Маленькая сентиментальная пьеса
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2025
Усыскин Лев Борисович — прозаик, эссеист, публицист. Родился в 1965 году в Ленинграде. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и других. Автор книг прозы, в том числе «Время Михаила Маневича», «Необычайные похождения с белым котом», «Длинный день после детства» и др. Живёт в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2024, № 4.
Эргали Геру, собрату
1
То лето десятого года… оно пришло сперва вялым избавлением от незадач весеннего морока и неуюта, проросших, в свою очередь, на руинах мучительной и долгой зимы. Но в середине своей уже выдалось беспримерно жарким и сухим, то и дело город застилал лёгкий розоватый туманец, спрыснутый кисловатой гарью лесных пожаров, и всё вокруг пропиталось тогда праздничным, по своей сути, ощущением стихийного бедствия, карнавального времени, с которого, конечно же, взятки гладки и которое в любом случае невзачёт: известно, что его потом попросту не будет при подведении баланса в нудной бухгалтерии жизни, его, разумеется, вычтут оттуда напрочь, мол, пересидели и слава богу — а как иначе? Пересидели — и двинулись дальше.
И, кажется, всякий в те дни делал что хотел, упрощая свой быт так, как никогда бы себе не позволил в обычное время: можно было вовсе не застилать постели, не менять белья — даром ли полдня и так проводишь под душем, — да и по квартире слоняешься тоже голышом, а значит, одежды не пачкаешь… А, к примеру, мой полоумный сосед выставлял на подоконник миски с водой — поить голубей, — и голуби в самом деле прилетали к нему и пили совершенно по-человечески, шевеля щеками, жадно засасывали в себя воду.
Помню, в августе, наконец-то, стало чуть-чуть прохладнее и удалось бы вполне выдохнуть накопившуюся усталость, но ещё за месяц до этого, в самом начале июля, дома у меня случились нечаянные гости — вернее, гостья. В общем, раз поутру объявилась такая Алёнка двадцати семи лет, носившая странное до неприличия прозвище Сурикат. И в самом деле, наяву — взбалмошная ломкая девица откуда-то из Подольска или, если не путаю, Ногинска, сбежавшая от тамошнего мужа куда глаза глядят, и среди зигзагообразных метаний по знакомым и знакомым знакомых сосватанная уже и мне на пару месяцев одним нашим общим московским приятелем, толстым сангвиником, склонным к вдумчивому и старомодно-неторопливому в своей безжалостности сарказму. Приятель этот знал мои обстоятельства: я в те годы жил один с июня по сентябрь. Дочка со своей матерью (и, стало быть, моей бывшей женой, всё никак не решавшейся поделить после развода ребёнка и нашу робкую совместную недвижимость) пересиживали жару на полуразвалившейся дедовой даче, текущей работой я тоже не был чрезмерно обременён — в общем, заняться было по большому счёту нечем, и я, конечно, рад был подвернувшемуся новому человеку, чего уж тут говорить.
В постель её даже не пришлось особо заманивать — всё как-то сложилось само.
Помню, уже в первый вечер я застал её в ванной, куда заглянул вымыть руки. Алёнка принимала душ и, когда я вошёл, ожидаемо скрывалась за плотной и практически непрозрачной полиэтиленовой шторкой с легкомысленным узором из бабочек и крылатых жуков — я, собственно, другого и не ожидал, отсюда кажущаяся бесцеремонность моего вторжения. Однако стоило мне включить воду, как занавеска тут же была откинута в сторону и гостья тем самым предоставила себя моим глазам, что называется, в полный рост.
Тут уж мне и впрямь стало не до мытья рук: обернувшись на шелест, я прислонился к раковине и, дав воде свободу бесцельно течь у меня за спиной, принялся смотреть, как Алёнка, словно бы не замечая меня вовсе, расчёсывает под душевыми струями ниспадающие до пупа палисандровые пряди, — сгоняя разводы белой пены от корней волос вниз, к неровно остриженным кончикам. Волосы и вправду были шикарные — и, зная это, девушка, похоже, не жалела на них времени. В какой-то момент она всё же подняла на меня глаза, чуть виновато улыбнулась и произнесла, словно бы извиняясь:
— Отрастила вот сокровище… приходится мыть каждый день… зато всегда со мною, ближе, чем самый близкий мужчина… я даже разговариваю иногда с ними…
С этого всё и началось.
Её тонкие волосы меня возбуждали необычайно — непослушные, они тут же ускользали, едва я пытался взять их, не находя препятствий, уходили сквозь пальцы, будто жидкость, и после — нежным, чуть заметным касанием задевали мои плечи, шею — вызывая сладкое томление, взыскующее своего разрешения.
Сказать, что в постели с ней было хорошо, значит, ничего толком не объяснить — пожалуй, это был довольно специальный род эротического удовольствия, зависимый в своей густоте не от страстности отклика партнёра, как чаще всего бывает (по этой части Алёнка если и выделялась, то как раз в обратную сторону), а от того, что выражается английским словом attitude, то есть позы, осанки, чего-то такого. Говоря по-простому, она отдавалась с такой обворожительной, чуть виноватой и в то же время насмешливой покорностью — как всё равно банковская операционистка, добровольно записавшаяся зачем-то в гарем махараджи, — словно бы немного опасаясь что-то сделать не так, неправильно, нарушив договорённость и не оправдав надежд. И вот этот очаровательный модус сохранялся едва ли не до момента кульминации, и лишь затем, успокоив дыхание, она подымала на меня большие влажные и тёмные глаза, исполненные усталого удовлетворения. И загадочно улыбалась.
2
Как-то в начале августа, месяц, наверное, с небольшим со дня Алёнкиного появления, мы ужинали с нею вместе — даже помню, что ели что-то рыбное и запивали это что-то крымской мадерой, неожиданно обнаруженной мною в кухонном шкафу позади двойной шеренги малосъедобных маринованных патиссонов — должно быть, в качестве привета от заначек прошлой жизни, в которую, слава богу, нету теперь возврата.
Против обыкновения, трапезничали мы молча: гостья весь день провела дома, я тоже никуда не выходил — словом, друг другу несколько намозолили глаза, что практически неизбежно в этой ситуации. Я, стало быть, исправно ковырялся в своей тарелке и, увлечённый этим занятием, как-то даже упустил момент, когда девушка, отложив вилку в сторону и торопливо опрокинув в рот последние несколько капель мадеры со дна бокала, вдруг уставилась на меня, будто сова или в самом деле — сурикат: слегка склонив голову на бок и не мигая. Я, однако, вскоре почувствовал этот направленный на меня взгляд и в свою очередь поднял глаза.
— Ты чего?
Она елезаметно вздрогнула.
— А? Ничего.
— А чего так смотришь?
Алёнка мотнула головой.
— Нет, ничего. Ничего, так. Просто… просто надо что-то сделать.
— Чего? Что сделать?
— Ну, что-нибудь. Полезное.
Она улыбнулась виновато.
— Что-то предпринять, ну такое…
Я нахмурился, ожидая какого-то подвоха.
— Какое такое, что предпринять?
Алёнка откинулась на спинку стула, обвела кухню взором и вновь улыбнулась — на этот раз улыбкой взрослого, терпеливо разъясняющего очевидную вещь ребёнку.
— Ну вот, скажем… только ты, короче, не обижайся! Не обидишься, ладно?
— Не обижусь, валяй.
— В общем, вот мы спим… на постели… там бельё… уже не совсем… не совсем свежее…
— Так надо поменять, хорошо. Чего тут обижаться.
Она вновь замотала головой.
— Не в том дело. Оно даже чистое какое-то… какое-то у тебя… ну, не свежее, изношенное.
— Ну так и что? Я не пойду покупать другое.
— Покупать не надо. Надо накрахмалить.
— Чего?
— Ну, накрахмалить. У тебя есть металлическое ведро? Или большой таз? Крахмал я у тебя нашла в шкафу.
Я поперхнулся рыбьей косточкой.
— Ну да, есть. Где-то был. Алюминиевый таз. Но я не буду этим всем заниматься, ты уж прости…
— …А тебе и не надо заниматься. Я же сказала — я сама всё сделаю. Завтра с утра займусь. Это такое старинное, доисторическое занятие, да… когда дети малые или что… вот моя бабушка…
— Ты сама-то видела когда-нибудь? — я примирительно долил мадеры.
— А то! В детстве у нас дома, считай, каждую неделю…
Она улыбнулась улыбкой кошки.
— Я всё сделаю! Честно-честно, не парься ни разу! Просто — не мешай.
Сказано — сделано: следующим утром мой дом наполнился какой-то совершенно античной вознёй. На газовой плите в жестяном ведре варились простыни и наволочки — Алёнка что-то подсыпала туда и время от времени помешивала их найденной в моём неисчерпаемом жилище длинной сосновой веткой, очищенной от коры, — в эти моменты она напоминала сущую Бабу Ягу из детской сказки… (Я же при этом оплакивал свои когнитивные способности, поскольку так и не понял, почему не годилось застирывать всё это в стиральной машине.) Затем в алюминиевом тазу и впрямь развели пачку крахмала… затем она полоскала в этом вываренное и отжатое бельё, и после — развесила его по всей квартире на просушку, превратив на время моё жилище в подобие мачты старинного парусника с её марселями и брамселями и едва ли не морским влажным запахом. А уже ближе к вечеру Алёнка принялась орудовать утюгом — и это тоже было зрелище, скажу я вам: голая по пояс, с собранными на затылке в большущий шар волосами, она походила теперь на какого-то второстепенного персонажа барочной живописи — наподобие одной из служанок Омфалы, приманивающей к своей повелительнице обескураженного Геракла.
В постель я был приглашён едва ли не торжественно: разделся, и мы легли рядом — на хрустящие от крахмала подушки и пахнущие всё тем же зимним морем простыни. Результат и впрямь стоил хлопот — я включил верхний свет, и снежно-больничная белизна заиграла едва ли не голубым отливом…
— Кайфово, да? — Алёнка явно была довольна. — Правда, кайфово? Сознайся, уже и не вспомнишь, когда в прошлый раз… такое шуршание… чистоты… и вообще… но тут главное — запах… запах и тактильность… вот всем телом…
Я лежал на боку, подперев скулу кулаком, и глядел на Алёнку, на её пленительно-нелепые сиськи:
— И что, скажи, тебя на это вот именно сейчас надоумило?
Алёнка пожала плечами, насколько это было возможно лежа:
— Даже не знаю… такое… бабахнуло вдруг в голове… когда рыбу ела… неожиданно… вспомнила, что такое другие делали когда-то, и вот решила. Дай, думаю, попробую. А что?
— Не, так просто. А скажи, когда ты с мужем жила, — ты вот часто… такое?..
Алёнка вдруг нахмурилась, затем стала энергично трясти головой.
— Нет. С ним — никогда. И вообще раньше — ни разу. Это мне только сейчас придумалось, я ж говорю. В первый раз. Вот честно!
Она стала поправлять подушку.
— А муж… мне, в общем, и не хотелось для него никогда… — Алёнка принялась зачем-то разглядывать подушку, держа её в обеих руках и поворачивая к свету. — Он был такой… короче, не воодушевлял ни на что вообще… совсем не воодушевлял… такой… такой… Ой, Костя, смотри, что это?
— Где?
— Да вот, на подушке… вот, посмотри же!.. и вот ещё…
3
Я склонился над её подушкой. Прямо посреди арктической льняной пустыни чернели два продолговатых зёрнышка миллиметра в три длиною каждое, чем-то напоминавшие морковное или, там, тминное семя. И уже в следующее мгновение я заметил, что эти зёрнышки — шевелятся.
— Что это, Костя?
Я подобрал ноги и сел, прислонившись к стене. Каюсь, мне стало смешно.
— Ч-чёрт… Это… это же гниды.
— Кто? — Алёнка насторожилась.
— Гниды. Ну, вши.
— Вши? А откуда они тут?
— От тебя. С твоей головы, натрясла.
— Отсюда? — Алёнка собрала рукой волосы и взглянула на них озадаченно. — С моих волос?
Я кивнул.
— Но как же? У меня ведь никогда не было ничего такого. Я же мою каждый день, и вообще… Откуда оно?
— Видишь ли… (я слегка смутился) видишь ли, педикулёз… можно сказать… передаётся половым путём… в твоих волосах они, вестимо, с моих волос… откуда ещё…
— С твоих? И ты… знал?
Я замотаю головой.
— Нет, конечно. Не знал. Ну, то есть сейчас-то я думаю задним умом, что да, вот почёсывалось иногда там и тут, это, наверное, оно и было… но вот честно, не обращал внимания… мало ли чего… поверь…
— И ты… и ты так и ходил… всегда? И не парился?
Я пожал плечами.
— Проза жизни, знаешь ли… Родительская морока… Это наверняка от дочери, больше не от кого… дети, они всё время друг друга заражают… по многу раз… в детском саду и в секциях там… везде…
Алёнка медленно выпустила свои волосы из рук, закрыла ладонями лицо, и миг спустя я услыхал её вполне отчётливый плач.
Надо ли рассказывать, как я повёл себя дальше? Ну да, придвинулся к ней, обнял, чуть погодя отвёл от покрасневшего, полностью мокрого, словно бы наново умытого лица руки, заглянул в глаза, дождался, когда успокоится, и попытался улыбнуться — впрочем, безответно.
— Кошмар… что же теперь?.. это ведь ужас, правда? Ужас…
Она была обескуражена совершенно. Губы тряслись, пальцы то и дело переплетались причудливыми замками.
— То есть их там… ещё много, да?..
Я пожал плечами.
— Не знаю. Наверное.
— И что же теперь? Надо всё это состричь? — Она взяла в руки свои волосы. — Налысо, да?
И опять заплакала.
Тут я, кажется, понял, в чём дело. Ей было жалко волосы — только и всего. Меня она пока не винила, просто жалела волосы — эти длинные, густые, прекрасные волосы, которые долго растила, которые заботливо расчёсывала, которыми гордилась, наконец.
— Послушай…
— Что?
— Послушай же… это не так…
— Что «не так»? Что? — Теперь уже явно слышались интонации вызова, раздражения, пока что не слишком сильные. Но, как пишут экономисты, «с хорошими перспективами роста». — Теперь придётся волосы состригать… доигрались… из-за тебя.
Я протянул руку, сгрёб её волосы и, прислонив к своим губам, поцеловал.
— Не боись, горемыка… их никто не тронет.
Алёнка шмыгнула носом и озадаченно на меня уставилась.
— Как не тронет? Их же надо срезать. Я когда маленькая-маленькая была, мы к бабушке в деревню… вот там блохи были.
— Вши?
— Нет, блохи. Помню точно — блохи. Деревянные полы, там щели в подвал… из-за них. И вот всех детей тогда обрили налысо. И меня. И мазали потом чем-то вонючим-вонючим. И мне так страшно было! А потом я в фильмах видела, как от вшей обривают…
— Не знаю.
— Что?
— Не знаю ничего про блох. Блохи у собаки. А это вши.
— И что же делать? — Она взяла меня за колени.
— Надо обработать. Спреем.
— Каким ещё… спреем?
— Ну, специальный. Противопедикулёзный спрей. Обработать тебе и мне. И вычесать. Вот и всё.
— Как всё? — в голосе Алёнки медью дрожало недоверие. — Совсем всё?
— Ну да. С одного раза. Мы так делали Катьке, когда из детсада приносила. Надо поискать, кажется, даже был у нас этот «Доктор Реп» или как его…
4
Найти у меня в доме что-нибудь — это, я вам скажу, ещё то кино. Попробуйте вообразить, как два голых человека прочёсывают какие-то верхние полки в шкафах, поминутно уворачиваясь от падающих им навстречу бинтов, упаковок с лекарствами, баночек неизвестного назначения, и всё это — рискуя свалиться, оступившись, с наскоро подставленных табуреток. Впрочем, исследования нижних ящиков кухонных шкафов не менее примечательны — хотя и в несколько ином отношении: право, вид присевшей передо мной на корточки Алёнки, её по-кошачьи изогнувшейся спины изгонял из сознания последние крупицы сочувствия и сопереживания. Мне и впрямь начинало казаться, что я специально всё это соорудил — только лишь для того, чтобы девушка предстала передо мной в столь живописном изгибе. Клянусь, я впервые в жизни пожалел, что не умею рисовать!
Всё же, сиреневый тюбик «Доктора Репа» нашёлся — вывалился из какой-то картонной коробки с просроченными мазями и запечатанными в полиэтилен пластиковыми баночками для сбора анализов, куда я сам ни за что бы не заглянул. Более того, он оказался почти полным, во всяком случае, на нас двоих должно было хватить — и это с учётом Алёнкиного волосяного изобилия. Нашёлся и небольшой частый гребень, прилагавшийся к тюбику, даже почему-то два, из которых один, плохо вымытый, сохранил меж своих зубцов чьи-то присохшие неведомые волоски. Его я немедленно выкинул.
Наскоро распихав всё обратно по ящикам, мы отправились в ванную, дабы предаться, наконец, очистительной процедуре. Я успел включить воду и уже взял в руку тюбик со спреем, когда из спальни донёсся вдруг звонок оставленного там телефона. Кто-то настойчиво меня добивался — я замер на пару секунд, ещё надеясь, что это случайный сбой, но звонки продолжались, и я, отдав Алёнке тюбик, метнулся в спальню.
5
«Какого чёрта… кому я вдруг понадобился… так поздно…» На том конце раздалось шуршание, словно бы кто-то переложил трубку из одной руки в другую. Затем я, кажется, услышал (или почувствовал) человеческое дыхание — то, что обычно предваряет речь.
— Да… алло…
— Алло… алло… это Константин… эээ… Василь… короче, это Константин, да?
— Я вас слушаю. Кто говорит?
— Кто говорит, кто говорит… кто надо, тот и говорит… ты это… короче, Ленка у тебя сейчас, так?
Интонации были как бы панибратскими, развязными, и в то же время не могли скрыть какую-то глубокую растерянность, неуверенность в себе.
— Да кто ты такой, чёрт возьми? Какая ещё Ленка?
— Какая, какая. Такая. Сам знаешь какая. Ленка Сурикат. Давай отвечай, у тебя она сейчас или где? Это муж её с тобой говорит, если что. Сергей, из Ногинска. Понял, да? Сергей Шмелёв.
Кажется, собеседник был не вполне трезв. Отсюда эта его неустойчивая храбрость.
— Муж объелся груш. Слышь, ты, Сергей Шмелёв, или как тебя, — ты колись первым делом, где взял мой телефон? А потом уже будем разговаривать, если я снизойду, конечно.
В трубке опять что-то зашуршало. Затем раздался голос, но интонации теперь изменились — напускная развязность исчезла куда-то, но вместе с ней говорящий словно бы и утратил мало-мальскую концентрацию.
— Ага… Значит, правда у тебя она… да… там, в Питере… вот же, блин… куда забралась!.. ладно… ты вот что, Константин, дорогой… ты вот что сделай… слышишь меня?.. ты передай-ка ей сейчас трубу… а то на свою она мне не отвечает… давай-давай, позови-ка её, мне надо кой-что сказать… пару ласковых… хотя… (тут он вдруг замолчал ненадолго) хотя знаешь, нет, не надо вообще-то… отставить, короче, не зови… ну её на хрен, в общем… пусть живёт дура как хочет… да… ладно, пока, Константин… ты извини, что я ночью… ну, такие обстоятельства, что ж сделаешь… да я выпил ещё тут… а номер твой мне Петя Александровский дал, знаешь такого? Вот… Сказал, что Ленка либо у тебя, либо ты в курсе, у кого… Да, не важно теперь… Ладно, спи спокойно… всё… пока…
И дал отбой.
6
Вернувшись, я нашёл Алёнку сидящей в ванне и поливающей в глубокой задумчивости свой шикарный лобок из душа. Голова её была опущена, Алёнка словно бы с интересом разглядывала вымокшие, хаотично курчавящиеся чёрные волоски.
— Скажи… а здесь тоже… надо обработать?
Я усмехнулся.
— Нет. Здесь живут другие звери. Не эти. Таких у меня нет.
— Послушай… — она подняла на меня глаза. — Это ведь муж мой звонил, да?
Я кивнул.
— Знаешь, я так и подумала, когда услыхала звонок. Не знаю почему, но как-то сразу решила, что это он. Ещё до того, как ты ушёл.
Я пожал плечами.
— Ну и что?
— Ничего.
Она, однако, явно была озадачена.
— Послушай, Костя, давай…
— Что «давай»?
— Давай всё же обрежем мне волосы. Налысо.
— Ты спятила, что ли? Зачем? Я же сказал тебе — опрыскаем спреем, потом вычешем, и всё. С одного раза — и нет проблемы. Забудешь, как прошлогодний смех.
— Нет. Давай.
— Да зачем же?
— Ну, так надо. Это наказание.
— За что наказание? Кому?
— Мне наказание, мне. За измену мужу. И вообще. Ну как бы тебе объяснить. Вот я с тобою живу уже месяц, да? Типа жена. Вот даже бельё новое застелили сегодня. А волосы — они-то старые. Волосы от прежнего мужа, они как бы ему принадлежат. Поэтому их надо состричь. И потом когда-нибудь отрастить новые. Нельзя к новому мужу со старыми волосами.
— А я теперь, получается, новый муж?
— Это не важно. Пойми, это не важно совсем. Важно не как на самом деле, а как я себе в голове придумала. Вот.
Я не нашёл ничего другого, кроме как пальцем покрутить у виска.
— Да ты всё-таки спятила, Алёнка. Честно, спятила. Зачем, скажи на милость, мы всё это затеяли? Чтобы не трогать твои волосы. Именно для этого. А теперь ты…
Она замотала головой, не дослушав.
— Нет-нет… просто я не подумала вначале… прости… а теперь вот подумала… и всё поняла… это хорошо даже, что Серёжа позвонил… напомнил…
Выключила душ, встала.
— Помоги мне.
Протянула руку, я принял и, когда Алёнка перешагнула бортик ванной, сгреб её, мокрую, в объятия.
— Ты что… скользко…
— Глупая…
Прижал к себе с силой — дождался, когда иссякнет новая волна слёз, вытер ей лицо полотенцем.
— Послушай, не валяй дурака.
— А…
— Послушай, сейчас мы всё как следует промоем и вычешем — медленно и тщательно. Это и будет наша епитимия с покаянием вместе.
Она подняла на меня глаза. Как-то виновато улыбнулась, вернее — попыталась улыбнуться. Понимающе и недоверчиво. Я вновь включил воду.
— Повернись спиной.
Алёнка послушалась. Я принялся старательно опрыскивать её голову «Доктором Репом» — попутно поймав себя на более чем странной ассоциации: словно бы в руке у меня не алюминиевый тюбик, а пистолет, и я совершаю им контрольный выстрел. С чего бы это? С какого рожна?
— Залезай обратно и сядь на корточки.
Она подчинилась, я стал поливать её, вымывая остатки спрея, затем отдал душ ей в руки, а сам начал вычёсывать от макушки вниз, забирая еле заметные разводы пены. Какая-то странного рода неуверенность охватила меня — я словно бы должен был что-то сделать ещё, не знаю, что-то сказать… причём сказать немедленно… Помню, я схватился тогда за первую попавшуюся тростинку, вынесенную на поверхность моего мозга нынешним причудливым водоворотом. Какая-то детская песенка, бог знает, сколько лет не слышанная, — я стал нашёптывать её, пытаясь, должно быть, как-то сымитировать пение и в то же время приноровить звуки, издаваемые моим неумелым ртом, к движению короткого гребня, погружавшегося в мокрый волосяной поток:
Есть на свете цветок алый-алый.
Яркий, пламенный, будто заря,
Самый солнечный и небывалый,
Он мечтою зовётся не зря.
Я не уверен был, что Алёнка слышит это моё бормотание, — но тут же, опережая мою память, поспешно искавшую положенный припев, она тихо подхватила на удивление правильно поставленным голосом:
Может, там, за седьмым перевалом,
Вспыхнет свежий, как ветра глоток,
Самый сказочный и небывалый,
Самый волшебный цветок.
В какой-то момент она поперхнулась невзначай попавшей в рот водой — затем, откашлявшись, продолжила:
Вспоминая о радостном чуде,
Вдаль шагая по звонкой росе,
Тот цветок ищут многие люди,
Но, конечно, находят не все.
Гребень тонул в бесплотной волосяной бездне…
7
Утром, торопливо позавтракав и пробурчав что-то нечленораздельное, Алёнка свалила в город. Я же занялся какими-то своими делами, не ожидая ничего необычного: следы давешнего инцидента к этому времени были старательно убраны, да и сам он, как принято говорить, стремительно дрейфовал из сферы реальности в сферу священных преданий. Что ещё-то могло случиться?
Однако же — случилось. Вернулась Алёнка часа в три или даже позже. Я открыл ей дверь и, отступив на шаг, открыл рот в изумлении — едва узнав в первый момент мою гостью: Алёнка таки была обрита налысо.
Она была обрита наголо — голова её, покоясь на длинной красивой шее, теперь обнаруживала причудливую игру формы, полную нюансов, прежде сокрытых волосами, я словно бы ощупал её всю, огладил своим взглядом, заместившим в тот момент воображаемую ладонь. Это был теперь другой человек — другого возраста, темперамента, хорошо, если говорящий на том же языке, что и прежде. Даже глаза смотрели иначе — и только ошарашенный и поруганный разум всё твердил мне, что это да, та же самая Алёнка Сурикат, что некогда хвасталась у меня под душем каскадом своих роскошных волос.
— Я срезала всё. И продала. И ещё тебе — вот.
Она достала из холщёвой сумки манерную бутылку «Хеннесси».
— А то я всю твою мадеру высосала тогда…
Я лишь хмыкнул.
— Мне надо собрать… вещи… я уезжаю сегодня… ночным…
— Что-то произошло?
— Нет.
Она замотала головой.
— Нет, ничего не произошло. Просто мне надо ехать. Я поняла.
— Что поняла?
— Что надо ехать. Спасибо тебе, что приютил, но надо ехать.
— К мужу?
— Нет. К нему уже не вернуться. Да и не надо. Серёжа — это прошлое.
— Я чем-то тебя обидел?
— Ты? Каким образом? Да нет же — это от тебя не зависит, ты хороший. Ты правда хороший, Костя, я тебе благодарна.
Потом, когда она уехала, дня два или три спустя, я вдруг нашёл завалившийся за стиральную машину гребень. Нашёл — и выкинул в мусор. Всё равно тюбик, к которому он прилагался, — опустел.