую прядь, протянет мне руку. “Здравствуйте. Я рад. Вы один из немногих, сумевших заглянуть под покрывало Изиды…”
…В узком и длинном “номере” толпилось человек двадцать поэтов — все из самой зелёной молодёжи. Некоторых я знал, некоторых видел впервые. Густой табачный дым застилал лица и вещи. Стоял страшный шум. На кровати, развалясь, сидел тощий человек, плешивый, с жёлтым, потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре. Дрожащим фальцетом он пел:
Русского царя солдаты
Рады жертвовать собой,
Не из денег, не из платы,
Но за честь страны родной.
На нём был расстёгнутый… дворянский мундир с блестящими пуговицами и голубая шёлковая косоворотка. Маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт…
Я стоял в недоумении — туда ли я попал. И даже если туда, всё-таки не уйти ли? Но мой знакомый К. уже заметил меня и что-то сказал игравшему на гитаре. Ядовитые глазки впились в меня с любопытством. Пение прекратилось.
— Иванов! — громко прогнусавил хозяин дома, делая ударение на о. — Добро пожаловать, Иванов! Водку пьёте? Икру — съели, не надо опаздывать! Навёрстывайте — сейчас жжёнку будем варить!..
Он сделал приглашающий жест в сторону стола, уставленного всевозможными бутылками, и снова запел:
Эх, ты, водка,
Гусарская тётка!
Эх, ты, жжёнка,
Гусарская жёнка!..
— Подтягивай, ребята! — вдруг закричал он, уже совершенно петухом. — Пей, дворянство российское! Урра! С нами Бог!..
Я огляделся. — “Дворянство российское” было пьяно, пьян был и хозяин. Варили жжёнку, проливая горящий спирт на ковёр, читали стихи, пели, подтягивали, пили, кричали “ура”, обнимались. Не долго был трезвым и я. <…>
Та же комната. Тот же голос. Те же пронзительно ядовитые глазки под плешивым лбом. Но в комнате чинный порядок, и фальцет Садовского звучит чопорно-любезно. В чёрном долгополом сюртуке он больше похож на псаломщика, чем на забулдыгу-гусара.
На стенах, на столе, у кровати — всюду портреты Николая I. Их штук десять. На коне, в профиль, в шинели, опять на коне. Я смотрю с удивлением.
— Сей муж, — поясняет Садовский, — был величайшим из государей, не токмо российских, но и всего света. Вот сынок, — меняет он выспренний тон на старушечий говор, — сынок был гусь неважный. Экую мерзость выкинул — хамов освободил. Хам его и укокошил…
Среди портретов всех русских царей от Михаила Фёдоровича, развешанных и расставленных по углам комнаты, — портрета Александра II нет.
— В доме дворянина Садовского ему не место. <…>
Садовский излагает свои “идеи”, впиваясь в собеседника острыми глазами: принимает ли всерьёз. Мне уже успели рассказать, что крепостничество и дворянство напускные, и я всерьёз не принимаю.
Острые глазки смотрят пронзительно и лукаво. “…Священная миссия высшего сословия…” Он обрывает фразу, не окончив. — Впрочем, ну всё это к чёрту. Давайте говорить о стихах!..
— Давайте».
«Монархизм в эпоху 1905—1917 годов был слишком непопулярен и для писателя не мог пройти безнаказанно, — писал в статье “Памяти Б.А.Садовского” Владислав Ходасевич. — Садовской же ещё поддразнивал. То в богемское либеральнейшее кафе на Тверском бульваре являлся в дворянской фуражке с красным околышем; то правовернейшему эсеру, чуть-чуть лишь подмигивая, расписывал он обширность своих поместий (в действительности — ничтожных); с радикальнейшей дамой заводил речь о прелестях крепостного права».
А вот из дневника Корнея Чуковского (запись от 8 июня 1914 года):
«Б.А.Садовской очень симпатичен, архаичен, первого человека вижу, у которого и вправду есть в душе старинный склад, поэзия дворянства. <…> Но всё это мелко, куцо, без философии».
«Дворянский мундир с блестящими пуговицами и голубая шёлковая косоворотка», «дворянство российское», портреты императоров, «мерзость выкинул — хамов освободил», «дворянская фуражка с красным околышем», «речь о прелестях крепостного права», «старинный склад», «поэзия дворянства»… Вот под влияние какого человека попал крестьянский сын Александр Тиняков — после поклонения купеческому сыну Валерию Брюсову.
Борис Садовский прожил долгую, тёмную и несчастную жизнь.
Родился в 1881 году в утратившем статус уездного городке Ардатов Нижегородской губернии. Отец, родом из духовного сословия, выслужил дворянство. В 1904 году Брюсов пригласил Садовского писать критические заметки в журнал «Весы». Позднее сотрудничал со многими петербургскими и московскими газетами и журналами. Сочинял стихи, но большую известность приобрёл как историк литературы (много писал о поэтах XIX века) и либреттист, адаптировавший для кабарешных представлений, в том числе и произведения Пушкина.
В двадцать три года Садовский заболел сифилисом. Из-за слишком интенсивного лечения препаратами ртути его в 1916-м разбил паралич. В 1920-х жил в Нижнем Новгороде; распространился слух о его смерти, и эмигрировавший Владислав Ходасевич написал статью «Памяти Б.А.Садовского», из которой я выше привёл несколько слов.
Но Садовский, хоть и прикованный к инвалидному креслу, был жив. И прожил после этого некролога ещё больше четверти века. В конце 20-х даже перебрался в Москву, поселился в келье Новодевичьего монастыря. В начале Великой Отечественной ждал немцев, вступил в подпольную монархическую организацию «Престол» (а по некоторым данным её возглавил). Организация эта стала частью большой контрразведывательной игры НКВД, принесла больше пользы, чем вреда, поэтому, наверное, Садовского не тронули. Ну и инвалид ведь, несчастный человек…
Умер он за год до смерти Сталина — 5 марта 1952 года. Не публиковался с 1928-го. Впрочем, не очень и стремился — писал такое, что и в Серебряном веке вряд ли бы нашло читателя. Издание произведений Садовского в 1990—2000-е прошло практически незамеченным. Его слова из статьи 1915 года о поэтессе Каролине Павловой — «за тридцать лет до смерти её постигло полное и вполне заслуженное забвение» — оказались пророческими по отношению к себе самому.
* * *
Георгий Иванов замечает в «Петербургских зимах», что у Садовского «крепостничество и дворянство напускные», но жизнь показала: нет — вполне искренние. Его воспринимали как талантливого чудака, монархизм как эпатаж — и ошиблись. Садовский не только болтал, но и действовал, втягивал молодых (и не таких уж молодых) декадентов, символистов, акмеистов в сомнительные, а то и откровенно черносотенные круги.
После сближения с Садовским и Тиняков быстро начал праветь. Правда, не стоит идеализировать Александра Ивановича: он и до того частенько винил жидов в разных грехах (например, ещё 1900-х, на страницах «Орловского вестника»), — но в Петербурге перешёл вполне чёткую границу…
В 1909 году в Санкт-Петербурге была основана газета «Земщина». В первом номере были заявлены цели и идеи издания: «…Русский народ всегда инстинктивно чувствовал, что только Царь может быть ему надёжным защитником. Теперь же, когда на нас наседают Иудеи и многие инородцы, побуждаемые жадностью к наживе и обладающие огромной энергией, сплочённостью в политических интригах, а главное — запасами золота, при помощи которого покупаются не только голоса на выборах, но нередко и совесть людей, — русский народ сознательно не допустит умаления власти Царя. Он ясно понимает, что с того дня, как Россия лишится своего Самодержца, окончательно завершится порабощение его и начнётся расчленение государства. Нет, не в конституции, а в земщине наше спасение…»
В 1916 году открылось, что Тиняков в 1913-м почти одновременно печатался в кадетской газете «Речь» и других либеральных и демократических изданиях, и под псевдонимом Александр Куликовский — в черносотенной «Земщине». Причины этого открытия тянут, по-моему, на детективное расследование, в котором отлично можно показать нравы литературного мира. Повесть в документах Вардвана Варжапетяна «”Исповедь антисемита”, или К истории одной статьи» и есть по сути такое расследование.
Опираясь на эту работу и на другие источники, попытаюсь более или менее подробно рассказать о тиняковской истории.
Весной 1915 года Тиняков опубликовал заметку, в которой критически оценил книгу статей «Озимь» своего покровителя Бориса Садовского. Тот обиделся и стал намекать в беседах с прогрессивными собратьями по писательскому цеху, что Тиняков сотрудничает в «Земщине». Осенью появилась совсем не хвалебная рецензия Александра Ивановича на сборник Садовского «Лебединые клики»; Садовский в марте 1916-го ответил, прикрывшись псевдонимом Б.Борисов, стихотворным фельетоном «Литературные типы. История одинокого человека» в «Журнале журналов», где уже вполне чётко поведал о связи Тинякова-Одинокого с «Земщиной».
Он в годы юности далёкой
Был одинокий, одинокий.
Аскетом жил в уединеньи
И сочинял стихотворенья.
Потом в литературу вытек
И стал многообразный критик.
Сотрудничал везде и всюду,
Имея псевдонимов груду.
Был то Кульковский, то Чинаров,
То Белохлебов, то Матаров,
Писал в «Печи» об идеале,
А в «Немщине» о ритуале.
Здесь был за Бейлиса горою,
Там Чеберячку звал сестрою.
Но «явным будет всё, что тайно» —
Открылась истина случайно.
Пошли намёки, слухи, речи,
И критик вылетел из «Печи».
Пришлось и с «Немщиной» расстаться
И в безработные вписаться.
Теперь он снова одинокий.
О, род людской! О, род жестокий!
Тиняков узнал себя чуть ли не первым, и через номер в том же «Журнале журналов» (своего рода таблоиде того времени — «еженедельнике нового типа») выступил с большой статьёй «Исповедь антисемита», обвинив Садовского в том, что это он познакомил его с Борисом Никольским, одним из лидеров Союза русского народа, которого, впрочем, и Тиняков, и Садовский называют в статьях «профессором М.», и вообще ввёл его, Александра Ивановича, в черносотенный круг, себя же оправдывал тем, что он не низок по своей природе, а — «неустойчив».
Но лучше пусть скажет он сам:
«…В октябре 1913 года я напечатал в “Земщине” за подписью А.Куликовский две антисемитические статьи о деле Бейлиса. Ни в “Речи”, ни в каком другом либеральном издании я тогда участия не принимал. Отсюда ясно, что о моём “двуличии” не может быть речи. Я склонялся в 1913 году к монархизму и шёл работать в “правые” издания. Плохо это или хорошо — это вопрос совершенно особый, — но ничего позорного в моём участии в “Земщине” я до сих пор не вижу, а вижу просто мою ошибку, моё заблуждение, которое я исправил, уйдя на другие пути.
<…> О моём участии в правой печати было известно только ему (Борису Садовскому. — Р.С.). Вот здесь-то мы и подошли к некоему “разоблачению”.
В ноябре 1912 года г. Б.Садовской пригласил меня принять участие в возникавших тогда “Северных Записках”, а меня порекомендовал издательнице, — и статья моя появилась в 1-м № названного журнала за 1913 год. В сентябре же 1913 г. тот же самый г. Садовской, узнав, что я написал статью о деле Бейлиса, отнёс её к известному “правому” деятелю профессору М., и уже с “благословения” последнего и с его поправками эта статья и была напечатана в “Земщине”. Напечатав там статью, я, естественно, прекратил отношения с “Сев. Записками” — г-н же Садовской не раз убеждал меня бывать в редакции “Сев. Записок”, на что я отвечал отказом. Другими словами, г.Садовской увлекал меня на провокаторский путь, но увлечь не мог. <…>
Человек, пишущий в 1913 г. в “Земщине”, а через год в “Речи”, действительно может показаться чрезмерно неустойчивым. Но и такой взгляд не будет вполне справедлив. Не только постепенное изменение убеждений, а и коренные и внезапные перевороты бывают у большинства мало-мальски мыслящих людей, особенно в такие бурные и богатые событиями эпохи, как наше время.
<…> Неужели из того, что несколько лет тому назад я временно шёл по ложному пути озлобленного юдофобства, а потом сошёл с него, — вытекает, что мне нужно “заткнуть рот” и, как пишет г. Борисов, “в безработные вписаться»”? <…> Но каковы бы ни были мои теперешние взгляды на еврейский вопрос, г.Садовскому злорадство совершенно “не к лицу”, и уж если “записываться в безработные”, то, по справедливости, нам с ним следует сделать это вместе, ибо и “работали” мы вместе».
Вскоре последовал ответ Садовского, но не в «Журнале журналов», в «Биржевых ведомостях»:
«…Считаю нужным заявить, что я никогда никакого отношения к “Земщине” не имел. Что касается “правого” профессора М., упомянутого в заметке (Тинякова. — Р.С.), то я, действительно, знаком с одним “правым” профессором, но с ним сблизился исключительно на почве долговременного изучения поэта-классика, рукописями которого этот профессор владеет».
Впрочем, это объяснение удовлетворило не всех. Газета «Речь» закрыла двери не только для Тинякова, но охладела и к Садовскому. В повести Вардвана Варжапетяна «”Исповедь антисемита”…» помещена частушка тех дней:
Как по улице Жуковской
Тиняков шёл да Садовской.
Плакали: — Куда нам бечь?
Не пущают больше в «Речь».
Вскоре Садовского парализовало, и он уехал (его увезли) из Петрограда на малую родину…
* * *
Реакция на статьи в «Земщине», «Исповедь антисемита» и дальнейшие оправдательные выступления Александра Ивановича была куда более значительной, чем его Navis nigra. Появились публикации в печати, последовала бурная переписка литераторов, да и политических деятелей. В основном же обсуждали в разного рода кружках, что зафиксировано в дневниках современников. В общем, по крайней мере Петроград — бурлил.
Вардван Варжапетян в своей повести «”Исповедь антисемита”…» приводит голоса многих участников тиняковской истории. Вот журналист Илья Василевский, больше известный как Не-Буква, скрывшийся на сей раз под псевдонимом И.Накатов в «Журнале журналов» (1916, № 5). Статья называется «Меж двух алтарей», и, по-моему, это самый разумный и здравый голос в том бурлении:
«В своём письме в редакцию “Журнала Журналов” (имеется в виду “Исповедь антисемита…”. — Р.С.), которое, как тяжёлый булыжник, упало на спокойную гладь нашего литературного озера, г. Александр Тиняков предупреждает, что он хлопочет не о “жалости”, а о справедливости. Прекрасно, будем к нему только справедливы.
<…> В своём письме он всё время подчёркивает, что поступал “необдуманно, но искренно и, в сущности, честно”. Вот этой-то именно искренности и честности при всём желании нельзя найти в его письме. Прежде всего, сколько ни трудись над перечитыванием письма, остаётся неясным, окончательно ли порвал Тиняков со своим антисемитским прошлым, или нить, связывавшая его в дни процесса Бейлиса с “Земщиной”, не порвана. С одной стороны, он говорит о возможности постепенных изменений убеждений и о переворотах, которые вполне возможны у мыслящих людей; с одной стороны, он признаёт, что “несколько лет тому назад временно шёл по ложному пути озлобленного юдофобства” и своё прошлое считает “печальной юношеской ошибкой”; с другой стороны, он тут же рядом с каким-то задором похваляется, что “ничего позорного в моём участии в «Земщине» до сих пор не вижу”. <…> Юдофобство он, по-видимому, всё же не осуждает, как символ веры, — он только признаёт его “явлением недостаточно разумным”, и не потому что в нём мало здравого смысла вообще, а потому что “у русского народа нет основательных причин для того, чтобы придавать слишком большое значение еврейскому народу”.
Невольно является подозрение, что Тиняков предусмотрительно оставляет себе лазейку. И собственно, не одну, а две лазейки: в ту и в другую стороны. <…> Он сам, впрочем, указывает “во-вторых” (об этом следовало бы указать во-первых), что “ни о каком «коренном» перевороте… нельзя говорить просто потому, что в «Земщине» я писал о событиях исключительно общественных, а в «Речи» о явлениях исключительно литературных”. Т.е.? Как это понять? В том ли, может быть, смысл, что против своих прежних антисемитских проповедей он доселе не прегрешил в прогрессивных изданиях ни единым звуком и, значит, вправе всегда их повторить с гордо поднятой головой?..
Прогрессивному лагерю нет смысла травить литератора за “печальную юношескую ошибку”. Какая, в самом деле, выгода гнать от себя даровитого человека в марковское (имеется в виду Николай Евгеньевич Марков — издатель «Земщины».— Р.С.) стойло? И нет сомнения, что только тогда, когда связь с прошлым будет порвана безоглядно и безвозвратно, Тиняков не встретит перед собою безжалостных фанатиков, мстительных и непрощающих, и перед ним откроются все закрытые ныне двери».
А вот из опубликованного 25 марта в газете «День» фельетона «Неустойчивость» Давида Заславского (тот ещё фрукт, как окажется много позже, — автор статей, шельмовавших Мандельштама и Пастернака, в печально знаменитой статье «Сумбур вместо музыки» обличал Шостаковича в антинародности и формализме):
«Были прежде такие люди, которые назывались ренегатами, но этот тип в литературе явно вымирает. Казалось, что ренегат может вызывать к себе только презрение. А теперь, пожалуй, с некоторой симпатией оглядываешься на эту категорию литературной уголовщины. Были всё-таки у людей убеждения, и, стало быть, изменяли они убеждениям, и, стало быть, знали, что изменяют, и нелегко давалась им измена. А тут на смену им пришёл молодой человек, который действительно ничему изменить не может, который и не изменял ничему, и, стало быть, каяться ему не в чем. И знает молодой этот человек, что, даже нарушив некоторые приличия, он может всё-таки рассчитывать на снисхождение, что времена пошли теперь другие, не строгие <…> Пусть не унывает Александр Тиняков. Талантливые люди, которым нечему изменять, не пропадут в наше время».
Принял в тиняковской истории участие и Леонид Андреев. Николай Богомолов в предисловии к публикации писем Зинаиды Гиппиус Тинякову сообщает об андреевском «Письме в редакцию» газеты «Биржевые ведомости» (1916, 23 марта). По разным причинам мне пока не удалось добраться в наших крупнейших библиотеках до этого «Письма», но отклик на него (довольно-таки едкий) я нашёл в газете «Речь» (1916, 24 марта). В нём автор, избравший псевдоним Скептик, сообщает, что Леонид Андреев рекомендует «Речи» быть осторожнее с Тиняковым, ибо тот «печатал в “Земщине” антисемитские статьи, в чём не находил, впрочем, особого греха». А напечатал своё обращение Андреев в «Биржевых ведомостях», где сотрудничал Борис Садовской, который, по словам Тинякова, увлекал его «на провокаторский путь». «Где же та… осторожность, в требовании которой г.Андреев проявил так много инициативы?» — вопрошает Скептик.
Вот такая пикировка между конкурирующими изданиями, в которой разоблачение Тинякова стало, судя по всему, лишь поводом.
* * *
Впрочем, для близких к Тинякову людей его антисемитские настроения не стали новостью. Из писем поэта Ивана Рукавишникова Александру Ивановичу:
18 ноября 1913-го: «…А Ваши “правые убеждения” — это продукт чисто русский, местный. Поживите за границей годика два. Тогда вкусы переменятся, и поговорим».
15 января 1914-го: «…И что это Вы всё антисемитствуете? Если всерьёз, то ведь это в конце концов дискредитирует Вашу образованность. Когда хорошенькая дамочка говорит: — я люблю собачек, а кошек ненавижу, — это куда ни шло, даже может быть мило. Но эта же фраза в устах профессора зоологии нелепа. То же должно сказать и о национальном вопросе».
А вот из письма Зинаиды Гиппиус Тинякову:
30 декабря 1915-го: «…Вы меня спрашиваете, как отнесусь я к вашему, вот такому-то, прошлому. Вы даже предполагаете, что, быть может, я “не захочу вас видеть”. <…>
Понимая ваш путь, ваши переходы и то, что вас толкало к Розанову, к Бор. Никольскому и т.д., — я не только не могла бы предать вас за него остракизму (Пешехонов я, что ли? Ленин?) — но и за более опасное ваше плавание в чёрной реке не сумела бы поставить на вас крест. Например, если бы во времена близости вашей к Розанову последний убедил, соблазнил вас написать антисемитическую статью в каком-нибудь “Русском Знамени” и поместил бы её там хоть без имени, — что бы этот факт прибавил или убавил для меня? Ровно ничего. <…>
Вопрос еврейства так глубок сам по себе, что стыдно подходить к нему, не отмыв себя начисто от всякого “анти”-семитизма».
Тиняков же пишет Ремизову 14 января 1914 года:
«Либо мы сохраним нашу Расовую Арийскую душу, наши церкви и нашу культуру, — либо потеряем всё и подпадём под власть дьяволопоклонников-жидов и масонов. Да не будет второго».
Но всё это в переписках, в частных разговорах. Дружеские, товарищеские дискуссии.
«”Исповедь Антисемита” и сопутствующие ей обстоятельства представили Тинякова в свете столь неприглядном, что и симпатизировавшие ему люди вынуждены были от него отвернуться», — пишет Юрий Колкер в предисловии к публикации писем Ходасевича Тинякову[3]1. Не совсем так. И после «Исповеди…» практически никто от Александра Ивановича не отвернулся.
Такое печально-нежное письмо написала ему Зинаида Николаевна Гиппиус 24 марта 1916-го:
«Я не то что осуждаю вас, Александр Иванович, но мне очень грустно на вас смотреть. Если вы “довольны и счастливы” — тем грустнее. Не оттого, что “мудрость печальна”, а оттого, что вам не от чего быть сейчас собою довольным. Да и всё у вас надрыв. Ослепли и путаете, смешиваете и важное, и неважное, без перспективы. <…>
Я повторяю: ни ссориться с вами, ни “запрещать” вам что-либо — намерения не имею. Если бы вы слушались советов — я бы вам их давала. Но вы их не слушаетесь, значит — бесполезно. Смотрю на вас совершенно иначе, нежели вы сами на себя. Даже обратно. Т.е. ваши поступки и ваши “страстишки” (вроде “заведу драку” и пр.) я считаю вредными, — слегка для других, весьма для вас самого; и мелкими: неумными даже, почти “провинциальными”, вроде скандальчиков губернского чиновника в подпитии. Но вас самого — я считаю человеком талантливым, с хорошими возможностями. Я вижу вашу правду, даже когда вы лжёте и выкручиваетесь, и тем более мне грустно и жалко… не вас, а вот эту обиженную правду, вами в вас попираемую. Почти попранную. <…>
Видите, мы смотрим совершенно противоположно на одного и того же человека — на вас. Кто-нибудь ошибается. Но тут уж надо сказать открыто: ошибаетесь вы. Не я».
Тинякова принимали Алексей Ремизов, Александр Блок; кажется, ему действительно готовы были простить «печальную юношескую ошибку» если не все, то многие либеральные и беспартийные издания. Но Александр Иванович продолжал оправдываться так, что это напоминало нападение. А потом и вовсе пошёл вразнос.
* * *
17 апреля 1916 года в «Земщине» появилось открытое письмо (адресованное формально редактору газеты) за подписью уже никакого не Куликовского, а лично Александра Тинякова. Цитирую:
«…Поскольку иудаизм является выражением семитического духа и поскольку христианство является преодолением и отрицанием иудаизма, — постольку я и до сих пор являюсь антисемитом, и впредь таковым останусь и от Иисуса Христа не отрекусь.
<…> Я никогда не позволю себе бросить камень в его (Андрея Ющинского. — Р.С.) могилу, как это сделал недавно г-н Горький, который погибшего, несчастного, замученного мальчика, со злою насмешкою назвал “вороватым” (Сборник “Щит”, изд. 1916, ст. 58, строчки 7—8 сверху). Г-н Горький не назвал, правда, имени Ющинского, но что его намёк направлен именно в эту сторону, ясно для каждого, кто знаком с “либеральной” литературой по этому вопросу. Укажу для примера на книгу г. Бонч-Бруевича — “Знамение времени” (Спб, 1914), где на первых же страницах “любвеобильный” автор называет убитого мальчика “юношей, на которого воровская шайка возлагала много надежд” (стр. 3). <…>
Как ни незначительно моё литературное имя — из истории, случившейся со мной, — можно ясно видеть, что вся прогрессивная печать в России находится в еврейских руках, вследствие чего все дурные стороны еврейства, несомненно существующие, замалчиваются. Я же не вижу никаких разумных оснований для того, чтобы рабствовать перед евреями и потворствовать их деспотическим замашкам. Указание на то, что евреи находятся в стеснённом положении, “не имеют прав” и вследствие того бессильны, — рассчитано на людей очень глупых или, по крайней мере, мало думающих. Для тех же, кто желает и способен подумать над “еврейским вопросом”, — сразу должно быть видно, что евреи — не слабы, а напротив того — представляют собой огромную силу и силу, несомненно, враждебную как нам, русским, так и всем индоевропейцам».
Это письмо Тиняков послал Ремизову, Блоку, Сологубу, Мережковскому, Горькому «и нек. др. лицам».
На следующий день Александр Блок ему ответил (письма этого нет в знаменитом собрании сочинений Блока 1960-х — понятно почему):
«Многоуважаемый Александр Иванович.
Мы с Вами почти одинаково думаем о евреях. Я не раз высказывал и устно и письменно (хотя и не печатно) — евреям и неевреям — мысли, сходные с Вашими; иногда и страдал от этого, хотя далеко не так, как Вы.
Возразить могу только вот что: как ни удивительно, что “Земщина” поместила письмо со столькими левыми оговорками (правда, я знаю “Земщину” только с чужих слов), — всё-таки я не стал бы печатать подобные заявления в такой газете <…>.
Не будем назначать дней и часов; просто, если вздумаете, зайдите ко мне когда-нибудь часов около 6-ти; почти всегда (кроме воскресений) мы в этот час обедаем дома.
Всего Вам хорошего, жму Вашу руку».
Тиняков послал Блоку ответное письмо:
«…Евреи сумели крепко связать себя с освободительными движениями русского общества, внушив “большинству” мысль, будто еврейство — сила прогрессивная. На самом же деле еврейство — сила только внешне — революционная, а революционные движения не всегда бывают прогрессивны, но, по большей части, только конвульсивны и, как таковые, они часто ведут не к возрождению, а к ослаблению народных сил, и, следовательно, считать Революцию непременно составной частью общественного прогресса — нельзя. Не думаю, чтобы Гёте или Толстой были враждебны прогрессу, но вряд ли у Революции найдётся много столь серьёзных противников, как они.
Работать в правых газетах мне будет, вероятно, нелегко и многим придётся “поступиться”, — но пусть пропадёт моя личная литературная “карьера”, — лишь бы удалось сделать хоть что-нибудь для укрепления в правой прессе литературного отдела».
В те месяцы Александр Иванович редко писал стихи. Вот одно из немногих:
Безысходней гроба моё одиночество —
(До жизни, и в жизни, и в смерти самой!) —
И нет ни единого в небе пророчества,
Что новое солнце взойдёт надо мной.
Ты не дал мне, Боже, любви человеческой,
И вот без неё не могу я понять
Ни воли Твоей, и ни ласки Отеческой,
И мне не желанна Твоя благодать.
Любовь Твоя, Господи, сердца не радует,
И ты мне навеки, навеки чужой —
И в адские пропасти медленно падает
Душа, не согретая лаской земной.
* * *
Укреплять в правой прессе литературный отдел Тиняков решил со статьи «Русские таланты и жидовские восторги», опубликованной в «Земщине» 22 апреля 1916 года. Статья интересна как квинтессенция настроений, царивших и царящих в умах и чувствах немалой части нашей творческой братии:
«Отдельных талантливых людей больше всего ценят бездарные народы.
Народу же, который весь — в целом своём — талантлив, отдельный одарённый человек дорог лишь в том случае, если он при помощи своего таланта т р у д и т с я и создаёт что-либо воистину полезное.
Вот почему бесспорно даровитый русский народ весьма скуп на похвалы и восторги по адресу отдельных талантов. Заслужить еврейскую похвалу, наоборот, очень легко: спел человек звонкую песенку, настрочил хлёсткую статейку, намалевал замысловатую картинку — готово дело! — еврей уже кричит о новом “гении”. Очень понятно, почему они так делают: нищему каждый встречный, у которого нет сумки за плечами, кажется богачом…<…>
Для подтверждения нашего рассуждения весьма показателен “случай с Есениным”.
Приехал в прошлом году из Рязанской губернии в Питер паренёк — Сергей Есенин.
Писал он стишки, среднего достоинства, но с огоньком и — по всей вероятности — из него мог бы выработаться порядочный и полезный человек. Но сейчас же его облепили “литераторы с прожидью”, нарядили в длинную, якобы “русскую” рубаху, обули в “сафьяновые сапожки” и начали таскать с эстрады на эстраду. И вот, позоря имя и достоинство русского мужика, пошёл наш Есенин на потеху жидам и ожидовелой, развращённой и разжиревшей интеллигенции нашей. Конечно, самому-то ему любопытно после избы да на эстраде, да в сафьяновых сапожках… Но со стороны глядеть на эту “потеху” не очень весело, потому что сделал Есенин из дара своего, Богом ему данного, употребление глупое и подверг себя опасности несомненной. Жидам от него, конечно, проку будет мало: позабавятся они им сезон, много — два, а потом отыщут ещё какую-нибудь “умную русскую голову”, чтобы и в ней помутить рассудок. И останется наш Есенин к 25-ти годам с прошлым, но без будущего. А сие нелегко… И таких горьких примеров вокруг нас очень много: достаточно упомянуть о г. С.Городецком, которого жиды к 20-ти годам прославили как гения, а к 30-ти заклевали и “похоронили”.
Хотелось бы всем этим юношам, падким на похвалу иудейскую, сказать, как друзьям и согражданам своим:
«Не верьте вы, братцы, жидовской ласке и не гонитесь за дешёвой газетной славой. Не на то вам дал Господь зоркие очи и чуткие сердца, меткую речь и певучую песню, чтобы вы несли их на потеху и усладу жидам. Давши вам дары, Господь возложил на вас тем самым и труд, и призвал вас к д е л а н и ю д о б р а. <…>
От вас, «Есенины», требуется большее. И чтобы сделать это большее, надо не по эстрадам таскаться, а в тишине и близости к родному народу работать над развитием и раскрытием данных вам духовных сил.
Не тратить своих дарований зря, не менять их на «сафьяновые сапожки», не продавать их за «хлопки» безмозглых «курсих», но хранить в себе до поры, как святыню, чтобы в должный час отдать их родному народу, чтобы выразить в песне и слове не свой личный «стихотворческий зуд», а чтоб выразить душу народную, чтобы спеть и сказать о народе и для народа некую суровую и любовную правду, в которой кипели б солёные мужицкие слёзы и билось бы сердце крестьянское, любовью богатое, правдою — светлое, верою — крепкое”…
Но как неразумные бабочки на огонь, летят Есенины, Андреевы, Городецкие на обжигающий свет Иудиной ласки. И падают опалённые, и ползают во прахе, вымаливая хоть “корочку славы” у всемогущего рекламиста еврея…
Но за чертою жидовской эстрады жива ещё бесконечная, смиренная и сильная Русь, и жив ещё тот мужик Марей “с запачканным в земле пальцем” и “с материнской улыбкой”, который успокоил и утешил когда-то великого писателя нашего — Ф.М.Достоевского.
Мужик Марей восхищаться звонкими стишками, пожалуй, не станет, но зато и “волку” в обиду ребёнка не даст — и когда этот ребёнок, ложной славой опалённый, усталый, детские силы свои растерявший, склонится к ногам жестокого “волка”, — он услышит вдруг забытый ласковый голос: “Х р и с т о с с т о б о й!” И корявая, грубая, в земле запачканная рука поднимет его бережно и укажет ему на небо, где сияет вечное Христово Солнце, а не скудные огоньки жидовских эстрад!»
«Русскими талантами…» Александр Иванович окончательно похоронил себя для тогдашнего передового общества. Откликов на статью, кажется, не последовало. Всем всё стало с Тиняковым ясно.
Уже в наше время в книге «Есенин. Русский поэт и хулиган» Людмила Поликовская задалась вопросом: «Это кто же, по мнению Тинякова, “ожидовел”? Уж не русский ли от пят до кончиков волос Сергей Городецкий? Впрочем, удивляться не приходится: юдофобы имеют обыкновение причислять к “жидам” или “ожидовелым” всех, кто им не по нраву. А может быть, он имел в виду С.Чацкину и Я.Сакера, издателей журнала “Северные записки”, обласкавших ещё неизвестного поэта, напечатавших его поэму “Русь” и повесть “Яр” и ни сном ни духом не причастных к его маскарадам»[4].
Новокрестьянские поэты отчасти сами ответили на эти вопросы.
* * *
Итак, тиняковская история завершилась. Прогрессивные простили дворянина во втором поколении Садовского (Блок поцеловал, Ходасевич написал ему письмо, где есть такие слова: «Оправдывал я Вас тем, что многое, по-моему, Вы делаете “так себе”, а может быть, и с беллетристическим и ядовитым желанием поглядеть “что будет”, понаблюдать того же Тинякова, ради наблюдения мятущейся души человеческой. Правда, это немножко провокация, но почему-то не хочется (а не нельзя) судить Вас строго»), Тиняков же стал изгоем. В «Земщине» тоже не задержался — его там «всячески третировали», как напишет он в «Отрывках из моей биографии».
К сожалению, я не включил все доступные материалы по этой истории (за бортом, например, оказалась умная статья «Тартюф. К сведению А.Тинякова» поэта Алексея Лозина-Лозинского (псевдоним Я.Любяр), но она, история, оказалась лишь эпизодом в долгой (хотя и умер он в сорок семь лет), путаной жизни героя моей книги.
Дольше всех поддерживал с Александром Ивановичем отношения Ремизов. Вот его записка от 26 апреля 1916 года:
«Дорогой Александр Иванович!
Завтра 27-го часа в 4-е можете зайти к нам.
А.Ремизов
Да захватите № Земщины, где про Есенина написали».
А 14 мая из письма Тинякова Ремизову мы узнаём, что автор знаменитой «Посолони» прекращает с ним отношения:
«…Теперь порывается у меня последняя связь с литературным миром. <…>
От природы я не настолько зол. Вот я писал вам о “лютой ненависти к масонам”, а после получил приглашение из “Ист. Вестн.”, и моя “ненависть” уже потеряла свою “лютость”, и я готов забыть о всех масонах в мире, — лишь бы дали мне работать, лишь бы дали мне работать!»
Дальше страница оправданий, схожих с прошлыми исповедями, но куда более мягких по тону. Заканчивается письмо сведениями, полезными для выстраивания биографической канвы Тинякова:
«В начале июня думаю всё-таки поехать к отцу, — хотя я надежды на то, что он даст мне денег на издание книги — не имею. Да если и даст, — посоветоваться мне теперь не с кем, сам я ничего “практического” не умею и могу деньги прожить».
Примечателен и постскриптум: «Рецензия на “Пряник” вчера не вышла».
Чья рецензия (самого ли Тинякова или кого другого) — не знаю. Речь, полагаю, о коллективном сборнике «Пряник осиротевшим детям», вышедшем в начале мая[5]. Среди авторов Блок, Ахматова, Зинаида и Владимир (под псевдонимом Вл.Бестужев) Гиппиусы, Замятин, Садовской, Клюев, Есенин, Николай Рерих, Георгий Иванов, Ремизов, Рюрик Ивнев… У большинства по одной вещи, у некоторых по две, лишь у Тинякова — три: уже приведённое мной стихотворение «Безысходней гроба моё одиночество…», стихотворение «Два пути» («Для слабого — путь отреченья,/ Для сильного сладостен бой/ И острая боль пораженья,/ И миг торжества над Судьбой.// Для слабого — мудрые речи,/ Безбольно мертвящие кровь,/ Для сильного — музыка сечи/ И взятая с бою — Любовь!») и рассказ «Пропащий».
Рассказ довольно большой для второго серьёзного опыта в прозе (первым была повесть «Старый редактор», которая, по оценке самого Тинякова, получилась очень плохой).
Содержание «Пропащего»: сыщик, а точнее шпик, по фамилии Дыркин влюбляется в девушку Христину Чабренко, за ней ухаживает студент Свистунов, сын богатого купца. Студент подозрительный, да и ревнует Дыркин, поэтому решает доложить о нём начальству. Начальство бьёт по столу кулаком: «Ты, паскуда, знать должен, что он в Союзе членом состоит!..» (Судя по всему, в одном из черносотенных союзов.) На другой день и сам студент встречает Дыркина, показывает ему союзный значок и сует в руку три рубля.
Дыркин уходит в длительный запой, его увольняют со службы, он становится нищим. Купец Парамонов предлагает Дыркину сколоть «ледок со двора». Тот с радостью соглашается. Весной Парамонов отправляет Дыркина в своё имение ночным сторожем. И вот финал:
«Сначала Дыркин оробел на непривычном для него деревенском просторе и опасливо поглядывал на широколобых коров, на свирепых, шершавых собак и на медлительных мужиков. Но скоро страх прошёл, и полюбился ему животворный запах тёплого навоза, гоготанье гусей на заре и неторопливо-истовый мужицкий труд. Дьявольским наваждением казалось ему всё прошлое, когда, обойдя спящую усадьбу, садился он на крылечке и подпадал под власть воспоминаний. Но не длинны и не ярки были теперь его воспоминания; над ним дышало звёздное небо, ракиты шумели, квакали на плотине лягушки, лаяли за усадьбой собаки — и мирные звуки мирной жизни заглушали память о больном и тяжёлом.
— Слава Тебе, Господи Милостивый! — шептал он и чтобы прогнать дремоту, шёл, посвистывая, по безлюдной усадьбе. Сладко пахло цветущей сиренью из сада, сладко зудели мозоли на корявых руках».
Тиняков не раз поругивал Леонида Андреева, но рассказ получился как раз в духе андреевских рассказов конца 1890-х — первой половины 1900-х. Может быть, поэтому, ещё до выхода сборника, «Пропащего» отметил первооткрыватель Андреева Максим Горький. Александр Иванович тут же обратился к нему за советом:
«…Быть может, Вы соблаговолите сказать мне несколько откровенных слов о том: есть ли, по Вашему мнению, у меня вообще способность к художественному творчеству или же выше анекдота не пойду? <…> Я за карьерой беллетриста не гонюсь, но если понимающие люди, как, например, Вы, — найдут в моих писаниях нечто неглупое и живое, то отчего же и не поработать?»
Горький отвечал:
«…Беллетрист ли Вы? Я почти уверен в этом. Читая Ваши рецензии, я вижу в них прежде всего беллетриста. И если позволите советовать — советую: пишите рассказы. Очень советую».
В «Отрывках из моей биографии» Тиняков вспоминает:
«Ремизов прямо уговаривал меня бросить газетную работу и отдаться беллетристике; старый революционер Ф.И.Щеколдин (+ 1919 г.) также очень одобрял мою вещь, а один начинающий тогда беллетрист в письме к Ремизову писал, что один мой рассказ стоит больше, чем вся книга Евг. Замятина “Уездное”.
Но я не внял ничьим советам и остался газетным работником».
* * *
Чем занимался и чем жил Александр Иванович с лета 1916-го до весны 1918 года — покрыто мраком. От того периода почти не осталось писем, или они пока не пущены в оборот.
Вот из тех, что хранятся в фонде Тинякова в Российской национальной библиотеке. Как истинный символист, Тиняков сохранял не только сами письма, но и конверты. Судя по ним, жил он на Малом проспекте Васильевского острова.
Ремизов отношения с ним вроде бы прекратил, но в записке от 10 октября 1916-го, после жалоб на бытовую неустроенность, Алексей Михайлович предлагает Александру Ивановичу заходить. Простой вежливостью это объяснить сложно: Ремизов, назвавший Тинякова поперечным, сам никогда не был продольным. (И, судя по дневнику Ремизова, тот к нему заходит: 6 марта 1917-го «с покаянной» и 4 апреля.)
В мае 1917-го возобновляется переписка со старым приятелем поэтом Иваном Рукавишниковым. Рукавишников живёт вдали от столицы — по иронии судьбы, что ли, — в селе Богородицком, правда, не Орловской, а Нижегородской губернии.
Рукавишников уговаривает Александра Ивановича бросить Петроград и уезжать в глушь; в то, что Тиняков занят работой, — не верит. По своему обыкновению, Иван Сергеевич много шутит, иронизирует, философствует… Расшифровывать дословно письма я, признаюсь, поленился: у их автора ужасный почерк. Выписал вот это: «Всякая современность сложившемуся человеку неприятна». Простенький, но — афоризм.
Кроме писем Рукавишникова (к нему я вернусь — он ещё сыграет немаловажную роль в жизни Тинякова) к корреспонденции 1917-го относится письмо от редактора «Исторического вестника» Бориса Борисовича Глинского, в котором сообщается, что журнал «прекратил временно приём новых рукописей» «в виду переживаемого… кризиса со стороны возможности издавать его в 1918 г.».
Письмо датировано 13 октября. Из биографии Глинского мы узнаём, что он поддержал корниловский мятеж, был арестован, а редакция журнала разгромлена. За несколько дней до ответа Тинякову Глинского освободили, а в декабре того же года он умрёт. Журнал прекратит существование (вернее, последний номер вышел ещё в августе).
Тиняковских публикаций во второй половине 1916-го и в 1917-м мне обнаружить не удалось, кроме как в том же «Историческом вестнике»: в декабрьском за 1916 год номере вышла его большая рецензия на «биографический набросок» А.Измайлова «Чехов», в апрельском за 1917-й маленькая — на книгу А. Рязановского «Демонология в древнерусской литературе», которая заканчивается так: «…Г. Рязановскому не удалось поколебать весьма ценного (и отрадного) мнения Ф.И. Буслаева о бедности национальной русской демонологии». Достаточно бегло полистать этот номер «Исторического вестника», чтобы увидеть: демоны, по крайней мере с точки зрения авторов журнала, рождаются на глазах…
Есть портрет Тинякова примерно того времени в очерке «Человек в рединготе» Георгия Иванова:
«Он сидел на Мальцевском рынке среди старух с серебряными ложками и мальчишек с пирожками. Он сидел в своём рединготе и цилиндре и торговал книгами.
Вернее, безучастно смотрел, как любопытные перебирают его никому не нужный товар и уходят, ничего не купив. Шарф был туго замотан вокруг его короткой шеи, и в стоячих глазах светилась ледяная тоска. Это было при Керенском. Судя по всему, звезда “человека в рединготе” клонилась к закату…»
Практически нет стихотворений конца 1916 — 1917 годов. Вот датированное сентябрём 1916-го. По-моему, одно из сильнейших у Тинякова, по-настоящему искренних:
Всё равно мне: человек и камень,
Голый пень и свежий клейкий лист.
Вечно ровен в сердце вещий пламень
И мой Дух непобедимо чист.
Всем терзаньям, всем усладам тело
Я без сожаленья отдаю,
Всем соблазнам я вручаю смело
Душу преходящую мою.
Мне уже не страшно беззаконье,
Каждый звук равно во мне звучит:
Хрюкнет ли свинья в хлеву спросонья,
Лебедь ли пред смертью закричит.
Уж ни жить, ни умирать не буду,
Стёрлись грани, дали, времена,
Только Я — Один во всём и всюду,
А во Мне — лишь свет и тишина.
Известно, что Тиняков попытался выпустить вторую книгу стихотворений, но то ли отец на сей раз денег не дал, то ли не нашёлся издатель… Книга должна была называться сначала «Поругание любви и веры», а потом «Весна в подполье». Большую часть стихотворений спустя шесть лет Тиняков включит в «Треугольник».
«25 октября 1917 года совсем обнищавший поэт отбыл в родной Орёл…» — сообщает в предисловии к тиняковской книге «Стихотворения» Николай Богомолов.
Не знаю, как он установил столь точную дату, но так или иначе с 1 мая 1918 года в орловской газете «Известия совета рабочих и солдатских депутатов» начинают печататься статьи, заметки, рецензии, стихотворения, подписанные в основном «Герасим Чудаков». Позже Тиняков сам признается, что под этим псевдонимом писал именно он.
На несколько лет недавний автор «Земщины» Александр Иванович стал пламенным пропагандистом новой власти, оказываясь порой левее большевиков.
[1] См.: Русская публицистика и периодика эпохи Первой мировой войны: политика и поэтика: Исследования и материалы. М., 2013. С. 243—254.
[2] Богомолов Н.А. Письма З.Н.Гиппиус к А.И.Тинякову // Литературный факт. 2016. № 1—2. С. 41—82.
[3] См.: Колкер Ю. Письма В.Ф.Ходасевича А.И.Тинякову // Континент. 1987. № 50. С. 353/370.
[4] Cм.: Поликовская Л. Есенин. Русский поэт и хулиган. М.: Вече, 2014. С. 35.
[5] См.: Пряник осиротевшим детям: сб. в пользу убежища о-ва Детская помощь. Пг., 1916.